Текст книги "Фальшивая Венера"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Мы доковыляли до гостиницы, до которой, к счастью, было всего ярдов сто. Я поблагодарил Франко за то, что он спас мне жизнь, а он лишь пожал плечами и бросил:

– Подумаешь!..

Когда мы вернулись в номер, Франко принялся ухаживать за мной, как родная мама: раздобыл лед, чтобы приложить к ушибленной пятке, заказал у посыльного новые ботинки, налил мне виски. Да, он просто выполнял свою работу, и все же это было приятно, сухая форма человеческого общения, но лучше, чем гулкая пустота одиночества, в которую я провалился. Меня только что пытались убить, но в настоящий момент я боялся жизни больше, чем неминуемой смерти; случившееся странным образом вселило в меня неестественное спокойствие. Я подумал, что то же самое испытывал на Окинаве мой отец, иначе он не смог бы увидеть то, что увидел, и запечатлеть это в искусстве.

Креббс куда-то ушел вместе с Келлерманом, но когда он вернулся и услышал рассказ о покушении, наше ленивое и неторопливое бытие тотчас же превратилось в штаб генерала Роммеля: резкие слова приказаний, торопливо снующие подчиненные. Через час после возвращения Креббса мы уже ехали в аэропорт.

– Куда мы направляемся? – спросил я, когда мы сели в машину.

Я спрашивал и раньше, но никто не удостоил меня ответом.

– Мы летим в Мюнхен, – сказал Креббс. – Я договорился о самолете.

– А что в Мюнхене?

– Много культурных достопримечательностей, но мы там не задержимся. Просто это ближайший аэропорт к моему дому.

– Вы везете меня к себе домой?

– Да. На мой взгляд, это единственное место, где я смогу гарантировать вашу безопасность до тех пор, пока все это не кончится, картина не будет продана и я не расплачусь со своими партнерами.

– Ваши партнеры только что пытались меня убить, – заметил я.

Наверное, меня несколько возмутило то, что Креббс не поднял шума, не сказал ничего вроде: «О мой дорогой Чаз, сможете ли вы меня простить, я очень сожалею, с вами все в порядке?» И так далее в том же духе, но ничего этого не было: он выслушал рассказ Франко и даже не взглянул на меня за все то время, что мы готовились к отъезду.

Похлопав меня по колену, Креббс сказал:

– Выше нос, Уилмот. Представьте себе, что вы Караваджо, спасающийся бегством от обвинения в убийстве, или Микеланджело, бросивший вызов Папе, или Веронезе, попавший под пяту инквизиции.

– Мне никогда не хотелось быть на месте кого-либо из этих ребят.

– Да, вы хотели быть Веласкесом, иметь почетную синекуру при королевском дворе, носить парадную ливрею и каждый месяц получать кошель золотых реалов.

– Да, и мне казалось, именно этого я наконец и дождался.

– Всему свое время, но вам должно быть известно, что даже Веласкесу дважды в жизни пришлось совершить сопряженное с опасностями путешествие в Италию, и не только для того, чтобы смотреть на картины. И разве у него не было опасной связи с этой женщиной, как вы сами рассказывали, и разве он не написал этих восхитительных обнаженных красавиц?

Я удивленно уставился на него.

– Это же была лишь фантазия. Порожденная действием наркотика на мой головной мозг.

Тут Креббс повернулся и посмотрел на меня, и это было жутко, как будто он превратился в другого человека или как будто я впервые хорошенько его рассмотрел. Обычное, слегка маниакальное выражение исчезло с его лица, и он показался мне усталым, старше своих лет, и почему-то более заботливым. Креббс долго смотрел на меня так, затем наконец сказал:

– Неужели? Вы много времени проводите в мире фантазий. Быть может, мысль о том, что вы подделали картину Веласкеса, которую весь мир принял за подлинную, тоже фантазия. Быть может, в конце концов, она самая что ни на есть подлинная. Откуда вам знать?

– Что значит «откуда мне знать»? Я помню каждый чертов мазок!

– Да, однако ваша память полна и других воспоминаний, о событиях, которые в действительности с вами не происходили, как вы сами признаётесь. Так что это не слишком убедительное заявление.

– Но картина существует. Я ее видел. У меня на глазах Салинас брал пробы пигментов. У меня на глазах вы закрыли ее поддельным Бассано.

– Вот как? Скажите, а вам известно, кто я такой?

– Да, разумеется, известно. Вы Вернер Креббс, торговец произведениями искусства, а также преступник мирового масштаба, и по какой-то причине вы пытаетесь оттрахать мое сознание.

– Друг мой, ваше сознание, говоря вашими же словами, и без меня уже оттрахано так, что я не в силах что-либо добавить. Да и зачем мне это могло понадобиться, если я такой преступник? Быть может, я просто хочу вернуть к действительности блестящего художника, страдающего психическим расстройством. Быть может, я психиатр, нанятый вашими родными, и везу вас к себе в клинику в горах Баварии.

– О, отлично. Вот только у меня нет родственников, которые могли бы потянуть клинику в Баварии, забыли? Лотта с трудом сводит концы с концами, у меня больной ребенок, а мой сын от первого брака не даст и гроша ломаного, чтобы спасти мне жизнь.

– Да, но, возможно, так обстоит дело только в вашей вымышленной действительности. Предположим, однако, что на самом деле вы преуспевающий известный художник, чьи работы регулярно продаются за суммы, исчисляемые шестизначными числами, и что все эти воспоминания о неудачах и отчаянии являются лишь частью психоза.

И тогда весь тот нью-йоркский кошмар, который я с тех пор старательно сдерживал, с рычанием вырвался из клетки и начал отрывать здоровенные куски от моего представления о самом себе. Следствием этого явился парализующий ужас. Что я знаю? Вопрос Монтеня, и я не мог на него ответить. Меня охватила дрожь. Я вспотел. Вокруг меня словно сомкнулись створки раковины: шум улицы и голос Креббса доносились сквозь толстый звуконепроницаемый слой.

– Уилмот, – продолжал Креббс тем же самым спокойным наставительным тоном, – верьте мне, когда я говорю, что, хотя вы и блестящий художник, у вас нет возможности отличить реальность от порождения вашего больного мозга, вдобавок ослабленного наркотиками.

– Мы ездили на встречу с гангстерами, – тупо промолвил я. – Меня толкнули под автобус. Я это помню.

– Да, вот как вы интерпретируете свое появление перед, скажем, консилиумом психиатров – они вам кажутся гангстерами международных масштабов. А под автобус, Уилмот, вы сами прыгнули. Вот почему Франко вынужден повсюду следовать за вами. Вы могли бы получить серьезную травму. Ну, в любом случае, вот мы и приехали в аэропорт.

– Я с вами больше не разговариваю, – сказал я.

Креббс улыбнулся.

– Мне очень печально это слышать, – сказал он, – однако посмотрим, что будет дальше. Это еще только начало наших отношений.

Меня вывели из машины и посадили в самолет; я безвольно делал все, что мне говорили, двигаясь медленно, словно те жалкие инвалиды с травмой головного мозга, которых показывают в документальных передачах, и мы вылетели из Испании на изящном маленьком самолетике, шестиместной игрушке, забравшей меня, Креббса, Франко и Келлермана. Келлерман почти всю дорогу проспал, громко храпя; Франко сидел рядом со мной, а Креббс устроился спереди и говорил по сотовому телефону по-немецки.

– Франко, – спросил я, когда мы поднялись над облаками, – скажи, ты успел рассмотреть того типа, который толкнул меня под автобус?

– Какого типа? – удивился он. – Ты сам прыгнул.

Право, глупо было спрашивать. Франко – преданный слуга короля. Хотя Креббс говорил, что это не так, что Франко работает на плохих ребят. Как знать? Не было ли это первым зеркалом в зеркальном зале? Существуют ли на самом деле плохие ребята?

Устроившись поудобнее, я постарался ни о чем не думать. Делать это гораздо труднее, чем кажется, хотя святые, судя по всему, только этим и занимаются. Наверное, это очень успокаивает – ни о чем не думать.

Мы приземлились, сели в большой «мерседес», только я, Креббс и Франко, Келлерману дали какое-то поручение, и поехали на север по автобану А-9. Приятно ехать на мощном автомобиле по немецкому автобану: никаких ограничений скорости нет, а у крестьян хватает ума не занимать левую полосу. Меня очень порадовал большой синий дорожный знак с надписью «Дахау»: немцы мне нравятся, они сожалеют о прошлом, но не настолько, не достаточно для того, чтобы переименовать город, чье название во всех остальных цивилизованных странах является страшным проклятием. Я сказал об этом Креббсу, и тот посмотрел на меня так, как смотрят на ребенка, упомянувшего за столом про «какашку», а затем начал рассказывать о том, куда мы направляемся: район Баварии, известный как Французские Альпы, судя по всему, очень красивое место, совершенно уединенное, что для густонаселенной Германии большая редкость. Отец Креббса купил этот дом вскоре после войны, вместе с просторным участком земли. Вокруг заповедник дикой природы, но на своих землях Креббс имеет право охотиться и ловить рыбу. Хочу ли я поохотиться? Половить рыбу?

Я ответил, что хочу, и спросил, является ли это частью курса лечения.

– Разумеется, – добродушно ответил Креббс. – Здесь все является частью лечения. Но, полагаю, для вас будет лучше всего находиться в окружении родных. Я связался с вашей бывшей женой, и она согласилась приехать. Я с нетерпением жду возможности познакомиться с вашими детьми.

Здесь я расплакался.

Я сидел в машине, забившись в угол, прижимаясь виском к холодному окну, смотрел на то, как пот и слезы текут по стеклу, и думал: «О да, готов поспорить, он с нетерпением ждет возможности познакомиться с моими детьми, после чего он получит полный контроль надо мной, этот мастер манипуляций». За кого я его принимал? Да, тот самый вопрос, который задал своим ученикам Иисус, но в моем случае ответа не последовало. Мысленно перебирая возможности, логика приносит утешение, признак того, что головной мозг по-прежнему функционирует. Впрочем, нет, у маньяков безупречная логика, но они исходят из ложных предпосылок. Воспоминания вытащены на поверхность, мой картезианский театр залит светом и заполнен ревом, все мои халтурные работы, детали картин, моя студия, блюда, которые я съел, кубические ярды пиццы и китайской стряпни, ребята в студии, переезд в Бруклин, мебель в нашем доме, наша жизнь с Лоттой, муки нашего развода… Да, все это было у меня в голове, надежное, солидное, зрительные образы, звуки и даже запахи, двадцать лет моей жизни.

А затем я вспомнил свою жизнь в качестве Веласкеса, и все было то же самое: толчение пигментов, наложение грунта, моя жена Хуана, беседы с моим учителем и тестем Пачеко, прогулки с королем в садах дворца Буэн-Ретиро, написание его портретов, его некрасивое доброе лицо, и все такое реальное. Кроме того, у меня были те же самые красочные воспоминания о целом годе, которого не было в моей жизни, и никаких воспоминаний о трех месяцах, которые в ней, по-видимому, были. И я знал, что этого не может быть в действительности, так какой же толк от воспоминаний? Ничего хорошего в этом не было, и без экзистенциальной определенности я был ничем, я стоял на одной доске с «человеком, который по ошибке принял свою жену за шапку», глубинное расстройство головного мозга, как у всех тех, кто считает, что их жены – это роботы, подосланные ЦРУ.

Другие объяснения? Всеобъемлющий заговор? Замечательно, это уже не просто шизофрения, это параноидная шизофрения. Паранойя, примененная к памяти, это ясно, больные, страдающие болезнью Альцгеймера, нападающие на своих детей, маниакально подозрительные, кто все эти незнакомцы, которые делают вид, что любят меня? Происходит то же самое и со мной, от этого никуда не деться. Ну а Шелли Зубкофф – этодействительно произошло или же это тоже была фантазия, отговорка, позволяющая уйти от действительности, вроде тех лучей, разработанных в ЦРУ, из-за которых приходится носить шлемы с экраном, защищающим от электромагнитного излучения?

Зачем Креббсу нужно все это? Если он Креббс-преступник, почему я по-прежнему с ним? Картина у него. Тут больше бы подошло рукопожатие и «прощай, Уилмот» или удар по затылку – как тут не вспомнить Эрика Хебборна, [97]97
  Хебборн Эрик – английский художник, на протяжении тридцати лет подделавший более тысячи картин, рисунков и скульптур разных мастеров, в том числе Коро, Пуссена, Брейгеля, которые были приобретены многими музеями и галереями как подлинные. Вскоре после того как Хебборн признался в обмане и выпустил книгу о своих подделках, он был убит на улице неизвестным.


[Закрыть]величайшего имитатора минувшего века, кроме меня, ему размозжили голову в Риме, и это преступление так и не было раскрыто. Как такой человек, как Креббс, будет иметь дело с имитаторами, в которых больше нет надобности? Неужели он собирается убить меня в своей тайной лаборатории в горах? Нет, Франко меня спас, а Франко работает на Креббса. Если только это не сам Франко толкнул меня под колеса автобуса, а затем сделал вид, будто спас, чтобы вселить в меня ужас, чтобы я крепко держался за Креббса, послушный инструмент, и отдал бы ему в руки всю свою семью. Опять же, если это так, то зачем? И зачем, зачем призывать этот черный легион теневых тяжеловесов, зачем устраивать эту встречу, быть может, чистой воды спектакль, шоу с актерами, призванное убедить меня в том, что Креббс мой спаситель, а не враг, – но зачем столько хлопот, как будто я не сделал бы то, что он от меня хочет, просто из чувства страха? Сделал бы. Признаю́, я робкий цыпленок.

Однако все эти мысли – как раз то, что придет в голову параноидальному маньяку, отчаянная попытка разболтанного рассудка найти какое-нибудь рациональное объяснение, не связанное с «одним большим фактом»: все то, что я помню о последних десяти годах своей жизни, является ложью. И на самом деле я «другой человек». Вот так ходили по кругу мои мысли, а Креббс сидел рядом со мной; я чувствовал себя мухой, попавшей в его сети. Я не мог на него смотреть.

Тем временем под всеми этими мыслями, подобно гнойной язве, на которую невозможно взглянуть, оставалось то, что произошло в Нью-Йорке, те картины. Здесь-то все было реальным, и вкрадчивый голос у меня в голове твердил: «О Чаз, вернись, вернись к своей настоящей и единственной жизни».

Точно, черт, легко сидеть здесь и восстанавливать или пытаться восстановить то, что носилось у меня в голове во время той долбаной поездки в лимузине, но гораздо сложнее ухватить чувства, эту белку, мечущуюся в колесе, машину, потерявшую контроль на черном льду. И вот что я в конце концов сделал: стал дышать медленно и глубоко, любуясь восхитительными красотами природы. Конечно, с автобана они не такие уж и восхитительные, в основном размазанное пятно, но к югу от Ингольштадта мы свернули на проселочную дорогу и поехали на запад, к заходящему солнцу. Начало дня выдалось пасмурным, но к полудню просветлело, весна в древнем сердце Европы, леса из темной ели и бука, только начинающего покрываться распускающимися листьями, эта буйная бледная зелень, которую так трудно передать красками, слишком легко превратить ее в едкую зеленоватую желтизну хлора, готовые пигменты из тюбика тут не подойдут, нужно наложить очень бледный серый грунт и работать по нему зеленым, полученным из ультрамарина и желтого хрома, прозрачные мазки по белой подложке, прекрасные на фоне почти черной зелени еловой хвои, а были еще поля необычайно сочного желтого рапса, и другие поля, лишь начинающие зеленеть всходами зерновых, и тени облаков, летающих по ним в меняющемся каждую минуту световом шоу.

Время от времени мы проносились через какой-нибудь городок, старые площади, обставленные деревянными домами с нависающими крышами, и церкви из местного камня с часами под шпилями, выложенные разноцветной мозаикой, работа какого-то чудесного неизвестного художника эпохи барокко, и мне было отрадно видеть все это. Затем города стали попадаться все реже, и земля поднялась футов на тысячу; лес сомкнулся, подступив к самой дороге, а потом мы въехали в сам лес, темный, прорезанный косыми столбами света, проникающими между деревьями, наливающимися багрянцем, по мере того как солнце клонилось к горизонту, тот самый эффект, который в барокко был чем-то само собой разумеющимся, но в конце девятнадцатого века стал китчем, многие акры тевтонского ландшафта, которыми набиты третьесортные музеи. Затем по аллее сомкнувшихся над головой буков, и вот наконец сам дом.

Наверное, я мысленно представлял себе что-нибудь вроде замка Дракулы – черный замшелый камень с готическими башенками и химерами-горгульями, – но это оказался всего лишь просторный трехэтажный баварский дом с обычной щипцовой крышей с острым коньком, наполовину деревянный. Мне хотелось, чтобы он источал зловещий дух, но он просто стоял, неуклюжий и незамысловатый, словно буханка из грубой непросеянной муки. Вероятно, когда-то это была усадьба солидного поместья. Вокруг толпились хозяйственные постройки более современного вида; одной из них был гараж. Франко остановился перед ним, и мы вышли из машины.

Я с радостью отметил, что все было как в «Театре шедевров», [98]98
  «Театр шедевров» – цикл экранизаций классических произведений и жизнеописаний великих людей, идущий по американскому телевидению.


[Закрыть]прислуга собралась на крыльце, встречая вернувшегося хозяина. Пара средних лет, герр и фрау Бинеке, она экономка, он мажордом, дворецкий, называй как хочешь, простые и серьезные, пара молодых горничных, Лизель и Герда, застенчиво захихикавшие при виде меня, и двое мужчин, Ревич и Мачек, по виду славяне, чьи обязанности не были определены, но, скорее всего, телохранители. Креббс совершал ритуал представления с величественным изяществом; прислуга кивала и улыбалась, я тоже кивал и улыбался. У всех были очень хорошие зубы. Мы прошли в дом, и Креббс поручил меня заботам герра Бинеке, предоставив ему проводить меня в мою комнату и показать дом.

Мы прошли через прихожую в холл, похоже выполнявший функцию главного зала, и здесь наконец мое воображение было удовлетворено: каменные плиты пола с разбросанными восточными коврами, массивная черная мебель, обитая красной кожей, каменный камин, оленьи рога на стенах в два ряда и между ними пара кабаньих рыл, в одном углу полный комплект рыцарских доспехов, а над камином развешано холодное оружие, щит с гербом и десяток мечей и секир. Довершала тевтонскую обстановку медвежья шкура на полу перед очагом с оскаленной мордой.

Я удостоился подробной экскурсии. На последнем этаже комнаты слуг, сам Бинеке с женой жил в отдельном домике. У хозяина спальня из двух комнат, кабинет, ванная и гостиная на первом этаже, меня подвели к двери, но внутрь не пустили. В задней части дома настоящее чудо, просторная художественная мастерская; дворецкий объяснил, что ее пристроил к дому отец герра Креббса. Стена из окон, переходящая на высоте второго этажа в стеклянную крышу, профессиональный мольберт, незаменимые верстаки, шкафы. Свидетельства того, что когда-то давно здесь писали маслом, выцветшие пятна краски, но ни намека на запах скипидара, этой студией уже много лет никто не пользовался. Я спросил. Старик немного писал, и герр Креббс, в молодости, но он уже давно не брал в руки кисть. Интересно.

Внизу находились кухня, кладовые, как обычно, и дверь, ведущая в подвал. Мы спустились по лестнице. Повсюду старинная каменная кладка, век семнадцатый, никак не позже, своды и ниши для бурдюков с вином и пивом, теперь заполненные стеллажами с бутылками вина и отопительным оборудованием. В углу я увидел маленькую дверь, обитую железом, низенькую, встроенную в стену. Похоже, ей было столько же лет, сколько и всему дому. Что за ней? «Ничего, сэр, старый колодец, очень опасно, дверь постоянно заперта». «Ага, вот и тайна, – подумал я, – комната Синей Бороды, где хранятся мертвые жены, нацистские архивы и сундуки с золотыми монетами».

Затем вверх по лестнице с тяжелыми резными перилами на второй этаж и по коридору к моей комнате. Милая комната, просто обставленная: деревянная кровать под балдахином, клетчатое покрывало, пуховые подушки, письменный стол, кресло, настольная лампа и торшер, дверь в ванную, к счастью, оборудованную по последнему слову техники, совсем не то, что можно было бы ожидать: судя по всему, совсем недавно в доме был проведен дорогостоящий ремонт.

Ужинали мы вдвоем с Креббсом, нам прислуживали две девушки, скромная плотная еда: суп, котлеты, вкусный пирог. Разговор спотыкался; я по большей части молчал, потому что если ты никто, тебе особенно не о чем говорить. Поэтому Креббс изложил историю дома, он был построен в тысяча шестьсот девяносто четвертом году, поместье вассала баварских монархов. Разумеется, недавно капитально переделан. Далее Креббс описал прелести окрестных гор в различные времена года. Он охотится на кабана и возьмет меня с собой, если я захочу, если я все еще буду здесь осенью. Рядом есть река, можно ловить форель. Я не возражал против его предположения, что я буду гостить здесь вечно. Больше ни слова о психиатрии. Мы теперь приятели. Вино пришлось кстати. Я выпил почти целую бутылку рейнского.

После ужина Креббс пригласил меня в свою часть дома на сигару и коньяк. Он сказал, там более уютно, и это действительно оказалось так: большая комната, похожая на музейный зал. Устрично-белые стены; кожаная мебель, хромированная сталь, стекло, мрамор и изредка дерево, красивый дизайн, все ручной работы и жутко дорогое: письменный стол, удобное на вид кресло, изящная кушетка, такая, на которую ляжет состоятельный больной с расстройством психики, чтобы рассказать доктору Креббсу о травме, полученной в раннем детстве. Высокий потолок, а одна стена, полностью стеклянная, выходила в ночь, на залитую лунным светом лужайку с черным лесом позади. Другая стена была полностью заполнена книгами, в основном толстенные монографии, посвященные творчеству различных художников, и несколько полок медицинских томов на многих европейских языках, плюс аквариум с тропическими рыбками, встроенный в стену, а в нем плавают рыбки-клоуны и множество других ярких разноцветных созданий. Матово-серая акустическая система, похоже, была сделана на заказ; из нее доносились мягкие звуки скрипичного концерта Моцарта. Над колонками в несколько рядов награды и дипломы в рамках. Все они были на латыни, но я разобрал на каждом имя Вернера Креббса.

На оставшейся свободной стене висели три картины: один из видов на гору Сент-Виктуар Сезанна, одалиска в розовой комнате Матисса, а в центре большое алтарное полотно в позолоченной раме, Богородица с Младенцем и волхвами кисти какого-то фламандского мастера.

Креббс протянул мне бокал коньяка и спросил, могу ли я определить автора этой картины.

Пригубив коньяк, я сказал:

– Похоже на работу ван дер Гуса.

– Вы совершенно правы. Раннее произведение, но в нем уже видно сочувствие обычному человеку, чем прославился ван дер Гус. Очевидно, что центральное место занимают Дева Мария и ангел, но обратите внимание на слуг, с тоской смотрящих в окно, на их обремененные заботами лица. Это как раз в духе ван дер Гуса. Как вам известно, он был членом братства простой жизни, почти монахом. Его свело с ума противоречие между его растущей славой как художника и стремлением к скромности. Очень печально.

– Это правда?

– Какое это имеет значение? Техника наличествует, иконография верная, религиозное рвение так и брызжет из всех углов картины. Я его чувствую, вы тоже чувствуете. И если спектрограф покажет, что в картине использовались титановые белила, исчезнут ли эти качества, эти ощущения?

– Верно подмечено, и все же мне почему-то кажется, что вы бы не повесили в своем кабинете подделку. Откуда у вас эта картина? Добыча нацистов?

– Раз уж об этом зашла речь, да, – добродушно согласился Креббс. – Как и две другие картины. Я не смог с ними расстаться. Боюсь, это болезнь всех торговцев произведениями искусства.

– Значит, вашему папаше все-таки удалось прибрать к рукам коллекцию Шлосса.

Креббс как-то странно посмотрел на меня, удивление, мимолетное раздражение, затем веселье.

– Увы, нет, не удалось.

– А как же те два грузовика, выехавших из Мюнхена?

Теперь Креббс уже улыбался.

– Великолепно, вы изучили мое прошлое. Очень похвально. Однако так получилось, что нам удалось перегнать в Швейцарию только один грузовик, второй попал под бомбардировку в Дрездене, а именно в нем была коллекция Шлосса. Такая жалость, что мир навсегда лишился всей этой красоты. Но не желаете ли вы взглянуть кое на что еще более любопытное?

К этому моменту я уже был пьян; вино и коньяк ударили мне в голову. Безумие по-прежнему продолжало бурлить внутри, но в предполагаемом настоящем мне удалось немного взять себя в руки. Я сказал:

– Доктор, речь идет о порнографии?

– В каком-то роде, – ответил он, и мы прошли в дальнюю часть комнаты.

Креббс открыл дверь и жестом пригласил меня войти первым. Это была его спальня, значительно просторнее моей, обставленная как звездолет из телесериала. На стене висело несколько небольших картин, но мои глаза увидели только одну.

– Черт побери, где вы ее достали? – спросил я.

– Несколько лет назад она всплыла в Лондоне, на аукционе Кристи. Замечательная работа, вы не находите?

Да, это действительно было так. Небольшой холст, размером где-то дюймов двадцать пять на тридцать, масло; слева на переднем плане стоят два молодых морских пехотинца, один закуривает сигарету, другой смотрит на нас пустым невидящим взглядом. В центре картины в пламени корчится на земле японский солдат, всеми забытый, протянув обугленную руку к равнодушным небесам, а за ним стоит морской пехотинец с огнеметом, очевидная причина этого события, и на том же плане еще одна группа морских пехотинцев, бездельничающих, курящих, болтающих, отдыхающих. Над головой грязное вечернее небо; позади опаленный и изрытый воронками склон горы и вход в подземный бункер, извергающий клубы дыма, словно врата в ад. Картина написана властными и сильными мазками «Сдачи Бреды» Веласкеса. Для меня это было батальное полотно такого же качества, и чувствовалось, что художник, работая над картиной, думал о своем предшественнике: вот какая война сейчас, ребята, туповатые, огрубевшие сыновья фермеров, готовят барбекю из человечины, и обратите внимание на отсутствие учтивых джентльменов, которые раскланиваются друг перед другом на поле боя. Подпись, знакомая монограмма отца и дата – тысяча девятьсот сорок пятый год.

Пока я разглядывал картину, Креббс изучал мое лицо. Наконец он спросил:

– Она вас расстроила?

– Не столько сюжет, сколько растраченный талант. Как отец мог сделать подобное, а затем прожить свою жизнь такой, какая она у него была?

– Тот же самый вопрос вы можете задать себе самому.

– Могу и задаю. Это составная часть курса лечения, доктор?

– Если вы того хотите.

– Чего я хочу, так это чтобы вы мне объяснили, зачем все это делаете, зачем это фальшивое психиатрическое лечение?

– А разве оно фальшивое? Похоже, Уилмот, у вас особый интерес к фальшивкам. Интересно почему. Пойдемте со мной, я хочу вам еще кое-что показать.

Мы вернулись в кабинет. Креббс взял с полки художественный альбом большого формата. Предложив жестом сесть в одно из очаровательных кожаных кресел, он положил альбом мне на колени. На обложке было реалистическое изображение красивой рыжеволосой женщины. Она сидела, удобно развалившись в мягком пурпурном кресле, и держала перед промежностью зеркальце в деревянной оправе, в котором отражался мужской половой член. Сверху большими прописными буквами выведено заглавие: «УИЛМОТ». Обложка мягкая, но издание качественное, дорогое. У меня перед глазами все расплылось; я заморгал. В висках застучала кровь, плотный немецкий ужин недовольно заворочался в желудке.

– Черт побери, что это такое? – спросил я.

– Это иллюстрированный каталог вашей выставки в музее Уитни, состоявшейся несколько лет назад, – объяснил Креббс.

Не обращая внимания на текст, я принялся листать страницы. Я узнал несколько работ со своей первой и единственной выставки, а остальное было похоже на картины в галерее Энсо и то, что стояло на мольберте в квартире на Гудзон-стрит. Я не знал, что сказать, не находил слов, у меня во рту пересохло, мои речевые центры закрылись на ночь.

– Возьмите, – предложил Креббс. – Рассмотрите внимательно. Может быть, это оживит какие-то воспоминания…

Вскочив на ноги, я отшвырнул альбом, словно какое-то мерзкое насекомое, которое незаметно заползло мне на колени, и, не сказав ни слова, бросился из комнаты. Я бродил по дому, не зная, куда направляюсь, мой мозг застыл.

В конце концов я оказался в студии. Разумеется, там было хоть глаз выколи; я царапал стены до тех пор, пока не нашел выключатель. Почему сюда? Самое подходящее место для того, чтобы покончить с собой, в студии множество ядовитых растворителей. И еще здесь был балкон – накинуть веревку на перила, встать на табурет и прыгнуть вниз.

На мольберте был установлен огромный холст. Запах скипидара стал сильнее, кто-то писал здесь маслом. Но не я.

Звуки приближающихся шагов, и освещение тоже переменилось, не резкое зарево люминесцентных ламп, а серый дневной свет, падающий в большое окно. Высокие потолки, просторная комната, на стенах картины, у одной стены зеркало, обитые двери.

Она говорит:

– Сударь, вы готовы заняться мной сейчас?

Я вижу, что я готов, у меня на палитре свежие краски; на ней платье из черного бархата, которое я попросил ее надеть, то, что с отделкой серебряным шитьем.

– Да, я готов. Будьте добры, встаньте к окну, на свет. Подбородок вверх. Руку держите вот так. Чуть выше. Хорошо.

Фон уже написан, сейчас остается наложить последний слой. Для платья я использую смальту с кальцитом, добавляя на воротник и складки ляпис-лазурь. Мне нужны прозрачность и скорость; я работаю с краской, разведенной до жидкого молочка, несколько мазков взад и вперед широкой кистью – и лицо готово. Его величество попросил написать для одной из опочивален групповой портрет королевской семьи, и я много недель думал и работал над ним. Король часто спрашивает меня, когда картина будет готова, а я отвечаю: «Скоро, ваше величество», – и он улыбается; всем известно, что я флегматик, и при дворе над этим смеются.

Я прописываю черты ее отвратительного лица, ее тусклые бесцветные волосы. Надо будет написать еще одного карлика и собаку. Кружева, блеск ткани. Этого достаточно. Я кладу палитру на стол.

– Дон Диего, можно взглянуть на картину?

– Если вам угодно.

Марибарбола обходит мольберт и смотрит на холст. Через несколько минут она говорит:

– Я никогда не видела ничего похожего на эту картину.

– Ничего похожего на эту картину нет.

– Я не о том. Вы изобразили мое лицо так, словно оно видно сквозь запотевшее стекло. Почему?

– Моя прихоть. Я хочу привлечь внимание к центру картины, поэтому фигуры по краям должны быть нечеткими.

– Да, к инфанте и фрейлинам. Но есть и другая причина: когда мы видим что-то уродливое, мы прищуриваемся, чтобы сделать это нечетким. Однако их королевских величеств вы изобразили совсем уж расплывчатыми, в этом пыльном зеркале. И они уродливы. Наверное, вам надоело их изображать. Но знаете, настоящим центром картины является вовсе не инфанта, а вы, художник. Это очень умный ход. И умная картина. Как вы думаете, она понравится его величеству?