Текст книги "Фальшивая Венера"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Я тоже придирчиво осмотрел его: ощущение силы, безжалостность, нечто такое, чего не увидишь в обычном биржевом маклере, но я это безошибочно узнал, поскольку только что беседовал с генерал-капитаном Спинолой, в семнадцатом веке. Наши взгляды встретились, и на лице Креббса появилась улыбка. Тут я испытал небольшой шок – он был искренне рад меня видеть.

Марк представил нас друг другу, мягкое, сухое рукопожатие, никакой медвежьей хватки, очевидно, в этом нет необходимости. Я заметил здесь своего старого знакомого Франко; я полагал, он работает на Кастелли, но нет, если только его не одолжили, как обычные люди одалживают инструмент: вот он, мой водитель и телохранитель собственной персоной, наслаждайтесь! Мы провалились в глубокий мягкий диван, Креббс устроился в кресле напротив. Нам предложили сигары, и Марк взял одну, разумеется кубинскую «Кохибу». Я остановил свой выбор на бокале шампанского «Дом Периньон», которое принес Франко, похоже, мастер на все руки. Марк начал было разговор ни о чем: любезности, как прошло путешествие, какой красивый номер и так далее, но Креббс взглядом заставил его умолкнуть. Он просто хочет побеседовать со мной.

Итак – комплименты по поводу моего Тьеполо, расспросы о том, как мы писали фреску, показывающие знание дела, затем беседа переходит на живопись вообще, старые мастера, кто мне нравится, достоинства и недостатки. Что я уже успел посмотреть в Венеции? Почти ничего, кроме фресок Тьеполо, так как я был очень занят. Жаль, говорит Креббс, и перечисляет мне все то, что сто́ит посмотреть: работы Веронезе во дворце, кое-что в галерее Франчетти, «Венера у зеркала» Тициана, не пропустите картины в Сан-Себастьяно, отличное место, чтобы сбежать от туристов. Мы обсуждаем то, что в Венеции нет крупных музеев, потому что сама Венеция представляет собой один большой музей, старые добрые венецианцы, как правило, не покупали картины ни у кого, кроме своих земляков, и хранили все у себя во дворцах. Креббс задерживается на этой теме, похоже одобряя мои ответы.

Меня по-прежнему немного шатало после прогулки по морю в качестве Веласкеса, но я чувствовал воздействие вина и лести. У меня нет особого опыта общения с богатыми почитателями искусства, превозносящими мою работу и интересующимися моими взглядами на искусство, поэтому я болтал без умолку. Этот человек знал традиционную живопись вплоть до инь-янь, как и говорил Морис; похоже, он по крайней мере по одному разу видел все наиболее значительные полотна в мире, хранящиеся не только в музеях, но и в ведущих частных собраниях. Поистине энциклопедические познания; даже Слотски в сравнении с ним выглядел студентом-первокурсником факультета истории искусства.

Затем Креббс заговорил о Веласкесе. Он сказал, что никто не писал как Веласкес, неподражаемо, не столько даже образы, сколько техника. Тогда я заговорил о технике, о палитре, о работе кистью. Я сказал, что, на мой взгляд, все дело в том, что Веласкесу было все равно, живопись его особенно не интересовала, она для него не была работой, он не получал от нее удовлетворения.

– Почему вы так думаете? – спросил Креббс.

– Это же очевидно, – сказал я. – Взгляните на его жизнь: все свои силы он тратил, забираясь вверх по скользкому шесту, добиваясь должностей, пробивая себе дорогу в ряды аристократов. Да, у него был великий талант и он его использовал, но так, словно нашел где-то сундук с драгоценностями, этот талант лился сквозь него, но он был не его. К тому же Веласкес не имел стимула, у него было пожизненное теплое местечко, вот почему он оставил после себя меньше картин, чем любой другой художник подобного ранга, за исключением Вермера.

И тут я заметил кое-что любопытное: внимание, с каким меня слушал Креббс, возросло, взгляд его голубых глаз стал острее и горячее, и я поймал себя на том, что не просто пересказываю услышанное на лекции по истории искусства и даже не излагаю собственное мнение, а говорю о том, что знаю непосредственно, как будто сам испытывал эти чувства относительно работы Веласкеса. Конечно, так оно и было в галлюцинациях, вызванных действием сальвинорина, но тем не менее странно, что все это выплеснулось из меня и что Креббс это заметил.

После того как мои рассуждения на эту тему иссякли, Креббс встал и сказал, что хочет мне кое-что показать. Я тоже встал, как и Марк, но Креббс одним жестом ясно дал понять, что приглашение относится только ко мне. Я прошел следом за ним в спальню. Там стоял мольберт с маленькой картиной, дюймов тридцать на тридцать, даже чуть меньше, и Креббс предложил мне взглянуть на нее.

Я подошел ближе. Это был портрет мужчины в черном бархатном костюме с небольшими кружевами: мясистое лицо, усы, бородка клинышком, рука теребит золотую цепь на шее, общее выражение спокойной чувственности. Слой краски был тонкий, сквозь него буквально просвечивал выделанный холст, мазки вольные, словно полет ласточки в небе, палитра простая, не больше пяти пигментов. Мне еще никогда не приходилось видеть картину Веласкеса не в музее. И я никогда не видел репродукцию этого портрета. Черт возьми, это был неизвестный Веласкес, стоящий на мольберте в номере этого человека! Меня прошибло по́том.

– Ну, что вы думаете? – спросил Креббс.

– Что я думаю? Я думаю, это Веласкес, судя по всему, того же периода, что и портреты кардинала Памфили и Папы, вероятно, картина написана в тысяча шестьсот сорок девятом году во время его путешествия в Рим.

Казалось, Креббс ждет от меня еще чего-то, и я добавил:

– Я ее никогда раньше не видел.

Кивнув, он сказал:

– Это потому, что перед вами одна из утерянных картин Веласкеса. Это портрет дона Гаспара Мендеса де Харо, маркиза де Эличе. Интересное лицо, вы не находите? Вот человек, который добивается всего, к чему стремится.

Я согласился и спросил, каким образом к нему попал этот портрет. Креббс ответил уклончиво. Он спросил, люблю ли я музеи. Я сказал, что отношусь к ним вполне нормально, я провел в музеях сотни, тысячи часов, потому что только там можно увидеть оригиналы.

– Да, – сказал Креббс, – это понятно, но любите ли вы сами музеи? Радует ли вас то, что они открыты лишь в определенные часы, что делается исключительно ради удобства чиновников и маленьких чопорных смотрителей? Радуют ли вас толпы туристов с бледными лицами, бесконечно снующих по залам, брошенных в искусство, чтобы потом они могли рассказывать про то, как видели нечто такое, в чем совершенно не разбираются? Не хотелось ли вам иметь возможность любоваться целый день какой-нибудь картиной, хотя бы вот этой, например, в любое время, в полном одиночестве? Как когда-то это делал дон Гаспар с «Венерой» Веласкеса, как Филипп Четвертый делал это с другими картинами, которые написал для него этот художник? Разве это не было бы замечательно?

Я согласился, что это было бы замечательно, но с таким же успехом можно мечтать научиться плавать как рыба или летать как птица, – совершенно бесполезное желание, и тут у Креббса вспыхнули глаза.

– Вовсе нет. – Он указал на портрет. – Неужели вы думаете, что вот этот человек позволил бы своим свинопасам и прачкам приходить к нему в галерею и таращиться на «Венеру и Купидона»?

Рассмеявшись, я сказал:

– Наверное, нет, но его давно уже нет в живых; с тех пор в мире многое изменилось.

– Возможно, не так много, как вы думаете, – сказал Креббс. – По-прежнему на свете есть такие люди, и я, очевидно, один из них, потому что эта картина никогда не будет висеть в музее. Что касается других, скажем только, что есть люди, обладающие огромным состоянием, властью, вкусом, имеющие частные собрания, о которых в мире ничего не известно. Это те, с кем я имею дело, Уилмот, и, уверяю вас, это очень прибыльное занятие.

Я не понял, что он имел в виду, поэтому сказал:

– Возможно, вы правы. Не мне судить об этом, я не торгую произведениями искусства.

– Да, вы художник, художник, в своем роде столь же одаренный, как Веласкес. Я хочу сказать, если бы я попросил вас написать мой портрет как раз в этом стиле, у меня была бы полная уверенность, что вы с этим справитесь.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я ответил, что, наверное, справился бы. Креббс продолжал:

– Когда я увидел расписанный вами потолок, я был поражен. Потому что, понимаете, это было лучше подлинного Тьеполо, сочнее, живее, но все же несомненно принадлежало ему. Знаете, я уже много лет слежу за вашей работой.

– Вот как? Странно, я давно не писал для художественных галерей.

– Нет, я имею в виду ваши подделки. Рекламу, иллюстрации в журналах. И я не раз задавался вопросом: ну почему этот парень тратит свое время на подобный мусор? Он ведь умеет писать в духе великих, и речь идет не о той деградированной форме, которая доминировала в живописи такого типа последние сто пятьдесят лет – Ландсир, [75]75
  Ландсир Эдвин – английский художник XIX века, прославился своими картинами с изображением ньюфаундлендов.


[Закрыть]Бугеро [76]76
  Бугеро Вильям Адольф (1825–1905) – французский художник, крупнейший представитель салонной академической живописи.


[Закрыть]и другие, – нет, так, как писали старые мастера, проникновенно, с глубиной и страстью. По-моему, вы родились не в свое время.

Я почувствовал, как у меня в животе возникло напряжение, подкатившее к горлу, так что мне пришлось сглотнуть, во-первых, потому что со времени моего срыва это было первое независимое, бесспорное подтверждение того, что та жалкая жизнь, существовавшая у меня в сознании, была реальностью в каком-то объективном смысле, и, во-вторых, потому что впервые с тех пор, как я стал взрослым, я встретил человека, который действительно меня понимал.

Мне удалось с трудом выдавить:

– Ну, спасибо. Я часто сам думаю о себе в таком же ключе.

– Не сомневаюсь в этом. Я тоже человек, родившийся не в свое время, так что у нас с вами есть кое-что общее. Поэтому когда Кастелли упомянул о том, что восстанавливает свой замок и хочет пригласить художника, я, естественно, подумал о вас, и он сделал вам предложение через Марка Слейда.

– Что ж, в таком случае еще раз спасибо вам.

– Да, однако это ничто в сравнении с тем, на что вы действительно способны, правда? Здесь вы копировали уже существующую композицию, но, несомненно, вы можете писать, полагаясь на свое собственное воображение, как это делал Веласкес, как это делал Рубенс и так далее. Судьба свела нас вместе, да?

Здесь очаровательная улыбка из разряда «мы с тобой знаем, о чем говорим».

Ладно, скажу честно, я был сам не свой. Как я уже говорил, в Нью-Йорке такое случается со мной не каждый день.

Креббс проводил меня обратно в гостиную и распорядился, чтобы подали обед. Официанты прикатили уже накрытый столик, с вином и всем остальным, и мы довольно мило поели. Креббс оттащил Марка от мороженицы, на которую тот реагировал словно карликовый пудель. У меня в голове стоял туман от выпитого вина, поэтому я не сразу сообразил, что разговор крутится вокруг меня, что уже заключено какое-то соглашение, по которому я должен что-то сделать, и в деле замешан миллион долларов. Марк не соблаговолил известить меня о том, что я являюсь частью некой готовой сделки.

Поэтому я сказал:

– Прошу прощения, ребята, кажется, я что-то упускаю. Что я должен сделать за этот миллион?

Наступила гнетущая тишина, и Креббс бросил на Марка взгляд, от которого тот позеленел. Креббс сказал:

– Я полагал, ты подробно рассказал Уилмоту об этом проекте.

Марк начал было бормотать какие-то неуклюжие оправдания, но Креббс заставил его умолкнуть. Затем он посмотрел на меня, стержень из нержавеющей стали, больше никаких улыбок.

– Согласно достоверным источникам, в Риме Веласкес написал четыре полотна с обнаженными женщинами, вероятнее всего, для самого дона Гаспара, – сказал Креббс. – Как известно, до нас дошла только одна картина, так называемая «Венера Рокеби». Вы напишете одну из оставшихся, в том же стиле, с тем же мастерством. Ну а потом – кто знает? Быть может, откроются и другие возможности в том же духе.

Отлично, сначала я вообразил, что речь идет о заказе в стиле «Вэнити фейр», что было бы здорово, но затем я подумал: за что такие большие деньги?

Я вспомнил бредовую затею Марка продавать оригиналы-подделки хозяевам вселенной, и какое-то мгновение мне казалось, что это то же самое, но только в других масштабах. Я спросил об этом, и Креббс ответил:

– Нет, меня не интересуют декорации для нуворишей. Мне нужна картина, стилистически и физически неотличимая от подлинного Веласкеса, точность во всем: подрамник, холст, пигменты – все должно соответствовать тому периоду. И для этого требуется определенное мастерство, за которое я готов платить.

И только теперь – наконец-то! – до меня дошло.

Я сказал:

– Вы собираетесь продать картину как подлинник? Вы платите мне миллион долларов за то, чтобы я подделал Веласкеса?

Прозвучавшее слово на букву «п», похоже, нисколько не смутило Креббса.

– Называйте это как вам угодно. Понимаете, Уилмот, существует необъятный спрос частных коллекционеров на старых мастеров, не говоря уж о притягательности сюжета. Ну кому не хочется иметь свою собственную «Венеру» Веласкеса? И это продолжается уже многие годы. Человек приходит в музей, читает маленькие таблички и узнает, что вот это Тинторетто, вот это Вермер, а приобретены эти картины благодаря таким людям, как Дювен, Беренсон или, к примеру, ваш друг, присутствующий здесь, для которых главное – продавать картины за большие деньги. Но главное – это качество живописи, то, какое воздействие она оказывает на глаз и на сердце. Если картина взывает к глазу и сердцу, кому какое дело, вышла она из-под кисти Тициана или кого-либо столь же талантливого?

Я заявил, что это все равно противозаконно, что мне не хочется отправляться за решетку, потому что, когда на аукционе появится неизвестная работа кого-то из старых мастеров, не говоря уже о Веласкесе, начнутся вопросы, последуют криминалистические тесты… но Креббс только отмахнулся.

– Во-первых, – сказал он, – никакой речи об аукционах не идет. Это будет сделка с глазу на глаз, с оплатой наличными. Что же касается криминалистических тестов, у меня есть специалисты в этой области, они помогут вам советами. К тому же преступления нет без заявления потерпевшего, а никаких заявлений не будет. Клиенты будут довольны, вы будете довольны, я буду доволен, и даже присутствующий здесь мистер Слейд будет доволен. Все довольны, все счастливы, что тут может быть плохого?

– Да ничего, наверное. Послушайте, только не обижайтесь, но для меня все это несколько неожиданно. Можно мне немного подумать, прежде чем дать ответ?

И тут Креббс подается вперед и делает руками «домик», и теперь у него на лице улыбка другого рода.

– Друг мой, вы ставите меня в очень неловкое положение. Заключены договоренности с разными людьми, исходя из того, что вы согласились участвовать в проекте. Выплачены авансы, и те люди, кто готов давать деньги под такие вещи, – это не «Дойче-банк». Кроме того, теперь вы посвящены в план. Если я сейчас вернусь к этим людям и скажу: «Понимаете, Уилмот отказался», – у меня будут большие неприятности, и, боюсь, у вас тоже, как и у вашего друга Марка. Мы сейчас в прекрасной Венеции, на родине ублиетты, [77]77
  Ублиетта – тайная подземная темница с люком.


[Закрыть]– вы знаете, что это такое? Маленькая дыра в полу, куда бросают человека, который стал мешать. Остается только дождаться прилива, и все проблемы смывает море. С сожалением должен признать, что у меня очень злопамятные партнеры.

Это была та самая ситуация, когда человек не может поверить, что это действительно происходит с ним, и я хохотнул, как будто услышал остроумную шутку, и спросил:

– И кто же эти партнеры?

Креббс продолжал улыбаться, как улыбаются, глядя на несмышленого ребенка: «Нет, малыш, не надо совать палец в розетку».

– Эти люди предпочитают молчать, держаться в тени. В любом случае я настоятельно советую вам пересмотреть свое решение. Право, приходится выбирать между тем, чтобы быть богатыми и счастливыми, и тем, чтобы всех нас троих отправили плавать в лагуне.

– А как насчет Франко? Он тоже отправится в лагуну?

Я посмотрел на Франко, который стоял в углу, сложив руки на груди. Он тоже одарил меня белозубой улыбкой. Все были счастливы, за исключением Марка, который был похож на кусок старого заплесневелого сыра.

Креббс усмехнулся:

– А, Франко! С Франко все будет в полном порядке. Видите ли, Франко не работает на меня. Он представляет тех людей, о которых я только что говорил. Более того, не сомневаюсь, он будет принимать самое активное участие в устранении, если возникнет такая необходимость. Испытывая превеликое сожаление.

Он хлопнул в ладоши, и Марк на дюйм подскочил над стулом.

– Однако… зачем забивать голову гипотетическими неприятностями? Вы ведь выполните заказ, да?

Я кивнул.

– Раз вы представили все в таком виде… с радостью.

– Вот и отлично! – воскликнул Креббс, протягивая руку.

Мы скрепили договор рукопожатием.

– Итак, теперь вы продолжатель великой венецианской традиции contraffazione, [78]78
  Подделка ( ит.).


[Закрыть]хотя, наверное, все началось раньше, с вашего восхитительного Тьеполо. Уилмот, не знаю, поняли ли вы уже, что перешли в совершенно иной вид существования. До сих пор вы принадлежали миру людей, которые, подобно баранам, ждут в очередях на трамвайной остановке, в аэропорту и кое-как наскребают на прожитье, потому что им всегда не хватает и они изо дня в день питаются дерьмом. Прежде вы растрачивали себя, рисуя для журналов и ожидая в приемных тех, кто недостоин чистить вам ботинки. А когда вы или ваши дети заболевали, вам опять приходилось ждать, когда какой-то врач уделит вам крупицу своего драгоценного времени. У вас ведь больной ребенок, да? Вы даже не представляете себе, как теперь изменится ваша жизнь и жизнь вашего ребенка. Лучшее медицинское обслуживание, лучшее! Клиники в Швейцарии… вам нужна пересадка органов? Дорогие лекарства? Теперь вы без промедления будете получать все, что пожелаете, и вам еще будут улыбаться.

Я ляпнул какую-то глупость о том, что подделка картин благоприятно влияет на медицинскую страховку. Креббс пропустил мои слова мимо ушей; он был в ударе и еще какое-то время распространялся о разнице между работягами и их хозяевами, о том, что хозяева заслуживают соприкасаться с великим искусством, а работяги нет, и о том, как у меня все будет замечательно, – наверное, не те суждения, которые можно услышать в нью-йоркском высшем свете, но, возможно, я ошибался, возможно, именно так и говорят все эти люди, когда рядом нет таких, как я. В любом случае, это была любопытная перемена от общения с богатыми либералами. А затем Креббс произнес слова, купившие меня с потрохами:

– Вы великий художник, Уилмот, и теперь, когда мы с вами нашли друг друга, вы выполните то, что предначертано судьбой, вы станете моим Веласкесом. Вот чего вы хотели всю свою жизнь: писать так и получать за это вознаграждение, я не прав?

И знаешь, он был прав. Именно этого я хотел. Именно этого я хотел всегда, но сам не догадывался до настоящего момента.

Я сказал:

– А вы король Испании.

– Да. Я король Испании, – кивнул Креббс.

И никакой иронии. Мы пребывали в зоне, свободной от иронии, что я также находил странным и бодрящим.

– Хорошо, ваше величество, – сказал я, – где мне предстоит работать? Здесь, в Венеции?

– Нет, в Риме, разумеется. Все уже готово.

* * *

Я и Слотски вернулись к катеру и поднялись на борт, и как только мы отошли от причала, я повернулся к нему и сказал:

– Знаешь, Марк, я не ожидал от тебя подобной шутки!

– Боже милосердный, Уилмот! Думаешь, я представлял себе, что предложит этот сумасшедший? Я просто решил, что он даст тебе новую работу по реставрации. Ты думаешь, мне нравится, когда мне угрожают смертью, твою мать? Я продаю произведения искусства, и только! Я думал, что прямо там наложу в штаны.

– Дружище, не вешай мне лапшу на уши. По-моему, мы уже перешагнули через это. Я кое-что слышал о герре Креббсе из других источников; он не обычный торговец работами старых мастеров, и если это знал я, ты тоже должен был знать. Это ты все подстроил, но у тебя трусливая заячья душонка, и ты никак не мог собраться с духом и посвятить меня в ваши планы, а потом было уже слишком поздно. Почему? Потому что ты чертовски хорошо понимал, что если бы я знал, то ни за что бы не вляпался в это. Так что выкладывай все начистоту!

– Клянусь богом, я понятия не имел, что Креббс говорит о подделке. Я бы ни за что не втянул тебя в такое…

Шагнув к нему, я схватил его за плечо и притянул к себе.

– Марк, позволь прервать тебя здесь, – сказал я ему на ухо. – Я зол. Вообще-то я человек мягкий, но, подобно многим мягким людям, когда я взрываюсь, я становлюсь неуправляемым. Меня трясет от адреналина, и, наверное, в настоящий момент я обладаю нечеловеческой силой, о чем ты, конечно, читал, так что, малыш, если ты не выложишь начистоту все о Креббсе и этой поганой сделке, я вышвырну тебя за борт.

И после небольшой внутренней борьбы он выложил всю правду, потому что я действительно готов был бросить его в море и он это прекрасно понимал. Наверное, главную роль сыграл даже не страх утонуть, а тревога за костюм стоимостью четырнадцать тысяч долларов и пятисотдолларовые ботинки.

– Ну хорошо, говорю как на духу, – начал Марк. – Во-первых, что тебе известно о кражах произведений искусства?

– Достаточно, чтобы знать, что девяносто пять процентов всех краж – это когда какой-нибудь тип срывает картину со стены и бежит к выходу. В большинстве музеев система безопасности ни к черту не годится.

– Совершенно верно. Но я сейчас имею в виду оставшиеся пять процентов. Я говорю об известных картинах, которые никогда нельзя будет продать открыто. Предположим, кражу совершили воры, обладающие хоть крупицей мозгов. Как им поступить со своей добычей?

– Выкуп?

– И это тоже, однако на самом деле когда профессиональные воры похищают ценное произведение искусства, оно им нужно в первую очередь как финансовое поручительство. Криминальным предприятиям так же приходится одалживать деньги, как и законопослушным, и, очевидно, они не могут воспользоваться легальными источниками кредита. Картину стоимостью двадцать миллионов долларов легко перевозить, легко прятать. Я даю тебе свою картину, а ты даешь мне пять миллионов, которые мне нужны на покупку партии героина или оружия, а когда я распродам свой товар, я верну тебе твои деньги плюс процент, а ты вернешь мне картину. А если у меня возникнут непредвиденные сложности, ты оставишь картину себе. Нам известны картины, которые неоднократно использовались в качестве залога. Это гораздо лучше наркотиков или наличных, потому что значительно меньше вероятность мелких хищений; в каком-то смысле для плохих ребят это вроде векселя.

– А я полагал, эти ребята просто пристреливают тех, кто не возвращает долги.

– О, бывает и такое, бывает и такое, однако деньги таким способом не вернешь. А имея дело с произведениями искусства, можно прикрыть себе задницу.

– И каким боком сюда попадает наш друг?

– Сейчас расскажу. Задумайся вот над чем: в каждый конкретный момент в подпольном мире плавает пара десятков значительных работ, а эти ребята далеко не всегда ценители искусства. Сам по себе Ренуар им не нужен. И когда надобность в закладе отпадает или же владельцу срочно нужны наличные, как он поступает? У него есть нечто стоимостью двадцать миллионов, и он понятия не имеет, что с этим делать. И вот тут появляется Креббс.

– Он продает краденые произведения искусства. Потрясающе. И кому же он их продает?

– Тем людям, о которых он говорил. Богатым придуркам, которым наплевать на происхождение картины.

– А теперь позволь мне высказать свою догадку: ты подыскиваешь ему этих богатых придурков.

– Ты что, спятил? Я уважаемый бизнесмен, мне нельзя связываться с торговлей краденым.

– Так какова же твоя роль?

– Я выступаю в качестве консультанта.

Я рассмеялся Марку в лицо.

– Я серьезно, – обиделся он. – Без шуток. Ему же нужно с кем-то поговорить.

– Кому, Креббсу? Марк, при всем уважении, Креббс не нуждается в твоих советах по поводу живописи.

– А я этого и не утверждаю, но ему нужен респектабельный торговец, чтобы получить выход на музеи. Конечно, солидные учреждения не занимаются грязными делишками, но Креббс действует хитро. И когда приходит срок, некто, пожелавший остаться неизвестным, предлагает галерее Марка Слейда краденого Ренуара. Хочет ли музей вернуть картину? Разумеется, хочет, как и страховая компания, выплатившая страховку. Я устраиваю возвращение картины и передачу денег и получаю комиссионные. Кое-что достается вору, Креббс чист, страховщик сокращает потери, картина снова висит на стене музея. Все счастливы.

– Значит, ты ширма. Накладная борода.

– Можно и так сказать. Но с точки зрения музея я герой. И все это делается без излишней огласки. Ты вот, к примеру, знаешь меня много лет, но даже не догадывался об этом.

– Но если честно, я не слишком удивлен. А что по этому поводу думает полиция?

– Какая еще полиция? О некоторых кражах даже не заявляется, но даже когда это и происходит, большинство полицейских считают, что можно найти лучшее применение своим силам – вооруженный тип, ограбивший винный магазин, банды наркоторговцев, насильники. Поверь, полиции нет никакого дела до того, что какой-то богатенький козел лишился пары своих картин, особенно если в конце концов он получил их обратно. Конечно, ее заинтересует, если кража произведений искусства ведет к наркокартелю или к крупному торговцу оружием, но если нет – значит, нет.

– Даже если речь идет о подделках?

– Почему ты говоришь о подделках? Подделка – это когда я рисую твою подпись на чеке и снимаю деньги с твоего счета. Подделка – это подложное завещание, когда денежки тети Агаты достаются коварному племяннику, а не приюту для бездомных кошек. В этих случаях есть пострадавшая сторона. А здесь ты создаешь произведение искусства, неотличимое от оригинала. Неотличимое! Где пострадавшая сторона? Покупатель смотрит на картину, и его переполняют те же самые гордость и радость, как если бы она была творением рук какого-то типа, умершего триста лет назад. И как верно заметил Креббс, откуда, черт побери, мы знаем, что та или иная работа является подлинной? Потому что так сказал какой-то умник, которому заплатил продавец? Вся эта компетенция – полное дерьмо от начала до конца.

– Так что почему бы и нам не получить свою долю?

– В самую точку, черт побери! Послушай, ты, наверное, не знаком с дельцами с Уолл-стрит – всяческими биржевыми маклерами, специалистами по слиянию и разделению, управляющими страховыми фондами, а я с ними знаком. Это мои лучшие клиенты. Чаз, поверь мне, это полные кретины. Когда рынок на подъеме, они финансовые гении, а когда рынок падает, это не их вина и они исчезают со своими миллиардами. Эти люди способны за один вечер прокутить в баре пятнадцать тысяч долларов, и они даже не задумываются об этом. И ты хочешь, чтобы я был скрупулезно честным в отношении подлинности картин, которые я им продаю?

– Это твоя точка зрения.

– Эта точка зрения единственная разумная, учитывая то, каков наш мир. Послушай, Чаз, я люблю живопись. Это то, что нас связывает, меня и Креббса. И дело не только в тщеславном желании обладать чем-то значимым. Это единственное настоящее, твою мать, что осталось. И мне нравится твоя работа. Ты замечательный художник, и каждый раз на протяжении всех этих лет, когда я видел очередное твое творение в каком-нибудь журнале, это пронзало меня в самое сердце и я думал: «Какое расточительство!» Ну хорошо, пусть ты не хочешь выставлять свои работы, я даже не буду спрашивать почему, но, честное слово, мне всегда хотелось вытащить тебя из этого грязного мира, где ты надрываешься за три, четыре, пять «кусков», живешь в самой настоящей заднице, никогда не отдыхаешь, не получаешь признания, которое заслуживает твоя работа, и когда сейчас подвернулась эта возможность…

– И как же она подвернулась?

– Ну, как уже говорил Креббс, он твой большой поклонник.

– Это без дерьма?

– Абсолютно, и, если честно, именно благодаря этому я и смог с ним сблизиться. Мы встретились на вечеринке у Кастелли. Я продал ему – я имею в виду Кастелли – весьма милый набросок святого Марка работы Корреджо, выполненный красным мелком, и нас с Креббсом представили друг другу. Это случилось лет семь-восемь назад. Разумеется, я уже был наслышан о Креббсе, и мы разговорились о живописи, я имею в виду современный мусор, сошлись во мнении, что мы ни за что на свете не повесим у себя дома работу того, кто не умеет рисовать, затем обсудили, кто умеет рисовать и кто не умеет, и Креббс упомянул твою фамилию. Он видел плакат, который ты сделал для рок-группы «СПИД», под Босха, помнишь? На его взгляд, это было что-то поразительное, и я сразил его наповал, сказав, что ты мой лучший друг.

– Бывший лучший друг.

– О, Уилмот, ну не надо! Я видел, как у тебя загорелись глаза, когда Креббс заговорил о деньгах. Перестань вести себя как девочка, только что лишившаяся невинности.

Я смерил его суровым взглядом, точнее, взглядом, который должен был быть суровым, однако я сам понимал, что за ним нет никакой моральной силы, и Марк тоже это почувствовал.

Катер ударился о причал и отскочил назад; матрос спрыгнул на пристань и закрепил нос на кнехте.

– Ну да, а почему бы и нет, черт побери? – сказал я.

Просияв, Марк похлопал меня по плечу. Мы сошли на набережную Венеции, как два обычных человека.

* * *

Когда я вернулся в гостиницу, там меня уже ждал конверт с инструкциями относительно поездки в Рим. Интересно, неужели Креббс нисколько не сомневался в том, что я соглашусь, или же у него есть подручные, готовые в любой момент выполнить подобное задание? Я пришел к выводу, что меня это нисколько не задело и нисколько не волнует. Значит, кто-то побывал у меня в номере? И что с того? В любом случае, утром вылетал частный самолет. Я поднимусь на борт вместе с Франко, но до тех пор я был свободен.

Я вышел из гостиницы – бесцельная прогулка в сторону Сан-Дзаккарии. Господи, я был напуган до смерти, но в то же время полон невероятной энергии, я словно проснулся в Волшебной стране Оз, яркие краски, мурашки по коже. Я прошел мимо пристани речных трамвайчиков перед церковью, где ждала лодка, сел в нее, подумав, что, возможно, это мое последнее путешествие на общественном транспорте. Мы неспешно обошли лагуну, и я сошел на берег у церкви Сан-Базилио. Я вспомнил, что Креббс упоминал про Сан-Себастьяно, и решил заглянуть туда. Площадь перед церковью – одно из немногих мест в Венеции, где растут хоть какие-то деревья, очень милая, но здание Школы Кармини было закрыто. Я помахал перед носом охранника пятидесятиевровой бумажкой, потому что я теперь один из тех, кому никогда не приходится ждать. Внутри меня встретили стены, стены и еще раз стены, расписанные Джованни Баттистой Тьеполо; его работа мне понравилась, но я все же решил, что на нее оказало сильное влияние творчество Чарлза П. Уилмота-младшего.