Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Она была очень общительна, и Дитте скоро узнала, что отец ее вел торговлю в провинциальном городке, куда офицер приезжал в командировку, и что ей посылают из дому продукты.

– Но вы, ради бога, не проговоритесь об этом при муже! Его военная гордость не позволяет ему принимать помощь съестным, – я обязана вести хозяйство на те деньги, что он мне выдает. Он считает меня более практичной, чем я есть на самом деле, и я, конечно, не разубеждаю его!.. А вы любите военных? По-моему, красивее военного мундира ничего быть не может! И посмотрели бы вы, как носит его мой муж!

Жалованье Дитте положили маленькое – всего пятнадцать крон в месяц.

– Больше мы не в состоянии платить, – говорила хозяйка. – Военные очень плохо обеспечиваются. Муж мой говорит, что так всегда было: кто жертвует за родину своей жизнью и кровью, тому не сладко живется. Но зато, разумеется, нам почет!

– В нашей квартирке нет комнаты для прислуги, – ^-говорила барыня, – и муж мой того мнения, что, раз девушка должна спать в столовой, на нее следует смотреть, как на члена семьи, и доверять ей ребенка!.. Он не любит оставлять ребенка на ночь в спальне; говорит, что это мешает нам чувствовать себя по-настоящему молодоженами. А вам ребенок ведь не мешает?.. И вдобавок это – доверие! И вы научитесь кое-чему… Это тоже надо принимать в расчет при определении жалованья. Везде обучение платное, а вот домашнюю прислугу не только обучают задаром, но еще ей же приплачивают!

Так болтала она без умолку, когда они вместе что-нибудь делали. Она была маленькая, кругленькая, с пухлыми румяными щечками, простая и обходительная. Но дельной назвать ее нельзя было, – Дитте, по правде сказать, считала ее просто бестолковой. Вдруг в самом разгаре работы – мытья полов, например, – Дитте получала приказание оставить все и везти малютку в колясочке гулять!

– Он будет военным, и ему необходим свежий воздух, – заявляла барыня. – Я сама все сделаю за вас, что нужно.

Но, когда Дитте возвращалась, дело оказывалось несделанным. Молодая барыня только щебетала на разные лады! Стряпать она тоже не умела и за обедом обходилась то сосисками, то фрикадельками из готового фарша.

– Вот бы мужу обедать сегодня дома! – восклицала иногда барыня. – Он у меня такой разборчивый!

Да, по ее описаниям, он был вообще необыкновенный человек, и Дитте сгорала от нетерпения увидеть его. Все здесь было для нее ново, и она представляла себе все по-своему. Офицеров она вообще не видывала близко, а теперь вдруг попала в дом к офицеру, «жертвовавшему за родину жизнью и кровью».

Юная фантазия Дитте усердно работала и создала могучий воинственный образ настоящего богатыря с устрашающей наружностью и с огромным мечом, который он держал в обеих руках! И ноздри у него раздувались!

– Муж мой ужас какой горячий! – признавалась барыня в припадке откровенности.

Вот было разочарование, когда он недели через две вернулся из лагеря! Новый хозяин Дитте оказался стройным, щеголеватым офицериком с светлыми и такими жиденькими усиками, про которые в деревне говорят, что их нужно удобрять куриным пометом. Пробор у него доходил до средины затылка, и офицер возился над ним без конца, – ему все казалось, что пробор вышел недостаточно ровным. А длинная сабля путалась у него между ногами. Вдобавок он носил корсет – обстоятельство, в глазах Дитте до того смехотворное, что она даже ночью. проснувшись и вспомнив об этом, хохотала до слез.

Чуть что было не по нем, он принимался истерически кричать. И страшно бранился, если не все мелочи его военной формы были безукоризненно вычищены и прилажены. Молодая барыня плакала и приходила в отчаяние, но, едва муж успеет отправиться из дому, как она уже смеялась.

– Ах, он такой вспыльчивый! Уж очень его изводят эти тупоголовые рекруты! – говорила она.

Конечно, хорошо быть «за свою» в семье, но Дитте не хватало своего утла – пусть бы это был хоть чуланчик под лестницей, где бы она могла посидеть минутку на кровати, сложа руки и ни о чем не думая, или всплакнуть по своем ребенке – вообще побыть с самой собою! В ней стала просыпаться потребность пожить для себя лично, бывать с молодежью из ее среды, общаться с равными себе. Другие девушки, служившие в их доме, имели «выходные» вечера, когда знакомые кавалеры поджидали их под воротами, и они шли вместе на танцы или на гулянье. Дитте тоже хотелось бы пойти погулять, но барыня не пускала.

– Мы ведь отвечаем за вас, – говорила она. – Неужели вы хотите шляться по улицам вечером!

Дитте не видела ничего зазорного в том, чтобы погулять вечерком с молодежью, – днем-то ведь некогда было. Но на языке барыни это называлось «шляться по улицам». Порядочная девушка никогда этого не позволит себе, а будет скромно сидеть дома. И барыня с негодованием рассказывала, что какие-то господа застали в комнате у своей прислуги гостей, распивавших кофе. Вдобавок– мужчин! И кофе был с господского стола!

– Вы радуйтесь, что мы бережем вас! – внушала она Дитте.

Впрочем, с возвращением домой хозяина порядки изменились: господа стали сами уходить из дому чуть не каждый вечер. А если редкий раз оставались дома, то Дитте узнавала об этом лишь в последнюю минуту, когда уже поздно было сговориться с кем-нибудь. И она либо шла к Йенсенам, на Дворянскую улицу, либо одиноко бродила по улицам часа два и скучала.

– Поступай на другое место, – советовала мадам Йенсен. – Мало ли мест!

– Надо же отказаться заранее, – отвечала Дитте.

– А ты просто сбеги!

Нет, на это она все-таки не соглашалась. Жалко было барыню, – она такая беспомощная. Да и славная!

– Вы ведь не сбежите от нас, надеюсь? – сказала барыня однажды, словно чуя что-то, когда они вместе мыли посуду. – Так хорошо, что вы попали к нам. Мне всегда хотелось иметь в доме девушку прямо из деревни. Здешняя копенгагенская прислуга такая избалованная. Если дом не на господскую ногу, они и жить не хотят. Требуют себе отдельную комнату с печкой, обед из двух блюд с десертом и выходные вечера! Муж мой говорит, что, попади они только под его команду на неделю-другую, он бы их так вышколил!.. И я ужасно рада, что вы любите детей. Почти все девушки, которые служили до вас, сбежали. А последнюю мой муж сам прогнал! В самом деле, разве уж так трудно посидеть вечером с маленьким? Он себе сшит, а вы все-таки не одна. Но знаете, что она делала? Мы с мужем иногда уходили в гости, а ее оставляли с малышом и думали, что она сидит около него. Но мы понять не могли, отчего мальчик стал такой бледный. И вот однажды мы уехали с бала раньше– мне нездоровилось, – и вдруг муж говорит мне: «Смотри, не Клара ли это впереди нас катит колясочку, а рядом с него гусар?» – «Ты с ума сошел? – говорю я. – У Клары нет ребенка, и вдобавок она сидит дома, караулит нашего мальчика!» И все-таки это оказалась она с нашим малюткой, на улице, в полночь! – Барыня даже прослезилась. – Муж мой хорошенько взялся за нее, и она призналась, что почти две недели подряд проделывала это – возила ребенка в танцульку и оставляла там в гардеробе, пока сама отплясывала со своим гусаром! Разве это не ужасно? Можно ли поступать так бессердечно с беззащитным малюткой?.. И из-за чего? Чтобы только поплясать самой!

Она прижала к глазам платок и вдруг бросила все, кинулась в гостиную и распахнула окно. С бульвара доносился неистовый звон. Она позвала Дитте:

– Это едет «скорая помощь»! Что бы там могло случиться?.. Я, когда выхожу из дому, всегда надеваю глухие панталоны и кладу в портмоне свою визитную карточку – на всякий случай!

Однажды Дитте, к большой своей радости, получила по почте фотографию своего мальчика. Приемные родители возили его крестить и заодно сняли. Назван он был Йенсом в честь приемного отца, писали они, и был такой крепкий, здоровенький, но ужасный крикун и все бы сосал и жевал. Дитте от души посмеялась, прочитав это. Да, он всегда был маленьким обжорой!.. И по карточке видно, какой он упитанный. Немножко странно только показалось ей, что ему дали имя – даже не спросив ее – в честь постороннего человека! Но зато какой он славный в как важно сидит среди пальм и колонн, растопырив пухлые ручонки! – И одевают они его нарядно!

Как хорошо было бы теперь иметь свою каморку с комодом, на котором стояла бы эта карточка! Взглянешь на нее нечаянно – и сразу повеселеешь! Несколько дней Дитте носила фотографию за пазухой, но затем подумала, что от тепла ее тела она испортится и начнет линять! Тогда она поставила карточку на буфет в столовой. Но, вернувшись домой после обеда с гулянья с хозяйским ребенком, не нашла карточки на месте.

– Ах, портрет? – сказала барыня. – Да, с ним вышла неприятная история. Муж мой вернулся, увидел и страшно рассердился, чуть не бросил карточку в печку. Но мне удалось все-таки спасти ее. И как это вам могло прийти в голову поставить ее тут?

Она достала из ящика карточку – слегка поцарапанную, и у Дитте навернулись слезы.

– Он премиленький, – сказала барыня, чтобы утешить ее. – Это ваш братишка?

– Это мой собственный ребенок! – едва выговорила Дитте.

– Ах, извините!.. Как жаль, что так вышло!.. – Молодая барыня взяла ее обеими руками за щеки. – Вы уж не сердитесь. Я куплю вам для него хорошенькую рамку. Знаете, я ведь тоже немножко поторопилась со своим… – прибавила она со слезами на глазах. – И можете себе представить, каково мне было, пока я носила его, не зная, женится ли на мне Адольф! Ах вы, бедняжка! – И она поцеловала Дитте, добродушно смеясь сквозь слезы.

Этого было достаточно, чтобы у Дитте не хватило духу сразу отказаться от места. Но она так устала! Правда, работы было немного, но что толку? Она все равно никогда не бывала свободной. Даже ночью не отнимала руки от колыбельки, чтобы покачать, чуть ребенок пискнет. Офицер терпеть не мог, чтобы его ночью беспокоили.

У Дитте как-то пропала всякая охота возиться с детьми. И впервые в жизни нянчила она ребенка, не только не чувствуя к нему привязанности, но даже ловя себя на прямом недоброжелательстве к нему. Она нянчила его, потому что так уж пришлось, вставала к нему по ночам, грела для него молоко и перепеленывала его, но безучастно, как неживой сверток, и знала про себя, что ни чуточку не огорчилась бы, если бы нашла его утром мертвым, как тех ангелочков в приюте, которых она так оплакивала. В последний вечер месяца Дитте пересчитала свое жалованье несколько раз и безнадежно вперила взгляд в пространство. Господ опять не было дома. Потом Дитте достала из дивана старый брезентовый мешок, в котором держала свои пожитки, и принялась вынимать оттуда и раскладывать на обеденном столе разные разности – как всегда, когда ей становилось скучно. Но вдруг живо побросала все в мешок, согрела и дала малютке бутылочку с молоком, накинула на себя старенькую кофточку и – сбежала. По лестнице она мчалась, словно спасаясь от погони, но на улице на нее напало отчаяние при мысли о том, что она сделала, о брошенном малютке, обо всем… Назад вернуться она не хотела, уйти своей дорогой не смела, вот и осталась сидеть на скамейке на бульваре, время от времени прокрадываясь во двор дома послушать: не кричит ли ребенок. Да и ночник мог накоптить, или пожар сделаться, или стрястись другая ужасная беда. И только завидев возвращавшихся домой господ, она поспешила на Дворянскую улицу, к Йенсенам.

XII

ДИТТЕ ВОЗВЕДЕНА В ГОРНИЧНЫЕ

Будильник отчаянно трезвонил. Кухарка Луиза скатилась с кровати и окликнула Дитте. Это не помогло; тогда она принялась трясти ее и едва-едва добудилась. Уже сидя на кровати, Дитте все еще в полусне, не в силах очнуться.

– Ей-богу, она опять заснет сейчас! – воскликнула кухарка и схватила кувшин с водою. Кувшин шаркнул

о дно умывального таза, и перспектива холодного душа заставила Дитте проснуться окончательно.

– О, как я устала, устала! – жаловалась она со страдальческим видом.

– Ладно, ладно! Одевайся поскорее! – сказала Луиза. – Сейчас выпьем по чашке крепкого кофе, и все как рукой снимет.

– Да ведь буфет-то еще заперт, – послышался унылый ответ.

– Как! Заперт! Дура я, что ли? – сказала кухарка, повертываясь к Дитте своим пышным задом. – Нет, я, не будь глупа, отсыпала себе вчера кофе на целую неделю вперед. Ха! Скупиться на горсточку кофейных зерен для прислуги и что ни вечер швырять деньги на гостей! По-твоему, дешево обходятся такие пиры, как вчерашний? Тут небось ничего не жалеют, а ты потом трясись да выгадывай каждый грош, чтобы сократить расход! Нет уж, сколько выйдет, столько и выйдет! Недавно утром, после пира, приходит ко мне в кухню наша «королева праздника», – кухарка запомнила эту фразу из тоста в честь хозяйки дома, – и давай вытаскивать из помойного ведра косточки от телячьих котлеток. «Вы, – говорит, – хорошенько сполосните их, Луиза, из них можно суп сварить – из костей отличный суп выходит». А я терпеть не могу, когда барыни в кухню нос суют, – только беспорядок от них. «Кто же, – говорю, – суп этот есть станет?» – «Все мы, – говорит она этак колко, – но если вы думаете, что для вас он не годится, то мы можем приготовить вам особое блюдо!» А я и ответь, что этим уж ей самой придется заняться! Вот она и прикусила язык. Стряпать-то она ведь совсем не умеет. Все они, впрочем, в этом ничего не смыслят… Только и могут, что накрошить на блюдо свеклы да морковки и называют это крошево итальянским салатом. А считается, что барыни сами хозяйничают. И сидят за столом да хвалят друг дружку: «Ах, как у вас все вкусно, госпожа директорша! Вы великолепная хозяйка!..» Да, как же! Попробовали бы гости ее собственной стряпни, небось скоро перестали бы ходить сюда!

Луиза продолжала ворчать, пока бинтовала ноги, распухшие, все в венозных узлах. Потом накинула на себя платье и заторопилась вниз. Дитте, следуя за нею по пятам, взмолилась:

– Уж ты помоги мне и сегодня, пожалуйста! Хоть немножко!

Дитте уже несколько раз приходилось по утрам делать уборку после гостей – господа ее часто задавали пиры. Вообще она была теперь далеко не новичком, но все же невольно содрогалась, входя утром после такого пира в барские комнаты. Везде – на шкафах, на столе, на мягкой мебели – раскиданы пепельницы, и вокруг каждой – горы пепла, обгорелых спичек, сигарных и папиросных окурков. Бутылки и стаканы прилипли к мокрому от пролитого вина столу, вся мебель и портьеры пропитаны запахом спирта и табака. Не знаешь, с чего начать и чем кончить уборку!

Первое время Дитте вся в слезах просто убегала в кухню, и кухарке приходилось идти с нею и показывать ей, как и за что взяться. Ведь если начать не с того конца, только еще пуще наследишь да нагадишь! Тут тебя не выручит ни метла, ни мокрый песок! Луиза бранилась, зачем Дитте нанялась в горничные, коли ничего не смыслит в этом деле, но все-таки помогала А Дитте К в благодарность покупала ей из своих «чаевых» шелковый носовой платочек или что-нибудь еще.

Да сказать по правде, Дитте достигла такого повышения в ранге с помощью маленького обмана.

– Если тебя спросят, умеешь ли ты то или это, – отвечай на все «да»! – учила ее мадам Йенсен. – Стоит тебе попасть на место, живо научишься всему.

И вот, когда барыня спросила ее, служила ли она раньше в горничных, Дитте и ответила «да». Правда, не очень смело, но все-таки утвердительно.

Стало быть, надо постараться поскорее научиться всему, чтобы хоть мало-мальски похоже было, что она только с непривычки к новому дому не так берется за дело. И Дитте старалась не без успеха. Но если ей удавалось справляться, то только благодаря указаниям и советам кухарки. Барыня лежала в постели до полудня и ни во что не вмешивалась, только бранилась, если что было не так.

– Ты будь рада этому, – говорила кухарка Дитте. – Попади ты к настоящей хозяйке, тебя бы давно турнули.

Это было не очень утешительно, но Дитте решила стараться вовсю, не жалея себя, чтобы освоиться с новой обстановкой. Да, это был совсем новый мир – здесь на полу лежали толстые ковры, которые нельзя было ни мыть с мылом, ни даже вытирать мокрой тряпкой, а надо было чистить щеткой и влажным спитым чаем, до люстр и прочих хрупких предметов страшно дотронуться, того и гляди, уронишь и разобьешь. Она всегда замирала от страха, убирая комнаты. Частые гости и связанные с этим бессонные ночи отнюдь не облегчали ей дела. Им обеим с Луизой приходилось быть на ногах весь вечер, подавать и принимать часто до самого утра, а пока их не позвали, сидеть в кухне и зевать, прислушиваясь к шуму и гаму в комнатах. Часов около двух барин, правда, выходил к ним и говорил, что они могут ложиться спать, но они все-таки не уходили, дожидаясь, когда все кончится, чтобы помочь гостям одеться: гости обыкновенно расходились в веселом настроении и не скупились на чаевые. Дитте, как молоденькой и недурненькой, давали щедрее, хотя хлопот и трудов доставалось больше Луизе, но так уж ведется на белом свете! После они делились между собою поровну.

– А ты смотри, бери, сколько бы тебе ни дали, не ломайся, – наставляла Луиза. – И если спросят, не можешь ли ты дать сдачи, говори: «нет»! Разве много одной бумажки за то, что мы хороводимся из-за них целую ночь? И не визжи, если кому вздумается ущипнуть тебя. Мужчины без этого не могут, когда подвыпьют. И если им кажется, что они таким манером больше получают за свои деньги, – так по мне, сделайте одолжение! Синяк на боку не беда, если получишь за него пятерку или десятку. Идешь порой и не на такой изъян, да задаром.

И мать моя всегда твердила: «Бери свой кусок с благодарностью, где бы его ни положили!»

Чаевые подымали дух Дитте. Она прятала их за лиф платья и с удовольствием прислушивалась к хрусту бумажек, старательно прибирая и приводя в порядок комнаты. В половине восьмого сам директор спускался вниз из своей спальни, и к этому времени необходимо было убрать, проветрить и натопить столовую. Как бы ни затянулся пир, директор всегда вставал на другой день рано, свежий и бодрый, ничего его не брало. Он никогда не заглядывал к своей супруге, имел отдельную спальню наверху и держал любовницу в городе.

Дитте ничего не понимала. У этих людей было все: дом – полная чаша, никаких забот о том, откуда что взять, живи в свое удовольствие, в блеске и роскоши, и все-таки они не были счастливы!

Немного погодя звонила барыня. «Директор ушел?» – спрашивала она, и Дитте приносила ей на большом подносе остатки от вчерашнего кутежа – недопитые винные и водочные бутылки, стаканы и рюмки. Все это барыня приказывала ставить около своей кровати и начинала сливать остатки в графинчики, а рюмки, отдававшие запахом мужских усов и табака, допивала сама, – по уверениям Луизы, очень уж нравился барыне этот запах! Спальня у нее была светлая, просторная, окнами в сад; массивный, покрытый позолотой туалет был весь заставлен хрустальными и фарфоровыми флаконами, баночками и коробочками. В них хранились разные притирания и другие снадобья для наведения красоты; были тут электрические щипцы для завивки волос и приборы для массажа лица. Но сама-то барыня не становилась от этого краше. Рыжеватая челка напоминала поутру опаленную кудель; на шее и коже головы виднелись мазки каштановой краски для волос; подведенные черные ресницы давали потеки, нарумяненные щеки и накрашенные губы – тоже. Дитте хотелось бы знать – какова собой «королева праздника» на самом деле, если стереть с нее всю эту мазню?

Когда в рюмках ничего не оставалось, Луиза советовала Дитте наливать в них вина, тогда барыне было чем заняться, и она оставляла прислугу в покое все утро, на что отнюдь Дитте не жаловалась.

Доставалось же ей частенько, особенно в первое время, и она с трепетом ожидала по утрам выхода барыни. Бранить Дитте было за что, она сама это сознавала, хотя уже давно отучилась вытирать, например, мокрой мочалкой или пыльной тряпкой масляные картины. Дитте была не глупа! Но оставались сотни других вещей, не столь очевидных, как эта. Она попала вдруг в новый мир – мир, изобиловавший роскошью, драгоценными вещами, о существовании которых она раньше и не подозревала и стоимость которых ей довольно трудно было определить даже приблизительно.

Комнат было много, дорогих вещей тоже, и каждая требовала особого, бережного обращения.

Прибирать эти комнаты было так же опасно, как ходить по раскаленным углям, и Дитте было совсем не весело. Одна хрустальная ваза для фруктов стоила, по словам барыни, несколько сот крон; упаси боже, если Дитте разобьет ее! Ну, эту-то вазу она не разбила, а вот в другую, цветочную, налила однажды воды и сразу испортила, хотя сама никакого изъяна в ней и не могла разглядеть.

Барыня относилась к таким промахам Дитте спокойнее, чем она сама. Дитте теряла душевное равновесие, двигаясь по комнатам, как с повязкой на глазах, никогда не зная, не натворила ли какой беды, и становилась просто истеричной. Вдруг убежит к себе наверх, кинется на постель и разревется. Луиза волей-неволей шла уговаривать ее.

– Замухрышка ты, не тебе жить в господском доме! Но ты стараешься изо всех сил, этого у тебя никто не отнимет. Ну-ка, вставай лучше да иди вниз, а то барыня совсем расстроилась из-за тебя. Да постарайся скорей отказаться и найти себе новое место. В этом доме могут заездить не одну горничную за год. Совсем, как у нас дома, в барской усадьбе, где, бывало, каждый год загоняли пару господских лошадей так, что оставалось только пристрелить их. Ну, а на нас никто и заряда пороха не истратит, мы должны надрываться, пока сами не околеем.

Ноги у Луизы сильно раздулись от переутомления, все налились водою. Она ждала только, пока скопит достаточное приданое, чтобы повенчаться со своим женихом, землекопом.

Но Дитте не хотела отказываться от места. Она уже сбежала с двух мест, теперь хватит. И в первый раз в жизни она почувствовала стыд за то, что не справлялась с работой. Ею не были довольны и в других местах, где она служила, но там дело другое. Дитте начала подозревать, что вполне удовлетворить хозяйские притязания столь же невозможно, как вскарабкаться на луну. Но здесь она сама была недовольна собою, чувствовала, что не в силах справиться с взятыми на себя обязанностями, и это удручало ее. Она всегда гордилась своею исполнительностью.

Дитте ждала от столицы очень многого, но не стремилась к удовольствиям; по этой части она не была избалована. Рано подняла она на свои плечи ответственное бремя хозяйки в доме, и это помогло ей развиваться и накопить опыт. Она знала цену себе как работнице, но хотела добиться большего. В деревне домашнее хозяйство нехитро было вести, – никаких разносолов за столом: каша или треска – и на обед и на ужин. Скатерть стелилась редко, и постели прибирались, лишь когда оставался досуг. В городе порядки совсем другие. Тут люди не были‘заняты днем в хлеву или в поле, как в деревне, где на уборку дома у женщины оставались только те часы, когда мужчины ели или спали. В городе женщины сидели целый день дома, стряпали по книжке, часто очень мудреные кушанья, и держали дом в чистоте и порядке. Вот, стало быть, где нуждались в домовитой, заботливой и дельной работнице. И Дитте сознавала за собою все эти качества. Она ведь почти десяток лет вела домашнее хозяйство самостоятельно – и не плохо, все хвалили ее.

Но, увы, скачок от каморок Сорочьего Гнезда и конур «богадельни» к этим барским залам был слишком велик. Тут и сравнения никакого не было, и никакого перехода. Из бездны нищеты – прямо в райские чертоги! В прежнее время Дитте казалось иной раз – особенно по воскресеньям утром, когда она, бывало, выскребет пол и посыплет его свежим песком, – что у них в хижине очень мило и уютно. Но теперь она хорошо понимала, что это вообще была лачуга, а не человеческое жилье. Конюшня у здешнего виноторговца содержалась куда чище и была теплее их лачуги с источенным червями потолком и прогнившим полом. Да и утварь и одежда у них были вытащены из мусорной кучи, выброшенные другими за негодностью. И вот из такой обстановки попасть в залы с дорогими коврами, роскошною мебелью, картинами, драгоценными безделушками!.. Дитте была подавлена, ослеплена, сбита с толку, у нее не хватало мерила для оценки, и ей трудно было освоиться с такой обстановкой, где вещь, совсем невзрачная с виду, могла стоить тысячи крон.

И в здешних людях она тоже не могла толком разобраться. Дитте получала пищу для ума из окружающей среды, она была вся зрение, вся слух, воплощенное любопытство; ничто не могло ускользнуть от ее внимания. Но здесь и люди были какие-то непонятные; она столь же мало могла добраться до их сути, как и до сути вещей. На что им были все эти дорогие вещи, – они ведь даже не смотрели на них никогда! И вечно они были недовольны, хотя могли иметь все, чего только захотели бы. И на языке у них было одно, а на уме другое. Гости целовали барыне ручку, как в светских романах, и насмешливо гримасничали у нее за спиной. Дитте отлично видела это! Барин с барыней жили под одной крышей, но спали в разных этажах.

У Дитте теперь были постоянные выходные вечера – раз в неделю и два полных свободных воскресенья в месяц. Но она, как птица, засидевшаяся в клетке, не скоро свыклась с тем, что клетка оказалась открытой.

– Ступай же со двора, девчонка! – гнала ее кухарка. – Ступай и найди себе жениха, а не сиди в своей каморке, повесив нос!

Дитте нехотя пошла раз-другой и вдруг пристрастилась к гулянкам. Нашла себе подруг, через них свела знакомство с кавалерами, и ее уже не надо было выпроваживать из дому: она сама дорожила своими свободными вечерами и днями, как скряга. Однажды, поздно вечером, ее провожала до дому целая компания молодежи, с которой она была вместе на загородном гулянье. Они долго стояли на дороге перед виллой и забавлялись резиновыми пищалками.

– Смотри, девушка, не попади в беду! – сказала ей на другое утро Луиза. – Не хвати через край!

В тот же день Дитте отказали от места. Сначала она заплакала – ей было стыдно опять менять работу. Вдобавок она только было начала привыкать к обстановке и ей легко стало справляться с делом. Но затем она быстро успокоилась. Другие девушки из ее знакомых относились к делу куда проще. Им ничего не стоило переменить место. Кроме того, ей дали три свободных полдня после обеда – да еще в будни! – чтобы иметь возможность приискать себе новое место. Дитте воспользовалась этим, хоть место нашла в первый же день, – так научила ее одна из подруг. Это было не совсем честно, но никогда не следует упускать своего, раз никто не дарит тебе ничего лишнего! И какое удовольствие разгуливать по улицам в такое время дня, когда все другие работают и когда все магазины открыты! У Дитте в первый раз в жизни были деньги в кармане, и она накупила всякой всячины своему малышу и домашним.

Да и новое место казалось довольно заманчивым, так что нечего было плакать о старом. Все хорошее вообще еще впереди! Во всяком случае, в прошлом его пока не было.

XIII

НИ СЕМЬИ, НИ ДОМА

Временами Дитте казалось, что мадам Йенсен была права: лучше было бы ей остаться в деревне. Жалованье здесь казалось большим, но концы с концами сводить было трудно, если одеваться прилично. И подняться в глазах людей было не так-то легко. Здесь Дитте чувствовала себя еще более жалкой и ничтожной, чем в деревне. Там все-таки уделяли семье Живодера внимание, хоть и не всегда лестное; все же они считались там людьми, хотя бы и такими, которых сажают за самый нижний конец стола. Здесь ее и ей подобных попросту не замечали, как будто их и не было вовсе.

Дитте составила себе общее представление о здешних условиях благодаря собственным наблюдениям, а также через подруг. Были места хорошие, были места плохие. Были дома, где барыня всегда носила ключи от кладовки в кармане и собственноручно выдавала прислуге каждый кусок счетом– даже ломти черного хлеба; в других домах можно было есть сколько угодно; а были и такие, где прислуга питалась из одного котла с господами и хозяйка сама отделяла порцию раньше, чем блюдо подавалось на стол, так что можно было быть спокойным, что будешь сыта! Были места, где барыня совала свой пос всюду, и такие, где кухарка была полновластной хозяйкой в кухне, куда барыня едва смела показываться. Ну что ж, спорить против такого порядка вещей не приходилось. Оставалось только поскорее просить расчета, если нанялась неудачно, и постараться устроиться получше в другом месте.

Но и там что-нибудь оказывалось не так; значит, опять расчет и опять новое место. Словно зуд какой не давал засиживаться подолгу, то и дело заставлял сниматься с места! Только что человек устроится, обживется и, кажется, на этот раз чувствует себя совсем хорошо, как вдруг его неудержимо – словно, когда чихнуть хочется – потянет прочь! Жизнь втянула Дитте в этот круговорот, как она ни упиралась сначала. Зато, когда втянулась, – колесо завертелось само собой. Либо ей отказывали, либо она отказывалась – не все ли равно? В общем разницы почти никакой. И подруги ее тоже прыгали с места на место, перебирались из одного квартала в другой, от Западной заставы до Восточной, и опять обратно. Ни дать ни взять, странствующие подмастерья в старину; оседлости у них не было; артельный перевозчик беспрестанно возил их комод то сюда, то туда. А достаточно помучившись, они переставали бродить и поступали на фабрику или в швейную мастерскую.

Дитте сама не сознавала, что гнало ее и других с места на место. Как только она поборола свою деревенскую робость, та «и перестала стесняться своего непостоянства, относилась ко всему равнодушно. И новое, неизвестное вообще стало казаться ей заманчивее старого, известного, – совсем как в детстве, когда она убегала от бабушки. С тех пор она, конечно, пережила кое-что, оставившее на ней свои следы, но надежда и мечты жили в пей по-прежнему. Все та же тоска в душе и ощущение пустоты вокруг, которые в самом раннем детстве уводили ее из-под крылышка бабушки прямо на проезжую дорогу, заставляли бежать куда глаза глядят, двигали ею и теперь. Она жаждала того, чего не давали ей пока ни хорошие места, – ни плохие, – возможностей для своего духовного развития. Она ничего не имела против трудов, забот и обязанностей и знала, что они неизбежно будут на каждом новом месте. Но она чувствовала, что есть еще что-то ценное в жизни, что найти не так-то легко, она не понимала только – почему? Ведь так просто и естественно, чтобы люди делали друг другу только хорошее.

Дитте не умела щадить себя, когда надо было потрудиться для других, помочь другим, сделать, чтобы им было как можно лучше. В ней сильно было чувство солидарности. Но тут оно оказалось лишним; за ее труды ей платили жалованье, давали кров и стол, и этим все исчерпывалось. Никому в голову не приходило, что она пошла в услужение, движимая любовью к людям, и что ей, в свою очередь, нужно немножко любви от них. Никого как будто не касалось, что и она – человек, способный горевать и радоваться, что и ей необходимо посмеяться с кем-нибудь в том доме, где она служит, и поплакать с кем-нибудь. Никто не обращался к ее уму, к еесердцу, с нее спрашивалось только одно: делай свое дело и будь как можно незаметнее. Смех господ тебя не касается, горе – тем более, а вот пыль в углу за печкой насела – не угодно ли вытереть!