Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

– Это значит, что твоя душа еще дремлет, – пояснял Карл.

Он не признавал никаких иных законов, кроме закона собственной совести, и уверял, что вся жизнь сложилась бы иначе, если бы только бедняк понял, наконец, свою неуязвимость. Тогда человек не позволил бы втоптать себя в грязь, а восстал бы. «Человек свят», – говорил он. Дитте из этого заключала, что он еще не совсем отрешился от своих прежних склонностей, хотя и не бегал больше на собрания «святош».

Дитте хорошо знала, что всему бывает конец, и все время, пока достирывала белье, мучилась мыслью, что, пожалуй, Карл больше не вернется сегодня. «Ну, и пусть его!» – строптиво решила она. Тем не менее продолжала торопиться, и работа живо подвигалась вперед.

Вскоре последняя тряпка была повешена на веревку перед открытым кухонным окном, и, пока мокрое сушилось на осеннем ветру, Дитте гладила уже полусухое. Надо было доказать Карлу, что она может управиться и успеет нарядить детей во все чистое к его приходу, если он вернется, чтобы пойти с ними гулять. У него не будет тогда повода жалеть детей.

Когда на башне королевского дворца Розенборг пробило двенадцать, Дитте уже нарядила детей, привела в порядок комнату и чувствовала себя совсем другим человеком. Всю ее сварливость как рукой сняло: теперь пусть кто хочет приходит полюбопытствовать, все ли у нее в порядке, ей незачем огрызаться. Щеки у нее разгорелись, и она прямо похорошела, когда подвязывала Анне волосы ленточкой.

– Ну вот, теперь Петер с сестренкой возьмутся за ручки и пойдут показаться бабушке Расмуссен – какие они нарядные. А мама обед приготовит, – сказала Дитте, выпроваживая детей в коридор. – Скажите, что мама скоро принесет ей покушать.

– Ах, у нас будут блинчики к обеду! – сказали дети.

– Еще бы! Рассыпали мамину муку и разбили яйцо, а блинчики вам все-таки подай! Ну, проваливайте!

– Фу, какая гадкая кошка! Бяка кошка! – ворчала девочка, когда они брели по коридору.

Дитте не могла удержаться от смеха, – они ровно ничего не поняли. А некоторые еще думают, что можно исправить детей колотушками. Впредь она постарается получше владеть собой и не давать воли гневу. К счастью, дети скоро позабывают обиды, – не злопамятны.

Малыши сидели за столом и весело болтали, когда увидели колбасу. Дитте зажарила ее целиком, и колбаса лежала на тарелке, свившись кольцом, как змея.

– Ну, теперь ешьте, сколько хотите! – сказала Дитте.

И Петер важно заявил, что готов один съесть все целиком.

– Ай-ай, прощай мамина колбаса! – смеялась Дитте. – Этак, пожалуй, нам ничего и не останется!

Но, как всегда, желудки насытились раньше глаз. Вдруг Анна и Петер почувствовали, что не в силах больше проглотить ни кусочка. Братишка тоже получил свою долю, он был еще мал, но уже умел ценить вкусные кушанья.

V

НА ЛУГУ

Дитте пошла прибрать у старухи Расмуссен, умыла и причесала ее и оправила ей постель. Бедняга! Несмотря на расстройство желудка, она не удержалась и приняла еще пилюлю; теперь ей было совсем скверно. Вообще она никак не могла примириться с тем, что силы и здоровье ей изменяют, и невозможно было втолковать ей, что она стара и немощна. Всякое недомогание она объясняла внешними причинами и прибегала к любым средствам, чтобы выгнать хворь. Дитте спрятала пилюли, чтобы сразу покончить с этими глупостями.

После обеда Дитте с детьми наслаждалась воскресным отдыхом. Она села у окна, посадив обоих к себе на колени, и они стали смотреть во двор, где сновали жильцы из средних флигелей и с заднего двора; малютка Георг уснул. Внизу играли ребятишки, устроив себе лавку из мусорных ящиков; для игры пригодилась и крыша уборной. Один мальчуган залез на эту крышу, а оттуда перебрался на крышу конюшни извозопромышленника и начал там отплясывать. Эта постройка принадлежала соседнему дому, и тетка Гейсмар, дворничиха, явилась с палкой гнать мальчика. Она, видимо, воображала себя самим управляющим. Каждый раз, когда она замахивалась на шалуна, он подскакивали кривлялся.

Знай, что водка и наливки

Во сто раз вкусней, чем сливки!.. —

распевал он, увертываясь; она грозила палкой и ругалась, Петер хохотал до упаду, но вдруг сделал серьезное лицо и заявил:

– А ведь это нехорошо с его стороны! – Но потом опять засмеялся.

Ну, конечно, не следовало так делать, но Дитте считала, что старухе поделом. Она была такая подлиза, вечно старалась вертеться на глазах управляющего. Вообще же Дитте в эту минуту была довольно рассеянна и занята своими мыслями. Сначала думала о том, что она все-таки управилась с работой, а потом стала сожалеть, что проспала сегодня, и, наконец, вспомнила о детской болтовне. Бог!.. Петер не верит в бога, – недурно для семилетнего мальчишки. Кто знает, к чему это может привести? А вот старуха Расмуссен верит, хотя и на свой лад. «Есть-то он есть, – отвечала она на вопросы детей, – да только его никогда не оказывается дома, когда мы его разыскиваем. Так всегда бывает у важных господ!» А сама Дитте верит в бога или нет? Как сказать? Ей ни разу не пришлось убедиться в его существовании. Но если бог и существует, то он, видно, большой неудачник: мир, им созданный, немного стоит, да и люди тоже. Вот уж они никогда не удивят Дитте ничем, потому что всегда поступают так, как им выгоднее и приятнее. Один Карл не похож на всех остальных ни поступками, ни словами. Глядит на тебя, как будто пришел из какого-то неведомого мира, и взгляд этот невольно вспоминается, когда ты сама собою недовольна. Уж не от бога ли это у него? Но сколько ей было известно, Карл теперь становился неверующим. Надо будет поговорить с ним об этом.

Все остальное в жизни было явно скорее от черта, нежели от бога. Приходится и голодать и холодать, хотя и стараешься изо всех сил; домовладелец увиливает от ремонта, но боже упаси хоть на один час просрочить квартирную плату! Лавочник обмеривает и обвешивает, старается вместо двух десятков лучинок для растопки всучить восемнадцать, соблюдая свою выгоду. А булочник с женой не могут свести концы с концами, хоть и ведут все дело сами. Право, не нужно никакого бога, чтобы поддерживать такой плохой порядок. Бедняк все равно, что овца: всякому дано право стричь его. «Господь бог пошлет тебе погодку потеплее!» – ласково говорят ему и стригут его наголо.

Уж не существует ли бог для того, чтобы покрывать плутов и мошенников, раз они вечно ссылаются на него и призывают его имя? Еще когда-то бабушка говорила Дитте, что бог держит руку сильных и окучивает их картошку, а с тех пор ничего не изменилось. Но всем все же выгодно твердить постоянно о боге! Тетка Гейсмар была такой же поломойкой, как Дите. Но сам приходский священник навещал ее, а дамы из общины приносили ей разную пищу и одежду, и, кроме того, она получала денежные пособия ни за что ни про что! Только за то, что посещала все приходские собрания. «Пойдем и ты со мной! – звала она Дитте. – В наше время ничего нельзя упускать!» Но у Дитте не было ни малейшей охоты, и что пользы от этого? Она не еврейка, чтобы ее обращением в христианство можно было бы гордиться. Тетка Гейсмар, та позволяла переманивать себя из одной секты в другую. Ее даже прозвали в доме «переходящим кубком». Когда она успевала примелькаться в одной секте и доходы ее сокращались, она обращалась в новую веру. Во всех сектах особенно любят новообращенных и охотно жертвуют на них. Да для чего же иначе и делаются сборы? На эти подачки да на скудный заработок от мытья лестниц и коридоров в доме тетка Гейсмар жила довольно прилично.

Подручный булочника поставил в сарай свою повозку, – поздно же управился он сегодня с развозкой булок! Он по обыкновению поднял голову наверх, а Дитте поторопилась отойти от окна. Но было уже поздно, пришлось ответить на поклон. Будет теперь о чем посудачить соседкам! Этот ютландец никак не мог научиться говорить как следует По-датски, но был красивый и солидный мужчина, любимец всего квартала. Он служил у булочника уже пятнадцать лет, с самого основания булочной.

– Не мешало бы вам выйти за него, – говорила булочница почти всякий раз, как Дитте заходила в булочную – Он ведь по уши влюблен в вас. И человек он солидный. Муж часто говорит: «Бог знает, как бы шло у нас дело без Лэборга!»

Да, солидности в нем было достаточно, это всякий видел. Но…

Взгляд Дитте скользил по главному корпусу, спальни и кухни которого выходили окнами во двор. Фру Лангхольм одевалась и расхаживала перед открытым окном. Если пилюли в самом деле помогли, то не одним Лангхольмам на радость. Многие были, так сказать, заинтересованы в этом деле. Муж был на пятнадцать лет моложе жены, и уже несколько лет всех занимал вопрос: насколько прочно их сожительство. Все женщины в доме в один голос решили, что ей нужно родить ребенка, иначе она рано или поздно надоест ему. И много раз по дому распространялся слух, что фру Лангхольм в положении, и сама она расхаживала с таким видом, словно носила в себе сладчайшую тайну. Многим казалось даже, что действительно по фигуре ее заметно кое-что. Но всякий раз дело кончалось ничем – без всякой основательной причины. «Она просто подкладывает что-нибудь себе на живот, чтобы удержать муженька!» – говорили женщины. «А может быть, у нее эта модная болезнь – истерия, вот ее и вздувает!» Но будь то воображение или просто обман, – игра становилась опасной. Фру Лангхольм по была красива, да к тому же на пятнадцать лет старте мужа. Но она была хорошая женщина, не смотрела свысока на обитателей задних флигелей. И тоже участвовала в общей борьбе, – большинство женщин билось ведь за то, чтобы удержать при себе своих мужей. Поэтому все женщины искренно сочувствовали ей.

Впрочем, и в среднем и в заднем флигеле жили все люди приличные, – Дитте с удовлетворением отмечала это. Они выходили из разных подъездов целыми семьями – мужья, жены и дети – и направлялись к воротам: видно, шли гулять; может быть, тоже на Луг. Дети, растопырив ручонки, едва осмеливаясь переступать ногами, а матери обдергивали на них платьица, оправляли рукавчики и шагали сбоку своего выводка, словно унтера около взвода. Отцы шли сзади, наблюдая, как дети ставят ноги, и бранились, если ребятишки загребали носками или кривили каблуки. Да, не шутка детям бедняков гулять разодетыми по-праздничному! Дитте вспомнила свое собственное детство: как славно было бегать босиком! Никто не придирался к ее босым ногам.

А! Вот и рыбак с Чертова острова с двумя красавцами приятелями, – все трое настоящие хулиганы с виду и уже на взводе. Не сладко придется бедной Марианне, в особенности, если ей нечем угостить их. Ведь она не получила в эту субботу на недельные расходы, и пришлось ей вчера занимать и пиво и кофе! Жили они в мансарде наискосок, и у них бывали часто скандалы по ночам; Марианне немало ночей пришлось провести на лестнице в одной рубашке!

Дитте распахнула окно и крикнула:

– Марианна, к тебе гости!

– Спасибо, я уже видела! – показалась в своем окне Марианна.

Она надевала шляпку, и руки ее заметно дрожали. Только бы она успела улизнуть раньше, чем те поднимутся наверх! Впрочем, она может пробежать чердаком. Спустя минуту в дверь постучали, и Марианна шмыгнула в комнату.

– Вот мы и удрали! – сказала она. – Пусть себе забавляются одни. Ты понимаешь, что я не имею ни малейшего желания быть битой за то, что у меня нет ни водки, ни пива.

Слышно было, как они там хозяйничали наверху.

– Шарят в кухонном шкафу, – фыркнула Марианна. – Благодарю покорно! Не хотела бы я сейчас очутиться там. – Она зажала рот рукой и даже присела от смеха. – Ну, прощайте, я пройдусь в Алеенберг!

А вот и миссионер, или проповедник, как его там называют, с женой. На нем длинный черный сюртук, и лицо такое вытянутое, словно он несет покойника или читает про себя молитвы. Они шли на религиозную беседу или куда-то там в этом роде; ребенка, по обыкновению, оставили дома. Значит, опять заперли бедняжку! У Дитте до сих пор стоял в ушах его крик.

Удивительное дело: стоило только подумать или заговорить о злополучном ребенке, как он тотчас подавал голос, словно призывая на помощь; его пронзительный визг проникал через стены и все время резал слух. Обычно же его словно и не слыхали, до того к нему привыкли. И ребенок как будто чуял, когда о нем шла речь. Печальна участь этого порченого ребенка! Дрожь пробирала Дитте, когда она вспоминала о нем.

Петер с Анной соскучились ждать, и мать позволила им выбежать на лестницу посмотреть – не идет ли дядя Карл.

– Не дальше первой площадки, – решительно приказала Дитте: она не пускала их во двор.

Покормив малютку, она приготовила колясочку, чтобы потом не задерживаться. Это был подарок Ларса Петера, и сегодня Дитте решила обновить коляску. Нетерпение начинало одолевать и ее.

Вот уже и Поздравитель встал, – она слышала, как он зевал у себя, а потом вышел в кухню за водой. Она пошла взглянуть, не надо ли ему чего-нибудь.

– Вы сегодня что-то заспались, господин Крамер! – сказала она.

– Да, приходится отсыпаться по воскресеньям, – хрипло ответил он. – В будни-то встаешь спозаранку – по делам службы.

Лицо у него было все в сизых пятнах, одутловатое и распухшее со сна.

– Ну, уж не вам бы сетовать на раннее вставание, – смеясь сказала Дитте. – Лучше бы вы вовремя ложились.

Он проворчал что-то, но Дитте и ухом не повела, – пусть послушает правду. Ну, не умора ли эти его разговоры о службе! Просто ему нужно до девяти утра поспеть на рынок, чтобы выпросить там остатки цветов для букетов, с которыми он обивал пороги. Вот кто умел пользоваться жизнью за чужой счет! Но скоро придется выселить его. Он задолжал за два месяца, невозможно так тянуть дальше.

Наконец явился Карл, ведя за собой обоих детей. Он так торопился, что весь вспотел.

– Ты уж прости меня, мне пришлось пойти на собрание, а оно затянулось.

– На собрание? – удивилась Дитте. Значит, он опять бегает на собрания!

– Да, это по поводу организации рабочих. Мы хотим попытаться сколотить оппозицию из недовольных. Правление нашего союза саботирует наши требования.

Как дети любили Карла, даром, что он был такой тихий и не очень-то много возился с ними! Они шли молча, держа его за руки, и наслаждались. Время от времени они доверчиво поглядывали на него.

– Ты наш папа! – сказала Анна.

– Не настоящий, – благоразумно заметил Петер.—

Но мы так считаем. Ведь ты все равно женишься на маме, говорит старуха Расмуссен.

Карл кивнул и украдкой обернулся. Дитте отстала с коляской и ничего не слыхала. Они вышли по Серебряной улице на Луг и расположились там на траве поглядеть на молодежь, игравшую в мяч и упражнявшую свои мускулы. Карл захватил с собой съестного, но закусывать было еще рано.

– Отчего ты такой мрачный? – спросила Дитте. – Или получил плохие вести из дому?

Карл улыбаясь покачал головой, – домашние дела не стоили того, чтобы из-за них огорчаться.

– Нет, тут дело общественное!.. Нашу организацию собираются разогнать, а если это удастся, нам сбавят заработную плату. Находят, что наш заработок слишком высок! Рабочему не полагается зарабатывать больше, чем ому необходимо, чтобы не умереть от голода.

– А вы разве не можете дать отпор и отстоять свою организацию, чтобы она не распалась?

– Ну, конечно, до роспуска не дойдет, – об этом паши руководители позаботятся. Иначе они лишатся своих должностей, и им снова придется стать простыми рабочими, что им вряд ли будет по вкусу. Но я боюсь, что они продадут нас вместе с организацией предпринимателям, чтобы спасти свое собственное положение.

– Знаешь, что? Вам надо бы заполучить Пелле, – убежденно сказала Дитте. – он бы вам наверняка помог.

Карл рассмеялся.

– Да, этот – мастер говорить, – иронически заметил оп. – Но и в нем уже мало пороха осталось, каким бы молодцом он ни был раньше. Выдохся! Да и не хочет он вмешиваться в новые дела. Сажает капусту в огороде и твердо уповает, что мир будет спасен потребительскими обществами и огородными колониями. «У каждого рабочего свой кочан капусты!» – вот его лозунг.

– Ну, ты просто выдумываешь! Он много делает для рабочих, я-то знаю это. От разных людей слыхала.

– Да, реформа общественного призрения бедных – его конек. Он хочет, чтобы все рабочие имели право на пенсии и пособия из общественных сумм, но без потери права голоса. Ты ведь знаешь, что общественное призрение лишает людей избирательного права.

– Но ведь это же очень хорошо, что вы не лишились избирательного права. Без него нельзя считаться настоящим человеком!

– Настоящим избирательным скотом, хочешь ты сказать? – пожал плечами Карл.

– А я все-таки считаю, что Пелле делает хорошее дело, – упрямо настаивала Дитте. – Взять хотя бы старуху Расмуссен. Она получает каких-то несчастных десять крон в месяц. Уж она ли не трудилась всю свою жизнь, и вот считается, что ей дают «пособие на бедность», а не заслуженную пенсию! А все, кто получил увечья на работе? А безработные? Разве общество из должно им помогать? Я нахожу, что вы слишком жестоки.

– Многие думают как ты, – серьезно сказал Карл. – Но на кой черт ваша общественная помощь! Прав своих нужно добиваться, а не клянчить подачек!

– Пожалуй, бедняку долго придется дожидаться, пока он добьется своих прав!

Дитте знала это по опыту.

– Пусть лучше так. Но все вы думаете только о плоти да о том, как бы получше ублаготворить ее. О душе вы не заботитесь. А какой прок будет, если бедняк завоюет весь мир, да потеряет душу свою?

Дитте так и кольнуло в сердце. Опять он за свое, как бывало в юности, когда всем грозил гибелью души!

– Поди ты с твоей душой, – сказала она. – Этим жив не будешь.

– Да, душа несъедобна, – засмеялся Карл. – Но без нее, во всяком случае, обойтись трудно, если не хочешь превратиться в скота. И сдается мне, мы вроде крестьянской скотины: скупой мужик держит ее впроголодь, умный кормит, даже когда она не работает, но скотина остается скотиной. Для рабочих тоже что-то делается, основываются разные общества, вроде обществ покровительства животным или охраны мальчиков! Все это шаги по ложному пути. Нам необходимо добиваться того, чтобы стать людьми и хозяевамисвоей судьбы!

Дети все время приставали, чтобы Карл поиграл с ними.

– Оставьте дядю в покое! – уговаривала их Дитте, но они не слушались.

–  Тыже можешь поболтать с мамой и в другой раз, – обиженно заявил Петер.

Это подействовало на Карла, как электрический заряд. Он вскочил и сбросил куртку.

– Ну, во что же мы будем играть? – весело спросил он:

Пришлось Карлу стать на четвереньки, изображая слона, а ребятишки взобрались ему на спину. Петер сидел позади, болтая ногами. Малыш тоже махал ручонками, словно желая принять участие в игре.

– Смотри, какой он умница! – с гордостью сказала Дитте и посадила Георга впереди всех, на шею слону, а сама пошла рядом, придерживая ребенка. Тот визжал от удовольствия. Недурно для четырехмесячного ребенка!

Погода стояла хорошая, и на Луг собралась масса рабочих с семьями. Многие захватили съестное и располагались группами возле корзинок с провизией: мужчины ели, пили и спорили о политике. Молодежь играла в мяч и подражала цирковым атлетам. Некоторые из старших, заразившись примером молодежи, тоже поснимали с себя куртки и принялись бороться. Последнее время рабочие особенно увлекались французской борьбой, это была буквально какая-то мания.

– Смотри, как они стараются, – смеялась Дитте, с интересом следя за приемами боровшихся.

– Рабочий чует в себе силы, да не знает еще, к чему их приложить. Вот и играют в «силачей», – сказал Карл.

У него было здесь много знакомых, и он, по-видимому, пользовался общей любовью, – ежеминутно к нему подходили и пожимали руку, говоря:

– Ну, как живется? Вы, видно, с семьей сегодня?

– Оставь-ка ты нас лучше одних. А то твои товарищи подумают, что ты женился и взял в приданое троих ребят! – сказала Дитте.

– Давай условимся раз навсегда не обращать внимания на то, что люди думают! – засмеялся Карл.

Чересчур много значения придавала Дитте мнению людей!

– Да ты-то вечно хорохоришься, – ответила Дитте, отчасти довольная. Это все-таки был уже не тот Карл, что лежал и ревел от страха перед карой божьей за грехи. Она со своей стороны не прочь была теперь опереться на мужскую руку.

Йенсены с Дворянской улицы подошли поздороваться, потом присоединились к ним со своей закуской. Йенсен всю неделю ходил без работы и потому был в дурном настроении.

– Что же будет зимой? – уныло спрашивал он.

– В прежние времена только из-за морозов останавливались работы, и нам приходилось слоняться без дела. Прямо не верится, что живешь в организованном обществе, – заметил Карл.

У него было за лето тоже немало свободных дней, да и со всех сторон слышались подобные жалобы.

– Впрочем, чем лучше будет организовано общество, тем хуже придется всем нам, – добавил он. – Потребность в рабочих руках все сокращается, так как все меньше и меньше становится людей, у которых хватает средств на самое необходимое, – машины да два-три человека при них вполне могут удовлетворить существующий спрос.

Мадам Йенсен с ужасом взглянула на него.

– А что же будет тогда со всеми нами?

– Нам, видно, останется один исход – подохнуть!

– Нечего сказать, хороший исход для свободной страны! Нет, знаешь ли, это уж слишком! – воскликнул Йенсен.

– Не знаю, может быть, в этом-то как раз и заключается свобода. Не воображаешь ли ты, что у рабов имеется какой-либо иной свободный выход, кроме смерти? В сущности, мы взялись за дело не с того конца: нам но дано никакой свободы, даже права умереть, когда нам этого захочется. Зато кое-кому дана свобода предоставлять нам право издыхать, когда в нас нет больше нужды. Вот как я смотрю на дело! Демократия!.. В старину, когда еще не додумались до демократии, господам приходилось поневоле заботиться о рабах, даже если в них не было нужды. Но вот американцы, которые, говорят, считают себя знатоками рабочего вопроса, поняли, что это невыгодно. Выдумали эту свободу и силой заставили Южные штаты согласиться на то, чтобы изгнать рабов в пустыню, раз надобность в них миновала.

– Черт побери! Мне что-то невдомек! – ответил Йенсен. – Больно уж это мудрено!

Карл помолчал в раздумье, досадуя на себя за то, что не сумел выразить свою мысль более понятно. Затем попытался взяться за дело иначе.

– Да вот, видишь ли, Йенсен! Если крестьянину хочется завести пару рабочих лошадей или дойную корову, ему приходится немало похлопотать, израсходоваться. Положим, у него есть кобыла, но она уже не настоящая работница, пока носит жеребенка, да приходится еще заплатить за случку. Потом надо года два кормить жеребенка, пока из него выйдет рабочая лошадь. По-твоему, крестьянин захотел бы нести все эти расходы, если бы мог пойти да просто поймать себе арканом лошадь или корову, когда они ему понадобятся?

– Не-ет! Нашли дурака! – нехотя согласился Йенсен.

– Ас нами проделывают как раз такую же штуку: нашим трудом пользуются, потом выгоняют нас на все четыре стороны, потом опять ловят, когда им понадобится, а в промежутки мы кормись, как и чем знаешь. Вот она, твоя свобода!

– Это новое толкование свободы, – сказал Йенсен. – Такого мне еще не доводилось слышать.

– Я и не жду, чтобы ты сразу согласился со мной. Но тебе следовало бы пойти послушать Мортена. Он будет говорить о свободе рабов в среду в кабачке плотников. Это как раз по соседству с тобой. Он сумеет растолковать тебе.

– Да этот Мортен сам ничему не учился! Он такой же рабочий, как и мы все. Нет, я хожу на лекции, которые устраивают для рабочих свободомыслящие, – вот мастера говорить! Там ведь все профессора да ученые люди, но они ничуть не боятся говорить все начистоту. Свободомыслящие держат нашу руку!

– Совсем как лисица держит за лапку гуся! – рассмеялся Карл.

Понемногу вокруг них собрались рабочие, все стояли и слушали молча. Но Карлу казалось, что большинство из них думает, как Йенсен.

– Свободомыслящие! Большинство из них банкиры, крупные торговцы и тому подобное! И ты воображаешь, что они спроста заигрывают с нами? Они пользуются нами, чтобы взобраться повыше. Мелкота всегда должна подставлять свои спины, когда важным господам вздумается покататься верхом.

– Он скоро заткнет за пояс самого Мортена, своего учителя, – сказал кто-то из окружающих, указывая на Карла.

– Верно! – воскликнул другой. – Но зато как хорошо Мортен пишет, – добавил он примирительно.

– А правда, что они с Пелле земляки? – спросил Неясен. – Говорят, они учились вместе. Но они не ладят. На последнем собрании Мортен обозвал Пелле генералом Армии спасения.

Рабочие рассмеялись:

– Метко сказано! Злой язык у этого парня!

– Да, хорошо сказано. Вся эта затея больше всего напоминает Армию спасения, – едко заметил Карл. Он, обычно такой спокойный и рассудительный, такой сдержанный на язык, сегодня был на себя но похож. Голод, видно, научил его! Но вдруг он спохватился и улыбнулся:

– Но это не должно сеять между нами рознь!

– Да, да, долой сеятелей раздора! – воскликнул какой-то старый рабочий и демонстративно отошел.

Дитте слушала молча. Ей не раз приходилось задумываться над этими вопросами, но вслух она не высказывалась. Она не знала, кто был прав, да и нелегко, видно, было установить это Знала она и то, что мужчинам тоже необходимо иногда выговориться. Но ей было досадно, что большинство было на стороне Йенсена. Ведь это же несправедливо, – Карл куда умнее его. Еще ей было досадно, зачем они все подсмеивались над Армией спасения. Прошлой зимой ей не раз случалось посещать эти собрания, где было так тепло, играла музыка и никто не обращал внимания на то, как люди были одеты. Но мужчины, разумеется, предпочитают трактиры!

– А правда, что крестьяне щадят в работе жеребых кобыл? – спросила она на обратном пути.

– Да, благоразумные крестьяне так делают, – отвечал Карл.

– Тогда, значит, животным живется лучше нашего! – Дитте подумала о том, как ей пришлось надрываться над работой вплоть до самых родов.

– Разумеется, животным лучше живется. Но зато их ведь можно съесть, когда они отслужат свой век. В этом-то вся и разница!

Дитте взглянула на него. Никогда не разберешь, в шутку он говорит или всерьез. Тут она вспомнила сомнения, одолевавшие ее утром. Надо спросить сейчас, Карл такой умница!

– Раньше ты много думал о боге, – сказала она. – Веришь ли ты в него еще?

Карл ответил не сразу.

– Ну, разумеется, бог есть! – произнес он наконец с глубочайшею, почти мучительною серьезностью. – Но только не для нас. Бога создали те, другие, чтобы он стал нашим палачом, и он выполняет свою задачу. Одно время я думал, что смогу также считать его отцом для себя, но это невозможно. Никто не может угождать одновременно и угнетателям и угнетенным.

– Но ведь ты сам говоришь, что это мыверим в него, а не те, другие, – возразила Дитте.

– Ну да, он для того и выдуман, чтобы держать нас в повиновении. Плохо бы им всем пришлось, вздумай они удовольствоваться охраной лишь одной полиции. Но мы, всеми угнетаемые, должны постараться создать себе свою собственную веру и создадим! Это будет бог справедливости, бог вдов и сирот и всех трудящихся и обремененных.

– Из чего же вы создадите его? – насмешливо спросила Дитте. – На это потребуется такая уйма доброты, что во всем свете ее не хватит!

– Небось хватит! Ведь мы создадим его из сердец и рук самих бедняков. Тогда он будет действительно добрым.

VI

КРЫСЫ

Маленький Георг был настоящим обжорой. Не отрывался от груди всю ночь и к утру высасывал молоко до последней капли. Да и предусмотрительно было с его стороны наедаться про запас, потому что днем-то молочка не перепадало. Управляясь с домашними утренними делами, мать укладывала его в плетеную корзинку и бежала с ним по холодным темным улицам в ясли, а возвращаясь с работы, забирала его. При таком порядке вещей ребенок доставлял мало удовольствия, но приходилось радоваться и тому, что он был под присмотром, да надеяться, что он не схватит там какой-нибудь болезни. В яслях собиралось десятка два ребят, и заразные болезни среди них не переводились.

Остальные двое малышей оставались дома без присмотра. Дитте перед уходом разводила огонь, варила кофе и приготовляла детям еду. Петер умел сам ставить кофейник на конфорку, чтобы разогреть кофе, но подкладывать дрова в печку ему не разрешалось; за огнем присматривала жена ломового извозчика Ольсена. Много еще чего не позволялось детям! Одни и те же наставления повторяла им мать каждое утро, с замиранием сердца целуя их на прощание; тревожно билось у нее сердце и вечером, когда она плелась домой, таща из яслей малютку в корзинке. Мало ли что могло случиться за день!

Но, слава богу, ничего плохого не случалось, – ей везло. Петер был мальчуган благоразумный и на особые шалости не пускался. Оба они с Анной лежали в постели до позднего утра, пока совсем не рассветало, – так было приказано, и они охотно слушались. В темноте хозяйничали крысы и «черный дед». Он прятался под кроватью и по углам – всюду, где было темно, – словом, он как-то сливался для них воедино с самим мраком. Только под перину он не мог забраться, хотя там было тоже совсем темно, – там жили сны. В постель «черный дед» вообще попасть не мог, в постели ребята чувствовали себя в полной безопасности.

Но случалось, что встать было необходимо; чаще всего эта беда приключалась с сестренкой.

– Вставай, вставай, – ободрял ее Петер, – нечего бояться. Когда у человека дело, никто не смеет его тронуть. Это сам дядя Карл говорит. Делай свое дело – и все!

– Так пойдем со мной, – звала Анна, беря его за руку.

Но на это он все-таки не отваживался.

– Нет, ведь мне-то не надо, – объяснял он, – оттого я и не смею. Вот если бы мне было нужно!

Приходилось сестренке вставать одной. Она высовывала голову из-под перины и шептала: «Хелле!» ^[11]Затем, спустив на пол босые ножонки, снова повторяла «хелле» уже громче, чтобы наверное быть услышанной и хныкала со страху. Зато, когда дело было сделано и она снова забиралась под перину, девочка чувствовала себя настоящей героиней. Ребята лежали, болтали и прислушивались к возне крыс за деревянной переборкой. В комнату крысы не смели пробираться, – мама не позволяла. Она сердилась, если они прогрызали дырку, и накладывала в нее битое стекло. Кроме того, она испекла лепешек с отравой, как это делалось в Сорочьем Гнезде.

. – Можешь не трудиться, – говорила старуха Расмуссен. – Здешних крыс ничто не берет, как и здешних людей ничем не проймешь. Что для всех обыкновенных тварей отрава, то для здешних крыс просто лакомство.

И правда, лепешки исчезли, а крыс не убавилось! Каждую ночь они скреблись и грызли перегородку, требуя еще лепешек.

Когда совсем рассветало, детишки вставали с постели. Петер умывал Анну и застегивал ей лифчик, потом она бежала к старухе Расмуссен причесываться, а Петер с трудом нес большой кофейник к печке, чтобы разогреть кофе. Еда для детей была спрятана под глубокой тарелкой, и мать заранее насыпала им в чашки сахару и наливала молока, так что оставалось только прибавить туда кофе. Одно горе: весь вкус был в сахаре и в молоке на дне чашек – как же не лизнуть чуть-чуть? Потом еще и еще капельку, еще немножко… И не успеешь опомниться, как все вылизано дочиста, и кофе приходится пить черный! Весь вопрос в том, как бы изловчиться лизать так, чтобы в чашке оставалось что-нибудь, и каждый день дети пытались так сделать, но безуспешно.