Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

– Это и без вашей помощи делается, – отвечала Дитте и уходила, захлопывая за собой дверь.

– С живых, с живых с вас драть шкуру! – кричал он ей вслед.

Дитте делала вид, что не слышит.

Так он лежал и молол всякий вздор. Трудно было решить, серьезно он болен или просто в нем желчь расходилась.

– Вы, пожалуй, верите в справедливость, фру Хансен? – спросил он Дитте однажды утром.

– Право, не знаю хорошенько; может быть, и верю, – ответила Дитте.

– А я знаю, что верите. Нечего нам плясать друг перед другом на задних лапках! Во всяком случае вы верите, что нужно быть справедливым и милосердным, черт побери! Нужно жалеть несчастных и помогать им, – таким вот опустившимся субъектам, как Поздравитель, не правда ли? Особенно тем, кто опустился, – это ведь так трогательно! А знаете, что это на самом деле? Я всю ночь сегодня думал об этом и убедился, что все это ерунда. Что, собственно, значит: человек опустился? Продай я свою совесть дьяволу за хорошую цену, никому в голову не пришло бы говорить, что я опустился. А вот если я устоял перед искушением, захотел держать свой свиной хлев в чистоте, взяв на себя все последствия, – это значит, что я покатился под гору, стал отпетым неудачником. Как тут не запить?.. Возьмем, к примеру, вас самих. Вы довольно бестолковы, но сердце у вас на месте, вы самая порядочная женщина во всей нашей «Казарме». Да, да, это так! Но вы моете и чистите лестницы и прочее, а это занятие неблагородное, даже для обитателей такой трущобы, как наша. И в результате вас называют не фру ^[12], а поломойкой; самая последняя бабенка в доме считает себя вправе глядеть на вас свысока! «Вы-де какая-то поломойка, не забывайтесь!» Как тут не запить? Люди – порядочная сволочь!

– Да, некоторые, пожалуй, – согласилась Дитте.

– Нет, все! Вот в чем горе. И кое-кому следовало бы сделать это открытие несколькими годами раньше, тогда не пришлось бы мне валяться тут, пьяному, с больной печенью! Но бог или сатана, сотворивший Крамера, создал его оптимистом, то есть своего рода идиотом, верующим в добро. Он считал себя ответственным за свои поступки, как существо высшего порядка, созданное по образу и подобию божию, – у него, видите ли, высокие идеалы. Черт знает, впрочем, откуда они у него веялись? Только не от окружающих. Наоборот, он несколько сторонился всех, был чудаком, вот и прослыл идеалистом. Помилуйте, шапку долой перед благородным образом мыслей, – лишь бы это не доводило человека до глупостей. Все, так сказать, с часу на час ждали, что я непременно выкину какую-нибудь глупость.

Но все шло благополучно, несмотря на идеалы. Я сдал свои экзамены, получил хорошее место, женился на богатой, шикарно обставил свой дом – все это несмотря на идеалы, как уже сказано. Идеалы-то еще не подвергались серьезному испытанию! И окружающим такое «совместительство» даже внушало уважение. Оказывается, идеалы могут уживаться с богатством. К тому же идеалы украшают жизнь, – значит, стоит обзаводиться ими. Видали вы свинью с золотыми коронками на зубах. А я видел. Как тут не запить горькую?

Но час испытания настал, – дело шло о какой-то несчастной телеграмме. Крупный спекулянт, основавший большое телеграфное агентство, считал себя вправе первым просматривать все телеграммы, даже адресованные его конкурентам. Для того, главным образом, он в основал агентство, а вовсе не ради пользы отечества и не из чувства патриотизма, как говорилось для красного словца. Но главный его помощник, идиот, вообразил, что тайна телеграфа священна, и уперся на этом.

– Да ведь это же правильно! – воскликнула Дитте. – В чем же тут идиотство?

– Правильно… по мнению идиота, разумеется! Словно мне-то не все равно было, кто кого слопает: свиньи – псов или псы – свиней! Бог мой, до чего я был глуп тогда! Разумеется, я знал, чем рискую, чувствовал себя, когда меня спустили с лестницы, героем, мучеником за справедливость. И отправился искать себе новую службу, чуть не лопаясь от гордого сознания своей правоты, – ведь все должны были с распростертыми объятиями встретить такого героя! Однако, извините, везде отказ! У могущественного финансиста руки длинные, – никто не смел взять героя к себе на службу. Даже конкурент, тот самый, которого собирались разорить с помощью его собственных биржевых телеграмм, и он только пожал плечами. Да-а, он что-то такое слышал и, пожалуй, готов похлопотать за меня, чтобы меня вернули на прежнюю должность, если я дам обязательство выдавать ему телеграммы моего принципала! Вот они все какая сволочь! Как честный человек я был ему не нужен, а как сыщик – пожалуйста. Ну, как не запить, черт побери!

– Почему вы не обратились в газеты? – спросила Дитте. – Они ведь заступаются за невинно обиженных!

– Газеты! О святая простота! – Крамер возвел глаза к потолку. – Я, впрочем, обращался в газеты, невинное дитя! Я сам был тогда простаком. Но всюду встретил отказ. Мне отвечали, что пресса не может нападать на одного из лучших сынов отечества. И, вероятно, позвонили всемогущему человеку, чтобы заработать кое-что на этой истории. Потому что однажды во всех газетах появились заметки о сумасшедшем субъекте, которого великий финансист уволил за сомнительное поведение и который в благодарность за то, что избежал законного возмездия, преследует его превосходительство и чуть ли не угрожает его жизни. Всем было ясно, что это обо мне, и мне разом были отрезаны все пути. Даже мои близкие начали понемножку убеждаться, что я свихнулся. Правда, ведь все ожидали, что это случится рано или поздно. Со мной перестали считаться в обществе и даже в собственной семье, жена начала придираться ко мне и восстанавливать против меня девочек, а в один прекрасный день они все переехали к старикам. Игра была кончена.

Вот когда я действительно свихнулся. Знаете, что я сделал? Я купил большой букет цветов и отправился с ним к его превосходительству. У него была целая толпа поздравителей по случаю какого-то торжества, я привес ему свое поздравление в самой язвительной форме. «Благодарю, – сказал он, улыбаясь, – большое спасибо!» – и протянул мне бумажку в сто крон. Вот тебе и на! Опять он вышел победителем. Ну, как тут не запить, черт побери!..

Я так и сделал. Напился, как свинья, чтобы сравняться со всей этой сволочью. «Ты не можешь с ними конкурировать, пока не вываляешься в грязи», – говорил я себе.

Вот откуда и появилась у меня мысль ходить с поздравлениями. Это давало недурной заработок, особенно вначале, потому что я как бы поворачивал нож в собственной ране у всех на глазах. И они скорее хватались за кошельки, чтобы откупиться от этого зрелища. Я обошел их всех по очереди и, разумеется, подносил им не самые дорогие цветы… Но понемногу все позабыли, с чего, собственно, началась история, и видели перед собою только жалкого субъекта, от которого можно откупиться одной кроной.

– Я думала, что вы больше ходите к артистам, писателям, вот к таким людям, – сказала Дитте.

– Да, но это уже позднее, когда дела пошли хуже и приходилось ничем не брезговать. Да, можете поверить, я дорого расплатился за свою веру в людей. Существует всего два рода людей – честные и мошенники. И мошенники удерживаются наверху, остальные идут ко дну, – слишком уж они тяжеловесны. Ваш жених хочет, кажется, перестроить общество? Я слышал кое-что сквозь стенку и много смеялся над этим.

– Карл Баккегор вовсе не жених мой, – сказала Дитте, краснея.

Крамер отмахнулся.

– Пожалуйста без откровенностей. Он социальный реформатор – вот что меня в данном случае интересует. А вы знаете, что тянет пролетариат книзу? Честность. Искорените честность, и проблема решена.

Так он лежал и болтал. Он стал очень покладист, душа его как будто смягчалась со дня на день. Но вместе с тем он слабел и физически. Несколько дней спустя он вдруг раскаялся в своей откровенности.

– Нагородил же я вам вздору на днях, – сказал он. – Надеюсь, вы не всему верите, что вам плетут?

Но Дитте знала, чему верить. Тетке Гейсмар было кое-что известно про его семью. И она могла кое-что порассказать о нем, если навести ее на этот разговор. Крамер был женат на дочери крупного лесопромышленника из какого-то приморского городка. Обе его дочери уже вышли замуж за офицеров и получили от деда с бабкой огромное приданое.

Странно было, что Крамер так вдруг разоткровенничался. В алкоголе он, по-видимому, не чувствовал больше потребности. Зато стал словоохотлив. Дитте приходилось брать с собой работу и сидеть у него. А он лежал и рассказывал на своем гнусаво-картавом трактирном жаргоне о всевозможных проделках, на которые пускался, чтобы добыть деньги. Артистам и певцам он подносил букеты от «неизвестных поклонниц, скрывавших свои имена» – но причине их высокого положения, разумеется! К начинающим писателям являлся в качестве первого выразителя восторгов всей нации. Дерзал даже пробираться во дворец в качестве «представителя великого безыменного народа».

– Просто ужас что такое! – смеялась Дитте. – Откуда это бралось у вас? Другому бы вовек не додуматься!

– Ужас! Нет, это было настоящее благодеяние. Мало кто доставлял ближним столько радости, как Поздравитель. А что он получил за это? Да, для этого нужно было поработать головой! Приходилось все расширять и расширять круг знакомств, чтобы не очутиться в тупике. Нельзя ведь было показываться слишком часто в одном месте. Словом, я создал совсем новую отрасль отечественной промышленности. Жаль, что некому унаследовать это предприятие после меня! Знаете что? Пойдите после обеда и заложите мой костюм.

Нет, Дитте и слышать об этом не хотела.

– Вы не можете обойтись без него, вам выйти не в чем будет! – сказала она.

– Мне все равно не встать больше, – возразил он. – Я отжил свой век. И с восторгом думаю об этом. Часто ловлю себя на том, что лежу и прямо радуюсь мысли развязаться со всей этой ерундой. Право, недурно будет присесть на краешек мокрого облака и, распевая «аллилуйя», наплевать на весь этот кавардак внизу!

После обеда, когда Дитте не было дома, он уговорил старуху Расмуссен пойти заложить его костюм.

– Захватите заодно сапоги, и шляпу, и палку, – сказал он. – Тогда нечего будет опасаться, что я стану бродить тут привидением!

Он остался в одной рубашке.

Но через день или черев два он все-таки встал с постели и выбежал в коридор в одном белье. У него был припадок. Женщинам пришлось послать за подручным булочника, чтобы уложить больного в постель. «Этот ютландец такой солидный, он справится!» – говорили они, и, правда, Лэборг преспокойно взял Поздравителя на руки, словно малого ребенка, и отнес его прямо в постель. Теперь Дитте была не прочь отправить жильца в больницу, она не решалась больше оставаться с ним по ночам. Но это легче было сказать, чем сделать. Сначала нужно было достать записку врача о необходимости больничного лечения, а потом еще дождаться места. Это могло затянуться до бесконечности. Старуха Расмуссен лишь год спустя после смерти своего мужа получила извещение, что он может быть принят в больницу.

– Все это легко устроить, если есть знакомый полицейский, – сказала тетка Гейсмар. – Полиция все может!

Шурин извозчика Ольсена был постовым полицейским, за ним и послали. А он вытребовал из больницы карету и отвез туда Поздравителя.

– Теперь они должны принять его! – сказала тетка Гейсмар, глядя вслед карете, собравшей толпу зевак и во дворе, и на улице.

– Наконец-то вы избавились от него, фру Хансен!

Дитте ничего не ответила, отвернувшись от них и тоже провожая взглядом карету. Лицо ее передергивалось. Тяжелою поступью вернулась она к себе, вошла в комнату Поздравителя, присела на край постели и заплакала.

XI

ИЗО ДНЯ В ДЕНЬ

Опять наступила зима со снегом, стужей, морозами. Слишком скоро миновало лето. Только успели выкупить одежонку, как снова закладывай! В каморке старухи Расмуссен не было печки, да и чем стала бы она топить? Старуха дрогла по ночам – кровь уже не грела ее, и сколько она ни накидывала тряпья поверх перины, все равно было холодно. Вода замерзала у нее в кувшине и в ведре. Дитте решила перевести старуху в комнату Поздравителя, там вообще теплее, и, кроме того, можно было на ночь не затворять туда двери из жилой комнаты, откуда все-таки тянуло немножко теплом.

– Пока что! – сказала Дитте. – А если Крамер вернется, мы уж придумаем, как все устроить, бабушка!

– Да, пусть все-таки Крамер знает, что ему есть куда вернуться, если он понравится. – Впрочем, на это было мало надежды. Дитте два раза навестила его в больнице, – ему становилось все хуже и хуже.

Но так хорошо было, что старуха тут же рядом: по крайней мере, ее слышно ночью, и Дитте стала спать спокойнее. Да и Карл теперь мог отказаться от своей комнаты на стороне и перебраться в чуланчик старухи Расмуссен. И деньги оставались в кармане, и Карл был поближе. Важно всем объединиться против общих врагов – холода и безработицы, – они хоть кого заставят призадуматься.

Все это время у Карла не было постоянной работы но специальности, и он перебивался случайными заработками: бегал то на Рыночную площадь, то в Порт, то на Охотный рынок – всюду, где могла подвернуться работенка. Ни себя, ни башмаков не жалел и опять спустил весь жирок, что нажил за лето. Настроение, однако, у него было бодрое. Дитте радовалась, – большую часть своего заработка Карл все-таки оставлял здесь, и теперь она могла отплатить ему хоть какими-нибудь заботами. Вечера он – если не уходил на собрания – проводил в общей комнате: читал или писал статейки для газеты, которую безработные сами выпускали раз в неделю.

.– Какой, в сущности, прок от ваших собраний? – сказала как-то раз Дитте. – В прошлом году вы тоже собирались, а безработных в этом году еще больше. Что вы там ни говорите, ни делайте, хозяева и в ус не дуют!

– Да, большого впечатления это на них, пожалуй, не производит, – согласился Карл. – Но мы, по крайней мере, сами себе не даем задремать… и, наверное, кое-кого пробуждаем от спячки. Пока в человеке кипит злоба, он еще не совсем пропащий! Кроме того, «Самаритяне» все-таки открыли в этом году свои столовые раньше прошлогоднего, и газеты трубя вовсю, призывая помочь безработным. Так что, видно, все-таки побаиваются нас.

– Скорей, пожалуй, нужда смягчила людям сердца, – предположила Дитте.

– И это может быть. Во всяком случае они должны все время видеть нуждающихся, чтобы задуматься о них. На собаку, которая забьется в свою конуру зализывать раны, никто и внимания не обращает. Поэтому мы собираемся устроить демонстрацию – шествие наиболее нуждающихся безработных с женами, детьми и хорошо бы со всем скарбом. У большинства ведь не больше добра, чем может уместиться на ручной тележке. Хочешь участвовать? Кажется, это будет в сочельник, когда люди вообще становятся добрее, чем обычно.

Нет, Дитте не хотела выставлять напоказ свои лохмотья. Она предпочитала перебиваться как-нибудь сама.

– И к чему вы это затеваете? – спросила она. – Удивительно!

– Мы хотим заставить уважать лохмотья и попугать филантропов. Не мешает им посмотреть, сколько нас. Но, может быть, выгоднее дождаться настоящей зимы. Теперь, пожалуй, рановато.

– Ты словно спекулируешь на всей этой нужде и нищете! – сказала Дитте с оттенком упрека.

– Ну, да! У нас в деревне, среди «братьев» всегда проповедовалось, что нужда и страдания посылаются людям, чтобы обратить их к богу. Но я только теперь понял смысл: голодающих физически надо превратить в алчущих духом!

Дитте внимательно слушала. Она начинала уже находить в речах Карла более глубокий смысл и перестала пренебрегать ими, как раньше, когда думала, что в них заключается что-то религиозное.

– А что же ты сделаешь с беднягами, которые не могут стать алчущими духом, а только требуют себе кусок хлеба, когда голодны, как я, например? – опять спросила она серьезно.

Карл взглянул на нее с радостным изумлением. Впервые Дитте не отклонила такого разговора, а заинтересовалась его идеями.

– Тебя-то нам не приходится будить. Напротив, ты нас будишь!

– Я? Да я ровно ничего не смыслю во всем этом! – с испугом ответила Дитте.

– Да, ты, потому что ты всегда одинакова – и в счастье и в несчастье. Очутись ты на троне или в яме, ты была бы все та же. Тебя переделать нельзя, да и не нужно, потому что мы в некотором роде следуем за тобой. Пусть бы все сердца в мире бились, как бьется твое сердце, тогда бы на земле стало хорошо!

– Ну, навряд ли, – возразила Дитте, – мое сердце все больше и больше дурит. Иной раз как будто выскочить хочет, а то вдруг совсем замрет… Но теперь я пойду, добуду немножко хлеба, и напьемся кофе. – Дитте накинула платок на голову. Они питались это время главным образом хлебом и кофе.

– А я пойду навестить старика тряпичника, – сказал Карл. – Его что-то давно не видать.

– Заодно позови старуху Расмуссен с ребятишками пить кофе, – сказала Дитте. – Они на чердаке белье вешают. Да захвати с собою тряпичника, если застанешь его. И вели старухе поставить кипятить воду! – крикнула она уже с лестницы.

В булочной стояла учительница и покупала сдобу к послеобеденному кофе – сладкие подковки и венские булочки. Она была на сносях и ничуть не старалась скрыть это, – напротив, прямо как будто кичилась своим положением и не понимала, как это вообще можно говорить о чем-либо другом.

– Как вы себя чувствуете, фру Лангхольм? – спросила булочница.

– Ах, я никогда еще не чувствовала себя так хорошо, – ответила та блаженно. – Я готова вечно ходить в положении!

– Ох, боже избави! – невольно воскликнула жена извозчика Ольсена. Разумеется, она не принимала участия в разговоре, и это просто сорвалось у нее с языка.

– Да, мадам Ольсен родила восьмерых детей! – пояснила булочница. – Так ведь?

Мадам Ольсен кивнула.

– Но живот у меня никогда так не торчал. Я немножко подбирала его.

Фру Лайгхольм с гордостью взглянула на нее:

– Я свое бремя несу прямо перед собой. Это и моему мужу больше нравится. И всего здоровее так – и для матери и для ребенка. Ему тогда больше места. А по-вашему как, фру Хансен?

Дитте не знала, что ей ответить.

– Кстати, послушайте, мне бы хотелось пригласить вас к себе, пока я буду лежать. Вы такая ловкая, за все так умело беретесь. У вас было много детей?

– Я с детских лет нянчилась с ребятишками, – ответила Дитте, смущенная и обрадованная такой похвалой и вниманием.

– А мы рады, что у нас нет детей, – сказала булочница. – Хоть этой-то заботы нет, – чем и как прокормить их! И без того туго приходится.

– Да, вы ведь скоро закрываетесь? Неужто правда, дела так плохи? Нам очень грустно расстаться с вами!

– Да вот, мы бились пятнадцать лет и ничего не нажили. Муж мой хочет пойти в пекаря… По крайней мере, каждую неделю будет жалованье получать.

Дитте держалась в сторонке, – ужасно неловко просить в долг при людях. Понемногу все разошлись, и тогда она подошла со своей просьбой.

– Стало быть, записать, – сказала булочница. – Я уж давно догадалась, глядя на вас. Знаешь ведь своих покупателей. Да, за вами уже есть должок!

– Только до субботы, – попросила Дитте. – Я сдам заказ и расплачусь за все сразу.

– Вообще-то мы больше не отпускаем в долг, – нам не по средствам. Но вам трудно отказать, вы сами такая отзывчивая на каждую нужду. И покупаете только простой хлеб, когда сидите без денег. Большинство же думает: раз в долг, так можно и сладенького. Это ведь большая разница.

Дитте, веселая, с легким сердцем, побежала домой с хлебом. Но в воротах столкнулась со сборщиком взносов за машину, и сердце ее так и упало.

– Я был у вас, – сказал он.

– Ах, у меня сегодня нет денег, – сказала Дитте, едва переводя дух. – Нельзя ли подождать до субботы, – тогда я все заплачу.

– Хорошо, – сказал он. – Но опасно запускать платежи, помните! – Он стоял и посмеивался над ее испугом. – Ну, ну, мы ведь не людоеды! – прибавил он, пряча квитанцию обратно в бумажник.

Как она, однако, перепугалась! Ноги дрожали и положительно подкашивались под ней, когда она подымалась по темной лестнице флигеля.

Старуха Расмуссен уже приготовила кофе Он стоял на печурке, распространяя чудесный аромат. Малютке Георг сидел у нее на коленях, а двое других ребят слушали сказку, стоя возле старухи и жадно глядя ей в рот. Он особенно притягивал к себе их внимание, – ни одного зуба и полон самых чудесных сказок!

Дитте сразу бросилась к швейной машине и погладила ее, словно не веря своим глазам, что она еще тут.

– Да, он сейчас только заходил сюда, сборщик, – сказала старуха Расмуссен. – Но пока он еще очень милостив.

– Я встретила его в воротах и так перепугалась, что едва на ногах устояла. Но я получила отсрочку, как и в прошлый раз. А в субботу, стало быть, необходимо выложить денежки – откуда хочешь бери.

Старуха кивнула с таким видом, как будто об этом только и думала все время.

– Сколько ты уже выплатила за машину?

– Пятьдесят крон, бабушка! – с гордостью ответила Дитте и ласково провела рукой по машине.

– Так будь спокойна, еще слишком рано отбирать ее у тебя. Они выпускают когти, когда большая часть суммы уже выплачена. Пока им просто не выгодно отбирать. Но берегись!.. Знаю я этих продавцов в рассрочку. Они, может быть, нарочно прикидываются такими добродушными, чтобы успокоить тебя. Это как кошка играет с мышкой: вдруг возьмет да и цапнет.

Старуха пуще всего на свете боялась этих «рассрочек». Но Дитте не принимала ее слова всерьез.

– Вы всегда так мрачно смотрите на все, бабушка! – сказала она, обняв старуху за шею.

– Ну, ну, увидим, – отозвалась та.

– Но куда же запропастился дядя Карл? Кофе остынет ведь. Сбегайте-ка за ним, дети! – сказала Дитте, но в эту минуту Карл сам вернулся.

– Тряпичника нет дома, и даже тряпья в его углу не оказалось.

– Должно быть, управляющий вышвырнул его, – предположила Дитте. – Наверное, у него, бедняги, не было денег.

– Я думал, что ему отвели этот угол даром.

– Даром-то даром, только надо было задабривать управляющего.

– Можно нам пойти поиграть во дворе? – спросили дети, когда поели.

– Нет, очень уж там воздух плохой. Я вот приберу в комнате и прогуляюсь с вами. Пойдем в Королевский сад… Нет, впрочем, мне некогда. Но пусть бабушка возьмет вас с собой, когда понесет мою работу.

Дитте вспомнила, что ей надо еще сделать кое-что, пока не принесли новый заказ.

– А в Королевском саду воздух не плохой? – спросили дети.

– Нет, там воздух свежий, приятный.

– Почему же он здесь, у нас, такой плохой?

Этого Дитте толком не знала и ответила:

– Потому что мы бедняки.

Малыши ничего не поняли и обратились к старухе:

– И тут тоже черт виноват?

– Разумеется, черт, – убежденно ответила старуха. – Когда ему больше не на что было наложить лапу, он захотел, чтобы господь позволил ему накрыть всю землю стеклянным колпаком. Пусть-де люди покупают себе воздух, как и все прочее. «А то с какой же стати они дышат задаром? Это неправильно», – сказал он. К тому же, у него остался еще один сын, которому нечем было торговать; все другие были уже хорошо пристроены. Но господь не согласился. «Только один воздух бедняки и получают даром», – сказал он. Тогда черт начал дуть и сдунул весь плохой воздух в кварталы бедняков. «Пусть дышат даром», – сказал он. И на это уж господу нечего было возразить.

– Охота говорить детям такие глупости, – сказала Дитте, принимаясь вертеть колесо машины.

– Что ж, коли не уродилась умнее, – ответила старуха обиженно. – Да и больно стара я, видно, чтобы вообще разговаривать.

Она ушла к себе, и дети за нею, притворив за собою дверь. Тогда никто не будет вмешиваться в их разговоры и называть их глупостями. Они-то знали, кому верить, коли на то пошло.

XII

СОЛИДНЫЙ ЮТЛАНДЕЦ

Поздравитель умер. Из больницы приходили к Дитте справляться, не оставил ли он после себя какого-нибудь имущества на покрытие расходов по его лечению и похоронам. Пачка залоговых квитанций – и только! А они ни к чему. Дитте хотела пойти на похороны, но не могла узнать, когда они состоятся. Раз некому было похоронить его на свой счет, его попросту свалили в яму. Он был беспокойным жильцом, но все-таки как-то странно и жалко было, что его нет и не будет больше. При всей своей напускной грубости он был просто большим ребенком.

Но горевать, а тем более оплакивать мертвых, не приходилось, – не такое было время. Коли взвесить все, так умершие оказывались счастливее живых – были по крайней мере пристроены. И по причине ли холодов или страшной нужды только в бедных кварталах смертность в этом году была необыкновенно велика. Так утверждала старуха Расмуссен и до некоторой степени была права.

Однажды утром нашли мертвым и Червонную Бороду: он замерз в своей норе, за каморкой старухи Расмуссен. Днем пришла полиция и взяла его труп вместе со сказочным матрацем. В участке матрац распотрошили, но медных монет в нем не нашли, – стало быть, и это был вздор! Старуха Расмуссен так и думала. Зато матрац оказался набитым длинными волосами, – чего доброго, волосами прежних возлюбленных Червонной Бороды. Ходили такие рассказы в былое время, что он обстригал волосы тем женщинам, с которыми жил. Верно, одна из них в свою очередь и обстригла ему бороду – из мести!.. Как бы то ни было, теперь он умер, и крысы успели заняться им, прежде чем его нашли.

В главное здание тоже как-то раз нагрянула полиция – к миссионеру, обследовать положение ребенка. Видно, кто-нибудь донес. Ребенка нашли в плачевном виде, исхудалым и замученным, и взяли в больницу. При этом обнаружилось, что миссионер с женой вовсе не были родителями ребенка; он был приемыш, за которого им заплатили раз навсегда. Ну, хоть это мучение кончилось. Дитте вздохнула свободнее. Неумолчный плач ребенка надрывал сердце и в то же время мало-помалу ожесточал: оно уже переставало отзываться на чужие слезы.

Но, как говаривала старуха Расмуссен, стоит судьбе развязать свой мешок, – из него так и посыплется одно за другим, без конца. Не успели затворить дверь за одним вестником печали, как на пороге стоял новый!

В тот же самый день, когда утром отобрали ребенка у миссионера, подручный булочника вышел после обеда во двор мыть крытую тележку, в которой развозил булки и хлеб на дом покупателям и по ларькам. И, как всегда, залюбоваться было можно – как он моет. Лэборг держал свою тележку в большой чистоте. Да и сам был такой опрятный и щеголеватый! И трезвый. Недаром девушки-служанки из главного здания все время торчали около кухонных окон. В самом деле, на Лэборге особенно приятно было остановить взор, – когда кругом все было так безрадостно. Говорил он громко, протяжно и с раскатистым «р». Он ведь был родом из Ютландии, из тех бедных мест, где люди с детства приучались глядеть в оба и быть скопидомами. Он был сыном хуторянина, и у него водились деньжонки, хотя жалованье он получал маленькое. Но, конечно, выручали «чаевые».

– Их у него за месяц набежит не меньше жалованья, – говорила булочница. – Но он их честно зарабатывал, он такой солидный.

Ох, и надо же было беде стрястись как раз с ним!

Ведь он действительно был такой солидный… и добрый. Ребятишки его очень любили. Так и вертелись около него, подымая визг, когда он окатывал тележку водой из ведра. Тут им и попадало! Старухи, глядевшие из окон, хохотали, а он со смехом кивал им. Ничуть не важничал. Счастлива будет та, которая заполучит такого мужа! Но у него даже невесты не было. Поговаривали, впрочем, что он сватался за Дитте-поломойку, да получил отказ. Нелепо, но правдоподобно. Уж, видно, она такая уродилась, что замужество пугало ее. А любовников она не боялась заводить! Дитте, окруженная ребятишками, тоже сидела у окна, – и, как всегда, прилежно шила. Лэборг раскланялся с ней. Да, перед ней он ломал шапку! И она ответила на поклон с улыбкой, словно между ними никогда и не было разговору ни о чем серьезном.

И тут-то как раз оно и случилось. Под воротами послышались тяжелые шаги, насчет которых никто из жильцов «Казармы» не ошибался. Все прильнули носами к оконным стеклам. Полицейский направился прямо к Лэборгу, не ответил на его приветствие и положил руку ему на плечо. В первую минуту Лэборг как будто хотел освободиться силой, но, к счастью, сдержался и попытался подействовать на полицейского уговорами. Но не стоило трудиться. Легче, кажется, уговорить Круглую башню сдвинуться с места, чем освободиться из полицейских лап. Пришлось Лэборгу поневоле пойти в участок.

В «Казарме» поднялась суматоха. Женщины одна за другой выбегали с корзинками и молочниками в руках, – всем вдруг понадобилось сбегать в булочную за хлебом и сливками к кофе. Дитте некогда было самой, так она послала старуху Расмуссен. Та вернулась совершенно ошеломленная.

– Нет, видно, скоро свету конец! Ты послушай только! – начала она. – Поверишь ли, он их обдувал! Солидный ютландец обкрадывал их все пятнадцать лет!

Она задыхалась от волнения.

– Как? Лэборг?! – воскликнула Дитте, роняя из рук шитье. – Такой славный, порядочный!..

– Да, вот тебе и на! Да еще со своей аккуратностью сам вел счет своим плутням. У него были две книжки – в одну он записывал все для собственного удовольствия, а другую показывал хозяевам. И вдруг сегодня утром ошибся, сунул им не ту! Прямо чудо какое-то, при его-то аккуратности во всем. Хозяева сначала глазам своим верить не хотели. Глядят в эту удивительную книжку и читают: «Обдул хозяина на две кроны при развесе булок», «Стянул венских булочек и пышек на четыре кроны и продал»… И что там еще было позаписано!.. Оп, как видно, не жалел хозяев, нет, грешно сказать. Не диво, что у них никакой прибыли не было, одни убытки, говорит теперь фру Нильсен. Так и заливается слезами, бедняжка. Им ведь приходится закрыть свое дело, и муж должен поступить пекарем из-за этого плута. Лучше бы они сами проели и пропили все, по крайней мере хоть удовольствие бы имели, говорит фру Нильсен. Но я всегда подозревала что-то неладное, как ни солиден он был с виду. Мужчины все подлецы, и самые порядочные с виду часто оказываются хуже всех.

Дитте не могла удержаться от улыбки:

– Неужто вы в самом деле чуяли это, бабушка? Мне кажется, напротив, он всегда был вашим любимцем.

– Ну, да… он всегда так любезно кланялся бедной старухе: «Здрасте, фру Расмуссен…» Поневоле подивишься, бывало, что он величает тебя «фру». Один только он. Но обманывать они все мастера.

Да, на этот счет Дитте была согласна со старухой.

Вообще же она ничему больше не удивлялась. Здесь, в этом мире, надо было глядеть да глядеть в оба, а то как раз тебя надуют – стоит только человеку выйти за ворота своего дома. Если Дитте посылала за покупками маленького Петера, его частенько обманывали, да трудно было уберечься от этого и старухе Расмуссен, – торговцы пользовались тем, что она плохо видела.