Текст книги "Фальшивая Венера"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Как вы думаете, это ее не разозлит?

– Напротив, она будет в восторге.

А мне казалось, Лотта не любит артистические шутки.

– Все зависит от шутки и от контекста. Артистические шутки смешны только на серьезном фоне. Моцарт написал музыкальную шутку, но Моцарта легко отличить от Спайка Джонса. [70]70
  Джонс Линдли Армстронг по прозвищу Спайк – американский музыкант, прославился сатирическим исполнением известных композиций, добавляя в них звуки выстрелов, свист, крики и тому подобное.


[Закрыть]Это, – он указал на потолок, – просто поразительно. Я вижу, что штукатурка еще сырая и краски не высохли, и все равно мне с трудом верится, что это не работа мастера, и дело не только в композиции, которую ты, разумеется, перенес с эскизов. Дело в красках, в этом замечательном эффекте переливчатого шелка, в тонкой прорисовке деталей, в этой великолепной линии, которая присуща Тьеполо. Точнее, тебе. Неподражаемая подделка. Более того, я считаю, что это самая лучшая художественная подделка из всего, что мне доводилось видеть. А повидал я на своем веку немало.

– Вот как? И когда же?

– О, этим я занимался в начале своей карьеры. У меня был диплом по истории искусства, как мне казалось, совершенно бесполезный для дипломата – гораздо больше подошли бы экономика, политология, а если и история, то предпочтительно история правителей и коварных убийств, войн и всего такого, – однако, судя по всему, кто-то в министерстве ознакомился с личными делами сотрудников, потому что меня отобрали для участия в переговорах о возвращении произведений искусства, награбленных Третьим рейхом. Если не ошибаюсь, было это в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Разумеется, главные сокровища, самые знаменитые работы, украденные Герингом и другими главными бандитами, уже были возвращены. Однако масштабы грабежей были так огромны… Была нещадно ограблена целая высококультурная прослойка населения Германии и оккупированных стран, не говоря о музеях в Нидерландах, Франции и Польше. И речь идет не только о евреях, которые, естественно, лишились всего, но и о либералах и социалистах всех мастей. Я хочу сказать, если правящий режим беззаконен по своей сути, любой честолюбец, рвущийся к власти, может получить все, что пожелает, объявив законного владельца врагом государства.

– И чем же вы занимались?

– Ну, было открыто учреждение в Париже, и туда обращался человек, скажем французский еврей, которому удалось выжить, и он предъявлял иск: у меня был Сезанн, у меня был Рубенс, а потом пришли немцы и картины исчезли. А затем полиция, скажем так, находит немцев, которые орудовали в тех краях, где жил потерпевший, присматривается к ним внимательнее, и, можно не сомневаться, у бывшего гауптштурмфюрера СС Шульца на чердаке припрятан Сезанн, тот самый Сезанн этого француза, по крайней мере так кажется. Но поскольку это международное ведомство и действует оно в высшей степени корректно, сначала нужно убедиться, что это та самая картина и что она действительно принадлежала тому французу, и так далее в том же духе, а для этой цели нужен дипломат, разбирающийся в искусстве, каковым и был я. Итак, герр Шульц отсидел свой срок в тюрьме, возможно, три года, потому что он, в конце концов, убил лишь сотню евреев, а не сто тысяч, и сейчас он участвует в восстановлении Германии и ему очень хочется сохранить картину, которую он намеревается впоследствии продать, чтобы расширить свое дело. Тогда он идет на хитрость и нанимает студента художественного училища, чтобы тот снял копию, и нужно иметь под рукой того, кто сможет схватить мошенника за руку, и это опять оказываюсь я.

– Господи, я ничего этого не знал, – сказал я. – И часто такое случалось?

– Нет, потому что, как тебе, несомненно, известно, подделка картин – дело трудное, а все эти Шульцы в массе своей не были великими знатоками искусства. Как правило, попытки обмана были детскими. – Морис, улыбнувшись, ткнул большим пальцем вверх. – Я рад, что ты в те времена не занимался этим бизнесом.

И тут я вдруг почему-то вспомнил разговор с Марком о подделках произведений искусства, быть может, слово «бизнес» задело какой-то нейрон, и я спросил:

– А вам приходилось слышать о некоем Креббсе, он в художественном бизнесе?

При упоминании этой фамилии знакомое добродушное выражение исчезло с лица Мориса, и я на мгновение увидел маску профессионального дипломата, которую он носил на протяжении тридцати лет.

– Ты имеешь в виду Хорста Акселя Креббса?

– Нет, – сказал я. – Кажется, этого человека зовут Вернер.

– В таком случае это его сын. А почему ты спросил?

И я рассказал ему о том, что Слотски упомянул о связи между реставрацией этой фрески и Креббсом. Морис молча выслушал меня, затем произнес:

– Давай прогуляемся. Я хочу снова взглянуть на Сан-Дзаккарию Беллини.

Покинув дворец, мы направились пешком на юг по Корте-Ротта под ледяным дождем, который зимой, начиная с Рождества и до самого карнавала, прогоняет из Венеции почти всех туристов. В покрытых тонкой пленкой воды неровных улицах отражались, словно в каналах, пестрые каменные узоры величественных фасадов. Пока мы шли, Морис начал рассказывать:

– Итак, позволь рассказать тебе о геррах Креббсах. Сначала отец, Хорст Аксель Креббс. Подобно мне и Гитлеру, неудавшийся художник. Слишком юный, он не попал на Первую мировую войну и после богемной молодости, проведенной в Мюнхене, открыл там в тысяча девятьсот двадцать третьем году художественную галерею. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году вступил в нацистскую партию, а после прихода Гитлера к власти был назначен куратором Старой Пинакотеки вместо смещенного еврея. К этому времени он уже женился и имел сына, Вернера Хорста, родившегося в тысяча девятьсот тридцать третьем году. В тысяча девятьсот сороковом году нацисты организовали так называемый Специальный штаб рейхсляйтера Розенберга. Тебе известно, что это такое?

– Нет, но смею предположить, его деятельность вряд ли была направлена на повышение всеобщего благоденствия человечества.

– Ты совершенно прав. Это ведомство занималось разграблением коллекций Франции и Западной Европы, в первую очередь принадлежащих евреям. Все сколько-нибудь ценные произведения искусства попадали в руки новым правителям. Наш Креббс получает назначение в парижское отделение, в самую богатую епархию, где ему поручают ведение архивов. Он знает, что у кого было отобрано и где это хранится. И так продолжается четыре года, а затем наступает тысяча девятьсот сорок четвертый год, высадка в Нормандии, наступление союзников, и Специальный штаб спешно вывозит из Парижа целые поезда и колонны грузовиков с награбленными произведениями искусства. Что-то перехватили бойцы французского Сопротивления, многое было найдено союзниками, но значительная часть пропала и до сих пор числится исчезнувшей. В конце тысяча девятьсот сорок пятого года Хорста Акселя Креббса арестовали англичане, его судили на Нюрнбергском процессе, и он получил два года.

– Что-то слишком мягкий приговор, – заметил я.

– Да, но в то время, как я уже говорил, массовые убийцы получали по десять лет и меньше, а сам Креббс, насколько было известно, никого не убивал. Наш Хорст Аксель всего лишь воровал. Так что в тысяча девятьсот сорок девятом году он возвращается в Мюнхен, чтобы внести свой вклад в экономическое чудо. У него маленькая галерея на Кирхенштрассе, где он продает безобидные пейзажи и натюрморты бюргерам, желающим заново обставить свои разоренные войной дома. Очевидно, для легального рынка произведений искусства он изгой; его вдоль и поперек изучили оккупационные власти союзников, на него заведено досье, но, насколько всем известно, он чист, обычный бизнесмен. Итак, время идет, антинацистские настроения утихают, все становятся просто добрыми немцами, старающимися сводить концы с концами и быть бастионом на пути коммунизма, и так далее, и так далее, а тем временем маленький Вернер уже вырос, получил диплом Университета Людвига Максимилиана по истории искусства и сохранению памятников. Он устраивается во Франкфурте, чтобы несколько отдалиться от отца, оставшегося в Мюнхене, а также потому, что теперь все деньги сосредоточены именно во Франкфурте. Разумеется, Вернер принимает участие в семейном бизнесе, но в настоящем, который никак не связан с галереей на Кирхенштрассе.

– И что же это был за настоящий бизнес? – спросил я.

– Ну, видишь ли, самое примечательное в тотальном грабеже, устроенном нацистами, заключалось в том, что они вели подробнейший учет похищенного. Например, на Нюрнбергском процессе во время суда над Альфредом Розенбергом обвинение представило тридцать девять толстых томов с полным перечнем конфискованных произведений искусства, с описаниями и фотографиями. А всего таких томов были сотни. Союзники захватили целые комнаты архивов с десятками тысяч индексных карточек: описание, у кого это было взято, и так далее. Итак, предположим, что идет тысяча девятьсот сорок четвертый год, некто на протяжении вот уже четырех лет крадет произведения искусства и составляет эти самые каталоги, он умен и понимает, что с нацистским режимом все кончено, и, предположим, ему приходит мысль подготовиться к тому, что будет после войны, выложить свое гнездышко пухом. Вполне возможно, этот человек постарается собрать коллекцию ценных вещей, ничего из ряда вон выходящего, но при этом не будет помещать информацию о них в каталоги, и, естественно, он удалит все соответствующие индексные карточки. Предпочтение будет отдаваться тем предметам, которые принадлежали евреям, погибшим в лагерях смерти и не оставившим после себя наследников. Для такого человека, как Хорст Креббс, имеющего связи в нацистской партии, раздобыть подобную информацию не составило бы никакого труда. А затем можно воспользоваться блестящими возможностями СС по части подделки документов, для того чтобы изготовить липовые товарные чеки, в которых будет указано, например, что очень милая работа Писсарро была продана в тысяча девятьсот восьмом году не некоему Жаку Бернштейну из Парижа, а Курту Лангшвейлю из Женевы. Ну а потом, после войны, наследники герра Лангшвейля якобы продают картину уважаемой фирме «В.-Х. Креббс» из Франкфурта. Да, мы знаем, что владелец фирмы является сыном печально известного Хорста Акселя Креббса, однако в Федеративной Республике Германия не присматриваются слишком внимательно к тому, чем занимался во время войны твой отец, иначе в стране вообще не было бы никакого бизнеса. Старый Креббс мирно умер у себя в постели в возрасте семидесяти девяти лет, кстати, будучи столпом общества.

– И он по-прежнему занимается этим? – спросил я. – Я имею в виду Вернера.

– Нет, больше не занимается. И насколько мне известно, никогда и не было никаких достоверных доказательств того, что он вообще этим занимался. Как я уже говорил, нацистская орда была такой огромной, а предметы искусства проходили через такое множество ведомств, так много людей имели к ним доступ в эти сумасшедшие годы, что бесчисленное количество предметов затерялось. Просто доподлинно известно, что младший Креббс накопил стартовый капитал, продавая небольшие, тщательно отобранные работы импрессионистов и мастеров начала двадцатого века, которые он покупал в Швейцарии. Многие евреи, лишившись в тридцатые годы средств к существованию, переправляли в Швейцарию произведения искусства и закладывали их там, чтобы получить хоть какие-то деньги. Впоследствии они погибли в лагерях, а произведения искусства перешли в собственность тех, кто их купил. Фальшивые документы были красивым заключительным штрихом, дополнительной гарантией, а «мастеров» из СС, которые изготавливали их для Креббса, уже нет в живых, они сами сидели в лагерях и тюрьмах. Так что против Креббса нет ничего, кроме слухов, однако их много, и они никак не затихают.

Тем временем мы добрались до площади, на которой возвышалась белая громада церкви Сан-Дзаккария, и остановились под маленьким портиком, укрываясь от дождя.

– Вам приходилось с ним встречаться? – спросил я. – С Креббсом?

– Лишь однажды. Креббс выставил на продажу пейзаж Дерена, который, как установили французские власти, принадлежал одному швейному фабриканту из Парижа, по фамилии Камин. Он сам и почти вся его семья погибли во время войны, но одному сыну удалось бежать в Англию, его наследники и подали официальный иск. В общем, не буду загружать тебя подробностями, но в конце концов Креббс признал, что совершил ошибку, что документы на картину являются поддельными, и вернул ее, принеся свои извинения.

– И…

– Ну, я осмотрел картину, показал ее экспертам. Эксперты заключили, что это подлинный Дерен. Краска соответствовала, холст и рама тоже… однако им приходилось опираться лишь на выцветшую черно-белую фотографию. Лично я считал, что это подделка, однако ничем не мог этого доказать, так что картина была возвращена наследникам и на том все кончилось.

– А что сталось с оригиналом? Я хочу сказать, если вы были правы. Ведь владелец никогда не сможет продать его на открытом рынке.

– Что правда, то правда, но ты должен понимать, что существует достаточно емкий «закрытый» рынок произведений искусства. В мире немало тех, кто хочет иметь работы старых мастеров и импрессионистов, спрос гораздо больше, чем может предложить честный рынок, потому что, естественно, бо́льшая часть уже осела в музеях, а старые мастера – ну, их больше нет в живых, родник иссяк, новых поступлений не будет.

– Очень интересно. Что этот Креббс представляет из себя как человек?

– Обаятельный. Культурный. Прекрасно разбирается в живописи, и не просто как человек, который ею торгует. Он искренне любит свою работу. Похоже, что слухи соответствуют действительности и ему удалось завладеть остатками картин Шлосса.

– Шлосса? Никогда не слышал о таком художнике. Современный?

– Нет, он не был художником. Адольф Шлосс владел сетью крупных магазинов, был поставщиком российского императорского двора. Баснословно богатый еврей, французский гражданин, он собрал, вероятно, лучшую частную коллекцию голландских старых мастеров еще в начале двадцатого столетия, как раз те картины, что больше всего нравились Гитлеру и Герингу. Короче говоря, нацисты захватили коллекцию Шлосса из трехсот с лишним полотен и переправили ее в Мюнхен, где разместили в здании местного отделения нацистской партии. Гитлер собирался устроить огромный художественный музей в своем родном городе Линце, и на этом складе собирали те картины, которым предстояло наполнить этот музей. В апреле тысяча девятьсот сорок пятого года союзники вошли в Мюнхен; к этому времени все собрания произведений искусства были уже основательно разорены немцами, имевшими к ним доступ, а впоследствии к этому приложили руку и американцы. Со временем наследникам Шлосса удалось вернуть сто сорок девять картин, а остальные числятся бесследно исчезнувшими. Из доказательств, представленных на суде над старшим Креббсом, следует, что он зимой тысяча девятьсот сорок четвертого года работал в мюнхенском хранилище и в январе тысяча девятьсот сорок пятого года покинул город на двух грузовиках с вооруженной охраной. Мы понятия не имеем, что произошло с этими грузовиками и что вообще в них находилось. Старый Креббс об этом никогда не говорил, а его сын всегда настаивал на том, что ему ничего не известно ни о каких похищенных работах старых мастеров. И действительно, в начале своей карьеры он занимался в основном более современной живописью.

Тут Морис остановился. Казалось, он собирается сказать еще что-то относительно Креббса, но, помолчав, он предложил:

– Но пойдем же посмотрим на Беллини.

Мы вошли в церковь, и я поймал себя на том, что совершенно бессознательно обмакнул пальцы в мраморную чашу со святой водой у входа и перекрестился.

Мы долго молча стояли перед алтарем, наконец Морис глубоко вздохнул и сказал:

– Помимо ее ценности как произведения искусства эта работа помогает мне с большей надеждой воспринимать свой нынешний дряхлый возраст. Джованни Беллини было семьдесят пять, когда он написал это, можешь себе представить? Ты знаешь его «Обнаженную с зеркалом»?

– Я видел ее в детстве в Вене.

– Его единственная картина с обнаженной натурой, а Беллини написал ее в восемьдесят пять. Замечательная работа для восьмидесяти пяти лет!

– Наверное, к тому времени он рассудил, что ему больше нечего бояться.

– Возможно. Печальный вывод. Но вернемся к нашему объекту. Как можно сделать такое? Написать самый воздух, окружающий фигуры. В одной этой картине все Возрождение. Можно с уверенностью сказать, что Джованни Беллини начал Возрождение в этом городе, по крайней мере в живописи, и продолжал его десятилетие за десятилетием – невероятно! Он начинал писать как Джотто, а закончил как Тициан, который, конечно же, был его учеником, как и Джорджоне. И неизменно глубокая, глубинная мысль из ушедшей эпохи, лежащей в основании современного стиля. И вот Беллини показывает нам Деву Марию с Младенцем в самой глубине ниши, и никто на них не смотрит. Ангел пиликает на виоле, он и святые Петр и Иероним смотрят на нас, а не на Деву, а святые Лючия и Екатерина на среднем плане тоже погружены в размышления. О чем думал художник? Практически на всех алтарных полотнах в мире Дева Мария является центром внимания для остальных фигур, но только не здесь.

– Быть может, они просто думают о ней. Это урок созерцания, пример нам, тем, кто вообще не может видеть Богородицу.

– Да, интересное прочтение. А подтекст в этом такой: если ты настоящий художник, как Беллини, нужно беречь свой талант, держать душу открытой, и тогда искусство тебя прокормит, если ты ему позволишь. Лотта рассказала, у тебя в Нью-Йорке были кое-какие неприятности?

– Что именно она вам сказала?

– О, никаких подробностей, но она предположила, что тебе, возможно, имеет смысл обратиться к психиатру.

– Так вот почему вы решили меня проведать? Чтобы выяснить, действительно ли я спятил?

– Лишь отчасти, – с обезоруживающей улыбкой подтвердил Морис. – И я буду счастлив доложить, что ты произвел на меня впечатление совершенно здорового в психическом плане человека. Кстати, а ты сам-то что-нибудь пишешь?

– Не знаю, Морис, иногда я задумываюсь, есть ли в этом смысл? Что значит моя собственная работа? Вот я смотрю на эту картину, и в ней заключена целая гармоничная культура. Иллюзионистское пространство, театральность, подобная сценической постановке, атмосфера… Как вы верно заметили, Беллини научился писать воздух и он может это делать, потому что искусство и техника стоят на службе чего-то большего, чем сам художник. Но в наше время нет ничего больше художника, он – это всё. А также критики и инвесторы. Если бы я написал что-либо подобное, не пытаясь сделать пародию, это назвали бы китчем. И это действительно было бы китчем. Мы больше не верим в Деву Марию и в святых, по крайней мере так, как верил Беллини. Наши иконы пусты, а та религия, которую можно увидеть в художественных галереях, является лишь издевкой. У меня хорошо получается издевка, но меня от этого тошнит.

– Да, но, дорогой мой, существует процветающая школа современной фигуративной живописи, которую Китай [71]71
  Китай Рональд Брукс (1932–2007) – американский художник, долгое время жил в Англии.


[Закрыть]назвал Лондонской школой – он имел в виду себя самого, Бэкона, Люсьена Фрейда, Ауэрбаха. Если ты хочешь писать в таком стиле, почему бы тебе этим не заняться?

– Но я не хочу писать в таком стиле. Чтобы влить капельку индивидуальности и впаривать свои работы дуракам? Я хочу писать вот так, хочу творить в культуре, которая выходит за границы искусства, выражающего ее. Однако все это безвозвратно ушло.

Морис кивнул с серьезным видом.

– Да. Я понимаю, к чему ты клонишь. И у меня нет решения твоей проблемы. Тем не менее вот мы стоим здесь и получаем определенные ощущения. Наверное, ни ты, ни я не верим в том смысле, в каком верил Беллини, и все-таки сейчас мы находимся под его чарами. Неужели это объясняется лишь восхищением его мастерством? Неужели мы боготворим лишь его искусство?

– А может быть, мы находимся под воздействием наркотика. Вам ведь известно, что сказал Марсель Дюшан об искусстве.

– Да: «Как наркотик оно, вероятно, полезно ограниченному числу людей в качестве сильного успокоительного средства, но как религия оно не сравнится с Богом». Любопытный человек этот Дюшан, наверное, он оказал самое сильное, после Сезанна, влияние на искусство прошлого столетия, хотя и оставил после себя так мало работ. Знаешь, я однажды встретился с ним.

– Правда?

– Да, в Нью-Йорке. Я был в Гринвич-Виллидже, и мне захотелось выпить кофе, а в кафе было лишь одно свободное место, и я спросил старика, сидящего за столиком, можно ли к нему подсесть. Перед ним стояла шахматная доска, и он сказал, что я могу сесть за столик, если сыграю с ним партию, и я согласился. Лишь когда я сел, я сообразил, что это Дюшан.

– Вы у него выиграли?

– Разумеется, нет. Он был международным гроссмейстером и последнюю партию выиграл, пожертвовав обе ладьи. К сожалению, об искусстве мы с ним не говорили. Я рассказал о том, о чем только что говорил тебе, – о своей работе по возвращению произведений искусства, и когда я упомянул, что до сих пор десятки шедевров числятся пропавшими, знаешь, что сказал Дюшан? «Это те, кому повезло». Все считали, что он совершенно забросил живопись, но после его смерти выяснилось, что в течение последних двадцати лет жизни Дюшан работал над одной и той же картиной, реалистической обнаженной натурой. Художник подглядывает за ней в замочную скважину.

– Что Дюшан думал о своем художественном наследии?

– Я очень жалею о том, что не спросил его об этом, но, судя по его записям, он был невысокого мнения о концептуализме и поп-арте. Насколько я понимаю, все эти люди, Дева Мария и святые, перестали быть нужны католической церкви, какой она стала после той эпохи, когда они творили. По большому счету мы всего лишь стадо глупых обезьян, но удивительное чудо заключается в том, что мы также можем создавать такое и наслаждаться им. После жизни, какую я прожил… понимаешь, есть люди, считающие, что после всего того, что в двадцатом веке сделала с собой Европа, после этой страшной катастрофы у нас больше не может быть ни поэзии, ни живописи, что все это бессмысленная merde, [72]72
  Мерзость ( фр.).


[Закрыть]потому что все заканчивается лагерями смерти. Наверное, в чем-то они правы, но, как я уже говорил, после той жизни, какую я прожил, вот я стою здесь, в церкви, и смотрю на творение Беллини. Возможно, это тоже своего рода чудо.

Я молчал, не зная, что на это ответить. Наконец Морис отодвинул край рукава и посмотрел на часы.

– А сейчас, к сожалению, я должен идти. В четыре часа у меня встреча – подумать только, в роскошной гостинице «Гритти». Это часть извечной pagaille, [73]73
  Суматоха ( фр.).


[Закрыть]которая идет в Европейском союзе по поводу того, как спасать Венецию и ее сокровища от наступающего моря.

– Надеюсь, вы в этом преуспеете, – сказал я.

– Очень хочется в это верить, ибо иначе настанет такой день, когда здесь будут плавать рыбки, тычась головами в нарисованных святых.

Выйдя на улицу, мы обнаружили, что дождь прекратился. Зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь редеющие тучи, причудливо освещая фасады церкви и соседних зданий. Морис обвел взглядом площадь, сияя от восторга.

– А вот теперь мы сами словно на дне канала, – сказал он, и мы обнялись.

Затем Морис, взяв меня за плечо, отстранил на расстояние вытянутой руки и посмотрел мне в лицо.

– Чаз, я не знаю, насколько глубоко ты завязан с герром Креббсом, но я бы настоятельно посоветовал тебе ближе к нему не подходить.

– Почему? Вы ведь сказали, что он не преступник.

– Нет, я сказал, что его ни разу не ловили за руку. Это не одно и то же. Но каким бы ни был его официальный статус в настоящее время, Креббс не тот человек, которого хочется иметь в числе своих друзей. Пожалуйста, послушайся моих слов.

* * *

Потолок я закончил перед самым Рождеством, и Кастелли устроил торжественный прием, представляя мою работу. Я увидел, что мой patrono выглядит точь-в-точь как те головорезы-кондотьеры, что хозяйничали в Италии в пятнадцатом веке, акулье лицо и костюм от Армани; он появился в окружении подозрительных типов и очаровательной блондинки моложе его лет на двадцать, которая не была миссис Кастелли. Ненавязчиво оставаясь в стороне, держась совершенно естественно, шел мой старый дружок Марк Слотски.

Итак, шампанского хоть залейся, а затем гигантский ужин из семи блюд под моей фреской, пара десятков богатых людей, женщины в бриллиантах, политики и тому подобное и какие-то бизнесмены с лицами откровенных фашистов. Дзукконе просветил меня, что были приглашены и настоящие венецианцы, но все они ответили отказом; никто из тех, чьи фамилии значатся в Золотой книге, не пожелали смотреть на поддельного Тьеполо. Я тоже не был приглашен. В пыльной каморке рядом с кухней накрыли стол для прислуги, и я, разумеется, входил в ее число, потому что был лишь реставратором, художником был Тьеполо, а он умер. Нельзя же ожидать, что штукатуры или те ребята, которые собирали леса, будут сидеть вместе с долбаным patrone.

Но, знаешь, я нисколько не страдал по этому поводу, я чувствовал себя замечательно, возможно, впервые в жизни я был на своем месте. Меня хлопали по спине, целовали и все такое. И мы тоже отлично повеселились, еда у нас была та же самая, а выпивка, может быть, даже лучше, спасибо Дзукконе, и все напились и шумели. Это было что-то вроде «Женитьбы Фигаро»: настоящая жизнь, порядочность, честность были на половине прислуги.

Ближе к концу вечера пришел Марк с пространным и, как мне показалось, насквозь фальшивым извинением по поводу того, как это возмутительно, что я не сижу в зале с фресками, а я ему ответил:

– Все в порядке, Марк, мне и тут хорошо, вместе с paisans, со слугами.

Он наклонился ко мне и сказал:

– На Кастелли произвела впечатление твоя работа, можно сказать, он восхищен, он даже не представлял себе, что сейчас могут так работать, я хочу сказать, что она просто превосходна, эта фреска, ее не отличишь от подлинного Тьеполо, только краски свежие и чистые.

– Означает ли это, что мне заплатят? – поинтересовался я.

– Ну разумеется, деньги уже переведены на твой счет. Но послушай, Чаз, это лишь самое начало. Двести тысяч «кусков» – это жалкая мелочовка по сравнению с тем, что ты можешь зарабатывать, имея нужные связи.

– Потолки еще больше?

– Нет, здесь сейчас есть люди… – Он еще понизил голос, как будто здесь был хоть кто-нибудь, сносно владеющий английским. – Как тебе нравится предложение заработать миллион долларов?

Что ж, это привлекло мое внимание.

– И кто же готов заплатить мне миллион? И за что?

– Вернер Креббс. Он здесь. Ему очень понравилась твоя работа.

И тут я вспомнил рассказ Мориса об этом человеке – что он занимается темными делишками, но любит искусство, не похож на всех тех, кто только мнит себя знатоками, но не похож и на вульгарного полугангстера вроде Кастелли, и я решил, что, несмотря на предостережение Мориса, хочу познакомиться с Креббсом.

И я сказал:

– Хорошо, пошли.

– Нет, не сейчас – завтра. У тебя есть приличная одежда?

Я сказал, что нет, и снова спросил, за что Вернер Креббс собирается заплатить мне миллион долларов, но Марк уклончиво ответил:

– Ты сам с ним поговоришь, вы встречаетесь завтра. Но сначала нам нужно привести тебя в порядок.

И действительно, на следующее утро Марк купил мне новый наряд; мы прошли к площади Сан-Марко, одежда от Армани, обувь от Боттега Венета, а затем парикмахер в гостинице «Даниэли» придирчиво осмотрел меня, словно реставратор, изучающий потолок с облупившейся фреской, после чего постриг, пропарил лицо и побрил. Потом на катере гостиницы «Киприани» мы отправились в Джудекку, где Креббс снял номер люкс. Марк все утро возбужденно болтал без умолку, но, когда мы сели в катер, он притих. Сначала я решил, что его укачало, но потом, оглядываясь назад, понял, что он просто нервничал. Или боялся.

Мне тоже было страшно, но я боялся не Креббса.

Когда мы находились в катере, это произошло снова: я смотрел на лагуну и на оставшийся вдалеке город, наслаждаясь ощущением того, что снова плыву по воде, и любуясь потрясающим, хотя и заезженным видом, и вот я моргнул и вроде как увидел Рива-дельи-Скьявони, запруженную кораблями, каравеллами, судами рыбаков и тартанами с косыми латинскими парусами, вблизи полно лодок и над Арсеналом поднимается черный дым, образуя расплывающееся облако. И никакого шума двигателя больше нет, я нахожусь на галере, сижу на корме под расшитым балдахином, одетый во все черное с белыми кружевами; на палубе сидят другие люди, одетые так же, и один из них обращается ко мне, дон Гильберто де Перальта, мажордом испанского посла, он стал моим чичероне в мой первый приезд в Венецию, и мы направляемся не от города, а к нему, к молу перед собором Святого Марка, и Гильберто рассказывает мне о картинах Тинторетто и Веронезе в зале Большого совета. Я смотрю на сверкающий шпиль, виднеющийся за мачтами, и сердце поет у меня в груди. Я с трудом верю, что нахожусь в городе Тициана и других мастеров; мой взгляд жаждет увидеть обещанные шедевры. И вот галера плавно касается причала, мы выходим и собираемся у борта; нам в лицо несет дымом от курильниц, которые жгут, чтобы заглушить зловоние рабов внизу, но мы все равно чувствуем запах этих несчастных. Нас встречают, ибо я путешествую вместе с доном Амброхио Спинолой, маркизом де лос Бальбасесом, генерал-капитаном, главнокомандующим католических армий, сражающихся с еретиками в Нидерландах, который был любезен со мной в течение всего путешествия из Барселоны. Он, разумеется, сходит на берег первым, и за ним следует его свита, а потом и я наконец ступаю на землю Венеции.

И я действительно шагнул на причал, но только это был причал гостиницы «Даниэли», я пошатнулся, словно пьяный, и обязательно упал бы, если бы Марк не подхватил меня под руку. Он испуганно произнес:

– Господи, дружище, что же ты меня не предупредил, что страдаешь морской болезнью? Я бы дал тебе таблетку драма-мина.

– Меня никогда не укачивает на море, – сказал я.

– Тогда это что-то другое. Ты бледный как полотно. С тобой точно все в порядке?

Я солгал, сказав, что чувствую себя превосходно. Однако превосходным мое состояние нельзя было назвать даже с большой натяжкой; я думал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я в последний раз принимал сальвинорин, и, быть может, сейчас я снова проснусь в той жуткой роскошной квартире, а вся эта Венеция окажется еще одним психотическим провалом, и мне пришлось делать огромные усилия, чтобы переставлять ноги, следуя за Марком в вестибюль гостиницы.

Креббс снял люкс супруги дожа. Светлая мягкая мебель. На полу восточные ковры, панорамный вид из узких, высоких окон башни Дворца дожей на площади Святого Марка. Я был наслышан об этом, вероятно, самом дорогом номере в Венеции, три тысячи евро за ночь, и вот я увидел самого Креббса: аккуратный темный костюм, ботинки ручной работы, галстук за пятьсот долларов, большая сигара. У него была загорелая, блестящая, пластиковая кожа, которую можно увидеть только у действительно богатых людей, гладкая, как у Кьюпи, [74]74
  Кьюпи – очаровательная большеглазая белокурая кукла-голыш, созданная в 1909 г. компанией «Стромберкер».


[Закрыть]все старческие пятна и морщины старательно удалены, – я знал, что ему больше семидесяти, но выглядел он на пятнадцать лет моложе. Кайма коротких серебристых волос вокруг лысой макушки – судя по всему, от трансплантации волос Креббс решил воздержаться. Он оглядел меня с головы до ног, словно покупал породистую собаку.