Текст книги "Могила галеонов"

Автор книги: Мартин Стивен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Уолсингем говорил спокойно, но Грэшем знал всю силу его ненависти к Марии Стюарт. Этот человек был не из тех, кто боялся, что ее казнь спровоцирует войну между Испанией и Англией. Для него Мария являлась знаменем всех католиков в Европе и в самой Англии, которые только и ждали удобного случая, чтобы попытаться уничтожить Елизавету и протестантов.

– С опухолью на теле не вступают в переговоры, ее вырезают, – заметил как-то Уолсингем по этому поводу.

Грэшем знал: старик – фанатичный приверженец протестантизма, Англии и ее королевы.

– Вместе с тем, – продолжал он, – королева подозревает о моем участии в этом деле, и я потерял ее расположение, как и все, кто слишком добивался гибели Марии.

Грэшем старался не показывать своего удивления. Уолсингем потерял ее расположение! Один из тех людей, которые и были опорой ее власти.

Уолсингем криво усмехнулся.

– Министры время от времени теряют расположение королей, это в природе вещей, – продолжал он. – Королева не может не опасаться за свою жизнь, когда казнят такую же королеву, как она сама. Но это пройдет. Королева прежде всего реально смотрит на вещи. Пока же для меня доступ к ее величеству ограничен. К тому же я хвораю, а ее величество не любит напоминаний о старости и о том, что та за собой влечет. Насколько вы знакомы с придворной политикой, Грэшем?

– По правде говоря, весьма мало, милорд.

– В таком случае я преподам вам ускоренный урок. Лорд Бэрли играл главную роль при дворе королевы с момента ее воцарения. Только не надо из лести убеждать меня в обратном. Я принимаю свою вторую роль. Но сейчас мы оба уже стары. Наши дни идут к закату, особенно мои. Графы Лейстер и Эссекс видят себя преемниками Бэрли, и, кажется, даже пират Рэйли готов попытать счастья.

– Да ведь это повод для гражданской войны! – откровенно заявил Грэшем.

– Вполне возможно. Но Бэрли надеется, что его второй сын, калека Роберт Сесил, станет вместо него первым министром. Битва между Эссексом и Сесилом обещает стать интригующей. Порода против способностей. Физическая красота против увечья.

Интересно, зачем Уолсингем ему все это рассказывает? Но каковы бы ни были неизведанные причины действий загадочного человека, упоминание о Сесиле вовсе не обрадовало Грэшема. Хотя Роберт Сесил был старше Грэшема, у них случались столкновения и в Кембридже, и здесь, при дворе. Сесил не был ни другом, ни союзником Грэшема.

– Роберт Сесил меня не жалует, – заметил он.

– Сесил считает, вы придумали прозвище, которым его наградила королева. Не очень умно с вашей стороны, если это правда.

Являлись ли его слова предостережением? Королева называла низкорослого и кривобокого Сесила «мой пигмей».

– Клянусь, я здесь ни при чем! – заверил Грэшем. Он не соврал, хотя вполне мог сделать нечто подобное, если бы это ему пришло в голову. А ведь из таких недоразумении рождались ненависть и вражда, пропитавшие маленький, но злой придворный мир.

– Как бы там ни было, мы готовы нанести католикам новый удар, – продолжал Уолсингем. – Я не в фаворе, но мне удалось убедить ее величество разрешить Дрейку провести атаку в Лиссабоне или в Кадисе. Это наша единственная надежда. У нас нет армии, способной противостоять испанцам, если армия герцога Пармского высадится на наших берегах. Наша мощь – в нашем флоте, и мы должны нанести по испанцам удар на море прежде, чем они атакуют нас.

Грэшем терпеть не мог море.

– А при чем здесь я? – спросил он.

– Мне нужны глаза и уши за границей. Для вас найдется место в экспедиции Дрейка. Он высадит вас на берегу в ночное время, чтобы вы могли, добравшись до Лиссабона, дать мне столь необходимую нам информацию о флоте Филиппа. А после атаки мне понадобится ваша информация из первых рук – о боевых качествах наших моряков и наших кораблей. Ну, и о том, как проявят себя их командиры.

– В такое время, как наше, трудно быть англичанином в Испании или в Португалии, – заметил Грэшем.

– Стоящее дело редко бывает легким, – отвечал его шеф. – А для вас это все же легче, чем для многих. Вы свободно говорите по-испански, и, кажется, у вас есть испанцы друзья, по крайней мере благодаря мне. – Взгляд Уолсингема ничего не выражал, но молодому человеку показалось – шефа разведки беспокоят его испанские связи. – Итак, согласны ли вы выполнить мое поручение?

Грэшему было не по душе, что его воспринимают как вещь. Он очень не любил море и, по его мнению, заслуживал чего-то лучшего, нежели поручение считать корабли в чужеземных портах. Поручение, несомненно, опасное, но в нем отсутствовала всякая романтика, делавшая опасность привлекательной. И потом, зачем Уолсингем упомянул о Сесиле?

– К вашим услугам, милорд, – ответил Грэшем. – Но почему вы заговорили о Роберте Сесиле?

– Дело, которое я собираюсь вам поручить, слишком деликатное, чтобы использовать агента-связника. Вы, очевидно, в близком будущем будете общаться с Робертом Сесилом, а он и даст вам окончательные распоряжения. Поскольку я болен, он может быть мне полезен. Вам надо забыть ваши детские разногласия и воспринимать его как моего представителя.

Роберт Сесил, цепкий карьерист, карабкался вверх по лестнице власти, поддерживаемый своим могущественным отцом; однако отец нажил себе сильных врагов, которые чинили препятствия как ему, так и его сыну. Но каковы планы самого Уолсингема? Действительно ли он сделал ставку на Сесила?

– Сейчас мы должны вернуться и ожидать прибытия королевы, – снова заговорил Уолсингем. – И прощу вас умерить ваше самомнение. Королева вызвала вас сюда не ради ваших мужских прелестей, а потому что я попросил ее об этом. Кое-какое влияние у меня, кажется, осталось.

Уолсингем поднялся, но внезапный приступ боли заставил его согнуться вдвое. Если бы Грэшем не поддержал его, он бы упал на пол.

– Милорд! Сэр… – бормотал смущенный Грэшем. Он ни разу не видел всесильного человека в таком состоянии. Молодой человек сообразил усадить Уолсингема на стул. Тот два раза простонал, и лицо его исказилось от боли. Потом, видимо, боль стала утихать, и старик открыл глаза.

– Камни, – проговорил он. – С ними ничего не поделаешь. Боль острая, но проходит. Самое скверное; она возникает без предупреждения… Однако вам надо идти. Важно, чтобы королева заметила вас, когда она придет приветствовать посла. Это даже важнее моего присутствия. Идите.

Когда дверь за молодым человеком затворилась, Уолсингем легко встал со стула как ни в чем не бывало. На самом деле он знал, когда примерно может случиться приступ. Настоящее недомогание наступит в другое время. Уолсингем разыгрывал боль и слабость, когда он хотел от кого-то отделаться.

– Мы одни. Вы можете свободно выходить, – сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику.

Роберт Сесил выбрался из-за гобеленов, где подслушивал разговор Уолсингема с Грэшемом. Он неуклюже прошествовал к стулу, слегка поклонился Уолсингему и дождался его позволения сесть.

– Ну, сэр, вы узнали то, что хотели? – спросил Уолсингем.

– Я очень признателен вам, сэр Фрэнсис, – начал Сесил. – Я…

– Я не люблю задавать вопросы, – прервал его Уолсингем. – И откровенно говоря, я бы не поверил вашим ответам. Ваш отец попросил меня встретиться с вами в отплату за прежние услуги, и я согласился. Вы попросили о возможности увидеть одного из моих… молодых людей. Так как это не мешало моим планам, связанным с этим человеком, я согласился. Я заплатил долг. Вы получили то, что хотели… Но если бы в жизни все было так просто!

Они некоторое время помолчали.

– Признаюсь, я удивлен, милорд, тем, что вы не хотите узнать больше о моих мотивах, – сказал наконец Роберт Сесил.

– Я понимаю – вы, конечно, можете мне о них рассказать, но ведь, если быть честным, ваш рассказ с одинаковым успехом может быть и правдой, и ложью.

– Сэр! – возвысил голос Сесил с видом оскорбленного достоинства. – Для меня оскорбительны ваши обвинения во лжи!

Уолсингем поглядел на него и насмешливо улыбнулся.

– В таком случае вы слишком легко обижаетесь, а значит, недолго продержитесь при дворе, – сказал он. – Я ведь знаю вам цену. – Последние слова прозвучали емко и веско. В них Уолсингем словно вложил свой многолетний опыт, знание людей с их слабостями и глупостями, тщетой их устремлений.

– Простите, сэр? – На сей раз Сесил явно смутился.

– Вы родились в мире власти, воспитывались в нем и смотрите на власть как на свое право. Вы всосали любовь к ней с молоком матери и усвоили ее через отцовское воспитание. А теперь источник вашей власти, ваш отец, слабеет так же, как и я, ведь время – единственный враг, победить которого мы с вашим отцом не в состоянии.

– Я готов скромно служить ее величеству…

– Полно, не такой уж вы скромник, мистер Сесил. А служите вы прежде всего собственной власти и собственным интересам. Да не волнуйтесь. – Уолсингем поднял руку, предупреждая новый приступ красноречия, и продолжал, уже почти с сочувствием: – Многие люди сослужили хорошую службу своим монархам, служа на деле самим себе. Вы, кажется мне, из таких.

Сесил оправился от смущения.

– Кажется, вы слишком много знаете, – ответил он ледяным тоном.

– Я понимаю, кто вы, – ответил старик. – Вы готовы изворачиваться, ища преимуществ, вы держите нос по ветру и чувствуете опасность, подобно зверю, как чувствуете и благоприятный ветер. Мы с вами разные люди. Вы отличаетесь даже от вашего отца. Господь свидетель, я достаточно честолюбив. Но я всегда знал, что служу прежде всего Господу, потом моей стране, затем моей королеве. Вы можете нести такую же службу и делать это прилично, но на деле вы служите лишь себе.

– Королеве было бы интересно услышать, в каком порядке вы перечислили ваши приоритеты, – ухмыльнулся Сесил.

– Она пока что не станет слушать подобные вещи от вас, – ответил Уолсингем. – Вам еще долго предстоит карабкаться по лестнице успеха, прежде чем вы удостоитесь подобного доверия с ее стороны.

Ненадолго снова воцарилось молчание, затем Уолсингем заговорил:

– Отвечая на вопрос, который вы не решаетесь задать, скажу: у вас будет возможность узнать Генри Грэшема, и я не сомневаюсь, что вы сможете использовать это знание с пользой для себя. Я со своей стороны не вижу для этого препятствий… пока не вижу. Но учтите – у этого молодого человека есть свои идеи. Ну, на том и порешим. Будьте здоровы, Роберт Сесил!

Уолсингем добился своего. Пусть Роберт Сесил будет новым человеком у власти, но он, Уолсингем, уйдет из жизни, только когда будет угодно Небу. А пока пусть этот новый человек остается под его контролем. Уолсингем сомневался в доброжелательности Сесила по отношению к Грэшему. Но кто знает, насколько ценным окажется знание планов Сесила для Уолсингема, когда он должен будет принять окончательное решение.

– Рад видеть тебя живым, – прошептал Джордж, когда Грэшем вернулся в большой зал. Манион стоял рядом, по своему обыкновению, прислонившись к стене – он делал это, чтобы люди принимали его за одного из королевских слуг. – Расскажи, чего он хотел от тебя?

– Хотел, чтобы меня прихлопнули или повесили в Лиссабоне в качестве английского шпиона, – мрачно ответил Генри. Он тут же рассердился на себя за то, что излил свою горечь перед своим другом, и не стал поддерживать дальнейший разговор, тем более что обстоятельства не располагали к разговорам. Музыканты на галерее, одетые в роскошные зеленые ливреи (цвет Тюдоров), встали и затрубили в трубы, возвещая появление ее величества королевы-девственницы.

Грэшем с усмешкой отметил про себя: канделябры с самыми большими свечами были укреплены над сиденьем на возвышении под балдахином. Казалось, это не имеет смысла, пока из дверей позади сиденья, укрытых за портьерами, не вышла сама королева. Двери раскрыли перед ней двое ангелочков – пажи, с поклоном отошедшие в стороны, пропуская королеву вперед. И тогда все многочисленные драгоценные камни на ее платье, в ее колье, на ее перстнях засверкали, словно при ярком солнечном свете. Королеву нельзя было назвать высокой женщиной. Ее фигура, напоминавшая по форме песочные часы, стала с возрастом несколько более грузной. Ее роскошное черно-коричневое платье, украшенное искусным узорным шитьем, стоило столько, что на эти деньги можно было прокормить небольшой город в течение года. И хотя ее платье почти сплошь покрывали самоцветы, она носила еще и жемчужное колье, а жемчужная диадема покоилась на ее волосах.

– Вот это, я понимаю, выход, – прошептал Грэшем, наклонившись к Джорджу.

Гости невольно ахнули при виде Елизаветы. Затем раздались аплодисменты. При этих знаках восхищения со стороны придворных и гостей на губах Елизаветы появилась едва заметная улыбка. Она протянула послу руку, на одном из пальцев которой сверкало большое изумрудное кольцо. Бедняга, подавленный всем этим великолепием, не разглядел небольших ступенек, ведущих на возвышение, но не поднявшись на возвышение, он не мог дотянуться до руки королевы. Она бросила быстрый взгляд на одного из придворных, тут же подскочившего к послу, взявшего его под локоть и помогшего подняться. И все же посла угораздило споткнуться. Елизавета усмехнулась.

– Не бойтесь, сэр, – заговорила она (голос ее звучал странно низко для женщины), – я протягиваю вам руку дружбы, а не войны.

Взрыв смеха стал ответом на не самую удачную шутку королевы.

Однако придворные радовались и этому. Они знали по своему опыту – в любой момент их королевой может овладеть мрачный дух ее отца Генриха VIII. Они могли порицать, даже ругать ее в ее отсутствие за то, что она не дала Англии законного наследника, но здесь, в ее собственном дворце, когда она представала перед ними во всем царственном великолепии, нетрудно было понять, как ей удалось так долго удерживать прочную власть.

Королева пригласила на танец Грэшема совершенно неожиданно для него (то есть он предполагал такую возможность, но не думал, что это произойдет так быстро). Пока он танцевал с другими, сложные па поглощали все его внимание, и он и не заметил, как Елизавета оказалась рядом с ним. Королева по-прежнему прекрасно танцевала медленные танцы. Капли пота оставляли следы на ее набеленном лице. Глаза Елизаветы были маленькими и узкими, точь-в-точь как у ее отца на портретах, которые не раз видел Грэшем. Весь вечер королева уделяла внимание графу Эссексу, к великому неудовольствию графа Лейстера. Но сейчас она, с видимой легкостью выполняя сложные движения танца, смотрела только на своего партнера.

– Вы еще не истратили все свои деньги, мастер Грэшем? – спросила королева. Общаясь с ним, она постоянно упоминала о его богатстве и так же постоянно говорила о собственной бедности. – Наверное, у вас ушло много денег, полученных в наследство, на все то, на что вы, мужчины, тратите деньги?

– Я бы охотно потратил свое наследство на подарки вашему величеству, – заметил Грэшем (он чувствовал себя очень напряженно, как всегда в таких случаях, но показывать этого было никак нельзя), – однако и самое большое в мире состояние мало что может добавить к той красоте, которой вас одарила природа.

По правилам танца они должны были уметь вовремя проскользнуть между другими танцующими парами (всего их было пятнадцать или двадцать), и Грэшем иногда замечал брошенные на него ненавидящие взгляды других придворных.

– Ваши слова производят впечатление, молодой человек, – заметила королева, – тем более у вас почти нет возможности их обдумывать. – Она помолчала немного и добавила: – Будьте осторожны. Здесь есть люди, относящиеся к вам как к придворному выскочке.

«А к вам, ваше величество, – подумал Грэшем, – кое-кто здесь относится как к незаконнорожденной дочке блудницы Анны Болейн, которую к тому же многие считали ведьмой. Но ведь вам это не мешает».

– Благодарю вас, ваше величество, – сказал он скромно. – Но все же иногда выскочки держатся в жизни лучше, нежели те, кому в жизни все доставалось легко.

Господи, что он такое болтает! Ему оставалось только сказать королеве: «Незаконнорожденные должны держаться вместе». Глаза королевы оставались непроницаемыми. Они расстались, поклонившись друг другу, как того требовал этикет, он – низко, она – слегка, так, чтобы это не выглядело пренебрежительным, но и не расценивалось как знак внимания.

– Ну, это было занимательно, – объявил Джордж, усадив его за один из столиков для гостей. Он где-то раздобыл какую-то еду и наполовину полную бутылку вина. Слугам не позволялось сидеть за одним столом с господами, а потому Грэшем отослал Маниона на кухню, где, как свидетельствовал опыт, можно было найти даже лучшую еду и напитки, а заодно Манион мог поразвлечься там с какой-нибудь служанкой.

– Что именно? – переспросил Грэшем. – От её дыхания может свернуться молоко на расстоянии пятидесяти шагов, и никто никогда не угадает, какой камень может оказаться у нее за пазухой. Я…

– Да я не о том, дуралей, – перебил его Джордж. – Кто говорит о тебе? Я о том, как сегодня принимали злополучного посла. Ты сам это заметил, олух из олухов?

– Что я должен был заметить? – Грэшем сейчас был озабочен прежде всего тем, как бы чего-нибудь выпить. События сегодняшнего вечера не располагали к трезвости.

– Королева не присутствовала, когда прибыл посол, и не слушала приветственную речь. Конечно, все выглядело весьма дипломатично, но он поднялся не выше определенного, довольно скромного, места. Нет, королева вовсе не стала выслушивать посла, как я опасался. Она просто пришла произвести на него впечатление. Продемонстрировать силу и богатство. Предполагается, он вернется в Нидерланды и расскажет там, как богата Англия и как великолепен ее двор.

– Но это бессмысленно, – заметил Грэшем. – Ведь когда они попросят у нас денег и людей, королева сможет только сказать, что она и так еле сводит концы с концами. – «Надо тратить меньше денег на собственные наряды, миледи», – подумал он.

– Нет, это имеет смысл! – воскликнул Джордж, в отчаянии от того, что его друг не понимает простых вещей. – Пока Нидерланды воюют с герцогом Пармским, у него вряд ли появится желание послать половину своего войска против Англии. А пока протестанты думают, будто Англия может дать им много денег и прислать солдат, они скорее всего будут продолжать драться с герцогом, а не пойдут на соглашение с ним. Ты что, совсем ничего не смыслишь в политике?

«Ничего или по крайней мере мало, – подумал Грэшем. – Но сейчас, когда я все больше втягиваюсь в это дело, мне надо учиться этому. Даже тот, кто хорошо умеет выживать, нуждается в уроках выживания».

Глава 2

Март-апрель 1587 года

Кембридж

В часовне пел хор. Певцов было немного, поскольку для Грэнвилл-колледжа лишь недавно наступили лучшие времена, но пели они здорово. Чистые, красивые голоса благодаря полуоткрытой двери слышались далеко. Видимо, дела Грэшема шли плохо, если его не трогала музыка. Он, часто для своего возраста знавший тяжелые переживания, сбрасывал груз гнетущих эмоций благодаря наслаждению музыкой. Но сейчас он с отсутствующим видом смотрел в окно, выходившее во внутренний двор. Комнаты на одного являлись роскошью в Кембридже. Членам совета нередко приходилось разделять комнаты со студентами. На самом кембриджском дворе покой (если он там и был вообще) нарушал шум, создаваемый рабочими, строившими новый флигель (первые последствия денег, которыми Грэшем подпитывал свой старый колледж). Две недели назад строительные леса обвалились, а на них находились пятеро человек. Один сломал обе ноги, другой – руку.

Грэшем пребывал в меланхолии. Снова и снова перед его мысленным взором появлялось лицо человека, убитого им на лугу.

– Выбросьте его из головы, – ворчал Манион. Он тревожился за хозяина. И почему он так остро все воспринимает? Мало кто знал правду о молодом человеке, с гордый видом шагавшем по улицам Кембриджа и Лондона, будто все окружающее его не волновало. Это была лишь маска, скрывавшая внутренний мир человека, склонного к сомнениям и страданиям. Кажется, лишь Манион знал истинное лицо хозяина.

– Что выбросить из головы? – спросил Грэшем тусклым голосом.

Маниона раздражало, что хозяин не любит, когда о нем заботятся. Генри был незаконнорожденным, имя его матери никогда не упоминалось. Эта странная история оставалась темным пятном на успешной карьере блестящего сэра Томаса Грэшема. К общему удивлению, он признал сына своим. Но детство мальчика было холодным, лишенным ласки и радостей. Сэр Томас скончался, когда Грэшему исполнилось всего девять лет. Он помнил: у него напрочь отсутствовало желание оплакивать эту кончину. Он видел, как другие дети плакали в подобных случаях, но считал слезы признаком слабости. С тех пор Грэшем стремился подавлять проявления эмоций.

И все же ему часто хотелось плакать.

Маленький Генри, у которого не было ничего, кроме кровати, стола и скудного пособия, рос нелюдимым и угрюмым, часто бесцельно слонялся по огромному особняку, а то и просто по улицам. Причем никто и не пытался удержать его от этого. Он ходил в школу один. И никто не замечал ни дырок в его одежде, купленной слугой, ни синяков на его теле – следов многочисленных драк с другими мальчиками, каким-то образом узнавшими о его происхождении. У него была еда, одежда, крыша над головой, но не было любви. И Генри даже не позволял себе желать, чтобы его любили.

Джордж впервые появился в его жизни, когда пятеро мальчишек загнали Генри в угол в школьном дворе. Двоих он тогда сбил с ног, но у третьего оказался камень, и он швырнул его Генри в голову, чуть не выбив тому левый глаз. У Генри кружилась голова, кровь заливала ему глаза, но он продолжал отбиваться вслепую. Тут Джордж и решил вмешаться. Он не любил неравных драк, и его восхитило неожиданное мужество и стойкость мальчика, на которого он прежде не обращал внимания. А потом в жизнь Генри Грэшема вошел слуга Манион, человек, заботившийся о нем и ставший вторым близким человеком для своего хозяина.

Грэшему тяжело далась степень бакалавра. Пытаясь свести концы с концами, он прислуживал за столом, терпя насмешки богатых, избалованных старшекурсников. Джордж предлагал ему деньги, Генри гордо отказывался. Джордж тогда учился в Оксфорде, он происходил из семьи, всеми корнями и традициями связанной с этим университетом. Визит юриста явился для Генри полной неожиданностью.

– Вы – богатый молодой человек, сэр, – заявил высохший, высокомерный старец, смотревший на Генри с таким выражением лица, как будто он обнаружил на дороге какое-то досадное препятствие. – Вы очень богатый молодой человек. Оказалось, отец Генри, являвшийся финансистом королей и королев, решил завещать свое огромное состояние незаконнорожденному сыну, как только тот получит степень.

Грэшем стоял перед ним в своей убогой комнатке (которую делил еще с тремя бедными студентами), где давно погас очаг, стоял в своей латаной-перелатаной одежде, уставившись на завещание. Неожиданно появившаяся в его жизни бумага означала: он никогда больше не будет терпеть холод и недоедать. Более того – он становился не только самым богатым человеком в Кембридже, но и одним из богатейших людей страны.

До сего момента задача казалась простой – выжить во враждебном к нему мире. Теперь же обстоятельства еще больше усложнились для Генри.

Его трудности в колледже не исчезли, только изменился их характер. Теперь все завидовали его богатству и к тому же почему-то считали его тайным приверженцем католицизма и осуждали за любовь к церковной музыке. Не помог и тот факт, что Генри стал не только одним из самых блестящих старших студентов Кембриджа, но и самым непредсказуемым. Его отсутствие в колледже из-за государевой службы также вызывало раздражение против него. Члены совета сговорились не дать ему степень, несмотря на прекрасное качество его работы. Жесткое послание Тайного совета (одна из немногих любезностей Уолсингема) поставило их на место, и Грэшем получил заслуженную степень. Но даже его сторонникам не понравилось вмешательство правительства. А избрание Грэшема членом Совета колледжа подлило масла в огонь.

– Все это похоже на странную шутку, – рассуждал Генри, расхаживая по маленькой комнате. – Люди рождаются на свет с криком. Несколько лет они стараются избежать болезней, и если повезет, это им удается. Они изобретают себе разные дела, чтобы было чем заняться. Затем они уходят из жизни и гниют в могиле. Много шума из ничего.

– Зря вы ходите в церковь на мессы, еще и меня с собой таскаете, – объявил Манион, поддерживавший религию больше теоретически, чем практически. – Я знаю одно: мы здесь, чтобы пить, есть и доставлять себе маленькие радости. – Манион понятия не имел ни о каких депрессиях. – Посудите сами. Разве Господь дал бы нам возможность получать удовольствия, если бы не желал, чтобы мы их вообще получали? Вот чего бы я не хотел, так это чтобы мною распоряжались поганые испанцы. – Манион имел зуб на испанцев, и его неприязнь особенно возросла теперь, когда все говорили о возможном испанском вторжении.

– В Испании по крайней мере есть цельность, вера людей в себя. Хотел бы я видеть в Англии что-либо подобное.

– Все-то вы чего-то хотели бы, – заметил слуга. – Вам бы поменьше хотеть, а побольше – просто жить!

– Значит, мне следует перестать думать, не так ли? – насмешливо спросил Грэшем.

– Ну, по крайней мере для начала перестаньте думать, будто Испания так уж хороша. Что там хорошего? Эти варвары хотят отнять у нас наших женщин и сжигают людей ради удовольствия. Вы дождетесь, что, когда на вас нападет враг, вы начнете думать, вместо того чтобы пырнуть его ножом. – Манион допил остатки эля из кружки, стоявшей на столе. – Главное – вы живы, а поганый испанец убит.

– Ладно, пошли, старина, – сказал Грэшем, внезапно вставая с места. – Поднимай свой зад со стула. Сейчас пытливая молодежь готова утолить жажду в «Золотом льве».

Хозяин вновь надел маску. Манион привык к его внезапным переменам настроения. Но чего человеку может стоить все время носить маску?

Ученые мужи зарабатывали репутацию и деньги благодаря студентам, привлекая их на свои лекции. Грэшем пользовался наибольшей популярностью среди студентов: в этом году пришлось искать новую гостиницу, чтобы вместить все возрастающее число тех, кто желал послушать Генри Грэшема. Боролся ли он таким образом с депрессией, или была тут иная причина, только он стал блестящим преподавателем.

Манион чувствовал себя чем-то вроде почетного профессора. В конце концов, здание, где Грэшем проводил свои занятия, изначально предназначалось для того, чтобы пить и есть, а кроме того, представляло собой вполне подходящее место для любовных утех.

– Не правда ли, Кембридж великолепен? – спрашивал, бывало, Грэшем.

– Чертовски, – отвечал Манион.

Пиво здесь было хорошим, но сейчас на улицах толпились студенты, преподаватели, извозчики, торговцы и просто местные жители. При всем великолепии колледжей, Кембридж, как считал Грэшем, больше похож на деревню, чем на город.

Только что прошедший дождь забрызгал прохожих грязью. Старик фермер гнал на базар стадо овец с помощью мальчишки, еще слишком малого для такой работы. Овечки не утомились от долгого перехода, а напротив, выглядели живыми и бодрыми. Они шли по той же дороге, что и люди, заставляя их потесниться, и то и дело сталкивались с кем-то из прохожих.

– Лучше не придумаешь, – продолжал слуга, шедший рядом с хозяином по какой-то раскисшей от грязи тропке. – Он стоит глубоко в низине, и воздух здесь воняет, как овечье брюхо. Чума здесь бывает так же часто, как в других местах восход или закат. Да еще университет ненавидит город, а город – университет, и эти ослы не могут понять, до какой степени они нужны друг другу. – Тут подул ветер и донес до них воздух с реки. Она по-прежнему являлась главной артерией Кембриджа и его главной сточной канавой.

– Ты стареешь, – усмехнулся Грэшем. – Здесь люди дерзают познавать мудрость, здесь жар горячих дебатов выжигает болотные испарения. Бурлит жизнь, молодая жизнь!

– Спасибо, просветили, а то мне и невдомек, – проворчал Манион.

Грэшем проигнорировал его ответ. Он с уверенным видом шел вперед, похожий скорее не на члена совета, а на наследника богатого дворянского дома, решившего выйти на прогулку.

Они шли по многолюдным улицам, все же казавшимся спокойными после ужасной лондонской сутолоки. Здесь стояли покосившиеся деревянные домишки (казалось, иные из них вот-вот рухнут). Они явно контрастировали с великолепным кирпичным университетским зданием. Недаром горожане и университетские воспринимали друг друга настороженно и неприязненно. Эти здания казались людям кичливыми, как и их обитатели, профессора и студенты.

– И что вы только здесь нашли? – спросил Манион. – Любой другой колледж примет вас с распростертыми объятиями.

«И действительно, что?» – подумал Грэшем. Эта мысль занимала его самого, ведь добрая половина членов совета изнывала от зависти и ненависти к нему.

– Дурацкое самолюбие, – сказал он с неожиданной откровенностью. – Я буду считать, что ничего не стою, если им удастся заставить меня уйти из моего колледжа. – Генри был воспитанником Грэнвилл-колледжа. Немногие могли забыть, чем они обязаны этому месту, давшему им настоящее образование.

Полдень был здесь главным временем еды. Теоретически члены совета сидели за главным столом, а студенты – ниже. На практике студенты побогаче сами устраивали себе главный стол, иногда заказывая себе более экзотические кушанья, чем те, что подавали членам совета. Эти же студенты нанимали бедных товарищей прислуживать за столом, и даже, если находили, что они ловко справляются с этим делом, угощали их остатками пищи.

Они вошли в большой парадный зал, где в огромном камине даже в полдень пылало пламя. Раздался грохот от упавших на пол студенческих скамей. Если никто не переворачивал скамеек, это означало, что студенты или не знали о традиционном способе приветствовать ректора, или слишком напились, чтобы помнить о таких вещах. Грэшем уселся на свое место, не обращая внимания на ледяные взгляды, которыми наградили его некоторые из членов совета. Сосед напротив также бросил на него ненавидящий взгляд.

Это был Уилл Смит, член Совета Грэнвилл-колледжа, живое свидетельство овладевшего Кембриджем в последнее время жестоковыйного пуританизма. Тощий как щепка, низкого роста, с очень высоким лбом, обрамленным белокурыми локонами, он смотрел на мир взглядом, от которого могла бы замерзнуть вода. Грэшем видел – Смитом руководило не благочестие, а ненависть. В особенности ненависть ко всему жизнерадостному.

Один из студентов начал читать обязательную молитву на латыни. Он очень волновался, а его товарищи страшно скучали. Кто-то намеренно громко пустил ветры, прежде чем студент успел дочитать до конца. Студенты захихикали, а члены совета стали подозрительно оглядывать зал.