Текст книги "Могила галеонов"
Автор книги: Мартин Стивен
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Мартин Стивен
«Могила галеонов»
Пролог
26 марта 1587 года Кембридж
От случая зависит, вытащит человек карту любви или карту смерти. Над унылой кембриджской равниной занимался рассвет серого дня. Лошади во дворе, словно чувствуя страх своего хозяина, вели себя неспокойно, фыркали и били копытами. Фонари в руках конюхов раскачивались на ветру. Туман был еще слишком густым, и они не отбрасывали теней на стены, а только освещали потные лица и руки людей. Запах пота, исходивший от людей и лошадей, смешивался с запахом конского навоза. Если бы испанец, хозяин одной из этих лошадей, покинул Кембридж под покровом ночи, у него был бы шанс остаться в живых. Но он испытывал судьбу, полагая, что может без опаски по-человечески поужинать и поспать несколько часов в чистой постели. Такое умозаключение и погубило его, лишив времени, необходимого для бегства. Правда, немногие люди решаются скакать верхом ночью. Самая лучшая лошадь видит в темноте не дальше человека, а дороги в Англии в эту пору превращаются в болото, в котором могут, сдается, утонуть и лошадь, и всадник. Лучше трогаться в путь на рассвете, в надежде на ясный погожий день в стране вечной сырости. Человек, идущий навстречу судьбе, не должен быть похож на преступника, сбежавшего из темницы и боящегося дневного света. Мужчина, да к тому же испанец, скачет вперед с открытыми глазами, как воин и рыцарь.
Двоих испанских слуг, сопровождавших хозяина, выполнявшего деликатную миссию в Англии, унесла лихорадка, которую обильный болотами Кембридж порождал с такой же неутомимостью, с какой севильские крестьянки рожали детей. Сменившие их слуги-англичане казались нерадивыми и ненадежными. Но кто из сородичей осудил бы их за это, если известно, что Испания готовится нанести удар по Англии? Вообще-то только один из английских слуг испанца находился рядом с ним в то утро: дюжий малый лет пятидесяти, хладнокровный и волевой, умевший управляться с сильными вьючными лошадьми. Испанец не мог запомнить, как его звали, да он особенно и не старался запоминать имена простолюдинов. Его даже раздражала английская манера обращаться со слугами словно с настоящими людьми. Все же испанец снисходительно улыбнулся слуге, поблагодарил его за его мастерство и пришпорил (вероятно, слишком сильно) своего благородного скакуна. Прочь из Англии! Надо быстрее рассказать тем, кто его послал, что они хотят сделать страшную глупость.
Настроение испанца улучшилось, когда он отправился в путь. Его конь разбрасывал копытом грязь на немощеных улицах, как будто тоже хотел поскорее оставить позади вонючий городишко. Скоро они минуют лачуги бедняков и спесивые здания колледжа. Испанец решил бежать через Грантчестерские луга. Даже его сердце невольно тронул этот цветущий край, образчик пасторальной идиллии, чьим украшением, несомненно, являлась прекрасная университетская Королевская церковь… Странная тишина за спиной заставила испанца замедлить езду. Он вдруг понял – его слуга больше не следует за ним, а исчез вместе с вьючными лошадьми. Затем всадник услышал уже другой стук копыт. Он обернулся и впервые почувствовал смертельный страх, увидев преследователей. Его слуга остановил своих лошадей и спокойно ждал чего-то около небольшой рощицы, из которой по направлению к испанцу мчались двое всадников. Один из них – дюжий детина на коренастой сильной лошадке, а его более изящный спутник гордо восседал на сером коне. Расстояние между ними быстро сокращалось. Испанец знал преследующего его всадника. Он слишком поздно понял: его слуга-англичанин, платный агент этого молодого человека, предупредил своего настоящего хозяина об отъезде хозяина мнимого. Да, испанцу стало по-настоящему страшно, но трусом он никогда не был. Он развернул коня, выхватил меч из ножен, выставил его, словно копье, и поскакал навстречу молодому преследователю. Если испанец надеялся смутить противника, то его расчет оказался неверным. В ту же секунду тот также обнажил меч, и они поскакали навстречу друг другу, будто два рыцаря на турнире. Испанец смотрел только на грудь англичанина, готовясь вонзить меч в сердце врага, но совершил ошибку: на какое-то мгновение его взгляд встретился со взглядом англичанина, взглядом холодным и беспощадным, как стальной клинок.
Испанец сделал смертоносный выпад, но в последнюю долю секунды его противник с невероятной ловкостью сумел уклониться от удара и вонзил острие меча в горло испанца. Сила удара была такова, что англичанин с трудом удержал в руке собственный меч. Голова его противника оказалась наполовину отсеченной. Тот упал на шею скакавшей во весь опор лошади, еще сжимая в руке меч. Но в следующее мгновение оружие выпало из обессилевшей руки всадника, сам он слетел на землю, а его правая нога ещё оставалась в стремени. Некоторое время конь продолжал тащить за собой седока, потом остановился. Приятная прохлада разлилась на Грантчестерских лугах. Ярко-синее небо сияло в вышине. Легкий весенний ветерок словно нехотя шевелил траву, и солнечные лучи щедро согревали землю. Речка весело журчала, птички, пережившие зиму, пели, утверждая торжество жизни. В столь прекрасный день Генри Грэшем отмечал свой день рождения – и только что убил человека!
Конечно, убитый, лежавший теперь перед ним, был всего лишь испанским шпионом. Но разве от этого убийство становилось делом более приятным?
Грэшем, высокий и статным, широкоплечий, узкобедрый, с длинными темными волосами, обрамлявшими его точеное лицо, был хорош собой, и, похоже, он сам понимал это. И вот теперь он стал убийцей и стоял над своей жертвой, неподвижный, словно мраморная статуя. Манион, мощный, словно дуб, слуга, лет на пять старше своего хозяина, молча стоял с ним рядом. Когда приступ рвоты у Грэшема закончился, слуга заговорил.
– Нужны камни и веревка, – сказал он. Грэшем поднял голову. – Нельзя брать тело домой, – рассудительно заявил Манион, – и оставлять так его тоже нельзя. На берегу есть камни, у меня в дорожной сумке лежит веревка. Грэшем посмотрел на слугу невидящими глазами. Манион знал: первые убийства всегда даются человеку нелегко. После возбуждения битвы наступает чувство подавленности.
– Надо его утопить в речке, – терпеливо продолжал Манион. – Здесь глубоко. Принесите камней, а я достану веревку.
Грэшем механически повиновался. Он отправился на берег собирать камни.
«Лучше бы хозяин сейчас поплакал», – подумал Манион. Это не шутка – отнять человеческую жизнь!
Но вот чего Генри Грэшем не умел совсем – так это плакать.
Глава 1
Март 1587 года
Лондон Королевский двор
Долгое время оба всадника неслись опрометью, словно их преследовал сам дьявол, хотя причина была на самом деле в том, что Грэшем просто любил быструю езду и опасность. На всех станциях по дороге от Кембриджа до Лондона его ожидали свежие лошади. Прошла уже неделя с того дня, как он убил испанца.
– Тогда мне было даже полегче, – проворчал Грэшем, когда гонец привез ему вызов ко двору. – Там по крайней мере я точно знал, кто враг.
– Тысячи людей готовы отдать жизнь за приглашение ко двору королевы, – заметил Манион, ненавидевший Кембридж.
– Сейчас хозяин и его слуга находились всего милях в пяти от столицы.
– Еще больше людей погибло, последовав этому призыву, – мрачно ответил Грэшем. – Когда я оказываюсь при дворе, среди толпы льстецов, интриганов и доносчиков, я чувствую себя так, будто иду по незнакомому ночному лесу, где за каждым деревом могут скрываться враги, а узнать об этом я могу не раньше, чем когда кто-нибудь из них нанесет удар в спину.
– Тогда это действительно напоминает Кембридж, – заметил Манион.
Даже в лучшие времена двор королевы Елизаветы I был полон интриг и тайного соперничества. Между тем со временем положение там еще ухудшилось. Верности и преданности там и прежде не хватало, а сейчас дело с ними обстояло и вовсе плохо, зато подозрительность и ненависть росли вместе с ростом угрозы войны с Испанией, с каждым днем становящейся все реальнее. Королева уже явно вышла из детородного возраста, поэтому даже если бы она действительно нашла мужа, наконец ее устроившего, то что бы это изменило? Кто же будет теперь следующим королем Англии? Или (Господи, помоги стране!) ее следующей королевой? Над старым порядком нависла смертельная угроза. При самом королевском дворе и вне его разные партии боролись между собой за власть. За разговоры о том, кто наследует королеве, можно было в лучшем случае лишиться ушей, но при дворе редко говорили о чем-либо еще. А в последнее время «что либо еще» все же появилось: какая-то странная враждебность по отношению к нему, Грэшему. Люди отворачивались, когда он проходил мимо… Или его живое воображение чересчур разыгралось?
– Поэтому-то вы туда и отправились, – сказал Манион, продолжая разговор. – Вечно вы ищете опасности и любите власть. А еще – хорошеньких девиц.
– Ну, без внимания самой пожилой из девушек я бы обошелся, – заметил Грэшем.
Королева старела, и параллельно с этим росло ее желание окружать себя молодыми мужчинами. Грэшем не без тревоги осознавал, что он сам является теперь частью ее «коллекции». Они уже чувствовали особый запах столицы. Запах дров, горевших в печках Кембриджа, легче и приятнее запаха горевшего угля, а лондонцы сжигали горы угля в своих печах. Ко всему прочему добавлялась вонь от огромного количества мусорных свалок и нечистот. Огромный город был весь насыщен отбросами его обитателей, двуногих и четвероногих, помоями, которые выливали из кухонь прямо на городские улицы. Большая река принимала столько дряни, сколько могла принять, и запах от нее исходил странный – пахло одновременно затхлостью и свежестью. Зато в центре Лондона перемена ветра могла принести свежий, приятный воздух с полей Хайбери и Ислингтона, откуда каждым утром во дворец приносили свежее молоко. Ночную темноту разбавлял свет факелов, фонарей и свечей. В дневное время над городом висел туман или смог, и только серебристая Темза оставалась самой светлой частью города даже в ненастное время. А еще в Лондоне постоянно стоял страшный, оглушительный шум. Казалось, весь свет собирался на лондонских рынках, и все по очереди оглушительно выкрикивали там новости, обращаясь к тем, кто желал и не желал слушать. Улицы города напоминали бурную реку, попавшую в тесное ущелье. Они кишели людьми, лошадьми, быками, овцами, неуклюжими деревенскими телегами и гремящими экипажами.
Поскольку Грэшем и Манион приехали из Кембриджа, им следовало въехать в город через Восточные ворота, а затем – через весь город, чтобы добраться до величественного, но пришедшего в запустение особняка, унаследованного Грэшемом от отца. Удобнее было бы оставить лошадей около Тауэра и добраться до места по Темзе на лодке. Но Грэшему хотелось, чтобы лондонская суета подбодрила его унылый дух, напомнив ему о тех днях, когда он еще ребенком без гроша в кармане бродил по этим узким улочкам где и сколько хотел, когда, не имея друзей и близких, учился трудной науке выживания и сумел овладеть ею. Он ждал в библиотеке – своей любимой комнате в особняке, – уже одетый в придворное платье. Манион сидел рядом. Высокие витражные окна выходили на Темзу. Кто знает, может быть, во время его следующего визита здесь, на Темзе, уже будут стоять испанские корабли, а ядра из их пушек будут крушить дорогостоящие окна? Внезапно его размышления нарушил шум и стук копыт во дворе, а потом Грэшем услышал громкий, жизнерадостный мужской голос. Появление дворянина Джорджа Уиллоби, который после кончины своего престарелого отца должен был стать лордом Уиллоби, никогда не оставалось незамеченным. Джордж Уиллоби по праву мог считаться одним из самых некрасивых людей на свете: его лицо, изуродованное многочисленными оспинами, из-за ошибки повитухи к тому же выглядело слегка перекошенным – рот с левой стороны съезжал книзу, создавая впечатление постоянной гримасы на лице, а левое веко над черным глазом всегда оставалось полузакрытым. Дюжий детина, он всегда любил идти напролом, не считаясь с препятствиями. – До чего же ты страшен, сукин сын! – добродушно сказал Грэшем, обрадовавшийся приходу своего единственного друга (если не считать слуги). Входя в библиотеку, Джордж тут же свалил маленький столик с возвышающимся на нем кувшином с водой.
– Ах, черт побери! Мне, право, очень жаль! – начал извиняться Джордж. Он часто ронял разные вещи, но так и не привык к такому своему свойству, крайне неприятному ему самому. Он всегда что-то крушил, и всегда его мучили угрызения совести из-за этого. Но вот его странное лицо озарилось улыбкой. – Ты ошибся, господин из Грэнвилл-колледжа, по крайней мере, в одном отношении. Я страшен, а ты – сукин сын.
Друзья обнялись. Грэшем редко бывал в таком хорошем расположении духа, как сейчас, когда снова видел старого друга. Только два человека могли так фамильярно обращаться с Грэшемом, и только одному человеку, кроме него самого, позволялось безнаказанно говорить с Джорджем о его уродстве.
– Не обращай внимания на слугу, – сказал Грэшем. – Он опять слишком много себе позволяет.
Джордж разжал свои медвежьи объятия и выпустил Грэшема. Повернувшись к Маниону, он сказал, обращаясь к нему:
– Ты опять говоришь его милости правду? Я же тебя предупреждал! Я ведь знаю его дольше твоего. Надо ему льстить. Люди богатые не воспринимают правду. Особенно люди молодые, у которых ум не в голове, а в чреслах.
Он протянул Маниону свою лапу как равному, и тот пожал ее. Джордж нравился слуге, не обращавшему внимания на его внешность. Манион судил о людях по их сердцу, а сердце у Джорджа было большим и справедливым.
– Нынче вечером лести и так будет довольно, – заметил Грэшем, открывая бутылку доброго испанского вина, принесенного слугой из погреба. Если и было что-то странное в том, что два джентльмена и слуга вместе сидели за бутылкой, то никто из троих уж точно не замечал подобных вещей.
– Все верно, – сказал Джордж. – Королеве будут говорить, будто танцует она несравненно, выше всяких похвал, и что она вообще идеал красоты. В ее честь тут же напишут несколько сонетов, хотя она – старуха, бледная, как беленая стенка.
– Ты ведь сообщишь об этом сегодня ее величеству, не так ли? – осведомился Грэшем невинным тоном. – Интересно, что тогда случится с твоей головой?
– Моя голова крепче держится на плечах, чем твоя, Генри, – ответил Джордж. В его тоне появилась неожиданная резкость, удивившая его друга. – Говорю тебе, ты играешь с огнем! Кому-кому, а тебе сегодня лести не дождаться. Ты столкнешься только с завистью, если не с ненавистью. Ты все еще намерен оставаться одним из людей Уолсингема? Сейчас наступили опасные времена.
Уолсингем являлся главным шпионом Елизаветы. Человек пожилой и подорвавший свое здоровье, он долгое время финансировал из собственного кармана обширнейшую и достаточно вредоносную сеть информаторов в Европе. Уолсингем завербовал Грэшема, когда тот еще был бедным студентом-первокурсником. Когда же благодаря неожиданному наследству Грэшем вдруг сделался сказочно богат, то остался на службе у Уолсингема: Генри не мог обходиться без чувства риска и игры с опасностью, ставшими для него чем-то вроде зелья.
– Жизнь вообще штука опасная, – заметил он беспечно.
При всех своих дурачествах Джордж Уиллоби обладал острым умом. Он также до странности хорошо знал придворную жизнь. Если Грэшем чувствовал себя по-настоящему только в Кембридже, то для Джорджа стали повседневной жизнью рассуждения о том, кто – в фаворе, а кто – не в фаворе, чья звезда сейчас восходит, а чья уже закатилась. Странно, но человек, столь простой с виду, обожал заниматься жизнью ненадежного придворного мира.
– Но именно сейчас время на редкость опасное, – возразил он. – И опасное вдвойне с тех пор, как мы решили казнить королеву Марию Шотландскую.
Грэшем ничего не ответил.
В жилах Марии Стюарт, дважды законной королевы – и Франции, и Шотландии, текло достаточное количество крови английских королей, и она могла стать не только преемницей королевы Елизаветы, но и ее наследницей в настоящее время. Она бежала в Англию, когда Шотландия восстала против нее, и, к несчастью для себя, оказалась пленницей своей кузины Елизаветы, хотя и потом Мария оставалась центром заговоров. И вот в феврале ее казнили. Одна королева приказала убить другую. Католическая королева была убита по воле незаконнорожденной протестантки Елизаветы. Причем Генри Грэшем знал: он до конца своих дней будет сожалеть о той роли, которую он сам сыграл в этом деле.
– Хоть ты лично и участвовал в этом, – продолжал Джордж, подливая себе вина, – многие у нас говорят, что казнь Марии Шотландской – роковая ошибка. В политическом смысле это действительно так.
– Уолсингем придерживался совсем другого мнения, – сказал Грэшем. – Он считал, что держать у нас католичку – королеву с законными правами на престол – значит пригреть змею на груди и провоцировать свержение Елизаветы. Кажется, я достаточно точно его цитирую.
– Можешь цитировать его как угодно, но не забывай: в наше время все меньше людей к нему прислушиваются. – Джордж в возбуждении встал со своего места. – Ты никогда не знал жизни двора, – продолжал он, обращаясь к другу, словно отец, наставляющий сына. – То, что столь долго считалось само собой разумеющимся, теперь больше таковым не является. Королева постарела, Генри, пусть говорить так для придворного и значит рисковать головой. И лорд Бэрли стар…
При этих словах все трое встали и преувеличенно низко поклонились друг другу. Чужаку это показалось бы странным, но трое молодых людей лишь выполнили издавна принятый у них ритуал, совершаемый, когда они упоминали Бэрли, статс-секретаря королевы, поскольку лорд Бэрли отличался слишком большим пристрастием к протокольным формальностям.
– Смейтесь-смейтесь, – заметил Манион, – только не забывайте: вы смеетесь над самым могущественным человеком в Англии.
– В самом деле? – переспросил Джордж. – Скорее, он считался таковым раньше. Ходят слухи, будто он выжил из ума. Старая гвардия уходит, надо осознать это. Уолсингем серьезно болен. У королевы нет наследника, да нет и ясного закона о престолонаследии. Диво ли, что при дворе начинается смута? У нас довольно внутренних угроз, чтобы добавлять к ним еще и внешние.
– Внешние? – переспросил Грэшем, невольно заинтересованный.
– Да, после казни королевы-католички при дворе началась настоящая паника. Для Испании это событие стало последней каплей.
Король Филипп Испанский однажды уже правил Англией в качестве супруга Марии. Сие обстоятельство и злосчастное родство с Тюдорами дали Испании некоторые основания для притязаний на английский трон. Но самое главное – Филипп, и так уже имевший власть над многими странами, яро ненавидел протестантскую Англию, восставшую против римско-католического правления. Джордж захохотал, вспомнив в связи с этим пикантную шутку.
– Наши епископы наложили в штаны, – сказал он. – Говорят, один из них упал в обморок, когда кто-то жарил мясо на огне. Сказал: запах напоминает ему запах костров инквизиции. – Говорят еще, половина наших епископов начала учить испанский язык, – усмехнулся Грэшем.
– Да многие из них и на родном языке говорят через пень колоду, – заметил Манион. Он не жаловал, во-первых, английское духовенство, а во-вторых – испанцев.
– А что серьезные люди при дворе думают о престолонаследии? – спросил Грэшем. Джордж должен знать подобные вещи. Если об этом вообще что-то говорится, то ему это известно. Ближайшим наследником, вероятно, считают Якова VI Шотландского, сына казненной Марии Стюарт.
– Мнения разделились, – отвечал Джордж. – Одни ставят на короля Испании, другие – на короля Шотландии; есть и такие, которые считают, что королеве еще не поздно выйти замуж за кого-то из английских аристократов, человека моложе ее, и тогда мы получим короля.
– Замечательно! – воскликнул Грэшем. – Ведь каков выбор! Либо нашим королем становится король Испании, и тогда страну раздирают религиозные войны. Либо король враждебной Шотландии – причем мы только что казнили его мать – и тогда нас ждет гражданская война. Или же это будет кто-то из Эссексов, Лейстеров или даже Уолтер Рэйли – причем любой из них начнет распрю с двумя другими и будет угрожать половине знатных семей страны как гражданской, так и религиозной войной!
Граф Лейстер – старинный фаворит королевы – постепенно уходил в тень, вытесняемый молодым красавцем Робертом Деверю, графом Эссексом. Сэр Уолтер Рэйли пользовался славой «джокера» в придворной колоде.
– Хватит думать об опасностях для страны, – заметил Джордж. – Подумай лучше об опасности для себя самого.
– Ну да, – вставил Манион. – Я ничего не смыслю в политике, но и мне ясно: эти политики вам завидуют. Завидуют вашему богатству, внешности, вашему успеху у женщин и все такое. Ну и конечно, тому, что королева на вас обратила внимание. А вы с этими… вашими девушками… не слишком досаждали другим мужчинам? – спросил он вдруг.
Грэшем усмехнулся. Он никогда в жизни не обидел ни одну женщину, общаясь со многими из них ко взаимному удовольствию.
– Чего никогда не видел, о том не горюешь, – отвечал он.
– Может, и так, – сказал Манион, – только есть два или три лорда, видевшие вас в постели со своими молодыми женами.
Теперь наступил черед Джорджа.
– Известно, что ты имел отношение к Уолсингему, – сказал он. – Конечно, точно никто ничего не знает, иначе тебя убили бы в какой-нибудь темной аллее. Уолсингем стар, и дни его сочтены. Звезда его закатилась. Никто не знает, что будет, когда после его кончины обрушится вся его империя. Но для многих при дворе ты – молодой выскочка, вовлеченный во множество темных дел за последние годы. А теперь еще королева тебе благоволит. Мало ли что, по их мнению, ты мог ей нашептать! Для придворных ты превратился в головную боль. К тому же у тебя нет друзей, если не считать меня и этого верзилы. – Он указал на Маниона. – Господи, помоги нам!
– Что же ты мне советуешь? – спросил Грэшем. – Благодарю за предупреждение об опасностях, но теперь скажи, как от них избавиться.
– Во всяком случае, ты можешь сделать это дело чисто и опередишь их, – добавил Джордж весело. Одним из свойств этого человека было умение уйти от серьезного разговора, сняв напряженнее помощью, как ему казалось, веселой шутки. – Разве что тебе самому удастся найти решение, которое мне и не снилось, так что я разину рот от удивления. Знаешь, как ни странно, я умею просчитывать шансы. Большинство людей (кроме тебя) считают меня дураком, но я действительно умею это делать. А твое дело – выбрать лучший из шансов.
– Ты знаешь, что Уолсингем заставлял меня делать, ты и еще Манион. – сказал Грэшем. – Ты советуешь мне отречься от него?
– Если бы я мог знать точно! – ответил Джордж. – Считаю ли я, что это умно – посещать тайные мессы по указанию Уолсингема? Конечно, нет. Для этого у нас тут климат не тот. Особенно если учесть, что я не знаю, до какой степени твоя тяга к католицизму является игрой.
– Я же говорил тебе, – усмехнулся Грэшем. – Моя первая кормилица была католичкой. Когда я не мог сосать ее грудь, я сосал ее четки. Знаешь, это ведь накладывает отпечаток на человека.
– Я мог бы заметить тебе, – ответил Джордж, – что твое легкомыслие и болтливость раздражают людей. Но так как ты обожаешь злить людей, это только доставит тебе еще больше удовольствия. Все, о чем я говорю тебе, – будь осторожен. Слишком много влиятельных людей умолкают, как только речь заходит о тебе. А теперь пошли еще и новые разговоры. Можно тебя кое о чем спросить?
– Конечно.
– Получал ли ты какие-то деньги из Испании? По правде сказать, возникли слухи, будто ты испанский шпион. Я знаю, ты никогда не предашь Англию, но ты мог втянуться в какую-то игру просто ради риска и интереса. Ну, что скажешь?
– О чем именно? Ты ведь, кажется, задал два вопроса: не испанский ли я шпион и беру ли я деньги от испанцев.
– Перестань болтать! Я твой старый друг и заслуживаю прямого ответа.
– Ну ладно, – ответил Грэшем. – На один вопрос я отвечу «да», а на другой – «нет». А ты уж сам поработай головой и реши, какие вопросы я имею в виду.
Джордж выругался, услышав его ответ, и через минуту оба молодых человека катались по полу, как два школьника, которым вздумалось бороться.
– Ну вот что, – вмешался Манион, привыкший к тому, что разговоры двоих друзей иногда заканчивались драками, – я всего лишь простолюдин. Но я твердо знаю, хозяин, – если ваша голова попадет на плаху, то и моя последует за ней. И я сам хотел бы, чтобы вы послали подальше милорда Уолсингема, мастера темных дел. Тогда и мне будет спокойнее.
На сей раз схватка двух друзей кончилась победой Грэшема, положившего Джорджа на лопатки.
Они добрались на лодке до Уайт-холла. Пристань была ярко освещена факелами. Их отражения создавали причудливые фигуры в темной воде Темзы.
– Умно ли это? – спросил Грэшем, перед тем как выйти из лодки на берег.
– То, что ты сюда явился? – осведомился Джордж.
– Нет, олух несчастный! Я имею в виду все происходящее.
– Ты хочешь сказать, умно ли, что ее величество королева Елизавета устраивает большой прием в честь заурядного дворянина из Нидерландов, именующего себя послом, хотя у него даже нет денег, чтобы не выглядеть голодранцем? Может быть, и не очень. Ясно же – мы просто поддерживаем мятежников в стране, которую Филипп Испанский считает своей, ведь он, судя по всему, хочет напасть на Англию и покончить с протестантской ересью раз и навсегда… Нет, должно быть, мудрости тут нет никакой. Но во всяком случае, для этого нужно иметь мужество.
Уже много лет продолжалось восстание протестантских Нидерландов против католической Испании, считавшей эту страну своей провинцией. Английские деньги и английские войска (хотя и того и другого было не слишком много) помешали испанцам одержать полную победу над Нидерландами. И все же испанская армия, самая могущественная в Европе, стояла в Нидерландах под командованием герцога Пармского, слывшего непобедимым; и многие полагали, что король Филипп II пошлет ее в Испанию, когда его терпение лопнет. И вот сейчас Елизавета устраивала официальный прием в честь посла протестантских Нидерландов, хотя это было все равно что дразнить быка, от которого нечем защититься. Что же совершала в этом случае королева: вела хитрую игру или просто делала глупость?
При дворе Елизаветы все было не тем, чем казалось. Казалось, будто свет факелов, свечей и ламп прогнал темноту прочь, пока человек не открывал, что в большей части дворцовых покоев свет вообще не горит. Во время ужина при дворе объявляли блюдо за блюдом, но вскоре гости начинали понимать: каждое из них приготовлено в небольшом количестве, и каждому достается очень немного (если вообще что-то достанется), а дворецкий нарочно назначает ужин на довольно позднее время, давая людям возможность успеть поесть дома.
Что до вин, то дворецкий предлагал «дорогим гостям» лучшие напитки, но они как-то слишком быстро кончались, хотя далеко не все успевали их даже попробовать.
Грэшем с грустью смотрел на странную, подозрительного цвета жидкость в своем кубке, размышляя о том, как бы ее не выпить и в то же время соблюсти приличия. Королева пока не приставала к нему, но впереди маячили танцы, и она еще могла с лихвой восполнить свое «упущение».
– Граф Лейстер шел прямо на тебя, как будто тебя тут нет, а граф Эссекс демонстративно повернулся к тебе спиной, – заметил Джордж.
– Они ревнуют, вот и все, – махнул рукой Грэшем, еще не пьяный, но расслабившийся и почувствовавший легкость. – Они боятся, что королева поймет, насколько я лучший любовник по сравнению с ними. – Он поставил перед собой цель напиться по-настоящему, и как раз в это время кто-то подошел к нему сзади и заговорил так, будто прочел его мысли:
– Не надо сегодня пить слишком много. Вам еще может понадобиться ваш разум.
Черные глаза сэра Фрэнсиса Уолсингема смотрели все так же проницательно, и рамки придворной любезности по прежнему не могли скрыть силы и властности, присущей этому человеку. Грэшема поразило его внезапное появление здесь. Уолсингем обычно избегал увеселений, предпочитая проводить вечера в тишине своего дома в Барнсе.
– Сэр Фрэнсис! – воскликнул он, маскируя поклоном свое смущение. Джордж тут же куда-то исчез, а Манион оказался на таком расстоянии, откуда он мог наблюдать за происходящим, не слыша ни единого слова.
Какая-то игривая молодая дама, делавшая вид, будто хочет ускользнуть от навязчивого кавалера, случайно оказалась между двумя мужчинами, но, увидев Уолсингема, побледнела, пролепетала извинения и поспешно удалилась. Мало кто при дворе мог внушать людям такой страх, как он.
Появился наконец и посол. Действительно, как предсказывал Джордж, неказистый, в будничной одежде. Он стоял с глупой улыбкой на лице, пока слуга торжественно докладывал о его появлении. Уолсингем бросил повелительный взгляд на Грэшема.
– Пойдемте, – сказал он. – Речи будут продолжаться еще долго, а ее величество не появится здесь еще полчаса (именно столько времени нам всем следует здесь находиться).
Он показал молодому человеку на дверь в смежную комнату, где у горящего камина располагался столик со свечами и два стула. Уолсингем явно все подготовил заранее. Старомодный широкий плащ, подбитый мехом, подчеркивал худобу старого, но властного человека. Жестом он указал Грэшему на стул и сел сам.
На столе стояло подогретое вино, хотя было неясно, кто и когда успел его приготовить.
– Я вас благодарю за то, что вы уже сделали и продолжаете делать, – заговорил старик, наполняя кубки, – ведь вы при этом рискуете.
– Риск меня устраивает, милорд, – отвечал Грэшем. – Меня беспокоит одно – я слишком мало знаю о том, чего ради мне предлагают выполнить то или другое.
– Я всю жизнь стремился как можно больше знать, – ответил Уолсингем. – Я полагал: знание – корень реальной власти. Теперь же я понял: самую надежную защиту часто дает незнание. Слишком большие знания мешают нам быстро принять решение, заставляя нас чересчур много думать. Умерьте вашу молодую жажду познания. Если бы кому-то из людей возможно было знать все!
Грэшем не стал продолжать спор. Он знал: спорить с Уолсингемом бесполезно. Имело смысл лишь слушать его доводы, чтобы потом исполнить его поручения (если удастся их исполнить). И слишком многие люди, те, кто не мог или не хотел следовать его распоряжениям, лежали теперь на дне Темзы, так что у его агентов не осталось никаких иллюзий насчет свободы выбора.
– А видеть я вас хотел вот почему, – продолжал старик. – Сейчас мы наконец-то начали что-то предпринимать против наших врагов – после того как не стало проклятой проходимки.