Текст книги "Фальшивая Венера"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Мы?

– Ну да, конечно. – Креббс снова посмотрел на часы. – Знаете, сейчас уже час дня. Вы не хотите пообедать? Лично я умираю от голода.

Мы вышли из дома и спустились к пьяцца Сан-Козимато, где зашли в маленький ресторан. Креббса там знали и, похоже, были очень рады видеть. Нас усадили за столик у окна, и после того, как нам принесли блюдо с сушеными анчоусами и еще одно со снетками в кляре и бутылку шампанского «Крюг», Креббс сказал:

– Уилмот, я понимаю, что вы художник, а значит, человек не от мира сего, но я должен напомнить, что отныне и до тех пор, пока это будет нужно, вы должны соблюдать строжайшую дисциплину. Никаких прогулок в одиночестве, никаких телефонных звонков без разрешения. Когда мы вернемся домой, я заберу у вас сотовый телефон. Не я установил такие правила.

– Тогда кто же?

Наши друзья. Мои партнеры по этому предприятию.

– Вы хотите сказать, что вы «с душком»?

– Прошу прощения?

– Ну, работаете на мафию?

Похоже, это его развеселило, и пока он хихикал, подошел официант и мы сделали заказ. Официант предложил креветки с чесночным соусом по-венециански, и Креббс сказал, что мы закажем это блюдо в честь города, в котором мы начали совместную работу, я согласился, и он присовокупил бутылку белого вина. Когда официант ушел, Креббс продолжал:

– «С душком» – надо будет запомнить это выражение. Но давайте не будем путать святое с грешным. Мафия – это шлюхи, наркотики и продажные контракты на поставку некачественного бетона. Мы же говорим о совершенно ином уровне деятельности.

– Преступной деятельности. Что бы там ни говорили про экспертов, самостоятельно приходящих к заключению. Что бы там ни говорили про Луку Джордано. Вы затеяли грандиозное мошенничество.

Креббс бросил на меня взгляд, в котором сожаление смешивалось с удивлением.

– Ах, Уилмот, неужели вы когда-либо думали, что речь идет о чем-то другом? Признайтесь положа руку на сердце!

И я вынужден был признать, что он прав. У меня есть привычка верить в собственную ложь. Вздохнув, я отпил вино и спросил:

– Итак, когда я получу свои деньги? Или это совершенно другое дело, вроде тех разговоров о набросках для состоятельных снобов, и мне с самого начала следовало сообразить, что ваше обещание слишком хорошо, чтобы быть правдой?

– Боже милосердный, неужели вы полагаете, что я собираюсь вас обмануть? – казалось, с искренним изумлением воскликнул Креббс. – Да это самое последнее, что я сделаю. Уилмот, бо́льшую часть жизни я искал такого художника, как вы, с вашей невероятной способностью воспроизводить стиль старых мастеров. Насколько мне известно, вам в настоящий момент нет равных во всем мире. И было бы величайшей глупостью обойтись с вами без надлежащего уважения.

– Все это замечательно, но с другой стороны, я вынужден спрашивать вашего разрешения каждый раз, когда мне нужно кому-нибудь позвонить.

– Я же говорил, что не я установил эти правила. Но когда операция будет завершена и наблюдение снято, вы сможете звонить кому угодно. Разумеется, неизменно соблюдая осторожность в разговорах. Потому что, поймите меня, в вопросах подделки произведений искусства нет никаких – как бы выразиться? – сроков давности. То есть пока свидетели живы, сохраняется угроза вопросу о подлинности картины. Одно неосторожное слово – и полотно стоимостью в десятки, сотни миллионов долларов превращается в простую подделку, не стоящую и гроша, и тогда покупатели начинают искать способ вернуть деньги. Они обращаются к продавцу, и тот, разумеется, начинает говорить, и постепенно распутывается весь клубок. И тогда все мы отправляемся за решетку, а может быть, и еще хуже, если окажется хоть каким-то боком замешан один из тех джентльменов, о которых я говорил раньше. Перспектива нерадостная. Особенно для вас. И для вашей семьи.

Когда Креббс произнес это, у меня рот был набит снетками, но мне удалось проглотить их, не поперхнувшись.

– О чем это вы? – спросил я. – При чем тут моя семья?

– Ну, это лишь средство держать вас под контролем. До тех пор, пока вы живы.

– Прошу прощения?

– Ну, в общем, я упомянул о свидетелях, однако в таких делах по-настоящему важен только один свидетель. Я хочу сказать, Бальдассаре знает правду, и Франко, и та девчонка, которая позировала, но они никого не интересуют. Любой может заявить, что картина поддельная, однако те, кто заинтересован в том, чтобы она считалась подлинной, всегда смогут его перекричать. Такое происходит сплошь и рядом. Но одного свидетеля никогда не удастся перекричать.

Остановившись, Креббс кивнул в мою сторону и отправил вилкой в рот очередную рыбешку.

– Автора подделки, – сказал я.

– Совершенно верно. Но не падайте духом, Уилмот, умоляю вас. Как я не перестаю повторять, для вас теперь началась новая жизнь. Опасная, но когда настоящее искусство не было сопряжено с определенной опасностью? Флоренция пятнадцатого века была очень опасным местом, и все великие покровители искусства были людьми жестокими и своенравными.

– Вроде нацистов? – забросил удочку я, но он даже глазом не моргнул.

– Я имел в виду американских баронов преступного мира и европейских аристократов. Да и сами художники всегда были флибустьерами, живущими на границах общества. Когда искусство становится ручным, превращается в отрасль шоу-бизнеса, оно становится вялым и скучным, как это происходит сейчас.

– Извините, но это чепуха, вроде замечания Гарри Лайма о Швейцарии и часах с кукушкой из «Третьего человека». [93]93
  Гарри Лайм, один из героев известного английского фильма «Третий человек», произносит следующую реплику, ставшую знаменитой: «Вот Италия – тридцать лет ею заправляло семейство Борджа, войны, ужас, смерть, кровопролитие, но страна породила Микеланджело, Леонардо да Винчи, Возрождение. А в Швейцарии братская любовь – пятьсот лет демократии и мира, и что она создала? Часы с кукушкой».


[Закрыть]У Веласкеса была хорошая должность при дворе…

– Да, и за свою жизнь он написал меньше ста пятидесяти картин. Рембрандт, с трудом сводивший концы с концами, оставил свыше пятисот полотен.

– А Вермер, вообще живший за чертой бедности, всего сорок. Извините, Креббс, но это не пройдет. Нельзя обобщать то, как темперамент и социальные условия влияют на развитие таланта. Это тайна.

Я почувствовал, что Креббс начинает кипятиться по поводу того, что я не оставил камня на камне от его любимой теории, но лично я всегда начинаю кипятиться, выслушивая теории о том, как у меня в голове рождается искусство, от людей, ни разу в жизни не державших в руках кисть. Но затем Креббс пожал плечами, усмехнулся и сказал:

– Ну, возможно, вы правы. Это жизнь, к которой я привык, и все мы рассказываем себе разные истории, чтобы оправдать себя перед собой и перед окружающими, потому что в этих маленьких спектаклях нам нужно общество. Но я вижу, что у меня ничего не получится, вы такой же упертый, как и я. И знаете, по большому счету это не имеет никакого значения, до тех пор пока вы не забудете о том мече, который висит над нашими с вами головами. А, отлично, вот и наш обед.

Блюда оказались восхитительны, но у меня во рту было кисло, и я едва ощущал их вкус. Однако вина я выпил более чем достаточно, и тумана, затянувшего мне голову, хватило, чтобы я остался на месте, вместо того чтобы бежать прочь с истеричными воплями. Креббс безмятежно поглощал креветки, и мне захотелось узнать, как ему удалось привыкнуть к подобной жизни, я хочу сказать, он производил впечатление совершенно обыкновенного человека, ничуть не более беспощадного, а может быть, даже менее беспощадного, чем типичный владелец крупной нью-йоркской художественной галереи.

Тем не менее мне хотелось его уколоть еще, и я сказал:

– Кстати, правда ли, что вы начинали, торгуя картинами, украденными у убитых евреев?

– Да, – не моргнув глазом, подтвердил Креббс, – это истинная правда. Но, как, не сомневаюсь, вы прекрасно понимаете, не могло быть и речи о возвращении этих предметов их законным владельцам. Это было бы все равно что попытаться вернуть древний барельеф какому-нибудь ассирийцу или ацтеку. Всех этих людей не было в живых. Я искренне сожалею о том, что они погибли, но я их не убивал. Когда война закончилась, мне было всего тринадцать лет. Так что же я должен был делать – оставить картины навсегда в хранилище какого-то швейцарского банка?

– Интересный подход с точки зрения морали.

– Да, и я скажу вам еще кое-что, раз уж вы об этом заговорили. Мой отец был нацистом, и меня воспитали в духе нацистской идеологии. Как и все мое поколение. Мальчишкой я только и ждал, когда вырасту, чтобы меня взяли в армию и я смог сражаться за рейх. Я верил во всю ту ложь, которой мне забивали голову, как, наверное, и вы верили во всю ту ложь, которую говорила вам ваша страна. Скажите, вы были во Вьетнаме?

– Нет, мне дали отсрочку. У меня был маленький ребенок.

– Вам здорово повезло. Согласно вьетнамцам, вы убили три миллиона человек, в основном мирных жителей. Разумеется, я не оправдываю злодеяния нацистов, я просто хочу вам показать, что Германия не одинока в деле истребления невинных, и американцы довольно долго поддерживали эту войну. А сейчас я расскажу вам одну забавную историю. В декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года вся моя семья вернулась в Мюнхен, но город бомбили днем и ночью. Естественно, мой отец беспокоился за безопасность своей семьи, поэтому он подергал за нужные ниточки и переправил нас в другое место, в город, который совсем не бомбили, который считался вполне безопасным. Знаете в какой? В Дрезден. И мы были там в феврале, когда союзная авиация сровняла город с землей. Я остался в живых, моя мать погибла. Я спрятался в канализационной трубе.

Отпив глоток вина, Креббс вздохнул.

– После того как бомбардировка закончилась, я вернулся на то место, где стоял наш дом, но там не было ничего, кроме пепла. Моя мать сгорела, превратившись в маленькую черную мумию длиной в один метр. Мы отодрали ее от пола подвала осколками разбитого унитаза. А потом война завершилась и мы узнали всю правду о своем позоре, поэтому нам не было позволено говорить о наших страданиях. Варварское разрушение Дрездена, безжалостное убийство тысяч детей, все то насилие, которое нам пришлось претерпеть, – все это нельзя было признать. Это была лишь расплата, возмездие. Поэтому мое поколение молча поднялось и начало новую жизнь, стало восстанавливать нашу страну.

Он остановился, и я спросил:

– Какое это отношение имеет к…

Креббс поднял вилку, не дав мне договорить.

– Подождите, проявите терпение, я к этому еще приду. Итак, все мы принимали участие в возрождении родины, однако оставались шрамы, о которых нельзя было упоминать. Кто-то из нас так никогда и не избавился от этой антииллюзии, от массового отречения, от всей той лжи, в которой мы выросли. Нас навсегда отрезали от наших соотечественников, потому что сама идея об общей культуре, о нашей Heimat [94]94
  Отчизна ( нем.).


[Закрыть]была отравлена. Нацисты были дьявольски хитры: они понимали, что для того, чтобы создать величайшее зло, необходимо извратить величайшее добро, и этим добром стала любовь к своей родине, к семье, к культуре. И когда я спросил своего отца, чем он занимался во время войны, он ответил искренне, и я, услышав его ответ, не был потрясен, я не отверг отца, потому что в глубине души понимал, что сам ничуть не лучше его, и я не пошел следом за теми своими самоуверенными сверстниками, кто утверждал, что в той же ситуации они вели бы себя гораздо благороднее своих родителей. Я стал таким, какой я есть сегодня. Получив искусствоведческое образование, я отправился в Швейцарию и стал подделывать купчие и продавать картины погибших евреев, нисколько не терзаясь угрызениями совести. Я сказал себе, что возвращаю красоту миру. Быть может, это самоуспокоительная ложь, но, как я уже говорил раньше, кто из нас не успокаивает себя подобной ложью? Однако красота была настоящей – быть может, единственное настоящее в этой жизни. Она нас не спасает, и все же, на мой взгляд, с красотой лучше, чем без нее. Вы создали прекрасную картину, замечательную картину, которая будет жить до тех пор, пока будут люди, готовые восторгаться ею, и картина будет нравиться им еще больше, если они будут думать, что она создана рукой Диего Веласкеса. Конечно, это глупо – картина прекрасна сама по себе, однако кто обвинит нас в том, если мы извлечем пользу из этой глупости? И разве не тем же самым занимается так называемый «честный» бизнес?

– Ну, черт побери, вы меня убедили, – признался я. – Теперь я жду не дождусь возможности подделать что-нибудь еще.

Креббс рассмеялся и хлопнул ладонью по столу.

– Вот почему вы мне нравитесь, Уилмот. Для этого дела нужно обладать чувством юмора, а также определенной долей цинизма. Я рассказываю вам о самых болезненных событиях в своей жизни, с германской серьезностью и Weltschmerz, [95]95
  Мировая скорбь ( нем.).


[Закрыть]а вы обращаете все в шутку. Однако с одним я никогда не соглашусь, и это обвинение в том, что я не являюсь покровителем вашего таланта. Я действительно очень ценю вашу работу. Я уверен, что, как только вы освободитесь от необходимости работать, словно продажная девка, на галереи и коммерческое искусство, вы расцветете как художник. Это доказывают два ваших маленьких рисунка, и мне лично доставит большое удовлетворение увидеть, как это произойдет.

– Не кажется ли вам, что уже слишком поздно?

– Конечно же нет! О Джозефе Корнелле впервые заговорили только тогда, когда он уже был старше вас. Даже Сезанн, дожив до ваших лет, не продал ни одной своей картины. А сейчас, обладая достаточными ресурсами, можно обеспечить себе репутацию. Вы удивитесь, узнав, насколько коррумпирован мир художественной критики. К тому же у вас есть талант. Мне не составило бы труда создать репутацию художнику, у которого способностей меньше, чем у вас в кончике мизинца.

Отложив вилку, он с удовлетворением осмотрел пустые панцири креветок. Моя тарелка оставалась наполовину полной, и, когда подошел официант, я попросил ее унести.

Креббс усмехнулся:

– Надеюсь, мои слова никак не повлияли на ваш аппетит. Нет? Хорошо, тогда давайте поговорим о препарате, который вы принимали, и о ваших фантазиях про то, будто вы живете жизнью Веласкеса.

Очевидно, он узнал это от Марка, я имею в виду первые ощущения в Нью-Йорке, и я рассказал остальное – то, как я провел в Риме тысяча шестьсот пятидесятый год, – пока мы наслаждались десертом из земляники, черным кофе и напоследок граппой. Бутылка оставалась на столе, и я выпил несколько рюмок.

Когда я закончил свой рассказ, Креббс сказал:

– Знаете, я не поверил бы в это, если бы не услышал все из ваших собственных уст.

– Я сам до сих пор не могу поверить, а ведь это произошло со мной.

– Да, и позвольте мне сказать, Уилмот, что лучше вы, чем я. Я бы не стал принимать такой препарат ни за что на свете.

– Почему? Быть может, в конце концов вы бы стали Гольбейном.

– Да, или Босхом. Или же мне пришлось бы десять часов подряд стоять по уши в дерьме в дрезденской канализации. Снова. – Его передернуло. – В любом случае, любопытный феномен. Человек принимает препарат и испытывает ощущения, выходящие за рамки рационального объяснения. Скажите, вы знакомы с теорией о том, что у каждого человека пять тел?

– Нет, – признался я, – и мне не очень-то хочется с ней знакомиться, если это вселит в меня еще больший ужас, чем я испытываю сейчас.

Креббс ухмыльнулся, словно сумасшедший ученый в плохом фильме, с притворным садизмом, а может быть, и не таким уж притворным.

– Да, так что, во-первых, у человека есть то тело, с которым имеют дело наука и медицина, плоть, нервы, химические вещества и все такое. Далее, есть второе тело, представление тела в головном мозге, которое не всегда соответствует реалиям первого – конечности-фантомы и тому подобное, ощущение себя самого и признание того, что это существует и в других, как это бывает тогда, когда человек ощущает чье-то зловещее присутствие рядом или смотрит кому-то в глаза.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

– В-третьих, есть подсознательное тело, источник снов и, возможно, созидательного таланта. Задача мистиков состоит в том, чтобы соединить вместе второе и третье тела и найти душу, как они это называют. Те, кому удается это осуществить, единственные полностью очнувшиеся – а все остальные лишь роботы, порабощенные массовым сознанием, подчиненные общественным нормам или воспитанные средствами массовой информации. Затем четвертое тело, магическое тело, благодаря которому посвященные могут находиться одновременно в двух разных местах, проходить сквозь стены, исцелять больных и налагать проклятие на врагов. И наконец, есть еще духовное тело, которое Гегель назвал Zeitgeist, духом времени. То, которое повелевает всеми остальными телами и также управляет историей.

– И вы верите во все это?

Креббс пожал плечами.

– Это всего лишь теория. Но она может кое-что объяснить. Например, она объясняет, как вы могли стать Веласкесом. Эта теория помогает объяснить, почему самая образованная и культурная европейская нация с радостью и воодушевлением отдала абсолютную власть над собой недоучке-фельдфебелю. Я вам вот что скажу, Уилмот, я был там, пусть еще мальчишкой, но я был там. Я чувствовал силу. Первые годы своей сознательной жизни я прожил полностью в чужой мечте, и то же самое можно сказать и про моего отца, который был человеком далеко не глупым. Даже сейчас мне трудно поверить, что такая сила была всецело порождена этим миром. А когда все закончилось, когда фюрер вышиб себе мозги, я испытал облегчение, словно очнулся от долгого сна, и любой немец, который в тот момент находился в сознании, скажет то же самое. Мы смотрели на окружающие нас развалины и думали, как такое могло произойти? Как самые обыкновенные немцы могли творить такие ужасные вещи? Кто-то будет возражать, что немцы от природы жестокие и властные, как говорится, или на колени, или прощайся с жизнью, но меня этот ответ не устраивает. Французы держали Европу в ужасе гораздо дольше немцев, однако их всегда представляют образцом цивилизованности, а скандинавы на протяжении трех столетий сеяли смерть и разорение, но теперь они все агнцы и не обидят и мухи. И кроме того, если мы от природы такие страшные, как получилось, что сейчас мы самая не милитаризированная нация на земле? Так что я веду вот к чему: если такая таинственная и необъяснимая вещь могла произойти с целым народом, то, когда я слышу, как человек рассказывает о том, что он проживает целые периоды жизни другого человека, давно умершего, ощущает все его мысли, я говорю: а почему бы и нет?

– Да, вам легко так говорить.

– Друг мой, я понимаю, как вам непросто. Но с другой стороны, даже без, скажем так, искусственных средств стимуляции вы все равно останетесь обитать в тайне. Помните, что однажды сказал Дюшан об искусстве: «В искусстве имеет значение лишь одно – то, что нельзя объяснить». Полагаю, даже ваш доктор Зубкофф согласится с тем, что творческие способности человеческого сознания остаются за рамками научного объяснения. И я говорю вам вот что, Уилмот. Я добился успеха в жизни, то есть у меня столько денег, сколько мне нужно, и мои родные, те, кто остался в живых, обеспечены до конца своих дней. Я достаточно общался с теми, кто неизмеримо богаче меня, и пришел к выводу, что я не отношусь к их числу, я не собираюсь зарабатывать столько денег, сколько не истратишь и за целую жизнь. Я не мечтаю о том, чтобы музей Вернера Креббса или фонд Креббса прославился добрыми делами. Я вынашиваю планы и осуществляю их, покупаю и продаю – наверное, я занимаюсь этим дольше, чем вы живете на белом свете, – и, должен признаться, жизнь мне несколько наскучила, и в тайных мыслях я говорю себе, а может быть, мне следует проявить небрежность и оказаться в тюрьме или вообще окончить земной путь? Какое-то время это возбуждает, но затем все снова тускнеет, и, право, я не хочу ни отправляться за решетку, ни умирать. Так что же мне делать? Я не знаю. И тут, словно из ниоткуда, в моей жизни появляется Чарлз П. Уилмот-младший, и внезапно я снова чувствую себя мальчишкой, продающим свою первую украденную картину.

Я сказал:

– Я рад, что вы счастливы, мистер Креббс.

И это действительно было так. Я уже получил неплохое представление о том, что бывает, если Креббс кем-нибудь недоволен.

– Я говорю правду. Я скажу вам, Уилмот, что в вас самое примечательное. Вы гений, но при том вы не сукин сын. Мне уже приходилось иметь дело с такими, и в этом нет ничего хорошего. Но вы мне нравитесь, честное слово. И мы повеселимся, здорово повеселимся, вы и я. Есть одна вещь, о которой я мечтал больше пятидесяти лет, и, уверен, вы поможете мне осуществить эту заветную мечту, но… прошу прощения, я должен ответить на звонок.

Послышалась негромкая мелодия, Токката ре минор Баха, исполняемая на клавесине, и Креббс достал из внутреннего кармана сотовый телефон. Чуть отвернувшись от меня, он быстро заговорил по-немецки.

Я допил граппу, испытывая после разговора с Креббсом странное чувство, вспоминая слова Лотты о том, как покровители влюбляются в художников, размышляя о той обреченной девчонке, в которую влюбился Франкенштейн, а также о Фэй Рэй [96]96
  Рэй Фэй (1907–2004) – американская киноактриса, прославившаяся в роли Энн в фильме «Кинг-Конг» 1933 года.


[Закрыть]и Кинг-Конге. Лотта частенько цитировала слова Ларошфуко о том, что в жизни бывают ситуации, из которых может выбраться только тот, у кого не все дома. И я пришел к выводу, что если это действительно так, у меня все будет в порядке.

* * *

Два дня спустя мы приехали в Мадрид и заняли два номера люкс в «Вилья реал». Наша группа состояла из короля (Креббса), первого министра (Франко), шута (меня) и нового типа, второго убийцы (Келлермана), который встретил нас в мадридском аэропорту в черном лимузине «мерседес», обычном средстве передвижения гангстеров. Насколько я понял, Келлерман, учтивый блондин с великолепными зубами, работал в тайном логове Креббса в горах Баварии. У Франко тоже великолепные зубы, что у европейцев встречается нечасто. Я как-то раз спросил у него об этом, и он ответил, что герр Креббс требует от своих сотрудников, чтобы они лечились у лучших стоматологов, и оплачивает все из своего кармана. Какой бесстыдный хозяин, этот герр Креббс, и я бы нисколько не удивился, узнав, что и браки своих подручных он устраивает сам.

Так или иначе, было совсем неплохо находиться при маленьком дворе герра Креббса. Жизнь международного преступника не требует особых усилий, вот почему многие к ней стремятся. Мы вставали поздно, питались хорошо, ходили с Креббсом по художественным галереям и музеям, вечерами гуляли по городу, ели в кафе, слушали музыку и вели возвышенные беседы об искусстве.

Да, действительно, очень мило, когда тебя повсюду возят в лимузине, когда ты живешь в этой шикарной гостинице и никогда не задумываешься о том, что будет дальше. Однако после того, как началось все это дерьмо в Ираке и в мадридском метро прогремели взрывы, быть американцем в Испании стало уже не так хорошо, и я не раз становился свидетелем того, как за спинами американцев, безмятежно разгуливающих по гостинице, раздавались грубые, оскорбительные замечания.

А гостиница наша была пятизвездочная, естественно, снаружи старая, изнутри вылизанная, словно реактивный истребитель, натуральная кожа и начищенная до блеска сталь, новейшая электроника. Креббс предупредил, чтобы я никому не звонил без его разрешения, и я послушно выполнял его приказ, но про электронную почту он ничего не сказал. У нас в номере был Интернет, и я бродил по Всемирной паутине (все эти странички, посвященные памяти и безумию, хотя, судя по всему, нет такой организации, которая занимается лечением моих проблем) и переписывался со своими детьми, пространные письма от Мило со ссылками на интересные странички и видео, а от Розы я получил «пРивет ПаППочка со мной все ВПОРЯДКЕ» с прикрепленными рисунками. Лотта на мои письма не ответила.

А затем как-то вечером мы поехали на западную окраину города, за Байлен. Там, в пустующем помещении цеха, ярко освещенном переносными прожекторами, мы увидели пару знакомых лиц – Бальдассаре и Салинаса из музея Паласио де Ливия. Салинас сообщил нам, что анализы образцов краски дали замечательный результат, их химический состав полностью соответствует составу красок с картин, бесспорно принадлежащих Веласкесу. Мне показалось, он был расстроен, – быть может, он уже сожалел о своем участии в этом деле, а может быть, его вере в совершенство современных технологий был нанесен смертельный удар. В любом случае, несомненно, мы перешли к следующему этапу.

На двух больших столах со стеклянными крышками, сдвинутых вместе, я увидел свою «Венеру» и еще одну картину, в точности такого же размера, очень похожую на «Благовестие пастухам» Якопо Бассано, висящую в Национальной галерее искусства в Вашингтоне. Оба холста были сняты с подрамников и уложены на столы, работа Бассано придавлена маленькими мешочками со свинцовой дробью. Я обратил внимание на то, что поддельный Веласкес чем-то приклеен к листу толстого стекла размером чуть больше полотна. Спертый воздух в цеху пах затхлостью, скипидаром и каким-то химическим веществом, которое я не смог определить.

– Вернер, что здесь происходит? – спросил я.

– Ну, как видите, это ваша замечательная картина, но, как я уже говорил, какой бы замечательной она ни была, ее никогда не удастся выдать за подлинную без безупречной «родословной». Что вы думаете по поводу второй картины?

– Это похоже на Бассано, – сказали.

– Да, но на которого? У старика Якопо было четыре сына, все художники, однако все, что вышло из-под их кисти, не идет ни в какое сравнение с работами отца.

– История моей собственной жизни, – вздохнул я, – но эта картина очень похожа на ту, которая висит в Вашингтоне. Неплохая работа. Кстати, а как различают между собой разных Бассано?

– Сделать это практически невозможно, если у картины нет достоверной «родословной». Однако эта конкретная картина была продана в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году герцогу Альба как подлинная работа Якопо Бассано. С тех пор она принадлежала семье, так что лучшей истории невозможно придумать.

– Да, но какое отношение это имеет к Веласкесу… – начал было я и тут завопил от ужаса.

Бальдассаре взял широкую кисть, обмакнул ее в густую белую краску и провел ею прямо по моей поддельной «Венере», и через мгновение до меня дошло, зачем он это сделал и почему мы все здесь собрались. Подмигнув мне, Бальдассаре продолжил закрашивать обнаженную фигуру.

– Вы снимете Бассано с холста и наклеите его поверх «Венеры», – сказал я, чувствуя, как лицо и затылок у меня покрываются по́том.

Теперь наконец подошел черед самого настоящего мошенничества, больше никакого вздора насчет неотличимости произведений искусства, насчет того, что покупателю все равно и мы никому не делаем плохо. И вот почему мы все должны были присутствовать здесь: по той же самой причине, по которой начинающему мафиози нужно лично отправить кого-нибудь на тот свет, чтобы стать одним из своих. Я должен был испачкать руки.

– Да, совершенно верно, – подтвердил Креббс. – Только это никакой не Бассано.

– Вот как?

– Да, это работа вашего самого блистательного предшественника, Луки Джордано. Под внешним слоем краски красуется его подпись. Он обманул герцога и на этот раз не стал раскрывать правду. Картина триста с лишним лет считалась подлинным Бассано, до тех пор пока присутствующий здесь Салинас, проводя рутинную очистку, не просветил полотно рентгеновскими лучами. Тогда он увидел подпись мошенника и позвонил мне.

– Зачем? – спросил я, наблюдая за тем, как Бальдассаре скрывает мою картину под слоем, как можно было предположить, самых что ни на есть достоверных чешуйчатых белил семнадцатого века.

– Из-за «родословной». Наш куратор только что обнаружил, что картина, стоившая, возможно, четверть миллиона евро, на самом деле стоит не больше двадцати тысяч. Такое происходит в музеях сплошь и рядом. Иногда картина остается в экспозиции с исправленной подписью «школа такого-то», например. А иногда ее продают. Салинас решил, что картину лучше продать. И теперь уже он сам, этот нехороший человек, собирается совершить небольшой обман, разумеется, с ведома своего музейного начальства. Предположим, он без лишнего шума выставляет эту картину на продажу как работу Якопо Бассано. Американцы любят старых мастеров, и кому-нибудь из них обязательно захочется купить это полотно. Итак, Салинас звонит нашему другу Марку Слейду.

– Кому же еще?

– Да, и если американца удастся обвести вокруг пальца, тем лучше. Кто сейчас любит американцев? Наверное, вы тоже это уже заметили, да? Очень печально. А выбор Марка в качестве посредника хорош и еще по одной причине. Марк специализируется на очень конфиденциальной продаже богатым янки картин из музеев, которые нуждаются в деньгах. Во всех музеях мира картин слишком много, невозможно вывешивать их все сразу. Запасники забиты второсортными произведениями, однако выставлять их на аукционы никто не любит, ибо никому не хочется быть обвиненным в распродаже национального наследия или коллекции, переданной в дар каким-нибудь богатым глупцом. Так что конфиденциальность тут очень важна.

К этому времени Бальдассаре спрыснул поверхность картины Бассано чистящим веществом. Затем он осторожно перевернул холст и уложил его красками вниз на большой лист тонкого стекла, размерами на несколько дюймов больше размеров картины, и снова прижал его мешочками с дробью. После этого он кисточкой обработал обратную сторону холста каким-то химическим веществом, запах которого был мне не знаком, но который, судя по всему, был сильным растворителем. И мы стали ждать.

Я отошел подальше от ослепительного света и обнаружил, что лаборатория фальшивой живописи оснащена несколькими удобными кожаными креслами, низким столиком и большим холодильником, заполненным пивом и сэндвичами. Вся мебель была совершенно новой, еще с ценниками, а напитки и еда были высшего класса. Я вспомнил слова Креббса об инвестициях, сделанных его молчаливыми партнерами: здесь деньги тратили не считая.

Разложив на столике пиво и закуски, Бальдассаре оттащил одно кресло в тень и развалился в нем. Креббс и Салинас вполголоса разговаривали по-испански; меня к этому разговору не пригласили, да и у Бальдассаре не было желания болтать со мной. Достав альбом, я принялся набрасывать рисунок, менее драматичную версию «Кузницы Вулкана» Веласкеса, гадая, что будет, если вместо Аполлона сюда ворвутся полицейские.

Чего не произошло. Через пару часов у Бальдассаре зазвенел будильник, и мы все встали и подошли к столам. Бальдассаре и Салинас надели хирургические перчатки и тонкими стальными лопаточками стали медленно и осторожно отделять старый холст от слоя краски. Это заняло довольно много времени. Если не считать кратких замечаний, которыми обменивались между собой двое работающих, тишина стояла полная. Когда холст наконец был полностью отделен, я увидел только нижний слой грунтовки – изображение было обращено к стеклу. Бальдассаре взял стекло за края, перевернул и тщательно уложил на влажный слой белого грунта, скрывший подделку. Сквозь блестящую стеклянную поверхность показались Иисус и изумленные рыбаки. Затем Бальдассаре плотно сжал края двух стеклянных листов маленькими стальными защелками.