Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

Она старалась лежать спокойно во время схваток и ждала, когда же забрезжит сквозь занавески утро, – ей страстно хотелось, чтобы скорее рассвело. В четыре часа утра обыкновенно спускался по лестнице вниз ломовой извозчик, чтобы задать корма лошадям, стоявшим на соседнем дворе; можно будет позвать его.

На лестнице послышались тяжелые шаги, – это жилец возвращался домой. Она слышала, как он спотыкался, стукался и бормотал; видно, под хмельком был, как всегда. Значит, можно сейчас позвать его, – когда он трезв, к нему не подступись.

– Господин Крамер! – тихонько, чтобы не разбудить детей, окликнула она его, когда он вошел в свою комнату. – Господин Крамер!

Он постучался и вошел, покачиваясь, с лампой в руках; несколько раз он чуть-чуть не подпалил себе длинные, свисающие усы.

– Простите за беспокойство, – прогнусавил он, обводя комнату затуманенным взором. – Что случилось?

– Ох, мне так плохо, господин Крамер, – жалобно проговорила Дитте. – Не будете ли вы так добры помочь мне, забрать у меня детишек?

Крамер, по прозвищу «Поздравитель», с недоумением воззрился на нее.

– Э-э-э! Следовательно… Но тогда вам лучше бы обратиться к моему отцу, старшему акушеру… То есть если бы это случилось лет двадцать тому назад! А позвольте спросить, вы разве сразу нескольких ждете?

– Ох, господин Крамер, мне так неможется!.. – Дитте отвернулась к стене и заплакала.

У жильца был такой вид, словно он с луны свалился.

– Ну, ну, чего вы? – забормотал он.

С величайшим усилием он расклеил слипавшиеся веки и решительно подошел к постели.

– Извините за беспокойство, но вы сами же сказали насчет детишек, фру Хансен, – произнес он, наклонясь над ней.

– Я говорила об этих вот малышах. Не будете ли вы так добры отнести их к старухе Расмуссен?

Она не решалась повернуться к нему лицом, – слишком уж от него разило спиртом.

– Ну, разумеется, да! То есть, я хотел сказать: конечно, нет! Тревожить старуху среди ночи!

– Мне бы хотелось, чтобы она посидела со мной.

– Это совершенно лишнее, раз я теперь вполне трезв. – Он сделал размашистый жест. – Крамер берет бразды правления в свои руки, моя милая. Малышей он уложит в свою собственную постель, приняв все меры предосторожности! Все меры предосторожности! А вы себе лежите и помалкивайте! Согласны?.. Только ни о чем не думать, и все обойдется отлично. Женщины лучше всего справляются со своими делами, когда не думают. А то одна моя знакомая дама рожала мальчишку, и он вышел ногами вперед. Она, видите ли, была доктор математики и слишком много рассуждала!

Болтая и пошатываясь, он раза два прошелся в свою комнату и обратно, перенес туда стул и опять принес его назад, вновь отнес и вновь принес.

– Видите, удалось! – самодовольно заявил он. – Всегда надо начинать с чего-нибудь небьющегося.

Затем он взял девочку и, пошатываясь, понес ее к себе, а Дитте осталась одна, готовая в случае нужды звать на помощь. Она не очень-то полагалась на него, несмотря на предварительную пробу. Но все сошло благополучно, сонные дети лежали у него на руках, как мертвые, и не чувствовали, что их куда-то переносят.

– Ну-ну, мелюзга! – приговаривал он, укутывая их у себя на постели.

Это было просто трогательно. В трезвом виде он нимало ими не интересовался и даже ворчал, когда они попадались ему под ноги.

– Что? Кричать-то не пришлось? Не понадобилось? – смеясь, поддразнивал он Дитте, стоя в дверях.—

Я приметил, как вы поглядывали мне на ноги – не заплетаются ли! Женщины всегда смотрят на ноги, а все дело-то в голове. Вот как мальчишки, когда им нужно пролезть сквозь частокол… ну, чтобы, скажем, украсть яблок; они всегда сначала суют голову, потому что, если голова пролезет, и все тело пролезет. Все дело в голове! – Он предостерегающе поднял палец и вдруг хихикнул: – Большинство людей, впрочем, безголовые… потому так легко и пролезают всюду!

Оп стоял, прислонясь спиной к дверному косяку, и вдруг стал сползать все ниже и ниже. Но внезапно встряхнулся и выпрямился.

– Итак, я остаюсь здесь… буду бодрствовать и молиться. Решено! – сказал он и уселся около Дитте, в логах постели, прислонясь плечом к стене. – А милая «мама Дитте» пусть укроется хорошенько и вздремнет, чтобы собраться с силами к решительному бою. Спите себе, – право, бояться нечего. Дети рождаются ежеминутно… быть может, даже ежесекундно, так что вы сами можете понять… Вы давеча жаловались на нездоровье… Да разве это можно назвать нездоровьем? Тогда, пожалуй, и мой хмель нездоровье! Послушайте, а как насчет квартирной платы? Получили ли вы когда-нибудь хоть грош с этого субъекта-поздравителя? – Он порылся в жилетном кармане и выложил на ночной столик несколько монет. – Черт его знает! Неужели только всего А осталось? А день был в общем прибыльный, но я свинья, как вам небезызвестно! Крамер – свинья, даром что носит очки; спросите сами у здешних баб… ах, извините, у здешних дам!.. В общем, я недурно провел день: один из этих идиотских юбилеев – двадцать пять лет позированья в качестве возглавляющей особы… Причесан, прилизан… с орденом или другой вещичкой в петлице по случаю торжественного дня! И я тут как тут – с букетом: «Извините, ваше превосходительство, за беспокойство, по по случаю торжественного дня…» – «Помилуйте! Что за беспокойство!» – отвечает жертва и сует десятку. Совсем не так глупо для круглого идиота, не правда ли? Потому что, признаться сказать, можно ведь и за насмешку принять.

Дитте застонала от боли.

– Ну, ну!.. Конечно, дело трудное. Но нет худа без добра. Я хочу сказать, что хорошо, когда дети посылаются тем, кто их любит. Потому что, доведись мне быть на вашем месте… Впрочем, тогда досталось бы голове, – мы, мужчины, способны творить только головою. Представьте же себе: вдруг череп трескается, а оттуда выползает маленький человеческий детеныш!.. Да я это так только, к слову. Тут нет ровно ничего смешного. Но и опасного тоже ничего нет. Моя жена тоже, бывало, вопит: «Умираю, умираю!» – «Вздор, – говорю, – ты просто родить!» Послушали бы вы, как она на меня напустилась. Женщины не признают логики, черт возьми! Ну, закройте же глаза!..

Да, ему легко говорить!.. И будет ли конец его пьяной болтовне?

Наконец он устал от собственной болтовни и уснул, облокотясь на спинку кровати и положив голову на руки. В маленькой ком пате стало душно от его пропитанного спиртом дыхания, и у Дитте кружилась голова. Извозчик давно ушел на работу; за спущенной занавеской светлело. В кухне послышалось шарканье туфель старухи Расмуссен; она собиралась согреть себе кофейку. Значит, уже пять часов утра.

Старуха унесла детей к себе в чердачный чуланчик и уложила их на свою постель. С большим трудом удалось ей растолкать Поздравителя и отправить его спать. Он страшно ругался со сна.

– Ох, – скорчила старуха гримасу, когда он, наконец, убрался. – Вот уж отвратительный человек!

– Он был очень мил, – возразила Дитте. – Сам захотел посидеть около меня, чтобы не беспокоить вас, бабушка!

– Нечего сказать, хороша сиделка! Не всякий согласится принять такую! С него ведь все станется!..

– Ну, что вы! – Дитте улыбнулась, но вдруг вскрикнула и скорчилась от боли. – Ой, как мне больно!.. Право, я не выживу! У меня такое странное ощущение – будто все внутренности разрываются на части… И потом, я не понимаю, в чем дело – на целых шесть недель раньше?

Сомневаться все-таки не приходилось. Старуха Расмуссен сама не раз терпела эти муки и хорошо знала все признаки. Она прибрала комнату и затопила печку, чтобы малютка родился в тепле. Потом нужно было по-собрать тряпья, чтоб подстелить под Дитте. А это нелегко было: за зиму исчезло все, без чего можно было как-нибудь обойтись. Детское белье пришлось выпросить у соседей – у кого что. Да надо было еще сбегать за повитухой, добыть сдобного хлеба и сварить свежего кофе, – эти акушерки такие разборчивые! Словом, пришлось старухе побегать, – досталось ее больным ногам!

К счастью, сегодня они не давали себя знать. Событие подбодрило старуху, и она справилась молодцом. Еще счастье, что этот «субъект» Крамер не пропился вечером до последнего эре!

После полудня Дитте родила мальчика; он был недоношен и весил всего пять фунтов. Но все же это был мальчик, наперекор всем приметам и предсказаниям старухи Расмуссен, что родится девочка.

– Надо хорошенько посмотреть еще разок, – сказала она. – Не вышло ли ошибки? – Она положительно сердилась, что мальчишка, так сказать, надул ее.

– Впрочем, немудрено было и ошибиться, когда он такой малюсенький! – сконфуженно оправдывалась она.

Разумеется, акушерка явилась, когда все уже было кончено. Она постояла с минуту, красуясь в своем новом пальто, потом осмотрела, крепко ли перевязан пупок у новорожденного, и упорхнула. От кофе она отказалась, – верно, запах кофе ей не понравился.

– Ну так мы сами его выпьем, – заявила старуха Расмуссен. – Вишь, какая спесивая! Пускай себе убирается на все четыре стороны! Мне не впервые быть за повитуху. Сколько младенцев приняла на своем веку!

Они напились кофе. Дитте налили чашку крепкого-прекрепкого.

– Это разгоняет кровь! – сказала старуха.

Детям позволили войти и взглянуть на нового братца. До сих пор они играли на чердаке. Но они мало интересовались малюткой и убежали, получив свою долю угощения; достаточно уже насиделись они в этой комнате.

Старуха Расмуссен примостилась у печки, держа на коленях голенькое, иссиня-красное крохотное созданьице и смазывая ему все складочки салом. Потом она обернула его ватой для тепла – крови-то в нем было маловато, – уложила в заменявший люльку выдвинутый ящик комода, куда сунула еще бутылку с горячей водой.

Да, все-таки это был мальчик!

– И тоже сумеет натворить бед, как ни мал уродился, – бормотала старуха, укутывая младенца. – Бог весть, почему господь создал мужчин такими, что они только причиняют горе женщинам!

Дитте самой на этот раз хотелось девочку.

Ну, уж этого старуха никак не могла взять в толк.

– Стало быть, ты довольна своей участью! – сказала она и даже перекрестилась. – По существу разницы не должно быть: что есть у одного, без того не обойтись другому, и наоборот. А вот господь бог взял да неладно устроил – отдуваться приходится всегда нам, бедным женщинам. Случись что, – мы и попались! И убежать никуда не убежишь, – реви, сколько хочешь, а последствия при тебе останутся. Нет, будь наша воля выбирать, поверь, многие не захотели бы родиться женщинами. Влипнет какая-нибудь несчастная девчонка, и, сколько ни мечется потом, прибыль никуда не денешь, неси домой. А виновник всего – где? Женщины – все равно что узкие переулки, куда наносит сугробы снега; и откуда только он берется? Но, видно, господь бог знал, что делал, создавая нас такими дурами: кабы мы больше думали о последствиях, ему, пожалуй, долго пришлось бы ждать, пока его белый свет заселится.

– А вы разве не были замужем по-настоящему, бабушка? – удивилась Дитте.

– Была-то была, да что толку, если мужа все равно что и не было? Ему ничего не стоило в один прекрасный день взять ключ от уборной и – на целый год исчезнуть. А потом вдруг явиться опять как ни в чем не бывало, даже без шапки, как ушел, и даже с ключом в руках! Надо бы и мне делать вид, будто ничего не случилось, будто с его ухода прошло не больше пяти минут, да не всякая жена способна на это!

Дитте рассмеялась.

– Да, смейся, хотя смешного тут мало. Ни вдова, ни мужняя жена! Детьми-то нас бог благословил, но отца своего они не больно часто видели. Вот как прошли мои лучшие годы… Куда дети девались? Да коли не померли, так живы и по сию пору…

Старуха Расмуссен никогда не рассказывала о своих детях.

– А теперь пора ужинать, да и на боковую!

– У нас ведь ничего нет, – сказала Дитте.

– Как же? У нас еще осталось полхлеба солдатского, что я выпросила на днях. Солдат целый мешок нес лавочнику, я и попросила – что ж тут такого, думаю, раз его все равно лошадям скормят. Да, лошади небось не голодают. Будь я в свое время господской лошадью, а не прачкой, я бы, пожалуй, не осталась без куска хлеба под старость.

Маленький Петер тоже был не прочь стать лошадкой. Он постоянно играл так: просунет голову между перекладинами спинки старого стула и ржет. Сиденье изображало ясли, и когда на него, бывало, положат нарезанный мелкими кусочками черный солдатский хлеб и скажут; «Ну, теперь покушай, лошадка!» – мальчик готов был жевать без конца. С сестренкою было труднее, у нее и зубы-то настоящие еще не прорезались. Но хлеб, размоченный в воде, и она глотала.

– Завтра я посыплю его тебе сахарком, – приговаривала старуха, чтобы девочке хлеб казался вкуснее.

Новорожденного Дитте оставила на ночь при себе, – он лежал у самой груди и мог сразу начать сосать, когда молоко появится. Сосок находить он уже наловчился. У стенки спала девочка, а в ногах постели Петер, ножками к ней. Таким образом, все они были собраны в кучу около Дитте и согревали друг друга. Кровать с лучшими перинами была предоставлена жильцу.

Дитте лежала и прислушивалась к ровному дыханию детей, к возне крыс за покатой переборкой у своего изголовья и пристально вглядывалась в темноту, пока перед глазами у нее не замелькали яркие цветные круги, как, бывало, в детстве. Тогда она вспомнила о боге и о бабушке, о Карле и о Георге – обо всех тех, с кем была связана ее судьба. О боге она быстро забывала: если он в самом деле существует, то она не была у него в долгу. Вспоминая же все, о чем говорила и гадала ей бабушка, она раздумывала, сбылось ли хоть что-нибудь из того? В будущем она не рассчитывала уже ни на что, у нее все было в прошлом. Дитте не создавала себе никаких иллюзий. Богатой и знатной ей так и не довелось стать, но ведь могло же сбыться предсказание о том, что ей выпадет счастье! Была ли она счастлива? Она сама не знала. Спросить бы у кого-нибудь, в чем счастье? У кого-нибудь из тех, кто читает книги. В книгах об этом, наверное, написано.

IV

ГОСПОДЬ БОГ

Дитте проснулась от детской болтовни. И не успела еще собраться с мыслями, как что-то подсказало ей, что сегодня воскресенье. Может быть, тишина? Детские голоса тоже звучали как-то особенно, почти торжественно. У нее все тело было, как свинцом, налито усталостью, и она осталась лежать с затуманенными глазами, прислушиваясь к лепету малышей.

Маленькая Анна переползла в ноги к Петеру, и они сидели там, сонявшись, и смотрели в окошко на небо, по которому плыли белые прозрачные облака, бросая в комнату отсвет пойманных где-то лучей утреннего солнца. Отсвет перебегал по потолку и по стенам из одного угла комнаты в другой и исчезал.

– Это, наверное, ангелочек пролетел, – уверенно заявила Анна, кивая головкой.

– Нет, никаких ангелочков нету! – сердито ответил Петер.

– Нет, есть! Анна сама видела, – настаивала девчурка и шлепнула его по руке.

– А я сам видел, что их нету! – крикнул Петер, возвращая ей шлепок.

Пришлось Дитте вмешаться.

– Мама проснулась! – воскликнула Анна, хлопая в ладоши. – Моя мама не спит больше!

– А ты разве веришь в ангелов? – угрюмо спросил у матери Петер, наморщив лоб.

Дитте не хотелось отвечать прямо, и она сама задала ему вопрос:

– А почему ты не веришь?

– Да всякий понимает, что нельзя летать на таких крыльях, – ответил он, указывая на картинку с парящим ангелом, засунутую за раму зеркала, чтобы прикрыть трещину. Ну, с этой стороны Дитте не обсуждала вопроса; у нее были другие основания сомневаться в существовании ангелов.

– Ох, я уже много-много чему не верю больше, – вырвалось вдруг у Петера с таким глубоким вздохом, что Дитте не могла удержаться от улыбки.

– Ну, чему же еще? – весело спросила она, сохраняя, однако, серьезный вид, потому что Петер требовал серьезного отношения к себе – ему было без малого семь лет.

– Да вот в аиста не верю, – ответил Петер.

– Анна верит! – сказала Анна, только чтобы поспорить.

– Как старуха Расмуссен! – воскликнул Петер с нескрываемой насмешкой в голосе. – Она говорит, будто деток приносят из болота, где они сидят. Но ведь это было бы очень плохо, они бы замерзли там в холодной воде! Нашему братцу, наверное, было гораздо теплее лежать у тебя в животике, мама!

Дитте неуверенно обвела взглядом комнату.

– А больше, значит, ничего нет? – уклончиво спросила она.

– Чего больше? – с важностью пробасил Петер, наслаждаясь умными разговорами.

– Чему ты больше не веришь?

– Ах, нет, есть. Я совсем не верю теперь в господа бога. Как он может усидеть там, на облаках, и не свалиться? Ведь они все время бегут!

Дитте вдруг вспомнила про стирку и вскочила, отняв малютку от груди, к которой он присосался, словно пиявка, и тянул так усердно, что у нее даже спина заныла.

– Ну, будьте умниками, – сказал она, – тогда мама угостит вас кофейком.

Она накинула на себя юбку и зажгла керосинку. Потом побежала взглянуть, куда девалась старуха Расмуссен; та обычно вставала первая. Все двери по обе стороны длинного коридора стояли настежь, – всюду подметали и перестилали постели, от пыли и спертого воздуха можно было задохнуться.

Дитте поднялась на чердак, где находились чуланчики, и постучала в дверь старухи Расмуссен. Та лежала в постели, – она плохо провела ночь, но не признавалась, что у нее болит.

– Верно, вы опять приняли что-нибудь вредное, бабушка? – предположила Дитте, оглядывая каморку. На комоде стояла коробочка с пилюлями. Дитте узнала ее и удивилась: – Как она к вам попала?

– Ах, это учительша выбросила кое-какие лекарства. Я нашла их, когда выносила ей мусорное ведерко. И приняла на ночь три штучки, думала, не помогут ли мне от боли в спине? И не пойму, с чего же это меня так схватило.

Дитте громко засмеялась:

– Ну, бабушка! Ведь эти пилюли доктор прописал учительше Лангхольм против бесплодия. Я сама ходила за ними в аптеку.

Тут и старуха засмеялась:

– Стало быть, и правда, я невпопад приняла! То-то у меня живот разболелся, как отроду не болел. А у Лангхольмов, пожалуй, семейная радость, коли они выбросили пилюли. Ведь как им хотелось ребенка! Лишь бы это к добру вышло, – иному потомству лучше бы не родиться.

Этого Дитте не могла понять, – по ее мнению, все дети милы.

– А ты послушай-ка крик миссионерского выродка! Вон он опять завел музыку! Всю ночь орал, покою от него нет.

– Должно быть, они не умеют с ним обращаться, – предположила Дитте.

Старуха наклонилась к ней и шепнула:

– Говорят, он бесноватый. Пожалуй, миссионер сам и возится с ним по ночам, чтобы изгонять из него бесов. А днем над ним по нескольку раз читают молитвы. Когда ж и это не помогает, запирают его в темный чулан под лестницей и не дают ему есть, чтобы уморить нечистого.

– Ах, замолчите, бабушка! – воскликнула Дитте, вся содрогаясь и взволнованно прислушиваясь к пронзительному визгу.

– Я скоро принесу вам кофе, – сказала она, поборов волнение, и быстро пошла к себе.

Дитте сунула детям игрушки и усадила всех на кровать, а сама принялась стирать белье, – смены уних не было, и они сидели голышом. Но в мансарде было достаточно тепло в это время года. Малютка Георг лежал и мусолил фиалковый корень; говорят, это помогает, когда режутся зубы. Стирала Дитте в кухоньке; чтобы там было попросторнее, она открыла дверь в длинный коридор. Соседние жильцы сновали мимо взад и вперед. Дитте еще не успела прибрать комнату и потому притворила в нее дверь, хоть и не плотно, – только чтобы чужие туда не заглядывали и чтобы ей самой слышно было, что делают детишки. Но ей поминутно приходилось бросать работу и бегать к ним, так как они выпрыгивали из кровати и скакали голыми по полу. Раз сто она усаживала их на место и закутывала одеялом, надавав предварительно шлепков каждому. Но это помогало лишь на минуту, пока они ревели от обиды. Потом вдруг один из них улыбался сквозь слезы, заражая своим весельем другого, и снова начиналась возня. Наконец Дитте надоело это, и она захлопнула дверь, – пусть возятся, лишь бы никто не видал.

Жильцы сновали по коридору – кто с пивными бутылками, кто с молочником, – все торопились сбегать в лавку или в булочную, пока они не закрылись. Все здоровались с Дитте, мужчины большею частью весело, а женщины, бросая выразительные взгляды на дверь, за которой шумели дети. Дитте хорошо понимала, что это означает! Люди всегда очень требовательный другим, а у самих, небось, тоже не всегда все в порядке.

Хорошая хозяйка стирает и чинит детское белье и платье в ночь с субботы на воскресенье, чтобы детям было во что одеться, когда они проснутся в праздник утром, – Дитте отлично знала это. Не ее было учить порядку! Но как же быть, если приходишь домой с работы такая усталая, что впору с ног свалиться?

Конечно, не в буквальном смысле. Дитте и не свалилась сразу, как вернулась, а присела отдохнуть немножко и поболтать с соседкой. Но потом, когда надо было приняться за ночную работу, уже не могла держаться на ногах от усталости и сонливости. Не следовало «распрягаться» надо было сразу везти воз дальше, без передышки! Точь-в-точь как старые извозчичьи клячи: стоит им лечь, и они уже не могут встать. Вот Дитте и поплатилась теперь – кругом грязь, беспорядок, дети безобразничают, скачут и разбрасывают постельное белье, горшки и бог весть что-еще по всей комнате, да и сама она на что похожа? Настоящее чучело! Нечесаная, неодетая. Глаза не глядели бы ни на что; тоска и злость разбирали ее – злость и на себя и на людей. Вперед будет умнее, уж больше не станет так делать.

Вдруг она бросила работу и прислушалась: дети что-то подозрительно притихли. Она поспешила в комнату. Они сидели все в кучке – с братишкой посредине – на полу у окна. Дверца стенного шкафчика под окном, где Дитте хранила провизию, была открыта, а содержимое разбросано по полу. Детское судно, которое они подтащили к окошку, чтобы встать на него и посмотреть на двор, было опрокинуто, и все это посыпано сверху мукой, чтобы прикрыть безобразие. Ужас! Ужас! И чудесная мука, из которой Дитте собиралась напечь блинчиков к обеду, погибла! А яйцо, припасенное, чтобы сдобрить блинчики, ребятишки разбили и вымазали себе головы. На что они вообще стали похожи – все в грязи, в скорлупках! И смеяться и плакать впору! Дитте принялась было расправляться с ребятами, осыпая их бранью и немилосердно шлепая, но потом упала на стул и принялась всхлипывать вместе с ними.

. – Да, да, хныкайте теперь, – выговаривала она сквозь слезы, – вы и сами не знаете, что натворили! Ну, где я теперь возьму вам обед?

Однако она скоро поднялась – белье закипело в котле, ж вода могла перелиться через край.

– Ну, сидите теперь, и боже вас избави прыгать на пол!

Она решительно усадила их на кровать и устремилась в кухню. Ребятишки хныкали, косясь на дверь.

Некоторое время она усердно старалась наверстать упущенное, но работа что-то плохо спорилась сегодня. Она ощущала слабость и тяжесть в животе и в коленях. После рождения малютки Георга у нее снова появились крови, несмотря на кормление грудью. Видно, она не успела толком оправиться после родов и окрепнуть.

Она присела и, уронив руки на колени, задумалась… А может быть, и не думала ни о чем, просто отдыхала в минутном забытьи. Откуда-то доносился монотонный детский плач, такой отдаленный, что мог сойти за тягучую, однообразную песню. Это, верно, миссионеров уродец. Он вечно плакал – если не строил каких-нибудь каверз. Ему было всего три-четыре года, но просто невероятно, чего он только не вытворял. Родители были люди серьезные, молились каждое утро и каждый вечер, и прямо непостижимо было, как это мог уродиться у них такой ребенок! Счастье, впрочем, что он попал к людям столь долготерпеливым. Дитте по себе знала, как легко выйти из терпения.

Звуки знакомых шагов по лестнице заставили ее испуганно встрепенуться, торопливо накинуть на себя кофточку и пригладить волосы. Вся красная, она склонилась опять над корытом.

– Э, да ты за воскресной работой! – сказал Ларc Петер, еще не успев войти. – Здравствуй, девчонка!

Голос его стал тише. Сине сумела приглушить его, но в нем все еще слышалась прежняя теплота.

Дитте вытерла для отца табурет и снова взялась за стирку.

Ларс Петер ездил в Мальмё и стал рассказывать о своей поездке и еще кое о чем. Дитте не проявила никакого интереса, не задала ни одного вопроса, и он приостановился, поглядывая на нее.

– Я, пожалуй, не совсем кстати сегодня, – сказал он наконец, положив руку ей на спину. – Какого черта ты так заработалась? Сегодня ведь воскресенье!

– Право, не знаю, – неохотно ответила Дитте. – Наверное, потому, что ленилась всю неделю!

– Ну, это чертовски мало на тебя похоже, – засмеялся Ларc Петер. – Просто у тебя дела выше головы. Не под силу справиться.

– Ну, – последовал ответ, – дела у меня не больше, чем мне по силам.

– Что-то не верится! Ты, как эти помидоры, что теперь сажают повсюду, – чересчур ретива. Если их вовремя не ощипывать, они выгоняют одну завязь за другою, а плодов-то взрастить и не в силах.

– Это небось Сине так думает? – сказала Дитте. – Что ж, не всем быть одинаково домовитыми и благоразумными.

– Да, что касается сердца, то благоразумия с тебя не спрашивай! – ласково сказал Ларc Петер. – Говорю: сердце у тебя чересчур ретиво, и как только ты с ним справляешься!

Дитте улыбнулась:

– Вот и доктор говорил то же самое, когда я болела. Нашел у меня расширение сердца.

– Да, да, но с этим шутки плохи. А как поживают дети? – спросил он, вставая.

– Дети спят, – ответила Дитте. – Очень рано проснулись сегодня.

Она невольно сделала шаг к дверям, но Ларc Петер опередил ее.

– Ну, странная у них манера спать, – засмеялся он и отворил дверь.

Малыши, услыхав его голос и торопясь опередить один другого, кубарем скатились с постели и теперь валялись на полу, стараясь выпутаться из одеяла. Потом они оба повисли на нем и вцепились в оттопыренные карманы пальто.

– Ты что-нибудь принес нам? – кричали они, теребя его.

Да, в огромных карманах Ларса Петера всегда были припрятаны какие-нибудь гостинцы, привезенные из последней поездки. На этот раз под рукавицами и платком оказались яблоки и груши; они немножко позавалялись и испачкались, но были удивительно вкусные. А из внутреннего кармана он извлек кое-что для Дитте – домашнюю колбасу с аршин длиною.

– Я привез ее, с Песков, – сказал он. От фогта. Помнишь, как они вас приютили и потом отвезли домой, когда вы в детстве вздумали прогуляться одни?

Дитте отлично помнила, но ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность. И недосуг ей вспоминать о том, что было сто лет назад! Теперь на обед есть что подать. Только бы отец ушел поскорее, чтобы ей успеть привести в порядок детскую одежду.

– Ну, видно, пора мне и восвояси, – сказал Ларc Петер, словно угадывая ее мысли.

Но ненадолго оставили ее в покое, – скоро на лестнице опять послышались знакомые шаги. Дитте не на шутку рассердилась: меньше всего хотелось ей, чтобы Карл застал такой беспорядок. Он молча пожал ей руку и присел на табурет, хотя она и не пригласила его садиться.

– Ты, видно, занята, – сказал он, помолчав.

– Да. Лучше тебе уйти и вернуться через часок. Тогда я буду готова, – отрывисто проговорила она.

– Хорошо. Я думал, что ты уже готова, скоро одиннадцать часов. – Он спокойно поднялся. – Ну, что ж тут такого? Ничего не поделаешь!

– Да, разумеется!

И он взялся за ручку двери.

– Нет, я не хочу, чтобы ты входил туда сейчас, – остановила его Дитте за рукав, – там еще беспорядок.

– Ну, я-то не прибавлю беспорядка, если войду туда, – возразил он.

Она слышала, как он разговаривал с детьми, но не могла решиться войти туда сама и закусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

– Что с вами? – доносился из комнаты голос Карла. – Чего это вы валяетесь до сих пор? Живо одевайтесь и пойдем гулять на луг, лакомиться пряниками.

– Нам не во что одеться, пока мама не выстирает, – заявил Петер.

Карл показался в дверях кухни.

– Так им, бедняжкам, совсем не придется вставать сегодня?

– Я могу просушить все утюгом, – ответила Дитте, не глядя на него. – Я сейчас кончаю стирку.

– Нет, где же тебе успеть. А жаль, они так редко гуляют.

Дитте горько расплакалась.

– Чем же я-то виновата? Разве я по своей охоте мыкаюсь с утра до вечера и не успеваю улаживать за ними? На еду им едва наскребешь, где ж тут о другом думать! Или я, по-твоему, трещотка – языком треплю на лестницах, или лежебока – в постели валяюсь да дрыхну?

Нет, ничего такого Карл не думал.

– Но ты могла бы, пожалуй, устроиться иначе, – сказал он и, чтобы успокоить, обнял ее за плечи.

Но она стряхнула с себя его руку и нагнулась над лоханкой, спиною к нему. Он постоял немного в нерешимости и пошел.

Дитте и досадно было и стыдно. Досадно на весь свет и больше всего на самое себя. Она отлично знала, на что Карл намекал, говоря, что она могла бы устроиться иначе. Но мало проку в том, что у него были добрые и честные намерения, раз она не могла заставить себя вовремя принять его протянутую руку.

– Надо же и нам кого-нибудь изводить и над кем-нибудь измываться, – сказала однажды старуха Расмуссен, явно намекая на обращение Дитте с Карлом. – Да еще как раз над теми, кто лучше всех к нам относится.

Старуха была права, хотя Дитте никак не хотела принять ее слова на свой счет. Но сегодня она сама убедилась в этом.

Она постоянно раскаивалась – задним числом – в том, что была резка и неприветлива с Карлом, и постоянно снова поступала так же. Ничего не могла с собой поделать! Что-то против воли и желания удерживало ее от сближения с Карлом. Видимых поводов для этого не было, но что-то невидимое всегда становилось между ними. Она напоминала курицу, которая никак не может перейти черту, проведенную мелом на полу.

Надо было бы ему попросту предъявить свои права, а не предоставлять решение ей! Ведь он раз навсегда приобрел на нее права мужа, и она часто дивилась, почему он не воспользуется ими. Он словно ждал терпеливо чего-то, что должно было пробудиться в ней, а она не понимала, чего ему нужно, и подчас сомневалась – настоящий ли он мужчина? Если он воображает, что она первая бросится к нему, то долго же ему придется ждать!

И вместе с тем отделаться от него окончательно она не могла. Она способна была невероятно грубо, бессовестно грубо обойтись с ним, но стоило ему переступить порог, как ее охватывало раскаяние и страх, что ему, наконец, надоест все это и он больше не вернется. Его уважение к ней заставляло ее невольно спрашивать себя: что было в ней такого особенного? Почему он обращается с ней, как с благородной барышней, да еще вдобавок как с настоящею девицей? Стало быть, он видит в ней нечто такое, о чем она и сама не подозревает и во что не верит. Но это, видно, в его характере, – он всегда был такой; теперь от «святош» он отстал, но по-прежнему был религиозен. Вместе с другими молодыми рабочими он основал клуб, где они собирались и спорили. У них были пресмешные идеи. Карл по-прежнему не отличался умом! Например, они воображали, что человек вообще свят, в каких бы жалких условиях ни находился, и что бог – внутри нас. Дитте ничего в этом не смыслила и подчас еле удерживалась от смеха, слушая, как торжественно обсуждает Карл такие вопросы.