Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

Дитте с трудом приоткрыла глаза на минуту. В дверях стояла фру Лангхольм и тихонько стучала. Она улыбнулась, на цыпочках прошла к кровати и села. Дитте почувствовала, что ей обтирают лицо.

– Дети у нас, – прошептал ей кто-то на ухо. – Не беспокойтесь о них.

– Дети? – Дитте силилась понять смысл: дети? Да ведь они повсюду бегают.

Чья-то рука легла ей на лоб и вернула ее к сознанию действительности. Это рука Карла. Дитте улыбнулась и открыла глаза.

– Лучше тебе? – шепнул он, наклоняясь к ней.

Она чуть кивнула, не раскрывая рта – ради Карла.

Он думал, что если она не будет разговаривать, то скорее поправится. Фру Лангхольм простилась, пожелав Дитте выздоровления. Карл занял ее место. Он сидел и держал Дитте за руку, ставшую совсем прозрачной, но ничего не говорил, разговаривать не следовало.

Дитте опять погрузилась в свои мысли-грезы. Она следовала за маленькой девочкой, одиноко бродившей по лесу. Вот она вышла к реке. Через реку ведет мостик– в Сказочную страну. Что сталось с той девочкой? Она получила башмаки, которые были ей слишком велики, а бабушке слишком малы, но стала ли она принцессой? Дитте захотелось спеть «Песенку пряхи». Но она не могла припомнить ни слов, ни напева.

– Теперь мне надо уйти, – шепнул Карл над самым ее ухом. – Но старуха Расмуссен в кухне и будет заглядывать к тебе.

Спасибо! Ведь старуха Расмуссен не знает «Песенку пряхи» и петь совсем не умеет. Вот борнхольмец, тот умеет. Теперь он опять запел свой любимый псалом: «Эффафа! ^[13]Прозрей!» Он помешан, не оттого ли и поет так много? Дитте хотелось бы взглянуть на него – каков он? Она еще не видала его.

Заметно ли, что он помешанный? И видит ли в нем господь бог какую разницу с другими? Для него, пожалуй, мы все одинаковы – умные и безумные. И тяжелее ли живется безумному, или, может быть, он легче все переносят? Нет, ведь в чем вся тяжесть жизни? В чувстве ответственности, а борнхольмец взял на себя страшную ответственность за благо всехлюдей, – говорит Карл. Может, в этом-то и безумие его?.. А сама она? Не вела ли она себя тоже как безумная?

Самой Дитте казалось, что она ничего не совершила, ведь она все время как будто несла огромную тяжесть в гору – все эти заботы: чем прокормиться, во что одеться, как согреться? И каждое утро оказывалось, что тяжесть за ночь опять скатилась вниз и надо весь день снова тащиться с нею в гору. Ужасно!

Борнхольмец все пел свое: «Эффафа! Прозрей!» Как знать, долго ли он выдержит? Но если, как говори! Карл, еще три тысячи лет тому назад судьи и пророки израильские громили тех, кто эксплуатировал ее и маленького Петера, если тогда еще пытались всколыхнуть массы, то, значит, им ничего не удалось: люди глухи и немы по-прежнему! И безумный прав, вечно распевая «Эффафа!» Может, правда, уши и глаза у него открылись, он правильно поступает. Да, мало, значат, подвинулось дело, если тот, кто действует правильно, слывет безумцем!..

В дверях стоял человек и пристально глядел на нее странно колючими глазами, глубоко сидевшими во впадинах. Мысль в них мелькала, как светлая точка мигающего в темноте огонька.

– Можно войти? – осторожно спросил он. – Я тебя хорошо знаю. Карл много о тебе рассказывал, и я пришел тебя поздравить с наступающей смертью. Сейчас узнаешь причину.

Он осторожно затворил дверь, вошел и сел несколько поодаль. Долго сидел он, нагнувшись вперед, упираясь руками в колени и задумчиво глядя в пол. Дитте с напряжением ждала, что он скажет ей, с таким напряжением, что у нее закололо в сердце и она застонала.

Он несколько раз кивнул с самодовольным видом, как будто хотел сказать, что так должно быть.

– Ты, может быть, заметила, что наступило великое время! – спросил он, подняв голову.

– Да, и тяжелое время, – прошептала Дитте, с ужасом вспоминая вдруг безработицу и нужду.

– Я говорю: великое время, – сказал он с, досадой. – Тяжелое уже позади. Мы с тобой вдвоем должны окончательно прогнать его. Для того ты и умираешь. Господь бог посылает нам злое, чтобы мы превращали его в великое. Но это не всякому дано. Знаешь, почему мы все блуждали по пустыне и никак не могли найти выхода из нашей нищеты? Потому что уши наши не были отверсты, глаза не видели. Но однажды господь бог коснулся ушей и глаз моих: Эффафа! И я увидел ясно все: у нас и глаза и уши засыпаны землей! Знаешь ты, кто я?

Он глядел на нее взором фанатика.

Дитте слабо качнула головой, – она не совсем твердо была уверена.

– Я пролетарий, вот уже много тысяч веков, и потому мне дано было прозреть и сделать великое открытие. Товарищи на водокачке смеялись надо мной и над моим открытием. Карл был лучше их всех, но и он не мог постигнуть всей правды. Я додумался, что душа наша самостоятельное существо, которое бьется за наше благо там, в мировом пространстве! За каждое доброе дело начисляется одно очко. И я стяжал первый приз за то, что страдал и боролся больше всех в течение этих бесконечных времен. А ты заслужила второй приз и потому принадлежишь мне!

Он многозначительно посмотрел на нее и сделал паузу; словно для того, чтобы дать ей время проникнуться его словами.

– Я принадлежу Карлу, – робко прошептала Дитте; она не испытывала страха, но вся холодела.

– Ты понимаешь, что должна умереть? – продолжал он убедительно. – И твоя смерть все разрешит. В тебе наше спасение. Никто лучше тебя не отстоит наше дело там.Ты расскажешь, какие мы добрые и как страдаем безвинно и что мы немы. Для этого нужна такая, как ты, которая может прийти и уйти и все-таки оставаться там вечно. Карл рассказал мне о тебе. Тебя мы искали – господь бог и я! Ты должна войти туда на радость господу богу. А радость заражает, проникает во все души, особенно среди бедняков.

Он запел вдруг свой псалом:

«Эффафа! Прозрей и внемли!»

Зов услышали глухие,

Дрогнули уста немые,

Око зоркое не дремлет!

Люди слышат глас призыва,

Их уста не замолкают;

В светлом, радостном порыве

Имя бога прославляют»

^[14]

.

– Я был послан в мир немым, и глухим, и слепым. Но потом я сочинил этот псалом, и все узы мои распались.

– Неправда, – сказала из дверей старуха Расмуссен. – Я знаю этот псалом много лет. И теперь самое лучшее тебе отправиться восвояси, Анкер, а не сидеть тут и морочить голову больным людям своей болтовней.

Она указала ему на дверь. Анкер встал со стула.

– Да, я не сам его написал, – робко пробормотал он и стал пробираться к двери. – Потому что все мы немы. И были глухи и слепы. Но господь повелел другим говорить за нас, пока мы сами не обретем голос… Слышите? Словно само солнце взывает: «Эффафа!» – и он, скользнув за дверь, громко запел опять, – в коридоре он расхрабрился.

– Ну, совсем спятил со своими проповедями, – возмущалась старуха Расмуссен. – Чтобы спасти мир, нам не нужны полоумные! Это и умные сумеют. И небось придумать, откуда взять хлеба дли всех, эти проповедники не могут. Воображают, что опрокинут стены иерихонские своими песнопениями!

Она бы еще много чего наговорила, да вспомнила, что Дитте нужен покой.

– Господи! – прошептала она и на цыпочках подошла к кровати.

– Незачем ходить на цыпочках, бабушка, – сказала Дитте.

– Значит, тебе получше? – радостно спросила старуха.

Дитте не ответила.

– А ведь правда, ты могла спокойно отдохнуть? Я уж так тебя стерегла, так стерегла… Вот только этот полоумный как-то прошмыгнул, а то я все время у дверей стою и никого не пускаю. Нельзя, больной нужен покой, – говорю всем. Народу страсть ведь сколько перебывало, чтобы выразить тебе свое сочувствие. Это потому, что в газетах напечатали, какая ты была хорошая мать и как жертвовала собой. Одна из газет так красиво описала: «Разбитое материнское сердце». И один человек принес двадцать пять крон. Ты ведь знаешь, что наши малыши у Лангхольмов?.. Там им хорошо. А венков сколько нанесли! Карл говорит., что весь гроб покрыт цветами. Бедняга только и знает, что бегает. Похороны завтра и самые торжественные. Все безработные пойдут за гробом. Жалко, что тебе нельзя проводить маленького Петера!

– Я провожу его, бабушка, – сказала Дитте и качнула головой в подкрепление своих слов. – Если не смогу пойти, то полечу!

XXII

* * *

Опустясь без колебанья

В бездну, воющую злобно;

Мысли тяжкие неводит

Холод пустоты загробной,

Угрожая наказаньем!

Лучше к богу возвратись

Иль на небо подымись,

Где луна печально бродит». ^[15]

Дитте на этот раз безропотно приняла свои капли и большую часть ночи спала. Проснулась с ясной головой и сразу вспомнила, что сегодня день похорон маленького Петера. Да, она знала, что его хоронят сегодня. Знала и еще нечто – и этого было довольно, чтобы снять с ее души последние путы земные. Она чувствовала сильную слабость, но и какую-то особенную легкость, тело больше не напоминало о себе болями и тяжестью, и душа обрела своеобразное равновесие, освобожденная от всех горестей и радостей. Ничто в сущности не трогало ее больше – ни смерть Петера, ни печаль Карла о ней. Она отстрадалась.

С утра стали приходить люди с венками и цветами. Это все были соседи по кварталу, бедняки, раздобывшие жалкие гроши в последнюю минуту. Венки складывали в углу комнаты, где лежала Дитте, – ей хотелось видеть их. Мало-помалу стол и все стулья были заняты венками, столько их нанесли, не считая тех, что были отправлены прямо в кладбищенскую часовню. Извозчик Ольсен обещал свезти после обеда и эти все туда же. То и дело приходили поговорить с Карлом люди, которые должны были нести знамена. Не одни безработные, но и профессиональные союзы решили принять участие в похоронах маленького Петера. Похоже было, что в городе приостановятся все работы. Бедному мальчику устроят пышные похороны!

Дитте велела подложить себе под голову и за спину побольше подушек, так что почти сидела в постели. Ей хотелось следить за всем происходившим. Карл время от времени заглядывал к ней и опять исчезал, – он был очень занят. Много хлопот было и старухе Расмуссен. Это отвлекало мысли обоих от Дитте, им некогда было думать, что она в тяжелом состоянии. Все время пахло кофе, – каждого приходившего ведь надо было угостить.

И вдруг в те время как Дитте сидела и прислушивалась ко всему, что творилось вокруг, с ней сделался припадок удушья. Карл кинулся к ней дать лекарство. Несколько минут лежала она, уставясь в потолок остановившимися глазами. Затем ей стало легче, и она задремала. Карл тихонько вытащил из-за ее спины подушки, чтобы она опять легла как следует. Потом сел возле Дитте и с горечью и душе смотрел на ее исхудалое лице. Неужели на этот раз он потеряет ее? Вопрос этот страшно мучил его. Опять кто-то пришел, и он выскользнул из комнаты. Это оказался Мортен.

– Я пришел предупредить тебя, – сказал Мортен, – Похороны готовятся грандиозные, таких, пожалуй, еще и не видели в нашем городе. Что, если случится что-нибудь, чего мы не сможем предотвратить? – Он был бледен.

– Ты собираешься выступить с речью? – спросил Карл.

– Да, если бы я мог сказать все, что у меня на сердце! Весь город взволнован – и обыватели и пресса – все. Оплакивают бедного мальчугана! А кто же убил его, как не они все? Если бы мы могли вызвать настоящий потоп, чтобы смыть все это дочиста! Не напрасно бы погиб этот маленький мученик.

– Да, – тихо отозвался Карл, – я бы ничего не имел против этого.

– Но мы только расшибем себе лбы об стену. Ведь даже руководители профессиональных союзов не на нашей стороне. Подумай, как взвинтила всех безработица, а теперь еще трагический конец Петера! Долго ли тут до вспышки? И тамготовы к этому и уже приняли все меры предосторожности – и правительство и полиция. Сначала хотели запретить столь торжественные похороны, но теперь отказались от этого и выбрали сегодняшний день для внесения нового закона о безработных – именно сегодня днем! Не знаю: нервничают ли они или хотят нас спровоцировать, но только и полиция, и войска наготове. Рассчитывают, очевидно, что народ с кладбища двинется для – демонстрации к ригсдагу. Можем ли мы помешать этому, по-твоему?

– Не знаю, – сумрачно ответил Карл. – У меня жена умирает. Неизвестно, доживет ли до завтра. Несчастье с Петером доконало ее.

– Так твое место – дома, а мы уж как-нибудь обойдемся без тебя, – сказал Мортен, с участием протягивая Карлу руку. – Разумеется, это ужасный удар для матери. Но если бы судьба этого мальчика могла встряхнуть как следует нас самих и припугнуть других, то по крайней мере один из этих бедняков, раздавленных нашим жестоким строем и гибнущих тысячами, умер бы не напрасно!

– Отныне многое должно измениться, злое время миновало, – произнес кто-то в дверях.

– Войди, войди, Анкер! – сказал Карл. – Это мой товарищ; он думает, что призван спасти пролетариат. Его сломили эти ужасные условии, – грустно продолжал он, обращаясь к Мортену.

– Да, и поэтому меня считают безумным, – подхватил Анкер, входи. – Но пусть себе!

Его глаза все время перебегали с одного на другого.

– Разумеется, ты безумный, – сказал Мортен, гляди на него с бесконечной добротой. – Какие-то букашки стремятся пошатнуть устои общества – где же тут здравый смысл? А между тем благодаря муравьям обвалилась часть Китайской стены! Великое безумие, что самый ничтожный из всех людей – жалкий бедняк, у которого скованы руки, – хочет сокрушить все границы и объединить все человечество! Да, мы безумцы, а потому будущее принадлежит нам. Руку, товарищ!

– Вот ты как смотришь? – сказал старик, весь сияя и тряся руку Мортена. – Можно и мне сказать тебе кое-что? Я хочу поздравить тебя с тем, что тебе дано было узреть это. Другие насмехаются надо мной и мешают мне. Но теперь ты со мной, и нас будет трое. Дитте подымется на небо и расскажет о нас всем душам, а ты будешь защищать наше дело здесь. На то тебе и дан талант, чтобы писать!

– Не обращай внимания на то, что о тебе говорят другие, – сказал Мортен. – Ты это хорошо придумал, что души борются за наше дело там, на небе. Здесь, на земле, мы проповедуем перед глухими и бессердечными.

– Нет, теперь уже будет по-новому. Дитте идет туданедаром! – Анкер просветленно взглянул на Мортена и запел своим красивым голосом отрывок из любимого псалма:

Прозвучит и в садах смерти

Зов господень «Эффафа!» —

И разверзнутся могилы

С криком радостным: «Хвала!»

Потом он спросил:

– А можно и мне сказать слово над могилой?

– Вряд ли найдется время для этого, – ответил Мортен. – Но ты спой над могилой свой любимый псалом. Всем полезно будет его послушать!

– Если бы успели напечатать листок! – Карл посмотрел на часы.

– Мы еще успеем, у нас впереди четыре часа. Тогда и сейчас же иду в типографию и все устрою.

Дитте слабо стукнула в стенку, и Карл поспешил к ней.

– Моя жена хочет поздороваться с тобой, Мортен, – позвал он.

Мортен вошел в комнату, сумасшедший Анкер за ним по пятам.

Дитте лежала на спине, ее подбородок резко выделялся, глаза и щеки глубоко запали, – смерть уже наложила на ее лицо свой отпечаток. Дитте слабым движением руки указала на стул рядом с изголовьем. Мортен сел. Тогда она повернула голову, чтобы разглядеть гостя. Дышала она отрывисто и тяжело.

– Ты – Мортен, – с трудом прошептала она. – Я о тебе слыхала. Мне-то некогда было почитать что-нибудь из написанного тобой. Но ты многим доставил радость. Говорят, ты так хорошо пишешь о нас. Ты и сам веришь в то, что о нас пишешь?

Мортен не сразу ответил.

– Да, когда я в хорошем настроении – верю.

– Приходится ведь жить в такой грязи и тесноте… бедность заставляет. Так можно ли сохранить душу чистой и доброй?

– Часто это бывает довольно трудно… Нищета – настоящее проклятие. Но все же я предпочитаю быть вместе с угнетенными, а не с угнетателями?

– Да, да, потому что угнетенные получают на небе очко за каждое доброе дело, – вмешался Анкер, – Дитте набрала их много. Потому ей пора и умереть.

– Я должна уйти туда, чтобы отыскать моего мальчика, – с трудом проговорила она. – Как ты думаешь, встречусь я с ним?

Мортен как будто растерялся и промолчал.

– Я мало о нем заботилась, но теперь…

Начался новый припадок. Пришлось Карлу просить всех уйти. Он приподнял Дитте. Такого ужасного припадка не было еще ни разу. Дитте вся посинела, и глаза готовы были выскочить из орбит. К счастью, пришел доктор Торп навестить больную. Он сделал ей вспрыскивание, и она затихла. Холодный пот выступил на лбу у Карла, когда припадок кончился.

– Мне надо пойти распорядиться, – сказал он шепотом доктору, – но я боюсь оставить ее одну со старухой. Не найдется ли у тебя время посидеть с ней часок?

Торп кивнул и вынул из кармана книгу.

Карл с Моргеном вышли. Был уже полдень. Всюду встречались им рабочие, возвращавшиеся домой. Шествие должно было быть многолюдным. Кое-где на домах, занятых промышленными и торговыми предприятиями, а также на частных домах развевались траурные флаги.

– Это все-таки трогательный акт сочувствия, – сказал Карл взволнованно.

– Сочувствия или страха. Может быть, и то и другое… Как знать? Сердце – самое сильное взрывчатое вещество, какое только существует. И как бы там ни было, лучше бы они воздержались. Жутко становится от такого сочувствия… Ведь только смерть ребенка заставила их выразить его.

– Скажи мне, Мортен, – спросил Кард с запинкой, – ты веришь в другую жизнь после этой? Или ты только хотел утешить Дитте?

– Я верю в новую жизнь для всех нас, для всех, кто борется за лучшие условия существования, – ответил Мортен. – Но только не для людей с сытым брюхом. Неужели ты думаешь, Карл, что у них может быть душа? Верить естественно и необходимо для всех, кто смотрит в будущее. Без веры нельзя жить; лишь тот, кто должен умереть, может удовольствоваться догмой.

– Люди, однако, склонны прибегать к вере как раз на смертном одре.

– Нет, не к вере, а к той или иной догме. Для меня вера есть постоянная надежда, твердое убеждение в том, что наступит то, чего мы еще не видим; и не придумано ли это слово «вера» ради самого последнего бедняка и его светлой мечты о будущем!..

– Значит, ты веришь в Христа? – спросил Карл, с затаенным дыханием ожидая ответа Мортена.

– Я верю в того Христа, который изгнал торгующих из храма, но не в того Христа, который учил подставлять для удара другую щеку. Не все ли равно, каким образом появился Христос – может быть, он никогда не существовал как действительная личность, но является плодом человеческой фантазии. Я верю в Христа – бунтаря, властителя сердец. Теперь господствует разум, и он всемогущ; наша задача – снова воздать должное сердцу, бедному, искалеченному сердцу, которое лишь мешает людям пробиться вперед! Иметь отзывчивое сердце считалось более неприятным, чем быть горбатым, так как сердце причиняло одни страдания. Только когда мы одержим победу, снова наступит блаженство для всех. Следует отдать полную справедливость старому изречению! «Блаженны нищие духом». Ум и хитрость должны склониться перед добротой сердца.

– Подумай, как умны люди, – продолжал Мортен немного погоди. – Они с точностью могут рассказать нам, что представляют собой звезды, и даже до последнего грамма определить вес солнца. Но разделить хлеб дли голодных они не в состоянии. А вот Христос – друг бедных – это умел. Его душа внимала любому голосу; поэтому голодные и по сегодняшний день держатся за него. Ты сомневаешься, Карл, в доброте божьего сердца? Она повсюду, где бедняку протягивают хлеб.

– Тогда, значит, и в Дитте проявилась эта божья доброта? – радостно проговорил Карл. – Она ведь не могла пройти мимо нуждающегося чтобы не помочь ему. Она извелась, работая за всех нас! Не можешь ли ты в своей речи упоминуть о ней в связи со всеми событиями?

– Я уже думал об этом, – ответил Мортен. – Дитте поможет нам продвинуть наше дело вперед! Это прекрасная мысль: мы постараемся привлечь людей на нашу сторону. Однажды зажженный огонь не погаснет!

Дитте лежала в предсмертной агонии. Карл один оставался с нею, – он отпустил старуху Расмуссен. Ей очень хотелось посмотреть на похороны, устроенные маленькому Петеру.

Приступы удушья все учащались; в промежутках Дитте бредила. Как только припадок приближался, Карл приподнимал ее, чтобы ей легче было дышать. Сознавала ли она, что это он рядом с ней? Чувствовала ли вообще, что чьи-то сострадательные руки стараются помочь ей, что чье-то сердце обливается из-за нее кровью? Она казалась до ужаса одинокой в этой своей предсмертной борьбе. Ничто не выдавало, что она ощущала присутствие Карла, она повисала на его руках и вперяла в него глаза, не видя его. Тяжело было Карлу, невыносимо тяжело следить за последней борьбой самого дорогого ему человека в мире и чувствовать свое полное бессилие не только помочь, но даже внушить ей, что она не одна, что около нее близкий человек.

Ей чуточку полегчало. Она неровно дышала и бредила:

– Да, да, да! Хорошо, хорошо…

Что-то как будто мешало ей, не давало покоя.

– Иду! Иду же! – пробормотала она вполголоса, с оттенком нетерпения.

Карл положил руку ей на лоб.

– Успокойся, дружок. Не надо тебе ни о чем заботиться. Ни о чем. Мы все сами сделаем.

Дитте открыла глаза и пристально посмотрела на него, сознание вернулось к ней, но вопрос: «Почему ты плачешь?» – она задала с удивительным безучастием.

Карл покачал головой.

– О, все это так бессмысленно.

– Что бессмысленно?

– Все… – Он припал головой к ее постели.

– Не можешь же ты требовать, чтобы я все время занималась тобой одним, ведь и другим надо… Да, да, да. Иду же, иду! – опять бредила она.

– Бедняжка моя, – сказал Карл со страхом, бережно обнимая руками ее голову, беспокойно метавшуюся на подушке. – Постарайся успокоиться, милая, милая моя Дитте.

– Успокоиться, – сказала она. – Разумеется. Но если меня то и дело зовут… Как это утомительно!

И опять наступил припадок, ужасный, продолжительный. Карлу показалось, что он длился час. Припадки становились все тяжелее и мучительнее.

Где-то в мансарде заплакал ребенок. Его плач громко раздавался среди полной тишины и делал ее еще более ужасной, гнетущей. Когда плач становился громче, Дитте как будто еще сильнее чувствовала боль.

Карл тихо вышел и запер дверь на лестницу.

– Ребенок, наверное, мокрый, – сказала вдруг Дитте громким, звенящим, как хрусталь, голосом, – а матери нет. Но я не пойду возиться с ним. Не хочу я вставать из-за него.

Нет, нет, и не надо ей стараться. Карл покачал головой, пытаясь улыбнуться перекошенным ртом.

– Дитте, – сказал он затем дрожащим голосом, – а помнишь ты девочку, которая ужасно боялась темноты и все-таки встала впотьмах, чтобы дать кошке молока? И помнишь… – Голос у него оборвался, он уронил голову на ее одеяло и зарыдал.

В лице умиравшей Дитте появилось страдальческое выражение, как будто воспоминания причиняли ей боль. Она коснулась рукой волос Карла – пусть он не плачет! – и слабым движением попыталась откинуть одеяло, чтобы дать ему местечко подле себя, прижать его голову к своей груди. Она, видно, хотела по-матерински утешить его, сказать ему доброе слово, но из горла ее вырвалось лишь клокотанье. И вдруг ее сильно подбросило, как будто измученное сердце ее наконец взметнулось, не в силах больше выдержать страданий, и – разорвалось. Карл в ужасе содрогнулся и – понял. Сумрачно, без слез, сложил он ей руки на груди.

Издали доносилось пение – это был марш социалистов. И страшный шум, словно ливень, послышался на мостовой. Шум рос, становился бесконечным шарканьем ног, громким топотом. Это многотысячное похоронное шествие, направляясь к зданию ригсдага, завернуло в улицу, где жила Дитте, чтобы пройти мимо ее дома – в знак сочувствия матери маленького сборщика угля.

Затем раздались звуки новой песни:

«Эффафа! Прозрей! Проснись!»

Отзывалось это слово.

Будто гром в душе слепого,

И глава его зажглись.

И немой услышал тоже

Зов могучий: «Эффафа!»

И запели славу божью

Вдруг ожившие уста.

«Эффафа! Прозрей! Проснись!»

Сердце внемлет гласу бога,

И стихает в нем тревога.

И вокруг светлеет жизнь.

И звучит он, не смолкая,

И, над миром воспарив,

Я, счастливый, повторяю

Этот пламенный призыв.

«Эффафа! Прозрей! Проснись!»

Звуки радости нездешней

Прошумели рощей вешней,

Вешним ливнем пролились.

В небе солнце огневое

К пробуждению зовет:

Эффафа! Пусть все живое

И ликует, и цветет!

«Эффафа! Прозрей! Проснись!»

Словно звук трубы в день Судный,

Льется, льется голос чудный,

Растекаясь вширь и ввысь.

Пусть грохочет, торжествуя,

В долах смерти вещий зов,

И раздастся «аллилуйя»

Из разверзшихся гробов!

^[16]

Но долго еще слышался вдали топот шагов. И долго сидел Карл не шевелясь, обхватив рукою колени, уставясь глазами в безмолвную темноту.

Наконец он встал, – по лестнице поднималась старуха Расмуссен, полная переживания от всего происшедшего.

XXIII

ЧЕЛОВЕК УМЕР

Около полутора миллиардов звезд насчитывается в мировом пространстве, и – как известно – полутора миллиардов человеческих существ живет на земле. Одинаковое число! Недаром утверждали в древности, что каждый человек рождается под своей звездой. Сотни дорогостоящих обсерваторий возведены и на равнинах и на горных высотах, и работают в этих обсерваториях тысячи талантливых ученых, вооруженных самыми чувствительными приборами, и ночь за ночью исследуют мировое пространство, наблюдают и фотографируют. Всю свою жизнь они занимаются одним: стремятся обессмертить свое имя, открыть новую звезду или установить исчезновение старой: стало ли одним небесным светилом больше или меньше среди миллиарда с половиной звезд, вращающихся в мировом пространстве?

Ежесекундно умирает на земле одно человеческое существо. Погасает светоч, который уже никогда не зажжется вновь, потухает звезда, быть может, необычайной красоты, во всяком случае, отличавшаяся своим собственным, никогда раньше не виданным спектром.

Ежесекундно покидает землю человеческое существо, которое, может статься, было гениальным, сеяло вокруг себя доброе, прекрасное. Никогда раньше не виданное, неповторимое чудо, ставшее плотью и кровью, перестает существовать. Ни один человек не бывает ведь повторением другого и сам неповторим. Каждое человеческое существо напоминает те кометы, которые лишь раз в течение вечности пересекают орбиту земли и лишь краткое время чертят над нею световой путь свой. Мгновенная фосфоресценция между двумя вечностями небытия!

Стало быть, люди горюют о каждой угасшей на земле жизни человеческой! Стоят у смертного ложа со скорбными лицами и говорят: «Смотрите, какая потеря для мира, невозместимая потеря! Смотрите, какое чудо гостило у нас на земле!»

Увы! Дитте была не погасшей звездой, опустевшее место которой в мировом пространстве должно быть зарегистрировано на все времена. Она была незваной гостьей, украдкой прошмыгнувшей в мир, во всяком случае, принята была как таковая. С трудом, всякими правдами-неправдами, пробила она себе путь на белый свет. И, став одной из миллиарда с половиной единиц, составляющих массу человечества, взялась за свое дело и до конца жизни без устали трудилась. Она сделала мир богаче, но этого никто не заметил. Она была и осталась одной из бесчисленных безыменных тружениц. Дитя человеческое – вот ее настоящее имя, а примета – загрубелые, шершавые руки!

Дитте похоронили на том участке кладбища, где хоронят бедняков, где могильные холмики особенно недолговечны, – их полагается сровнять с землей как можно скорее, чтобы дать место другим умершим. Ее похоронили на общественный счет: это была единственная почесть, оказанная ей за всю ее жизнь, да и то вынужденная!..

Удалось ли Дитте смягчить сердца людей?..

ПРИМЕЧАНИЯ

Стр. 12. …Манны ведь так же неисчислимы, как песок морской. – Измененная цитата из библейского повествования о «неисчислимых» богатствах царя Соломона.

Стр. 13. …похвалялся, что глава семьи все-таки он. – Имеются в виду другие значения слова «манн»: мужчина, муж (то есть глава семьи).

Стр. 23. Далер– старинная датская монета.

Стр. 30. Яичное масло– так называют в быту смесь известковой воды с льняным маслом, которая используется как дезинфицирующее средство при ожогах.

Стр. 47. …Черный дядя подкрадется да и заберет нас… – Черный дядя – одно из прозвищ черта. По старинным поверьям многих народов, нельзя произносить настоящее имя нечистой силы, чтобы не накликать ее приход.

Стр. 70. Пастор – одно, миссионер – другое. – Миссионер (здесь) – проповедник из какой-либо секты.

Стр. 79. Он происходил из рода переселенцев – угольщиков… —Речь идет об итальянцах – угольщиках, которые в начале XVII в. поселились на северо-западе острова Зеландия.

Стр. 84. Xусман– крестьянин, имеющий дом и приусадебный участок, но без земельного надела.

…готовым подобно Иову начать все снова. – Библейский Иов остался без крова, пережил смерть детей. Перенесенные испытания не поколебали его веру, и «благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние», то есть вернул ему благополучие и подарил новую счастливую семью.

Стр. 104. Хиллерэд– торговый город, расположен в 30 км к северу от Копенгагена.

Стр. 112. Фогт– судья в церковном приходе, наделен также исполнительной властью.

Стр. 136. Христиан V(1646–1699) – датский король.

Стр. 139. Ригсорт– денежная единица, существовала в Дании до 1814 г.; ригсорт равен 24 скиллингам.

Стр. 143. Треугольник– треугольная площадь на скрещении нескольких дорог, прежде находившаяся в восточном предместье Копенгагена, а теперь входящая в черту города.

Стр. 200. Они повисли на нижней притворенной половинке двери. – В крестьянских домах дверь одностворчатая, но эта створка по горизонтали разделена на две части, открывающиеся независимо одна от другой.

…ходила к пастору, готовясьж конфирмации. – До объявления закона о «свободе совести» (в XX в.) в Дании каждый ребенок, достигший 13–15 лет, обязан был конфирмоваться, то есть сдать у пастора экзамен по закону божьему и получить свидетельство о своей подготовленности к жизни в качестве доброго христианина. Без этого свидетельства нельзя было поступить ни в какое учебное заведение для продолжения образования, ни в ученье к мастеру-ремесленнику.

Стр. 227. …пастор… невольно глядел в сторону Дитте, когда рассказывал им притчу о слугах верных и неверных. – В одном из эпизодов библии говорится: сойдя на землю, Сын Человеческий каждому воздаст по заслугам. Люди должны помнить об этом и не уподобляться нерадивым слугам, предающимся праздности и разгулу в отсутствие хозяина. При словах «Кто же верный и благоразумный раб?..» пастор невольно смотрит на заботливую и трудолюбивую Дитте.

Стр. 251. Вот, наверное, о ком говорилось в Священном писании:«слава их – в сраме». – Имеется в виду послание апостола Павла к Филиппийцам: «…многие… поступают как враги креста Христова. Их конец погибель, их бог – чрево, и слава их – в сраме, они мыслят о земном».