Текст книги "Дитте - дитя человеческое"

Автор книги: Мартин Андерсен-Нексе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Хозяйка была далеко не в восторге от такой тяги Дитте к морю и в первое время старалась положить этому конец. Но так как никакие меры не помогали, а вообще-то девчонка была работящая и покладистая, то хозяйка стала смотреть на это, как на врожденный изъян, и махнула на него рукой. И отец и дед девчонки, да, пожалуй, и многие из ее предков, кормились от моря, так не мудрено, что оно тянуло ее к себе.

Кроме одной этой блажи, Дитте в остальном не умела постоять за себя. Опасения Ларса Петера, что она будет слишком настаивать на своей правоте и тем наживет себе неприятности, не оправдались. Куда девалась здесь вся храбрость Дитте! Ее всецело поглощало одно чувство: желание угодить окружающим и прежде всего хозяйке, исполнять свой долг по мере сил. Достаточно было сердитого слова или взгляда, чтобы повергнуть ее в полное отчаяние и заставить смотреть на себя, как на самое никчемное создание в мире.

Дитте была не из тех, кому надо дважды повторять одно и то же. Обыкновенно она заранее знала, за что и как надо браться, и бралась за все от души, а потом> привыкла делать даже больше, чем по справедливости можно было требовать от нее; одно естественно вытекало из другого. Кроме того, ведь Дитте с детства была предназначена служить другим, вся ее жизнь складывалась в соответствии с этим, и она сама буквально рвалась к этой цели – быть полезной другим. И если девочка когда-нибудь сидела сложа руки, то не по собственной воле.

А тут еще ей полагалось за ее работу жалованье – как взрослой. Наняли-то ее пасти коров и овец, и за все лето ей причиталось получить отрез домотканой полушерстянки на платье, пару деревянных башмаков, фунт нечесаной шерсти, рубашку из крашенины да пять крон деньгами впридачу – если будет очень стараться. Трактирщик сам договорился обо всем и получил задаток.

Дитте старалась вовсю, и к тому часу, когда выгоняла скотину на пастбище, успевала уже порядком устать. Она вставала вместе с солнцем, помогала доить коров и готовить завтрак для работников, мыла кадки и ведра и была на побегушках. Девчонку звали и посылали то туда, то сюда, без конца; ее ноги должны были бегать за всех.

Зато на пастбище она могла отдыхать – только спать нельзя было. Пастбищем служили обширные луга но другую сторону высокого морского берега. Грунтовые воды не имели отсюда стока в море и скоплялись здесь в низинах. Первоначально это было настоящее озеро, которое с течением времени заросло тростником. И когда коровы бродили по луговине, почва под их ногами ходуном ходила. Участки, поросшие травой и камышом, перемежались то болотцами, то кочками с низенькой порослью березняка, осинника и ольшаника, окруженными, как венком, вереском. На самом высоком и сухом местечке среди этих порослей Дитте и устраивалась, – свивала себе уютные «гнездишки» из сухого камыша и украшала их цветами, прошлогодним рогозом и ракушками, которые так ярко белели в черных кучках земли, вырытой кротами. Привстав на цыпочки, Дитте могла выглядывать из своего убежища и следить за скотом, – здесь было достаточно удобно, чтобы она могла чувствовать себя прекрасно. Кое-где виднелись торфяные ямы с черными стенками и мутной болотной водой, – они наводили на мысли о скорби и смерти, о черных могильных холмиках и составляли резкий контраст со светлыми солнечными бликами, молодыми побегами и жужжанием насекомых; ямы придавали всему существованию отпечаток чего-то неверного, ненадежного, изменчивого. Здесь можно было бродить, беззаботно напевая, и вдруг ни с того ни с сего разрыдаться, и это не казалось нелепым. Но тут были и свои преимущества. Здесь было чем поиграть, и Дитте старалась развлекаться в меру своего умения. Свои «гнездышки» она наполняла самыми заманчивыми предметами, которые находила, бегая и перегоняя скотину; там были и пестрые птичьи яички, красивые перышки и даже мертвый крот в бархатной шубке. Но играть по-настоящему она не умела, ей не хватало для этого фантазии. В детстве ей некогда было заниматься играми, а теперь в ее душе иссякли необходимые для этого способности. Много воды утекло ведь с тех пор, когда она играла старым деревянным башмаком Сэрена, на котором бабушке стоило только намалевать лицо да обернуть тряпкой, чтобы у Дитте сразу оказался товарищ игр. Долгая и трудная жизнь отделяла то время от настоящего.

Теперь Дитте сидела, разглядывая свои сокровища и перебирая их от скуки. Хозяйка дала ей вязанье и приказывала связать за день столько-то рядов, Дитте охотно вязала вдвое больше заданного, и все-таки этого занятия хватало ей ненадолго, – очень уж проворные были у нее пальцы! И вот ее одолевали думы, грустные думы.

Одиночество и тоска по родному дому тяжестью ложились на душу, особенно в первое время, и Дитте часто плакала целыми часами. Она скучала по отцу и детишкам, по привычной работе, починке и штопке их одежды. Она так привыкла к заботам о семье, что ее терзала тревога. Спохватились ли вовремя починить деревянные башмаки Поуля? Следят ли за тем, чтобы сестренка Эльза ела как следует? Она ведь никогда не ела по-настоящему, а только время проводила за столом или из-за болтовни вовсе забывала про еду, особенно по утрам. И вдруг оказывалось, что ей уже пора в школу! Тогда она бросала все и бежала, часто даже забывая захватить с собой завтрак. За нею нужен был глаз да глаз.

А отец… заботятся ли о нем? Дают ли ему горячего пива, когда он, закоченевший, возвращается домой с ночного лова? И хорошо ли просушивают его рабочую одежду?

Дитте поневоле думала обо всем этом, несмотря на всю бесцельность таких дум, и плакала от сознания своего бессилия. Сбегать домой она и мечтать не смола, – кто же тогда будет пасти скотину и сделает всю работу, которую Дитте приходилось выполнять вечером, по возвращении с пастбища? К тому же никаких вестей из дому она не получала, вот и представляла себе всякие ужасы: отец утонул или кто-нибудь из детей заболел и лежит без ухода… Сердечко ее обливалось кровью, а что толку?

Угнетенная одиночеством и тоской, девочка не в силах была оставаться здесь, в кустах, ее тянуло наверх, к людям, на поля, откуда виднелись хижины поденщиков, разбросанные по краям лугов, развалины хуторской мельницы и, главное, проезжая дорога. По ней постоянно, двигался народ. В счастливые дни Дитте удавалось увидать там кого-нибудь из живших поблизости от рыбацкого поселка, и на душе у нее сразу становилось легче, – ей словно посылали теплый привет, словно кто вспоминал о ней с участием. Не сам ли господь бог?..

Окружавшие Дитте люди не верили слепо в бога, но и не отрекались от него. Жизнь бедняка не представляла очевидных доказательств его бытия. А если он существовал, то, конечно, держал сторону богатых и сильных. Недаром они так пугали им и ссылались на него, когда им нужно было удержать бедняков в ярме! Так рассуждали бабушка и Ларc Петер – единственные люди, которым Дитте могла вполне доверить. Во всяком случае, бесполезно было воссылать свои жалобы к небу, – опыт свидетельствовал об этом достаточно убедительно. Правда, пастор учил припадать к божьему престолу со всеми своими горестями, но в то же время настойчиво советовал прихожанам не винить бога в своих бедах.

У Дитте, однако, было бессознательное стремление обращаться лицом к свету, – особенно, если с нею случалось что-нибудь хорошее. В дурном человек должен винить себя самого – раз уж нельзя было обойтись без дурного. Но надо же куда-нибудь обращаться с благодарностью за хорошее! Стало быть, все-таки к небу. Там, во всяком случае, находилась бабушка, – она ведь должна была попасть на небо, в этом не могло быть сомнения. А стало быть, там же приходилось отвести место и господу богу – ради бабушки. Дитте много думала в это время о бабушке и, случалось, громко призывала ее. Ведь Дитте необходимо было, чтобы кто-нибудь видел, как ей иногда тяжело и горько.

Однажды, когда она лежала в полном отчаянии, бабушка вдруг склонилась над ней.

– Ну-ка, Дитте, – сказала она, – полетим вместе домой в поселок.

– Да ведь у тебя же нету крыльев, – ответила Дитте и громко зарыдала, так как бабушка показалась ей уж совсем хилой и сгорбленной.

– Это ничего, дитятко, надо только больше поджать под себя ноги.

И верно, они полетели над холмами и долами. Когда же приходилось лететь слишком близко к земле, то они еще больше поджимали ноги. И вдруг очутились над поселком, где стоял Ларc Петер с большой сетью, чтобы поймать их. «Дитте!» – крикнул он.

Дитте проснулась и испуганно вскочила. Ее окликали сверху, с пашни. Это был Карл, сын хозяйки. Он выгонял коров изо ржи! Дитте оцепенела от ужаса и даже не сообразила, что надо бежать скорее ему на помощь. Тогда он медленно подошел к ней сам; он всегда еле волочил ноги, и ходил с таким видом, будто все на свете ему надоело.

– Ты, видно, заснула, – сказал он с едва заметным оттенком насмешки, по, заметив, что она плакала, серьезно посмотрел на нее и ничего не прибавил.

Дитте было стыдно, что она плакала и что вздремнула, и девочка торопливо вытерла слезы. Но бояться Карла не стоило. Он был славный парень лет семнадцати – забавный возраст для мужчины, казалось ей. И ей трудно было обращаться к Карлу почтительно, хотя он и был сыном хозяйки, а стало быть, в сущности хозяином. Да Карл и не требовал уважения, – лишь бы его не трогали. Он постоянно посещал религиозные беседы, и Дитте подумала: «Не спросить ли его?..» Она была недовольна, что у бабушки не оказалось крыльев.

– Как по-твоему, старушки после смерти попадают на небо? – спросила она его, полуотвернувшись. Все-таки как-то неловко задавать такие вопросы.

– Право, не знаю, – медленно ответил он. – Это зависит от того, как они вели себя при жизни.

И он в глубоком раздумье уставился взглядом в пространство, как будто ему действительно необходимо было обсудить и взвесить все в точности, чтобы не поступить с кем-нибудь несправедливо.

– Бабушка была добрая… даже рассказать нельзя, какая добрая. Так что, если все дело только в этом…

Он все еще стоял и раздумывал, не двигаясь с места.

– Не мне судить, так оно или не так, – наконец вымолвил он с глубоким вздохом.

Дитте расхохоталась, – очень уж забавно все это у него вышло.

– Тут нет ничего смешного, – сказал он обиженно и пошел.

Отойдя немного, он остановился.

– Радуйся, что не мать застала коров во ржи, – сказал он.

– А ты разве не скажешь матери? – с удивлением спросила Дитте.

Девочке и в голову не приходило, что это сойдет ей даром.

– Нет! С какой же стати?

– С какой стати? С какой стати?.. Да ведь хутор-то будет твоим, – вдруг сообразила она.

– Ах, вот что!

И он слегка усмехнулся, к великому изумлению Дитте. Она даже не думала, что он вообще способен улыбаться.

Она долго стояла, глядя ему вслед, и совсем позабыла о своем горе. Шел он, как настоящий старик или как человек, над которым с самого рождения тяготеет проклятие Да, не красна была его жизнь, – говорили, что мать до сих пор бьет его. Говорили кое-что и похуже. У Дитте дрожь пробежала по телу… Нет, она не хочет и думать об этом!

Однако не так-то легко было отделаться от горестных дум. Кумушки из хижин поденщиков недаром шныряли по хутору, якобы они пришли по делу, расспрашивали ее как будто о самых невинных вещах. А выслушав ответ, кивали головой и поджимали губы, словно убедившись в самом ужасном. Дитте вовсе не хотела разводить сплетни о тех, у кого жила, и решила быть настороже.

Однажды она смотрела на большую дорогу, надеясь увидеть среди проезжих кого-нибудь знакомого. На дороге показалась в повозке крестьянская чета, муж с женой, – должно быть, ехали в город за покупками. Они закивали ей и приостановили лошадь. Дитте их не знала, но все-таки подбежала к ним.

Не видала ли она – этак с добрый час тому назад – одноконной повозки, запряженной рыжей кобылой?.. Нет? Откуда же она сама?.. Так это пасется скот из хутора на Холмах!.. То-то они как будто признали коров!.. Там, кажется, хорошо кормят людей… Или теперь, пожалуй, уж не важно?.. Там ведь вдова хозяйничает?.. Как бишь ее?.. Ах да, Карен Баккегор!.. Муж-то у ней помер, лет десять тому назад… да еще как нехорошо помер! Но она, кажется, и не горевала о нем… Кто же работает? Сын?.. И поденщик?.. Да, да, Расмус Рюттер с Лугов. он и ночует на хуторе? А! Уходит по вечерам домой. Но ведь, небось, ночует иногда, когда работы много?..

Они спрашивали поочередно, и Дитте простодушно отвечала. Но когда женщине понадобилось узнать внутреннее расположение комнат и где находится спальня хозяйки, да спит ли она одна в жилом доме – Дитте насторожилась. По выражению лица женщины Дитте поняла, что опять глупо проболталась. И она отскочила от повозки и бросилась бежать по полю. Отбежав на некоторое расстояние, она обернулась к ним и вне себя от гнева передразнила их, а затем крикнула хриплым голосом:

– Ах, вы, врали негодные! Грязные же вы сами люди и сплетники! Мужичье!

Крестьянин замахнулся кнутом и приготовился было спрыгнуть с телеги; но Дитте кинулась бежать по межам через поле и, только лежа на болоте, отдышалась. Страх ее, однако, не проходил. А если теперь ее заберут? С крестьянами шутки плохи, – они все законы знают. Пожалуй, они отправятся прямо к начальству жаловаться на нее, когда приедут в город?

Дитте не могла избавиться от этих мыслей, наводивших на нее ужас. Кто поможет ей, кто защитит ее здесь, одинокую, заброшенную?.. Другого выхода нет, как только бежать домой!..

И раньше случалось, что Дитте вдруг чувствовала непреодолимую потребность бросить все и бежать. И она бежала, как одержимая, без оглядки, пока не увязала в болоте или застревала в терновнике; ноги были в крови, платье порвано. Наваждение проходило, и возвращалось чувство ответственности. Повесив нос, брела она назад и садилась у воды обмывать израненные ноги и чинить юбку, благодаря судьбу за то, что не случилось чего похуже. И на этот раз, как всегда после такой отчаянной пробежки, она успокоилась. Невероятная тоска по дому стихла, и пока Дитте сидела, опустив ноги в воду и зашивая прорехи, в душе ее постепенно воцарился мир. Все бунтовавшие силы словно испарились; здесь осталась лишь одинокая маленькая девочка, переполненная сладкой усталостью после пролитых слез. На некоторое время ее покинули всякие тревоги и страхи за других людей, и она могла заняться собой. Дитте сидела и дивилась на самое себя, разглядывала свои гибкие загорелые руки, стройные ноги, родимое пятнышко у самого бедра. Солнце и ветер покрыли ее тело сквозь тонкое платье загаром, но неравномерно, и она, недовольная этим, растягивалась в теплой и мелкой воде, чтобы избавиться от похожих на теневые полосы землистых пятен и полосок.

По всему животу шла темная полоска. Дитте хорошо это знала, бабушка разглядела ее, когда Дитте была еще маленькая, и не раз предсказывала внучке, что она будет легко рожать детей и родит их много. А вот под мышками оказались рыжеватые курчавые волосики, это была новость, и новость волнующая. Дитте приподняла обеими руками свои уже наливавшиеся груди и с гордостью почувствовала, какие они стали полные и тяжелые – особенно если наклониться вперед! Зато спиной похвастаться никак нельзя. Во всю длину прощупывался ряд косточек… Дорого бы дала Дитте, чтобы посмотреть на себя сзади, – неужели у нее все еще кривая спина?..

И вдруг ее охватил страх, что кто-нибудь придет сюда сейчас или же подсматривает за нею сверху с поля. Она схватила платье и с визгом убежала в кусты одеваться.

Да и что, собственно, можно было увидеть? Только долговязую девичью фигуру, не напоминавшую по формам ни девочку, ни женщину. Во всяком случае, внешний вид Дитте не мог бы заставить мужчин потерять голову. Прекраснее всего в ней по-прежнему было сердце, а сердце – не в цене. Оттого природа предусмотрительно и спрятала его в груди.

III

ХОЗЯЙКА

Карен Баккегор и Дитте пошли в черные сени, чтобы приготовить смесь из муки с гипсом для крыс; все детальные обитатели хутора спали после обеда, даже молодая работница Сине. Карен стоя мешала и растирала сухую смесь; движения у нее были резкие, размашистые, и при каждом движении от нее шел такой едкий запах пота, что Дитте в дрожь кидало. Когда смесь была готова, ее рассыпали в бумажные пакетики, которые Дитте должна была положить в крысиные дыры, – их была масса в амбаре и в риге. На дворе стояла тишина – та тишина, от которой клонит ко сну, и Дитте, вставшая рано, с удовольствием бы прикорнула тут же на каменном полу сеней.

– Ну вот, – сказала хозяйка, положив ей в передник последние пакетики. – Когда они все это сожрут, я думаю, мы от них избавимся навсегда.

– Это очень ядовито? – спросила Дитте.

– Ядовито?.. Нет! Собственно говоря, это невиннейшая вещь в мире. Но когда крысы набьют себе этим полное брюхо, им захочется пить – от сухой-то еды! А как только гипс смешается с водой, он затвердеет, и брюхо у них окаменеет. Вот и все.

– Ох! Какая страшная смерть!

Карен с неудовольствием тряхнула головой.

– Еще что! Нам главное избавиться от крыс, а как – это все равно. Умирают по-разному, но конец бывает один… Вы когда же ожидаете домой свою мать?

Вопрос застиг Дитте врасплох и больно задел ее – пожалуй, главным образом в связи с предшествующим замечанием хозяйки.

– Должно быть, еще не очень скоро, – прошептала он;.

– А как ты думаешь, она добралась до денег? – продолжала хозяйка: сегодня она была что-то уж очень разговорчива.

Дитте этого не знала. Вообще она предпочитала молчать, когда ее расспрашивали о преступлении, но хозяйке нельзя было не ответить.

– Бабушка носила их на себе, – тихо выговорила она.

– И глупо делала. Ей бы снести деньги в сберегательную кассу, а не таскать на себе. Теперь бы ты получила их… Они ведь тебе были назначены. И на них бы еще проценты наросли. – Карен принялась высчитывать. – Сотен пять далеров, пожалуй, составилось бы… тысяча крон! Деньги не малые для такой бедной девушки, как ты, пригодились бы тебе в приданное. На Хуторе на Песках, как видно, не поскупились! Денежки-то ведь оттуда?

Дитте так бы и сбежала поскорее от этих мучительных для нее расспросов и от этого запаха, бившего ей в нос. От хозяйки воняло потом и еще чем-то так сильно, что Дитте чуть не стошнило, ей становилось все больше и больше не но себе около этой дородной женщины, так грузно ступавшей и с такими грубыми манерами. Девочка чувствовала себя перед нею жалкой букашкой, которую вот-вот нечаянно раздавят.

– Не пора ли выгонять коров? – спросила она, подвигаясь к дверям.

Карен взглянула на старые борнхольмские часы.

– Да, гони скорее… Только разбуди сначала Расмуса.

Хуже этого поручения быть не могло: во-первых, Дитте боялась поденщика, а во-вторых, его вообще было трудно добудиться. Уверяли, что он притворяется спящим, чтобы поближе подманить к себе того, кто станет будить его. Сине вышла из своей каморки, и Дитте умоляюще взглянула на нее. Но девушка со сна не сообразила.

– Ну, беги же, чего стоишь! – сказала хозяйка.

Дитте поплелась через двор и, остановившись возле открытой двери, начала окликать поденщика. Карен стояла в сенях и наблюдала за ней.

– Посмотрите на эту глупую девчонку! – с досадой проговорила она. – Воображает, что может таким манером разбудить его!

– Да она боится его, – неодобрительно отозвалась Сине. Ей было жаль девочку.

– Боится!.. Вот я ей покажу, как ломаться!.. Эй, ты! Заберись к нему на самый верх да тряхни его там хорошенько! – насмешливо закричала Карен. – Только берегись, как бы он не оборвал тебе твоих ангельских крылышек!..

Дитте все стояла у дверей, поглядывая то в темную пасть сеновала, то на хозяйку.

– Уж не помочь ли тебе? – опять крикнула Карен.

И только тогда Дитте шмыгнула в дверь, но ясно было, что дальше порога она не двинется. Карен возилась со своими деревянными башмаками. Она так разозлилась, что не могла сразу попасть в них ногами! Проучит же она девчонку!.. Но Сипе уже бежала через двор.

– Выгоняй живее стадо, а уж я добужусь его! – сказала она Дитте и выпроводила ее в другую дверь сарая.

От хозяйки, однако, отделаться было не так-то просто. Экие глупости! На что это похоже? И можно ли спускать подобные вещи! Нечего поощрять таких неженок, которые визжат, завидев уховертку! Этим девчонкам только на пользу пойдет, если проучить их вовремя!..

Но Сине уже обжилась на хуторе и ухом не повела. Пусть себе хозяйка кричит, сколько хочет, когда-нибудь да угомонится.

И на этот раз Карен замолчала сравнительно скоро. Вдруг послышался грохот колес быстро мчавшейся с холма телеги, которая затем, не замедляя хода, завернула во двор и круто остановилась у парадной двери. Седок лихо щелкнул бичом. Это был барышник.

– Нет ли чего на продажу? – крикнул он хозяйке, которая в деревянных башмаках топталась возле дверей.

– Есть убойный теленок, – ответила она, направляясь к нему.

Дитте, выгоняя скотину из-за загородки, лишь мельком взглянула на приезжего, но узнала бы его и по одному грохоту телеги, с такой быстротой никто, кроме него, не ездил. Это был дядя Йоханнес в котелке и щегольском коричневом плаще, – настоящий городской франт! Видно, повезло ему все-таки.

Дитте уже понимала, что значит добрая или дурная слава. От последней никуда не убежишь, – она тенью будет следовать за тобой по пятам. «А! девчонка Живодера из Сорочьего Гнезда!»– говорили люди многозначительно друг другу. И все уже понимали, в чем дело, и сразу завязывался оживленный разговор – о знахарке Марен, о преступлении Сэрине Манн, о колбаснике-собачнике… Дитте слишком хорошо знала все эти разговоры. И вовсе нетрудно, глядя на людей, догадаться, что они судачат о тебе. Большинство даже не давало себе труда скрывать это.

Семью Живодера обвиняли во многом, иногда без всякого основания, и взваливали на нее куда больше, чем даже она сама подозревала. На обвинения вообще никто не скупился. Слухи, за которые никто не взял бы на себя ответственности и которым в сущности никто по-настоящему и не верил, словно из-под земли вырастали и, обойдя круг, снова возвращались туда же. А все с радостью спешили разнести их дальше. Выходило, как будто люди возненавидели семью Живодера за собственную несправедливость к ней. Быть может, им необходимо было оправдаться в собственных глазах за эту ненависть, и они заглушали в себе совесть, выдумывая злостные небылицы. В своем неустанном стремлении к свету человек предпочитает искать источник зла вне себя самого. Словом, Ларc Петер с семьей считались париями, и на них нападали за то, что они были обижены судьбой. Никто не старался восстановить истину, – ведь действительность иногда превосходит самые дикие фантазии. И, кроме того, семье Живодера предоставлялось право своим поведением посрамить всех сплетников.

Она по мере сил и пользовалась этим правом, отличаясь трудолюбием, добропорядочностью и честностью. Частенько трудно было, приходилось кое-как перебиваться, чтобы не давать повода для осуждения. И Дитте понять не могла, как это другие столь равнодушны к суду людскому! Вот, например, хозяйка. Сколько о ней ходило толков, но она и не думала стараться опровергнуть их своим поведением. Смирением она не отличалась и чаще всего сама смотрела на людей сверху вниз. Плевать она хотела на все пересуды и делала то, что ей нравилось! Дитте не понимала этого полного пренебрежения всякими приличиями и правилами добропорядочности. Вот, наверное, о ком говорилось в Священном писании: «слава их – в сраме».

Карен Баккегор вдовела уже десять лет, а толки о ее браке и супружеской жизни до сих пор не прекращались. В юности она была славной, привлекательной девушкой, да и о том, за кого она вышла замуж, нельзя было сказать ничего плохого, к тому же он был человек богобоязненный. Но, может быть, они просто не подошли друг к другу, или были какие-нибудь другие причины, – только после замужества Карен сильно изменилась. Кое-кто полагал, что с супругами вышло, как с парой лошадей, которые не могут ходить в одной упряжке, хотя каждая лошадь хороша сама по себе, и вот они испортили друг друга. Некоторые же считали, что когда Карен вошла в года, – дала себя знать дурная кровь ее рода. Случалось и прежде, что прекрасные молодые девушки превращались в шалых баб, когда получали в свои руки дом и хозяйство. Как бы то ни было, муж и жена так ненавидели друг друга, как способны ненавидеть только супруги, и всячески отравляли жизнь один другому. Особенно отличалась этим Карен. Хутор ведь принадлежал ей, так что ей нетрудно было брать перевес над неимущим мужем, и она не стеснялась во всеуслышание напоминать ему, что он был голяком. Все-таки они прижили трех сыновей; значит, были и такие минуты, когда они не грызлись как кошка с собакой. Но вряд ли это часто случалось.

По прошествии нескольких лет супружеской жизни муж заболел чахоткой, по мнению некоторых, – с горя, что не может ужиться с женою, другие же говорили, что она нарочно подсовывала ему сырые простыни. Раскаялась ли Карен, или были на то другие причины, только она стала покупать ему коньяк и сладкий пунш, чтобы он мог одолеть свою болезнь, и сама пила с ним, чтобы приохотить его. Чахотку-то спирт одолел, но и его испортил совсем. Прежде он в рот не брал крепких напитков, а теперь предпочитал вечно быть под хмельком.

– Жена меня так любит, что решила заспиртовать! – говорил он, а Карен при этом так хохотала, что люди и до сих пор не забыли ее смеха.

Невесело было сыновьям расти в такой обстановке, и для них смерть отца явилась чуть ли не облегчением. Как-то зимним утром его нашли в петле, в риге. Они осиротели, и хутор остался без хозяина. Вдовья постель все-таки холоднее супружеской, хотя бы супруги и лежали в ней спиной друг к другу, и Карен не прочь была взять себе второго мужа, особенно если бы он принес с собой на хутор немного деньжонок. Но никто не осмеливался занять место удавленника. Вот Карен и пришлось самой справляться со всем хозяйством и с тремя сыновьями.

Это не смягчило ее характера, и по мере того как сыновья подрастали и пытались проявить самостоятельность, она все больше ссорилась с ними. Двое старших уехали из дому: самый старший сдал экзамен на школьного учителя и теперь служил где-то поблизости от столицы; второй сын нанялся к чужим людям.

– Если уж быть в подчинении, так лучше у чужих, – говорил он.

Людям это казалось странным. Сын должен покоряться и слушаться матери, раз он ее любит, что может быть естественнее этого? Но в том-то и дело, что сыновья не питали нежных чувств к Карен. Дома остался только младший сын Карл, не потому, чтобы ему легче жилось дома, нежели двум старшим, а потому, что у него духа не хватало освободиться из-под материнской власти. Он был парень тихий и плакал от малейшей обиды. Карл никогда не смеялся, и вид у него всегда был какой-то усталый и виноватый. Люди шептались между собой, что мать имела над ним сверхъестественную власть и что раскаяние не давало ему покоя и гнало его к «святошам».

У Дитте слух был острый, она слышала все, о чем болтали люди. Кое-чего она не понимала, но истолковывала по-своему. Все эти разговоры и будничные невзгоды действовали на Дитте угнетающе. На Хуторе на Холмах не чувствовалось настоящего уюта, каждый жил сам по себе, общих радостей не было. Хозяйка винила во всем море. Выпив лишнее, она выходила во двор и начинала проклинать море. Но сын полагал, что это бог отвратил лицо свое от хутора. Лишь краснощекая Сине ни на что не обращала внимания и спокойно делала свое дело. Ее Дитте любила здесь больше всех.

К хозяйке трудно было приноровиться. Девочка относилась к ней с естественным и безусловным почтением, – хозяйка в доме играет роль настоящего провидения, она – источник всех благ и всех зол: ее рука и карает и великодушно дарует пищу. И Карен на этот счет не скупилась, а была хлебосольной хозяйкой. Она не расставалась с кухонным ножом, и на переднике у нее вечно были жирные пятна. Она и сама любила покушать и для других лишнего куска не жалела. Это многих примиряло с ней. Хутор на Холмах славился своим хорошим столом. Но от грузного тела Карен пахло не только кухней. Дитте от этого запаха дрожь пробирала и кружилась голова.

Дитте с детства внушали, что мало только исполнять свой долг по отношению к тем, чей хлеб ты ешь, надо еще любить их. Она свой долг исполняла на совесть, по полюбить хозяйку никак не могла. Даже уплетая на выгоне сытный и вкусный завтрак, она не чувствовала любви к Карен, это ее очень мучило, и она упрекала себя в неблагодарности.

IV

ЖЕЛАННЫЙ ГОСТЬ

Дитте успела покончить со своим вязаньем и опустошила корзинку со съестным, хотя завтракать было еще не время. Но надо же чем-нибудь заняться от скуки! Ей нечем было заполнить пустоту одиночества. Играми она не интересовалась и уже неспособна была играть, а скотина не могла ее развлечь. Дитте добросовестно заботилась о животных, следила, чтобы они ничего не портили и себе не вредили. Девочка вообще любила животных. Это особенно чувствовалось, когда случалась беда с молодняком, – напорется на колючую проволоку или забодает корова. Тогда Дитте вся уходила в заботы, и конца им не было, пока раны не заживали. Но мир животных не занимал ее. Коровы оставались коровами, овцы – овцами; она была сама по себе, они – сами по себе, как и все в природе. Их бытие занимало девочку лишь постольку, поскольку это входило в круг ее обязанностей. Правда, животные часто бывали довольно забавными, но она не очень интересовалась ими.

Дитте была очень общительна. Ей нужно было, чтобы в ушах у нее всегда звенели два голоса – из них один ее собственный. Говорить самой было так же интересно, как слушать, – лишь бы было с кем. И вот она сидела на верхнем краю поля и глядела вдаль с болезненной тоской. «Хоть бы случилось что-нибудь… что-нибудь настоящее, интересное!» – твердила она сначала про себя, а затем громко, чтобы как-нибудь заполнить окружавшую ее пустоту. Но вдруг умолкла и вытянула шею. Она глазам своим не верила и крепко зажмурилась. Но, открыв их, увидала то же самое: там, далеко, по большой дороге стрелой летел мальчуган. Потом пустился по полям, громко окликая ее и размахивая рукой. Через плечо у него висела школьная сумка. Дитте даже не догадалась побежать ему навстречу, а сидела неподвижно, громко плача от радости.

Кристиан растянулся на траве возле сестры и молча лежал, стараясь отдышаться.

– Ты опять пропустил уроки в школе? – спросила Дитте, как только пришла в себя. И попыталась напустить на себя строгость. Но это ей не удавалось, сегодня она скорее готова была благодарить брата за его страсть к бродяжничеству.

А мальчуган только язык в ответ высунул. Он не хотел отвечать сестре, лежал да отдувался, задрав грязные босые ноги кверху. Много виднелось на них всяких царапин, на одной пятке был глубокий порез, – должно быть, на стекло наступил. Дитте внимательно осмотрела рану, черную от грязи.