Текст книги "Высокая ставка"

Автор книги: Марсель Монтечино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Если она каждый раз будет так напиваться...

– Обри, ради Бога!

Сэл выглянул на улицу: у входа в соседнюю квартиру под узким навесом был припаркован на тротуаре «мерседес». В круге света, падающего из открытой двери, Сэл увидел блондинку в парчовом плаще поверх декольтированного платья. Она поддерживала другую женщину, наряженную в костюм французского апаша, совершенно пьяную.

– Черт с ней, оставь ее, – сказал мужчина в костюме генерала Конфедерации, стоявший рядом с «мерседесом».

– Обри!

– Каждый раз одно и то же. Если не может остановиться, значит, ей вообще нельзя пить. Мне плевать, какие у нее там проблемы.

– Она моя сестра! – крикнула сердито блондинка, а наряженная как французский апаш женщина икнула так, что казалось, ее сейчас стошнит, ноги у нее подкосились, и вся она обмякла. Юная красавица пыталась поднять сестру.

– Обри!

– Конечно. Опять начинается. – Генерал выругался и подошел к женщинам.

– Помоги мне хотя бы дотащить ее наверх. А потом можешь убираться ко всем чертям.

Генерал закинул руку пьяной женщины себе на плечо.

– Не сердись, Мардж, я не из тех...

– Она же мне сестра! – услышал Сэл, и троица исчезла в холле соседнего дома. Слышно было, как дождь барабанит по крыше. Сверкнула молния, и Сэл увидел идущий из выхлопной трубы дым, похожий на пар от дыхания.

Сэл перелез через заднее сиденье и уселся за руль. В машине пахло виски и духами. Он потянулся к ручке, чтобы закрыть дверцу, и увидел ноги спускавшегося по лестнице генерала. Сэл быстро захлопнул дверцу и нажална газ. «Мерседес» выехал из-под навеса под дождь. Когда Сэл попытался включить «дворники», он услышал крик, тотчас же утонувший в шуме дождя. Наконец он повернул что-то, от чего «дворники» заработали, и разглядел улицу, по которой несся «мерседес». В конце квартала зажегся красный свет светофора. Сэл нажал на тормоза, и машина остановилась. И тут, освещаемый вспышками молний, перед машиной появился Ники Венезия с пистолетом в руке. Он вертел во все стороны головой, но на «мерседес» не взглянул. Потом он исчез. Сэл пересек перекресток и направился к дороге, ведущей на север.

Книга вторая
Неаполь – 1919

Джованни Джемелли, первый сын буржуа-башмачника и его нежной женушки, появился на свет в Позимо, гористом пригороде Неаполя, в жаркий августовский полдень 1919 года от Рождества Христова, когда в семье уже были две дочери. Очень скоро, следом за ним появились два брата. Итак, Джованни был старшим братом и первым сыном в семье, а поэтому любимцем родителей и объектом почитания со стороны младших. Стройный, хорошенький и к тому же сообразительный малыш, с гладкой темной кожей и блестящими глазками.

В двадцатых годах семейство Джемелли процветало. Синьор[5]5
  По установившейся традиции слово senior применительно к Италии переводится синьор, а применительно к Испании и Латинской Америке – сеньор.


[Закрыть] Джемелли имел собственный дом и, содержал магазин на Виа-Толедо. Богатым господам с Виа-Орацио и Виа-Караччоло он сбывал плюш, а также торговал мужскими ботинками и изящными дамскими туфельками, выставленными в витрине его магазина, дамскими сумочками, кошельками, поясами и перчатками. Кожаные изделия с торговой маркой G можно было увидеть во всех лучших магазинах Неаполя. От покупателей отбоя не было, и синьор Джемелли богател. Даже в 1931 году, когда в Америке разразился кризис, докатившийся и до Европы, Джемелли не разорился: он заключил контракты с военными на изготовление подсумков для седел, кобур для пистолетов и ботинок военного образца.

В один из теплых сентябрьских воскресений Джованни решил удивить всех окрестных девчонок и прыгнул из окна своей спальни прямо на ближайшую оливу. Пусть знают, что он – настоящий мужчина! Джованни торжествующе рассмеялся, когда раздались аплодисменты, он стал кланяться, но не удержался и грохнулся наземь, переломав тазобедренные кости и лодыжки.

Синьор Джемелли не пожалел на любимого сына никаких денег. Мальчика лечили лучшие врачи Неаполя, Рима и Вены. Больше года пролежал Джованни в гипсе. Еще через полгода научился ходить, хоть и с трудом, прихрамывая, но без костылей. Так он и остался на всю жизнь калекой, туловище стало квадратным, черты лица огрубели.

Навсегда исчезло из просторного дома Джемелли веселье. Больше всех страдал отец. От переживаний с ним вскоре случился сердечный приступ. Пока Джованни лежал в постели, отец ночами не отходил от него, а когда мальчик наконец поднялся, решил не отправлять его в школу, где он подвергался бы насмешкам товарищей, а взял с собой в магазин. Там работали одни взрослые, молча глазевшие на него. По утрам, когда сестры, хихикая, отправлялись в монастырскую школу, а братья – оба ростом выше шести футов – в фашистскую академию, хромой коротышка Джованни шел с отцом в «Дом Джемелли». За десять лет Джованни постиг все тонкости кожевенного ремесла, а также научился заключать сделки и покупать товар по самой низкой цене. Глаз выбирал из кучи шкур самую нежную, рука умело кроила и полировала кожу, превращая ее в мягчайшие перчатки и изысканнейшие куртки; теперь Джованни не только понимал умом, но сердцем чувствовал, как внушить клиенту, что, приобретя пальто или пару обуви в «Доме Джемелли», он стал обладателем произведения современного неаполитанского искусства, и самовлюбленные мужчины, надев только что купленное пальто, ощущали себя не только модными, но и счастливыми, покидали магазин с сознанием превосходства над другими, они, казалось, вырастали в собственных глазах. Грудастые жены местных буржуа жалели калеку-коротышку и покупали у него лишнюю пару обуви.

Через десять лет Джованни уже вел все дела в «Доме Джемелли», в том числе и финансовые. И за это время какие только беды не обрушились на «Дом Джемелли».

В 1935 году и без того слабая здоровьем синьора Джемелли после семейной загородной прогулки по побережью заболела пневмонией. Старшая дочь Катерина, как ни старалась занять в доме место матери, не смогла успокоить отца, когда два года спустя ее младшая сестра Ангелина сбежала с Бруно Серио, соседским парнем, эмигрировавшим в Бразилию. Вернувшись из магазина домой, синьор Джемелли нашел наспех написанную записку и помчался в порт. Судно уже покидало гавань. Старший Джемелли стоял на берегу и горько плакал, а калека Джованни гладил его по плечу, пытаясь утешить.

В доме Джемелли стало мрачно и неуютно, и он чем-то напоминал детский гроб. Двое младших – Каглиори и Антонио – пошли добровольцами в армию, и их отправили на фронт в Эфиопию. Катерина, убоявшись того, что теперь до конца дней ей придется обслуживать старика отца и брата-калеку, вышла замуж за первого, кто сделал ей предложение – толстого, маленького булочника на тридцать лет старше ее. Они переселились в собственный дом в соседний городишко Портичи, но Катерина не успокоилась до тех пор, пока муж не продал булочную и они не уехали в Северную Америку, где бесследно исчезли.

В доме оставались только Джованни с отцом да угрюмые экономки. Больше нескольких месяцев ни одна из них не держалась и объясняла свой уход тем, что здесь, в доме, ей не по себе. Джованни теперь работал в магазине один, старик заходил, будто бы посмотреть деловые бумаги, но тотчас же возвращался в привычный холод своего дома.

С началом войны Джованни прибавилось работы. Военная форма, кожаные футляры для биноклей, кобуры для германских офицеров, которые бродили по узким улочкам Неаполя словно аршин проглотив и непрестанно смеялись какой-то, казалось, одной на всех шутке.

Джованни спешил в магазин и там, до самого закрытия, поджидал клиентов, после чего возвращался домой к отцу. Тот часами сидел, уставясь невидящими глазами в окно, то самое, из которого много лет назад выпрыгнул Джованни. Каждый вечер Джованни готовил на большой плите целую кастрюлю овощей, приносил ее в столовую, и они с отцом ели при свете свечи, сидя за длинным пустым столом, а по радио передавали какую-нибудь оперу из Рима, пламенные речи дуче, а то и военные сводки из Лондона.

Военные сводки...

В начале 1943 года к синьору Джемелли пришел лейтенант и сообщил, что оба его сына погибли в Северной Америке. Старик тупо уставился на него. Лейтенант повторил печальную новость, но, не увидев в глазах синьора даже проблеска понимания, пожал плечами и удалился, а старик снова сел к окну.

В том же, 1943 году Неаполь несколько раз бомбили. Вечерами старик с сыном сидели в большой темной столовой и слушали по радио сообщения с фронта. Американцы высадились в Сицилии. Итальянская армия всюду терпит поражение. Муссолини казнен.

На улицах Неаполя коммунисты, социалисты, республиканцы расправлялись с фашистами и их приспешниками. Магазины были закрыты, хозяев избивали. «Дом Джемелли» разграбили и сожгли. Когда катящаяся по улице толпа ворвалась в их жилище, Джованни. отвел плачущего отца в подвал, забаррикадировал дверь всевозможной рухлядью и положил палец на спусковой крючок нацистского «люгера», купленного у немецкого солдата. Он слышал, как наверху били посуду, переворачивали мебель, хохотали, слышались гневные выкрики. Через несколько часов дом опустел. Джованни крепко обнял отца, и они уснули.

Они прожили в подвале почти три года. Уже после того, как над ними, в их старом доме, поселился американский полковник оккупационных войск, Джованни выходил каждый день, с трудом добывал для отца хлеб, сыр, иногда бутылку вина. Он занимался всякой случайной работой – чинил пояса, подбивал подметки. Американские солдаты, считая Джованни совсем юным, угощали его сладостями и сигаретами, и парень украдкой тащил их в свое крысиное гнездо, в подвал, наблюдая, как у отца, сидевшего с отрешенным взглядом, текут по подбородку шоколадные слюни.

В конце сентября 1946 года до них дошло наконец письмо от Ангелины и ее мужа из Бразилии.

Джованни плакал, читая письмо отцу. Ангелина звала их к себе в небольшой домик в Рио-де-Жанейро. Оформив разрешение на выезд и получив визы, они купили билеты. Старика и калеку гостеприимно встретила страна за морем, не пострадавшая от войны. Джованни смеялся от радости, покачиваясь на своих изувеченных ногах. Старик скреб промежность.

В мрачный ноябрьский день они отбыли из Неаполитанского залива на нижней палубе четвертого класса проржавевшего судна, переполненного пассажирами. Когда судно кренилось, старик скулил от страха и прижимался к сыну, а тот нежно шептал ему слова утешения. Их пожитки, не считая тех, что они несли на плечах, были завернуты в старое армейское одеяло со штампом США: две рубашки, две пары брюк, поношенный свитер, небольшой металлический котел и выщербленный чайник для заварки. У Джованни в великолепном кожаном поясе, сделанном в «Доме Джемелли», были спрятаны почти три фунта чистого золота. Джованни собирал его годами, превращая доход от продажи кожаных изделий в четвертьфунтовые золотые пластины, которые хранил под полом подвала. Из всех великолепных изделий Джемелли только и остался этот пояс из телячьей кожи. Брюки они подвязывали теперь веревками. В подвале, последнем их прибежище, Джованни устроил две соломенные постели как раз в том месте, где под полом лежал набитый монетами пояс, плотно завернутый в клеенку и холщовое полотно. Во время войны и после, когда они жили как крысы, Джованни даже не прикасался к сокровищу, опасаясь, как бы кто-нибудь не выследил его, беспомощного калеку, и не отнял накопленное. И сейчас, здесь, на судне, Джованни ни на минуту не забывал о золоте, так и спал, одной рукой вцепившись в пояс, а другой – обнимая больного отца.

Дорога в Рио-де-Жанейро, с остановками в Палермо, Александрии и Либерии, заняла почти шесть недель. Судно бросило якорь в порту Гуанабара в канун нового 1947 года. Город лежал в жарких объятиях лета Южного полушария, и когда Джованни вывел на палубу своего хмурившегося от яркого солнца отца, горячий, насыщенный кислородом воздух окутал их словно влажная марля. Изумрудные горы Рио чем-то напоминали длинные ноги блудницы. В воздухе пахло потом, человеческими страстями и плотью.

Ангелина и ее муж встречали их у трапа, вместе со священником, которого прихватили на счастье. Ангелина обнимала отца и единственного оставшегося в живых брата, крестила его и все громче и громче плакала. Ее муж, Бруно Серио, спокойный, толстый мужчина с задумчивым взглядом, стоял опустив голову и вытирал пот с бровей скомканным носовым платком. Священник благословлял всех и каждого и милостиво улыбался.

В большом хрипящем «шевроле» Бруно Серио они ехали по шумным многоцветным улицам. Канун Нового года считался в Рио величайшим после карнавала торжеством, и немало подвыпивших мужчин еще бродили по послеполуденным улицам. Ангелина Серио с неприязнью указала на маленький временный алтарь, построенный накануне, который должен был принести счастье в новом году.

Большинство итальянских эмигрантов в Бразилии селились в выросшем поблизости от столицы городке Сан-Паулу, но супруги Серио обосновались в буржуазном пригороде Бутафого. Бруно Серио приобрел мясную лавку на Руа Дона Мариана, где вся его семья занимала два невысоких этажа.

Трое упитанных, здоровых, темноглазых детишек вежливо приветствовали дядю и дедушку в прохладной, затененной гостиной, располагавшейся у лестницы.

Поскольку вечер был праздничным, Ангелина приготовила все неаполитанские кушанья, любимые в доме Джемелли: пиццу, жареных кальмаров, а на десерт сладкий шоколадный пудинг – «сангуиначчо».

Джованни ел и пил до изнеможения, даже старик Джемелли под конец вечера развеселился. После ужина Ангелина играла на пианино и со слезами радости пела старинные песни, а маленькие племянники украдкой поглядывали на странного изувеченного дядю, почти такого же роста, как они.

После полуночи Ангелина отвела брата в небольшую мансарду над вторым этажом.

Джованни подождал, пока весь дом успокоится, а потом осторожно проковылял вниз по лестнице, пересек зал и услышал, как за дверью, всхлипывая, его зовет отец. Он держал старика за руку, пока тот не уснул, затем лег на пол, рядом с кроватью, и задремал.

* * *

Бруно Серио предложил своему искалеченному свояку работу в мясной лавке – протирать витрины и смывать кровь на улицу. Джованни вежливо, как и полагалось в данной ситуации, отказался, а Бруно Серио улыбался словно ребенок и отводил взгляд.

Позаимствовав у Бруно чистую сорочку, Джованни отважился выйти на улицу. Город удивил его, но, неизвестно почему, он почувствовал себя здесь совсем как дома.

Кого только не встретил здесь Джованни! И черных, их было больше, пожалуй, чем индейцев, мулатов, итальянцев, сицилийцев, белокурых немцев, горбоносых ливанцев. Как все оторванные от насиженных мест европейцы того времени, Джованни был поражен пестротой этнического состава Нового Света: чернокожий, ростом почти семь футов, маленькая мулатка с огромным узлом на голове, рыжеволосый гигант плотного сложения, бегавший по улице с большим сине-зеленым попугаем на плече.

В магазине драгоценных камней и ювелирных изделий в центре Джованни продал еврею из Марокко немного золота, за которое получил толстую пачку крузейро[6]6
  Крузейро – денежная единица Бразилии.


[Закрыть]. Часть денег он истратил на костюм и белую рубашку из тонкого полотна, широкополую соломенную шляпу, палку из палисандрового дерева. Но от ботинок, предложенных ему торговцем взамен его изношенных и набитых газетами, наотрез отказался. Он бродил по улицам, останавливаясь у сапожных мастерских и «холодных» сапожников, пока не нашел именно то место, которое искал, недалеко от трамвайной линии, проходившей по Авенида Рио Бранко.

Магазинчик, разместившийся в бывшем гараже, представлял собой длинную, темную, прохладную комнату с выщербленным грязным полом. Прибитое гвоздями одеяло отделяло от остального помещения закуток, где стояли кушетка и маленькая конторка. На крючках висели кожи и шкуры. Склонившись над заляпанным, заваленным заготовками столом, угловатый седовласый португалец подбивал каблуки. У его ног терся ленивый рыжий кот. Джованни завел разговор со старым португальцем и удивился: тот знал довольно много итальянских слов. Они проговорили два часа, используя смесь итальянского, португальского и испанского, но в основном с помощью жестов и сердец, и по истечении второго часа Джованни приобрел у португальца не только новую пару обуви, но и его магазин. Он нанял старика на несколько месяцев, чтобы тот обучил его бразильским словам, необходимым в их профессии: кожа, лайка, ботинки, ремни, – познакомил с дубильщиками, скорняками, скотоводами и пастухами, которые приходили в Рио из глубинки, с мастерами, делавшими пряжки и кнопки, торговцами гвоздями, шурупами, лаками, красками, молотками и ножами.

После заключения сделки Джованни оперся о только что купленную палку, придав устойчивое положение своему изуродованному телу, и обменялся со старым неулыбчивым португальцем торжественным рукопожатием. Выходя, он заметил в нише яркого красно-зеленого попугая, точь-в-точь такого, как видел на улице. Португалец сказал, что купил птицу у траппера с Амазонки, имеете со шкурками ящериц, и что попугай, как и кот, принадлежат магазину. Именно магазину, заявил старый португалец, а не кому-то еще.

Джованни Джемелли указал палкой на попугая, и тот, взмахнув крыльями, с хриплым гортанным криком уселся на набалдашник. Птица была большой и тяжелой, и Джованни приходилось держать палку обеими руками.

– Думаю, я полюблю Рио, – смеясь, бросил через плечо Джованни. Уже через месяц он вполне освоился в новом магазине.

Языки давались ему легко, а португальский был не таким сложным, как немецкий и английский, которые он выучил во время войны, тем более что очень напоминали, как писалось Джованни, по-итальянски и испански. Ремесленников и торговцев кожами, с которыми его познакомил старик, он очаровал в высшей степени почтительным обращением, принятым в «Доме Джемелли». К концу четвертой недели португалец упаковал новый кожаный саквояж и сказал Джемелли «до свиданья». Он отбыл на побережье северного штата Байя, где собирался купить маленький домик недалеко от моря и взять в экономки молодую негритянку, которая готовила бы ему еду и помогала коротать ночи. До конца своих дней он рассчитывал жить на ежемесячное пособие, которое Джованни обязался ему выплачивать – это была вторая, половина их сделки. Они пожали друг другу руки, и старик исчез в толпе. Джованни вернулся в магазин и сел за рабочий стол. У его ног лежал, свернувшись калачиком, рыжий кот.

Попугай чистил перышки. Джованни раскурил кубинскую сигару и, прежде чем приняться за работу, с удовольствием оглядел свой магазинчик.

В том, что на новом месте он преуспеет, Джованни никогда не сомневался. Он молод – нет еще и тридцати, и здоров, хотя калека. В руках у него прекрасное ремесло, он мастер высокого класса и одновременно и продавец, и бухгалтер. У него неплохой капиталец, неиссякаемый запас энергии, нет пороков, только одна-единственная забота – о больном отце.

К концу первого года у Джованни было два работника, они помогали ему выполнять заказы для все увеличивавшегося числа клиентов. К исходу следующего года он перебрался в новое помещение Авенида Рио Бранко. И тогда Бруно Серио продал свою лавчонку и нанялся к свояку. Прошло еще пять лет. Имя Джемелли де Жанейро и его отличительный знак – сидящий на набалдашнике попугай стали известными по всей Бразилии, символизируя высокое качество ботинок, сапог, пальто и пиджаков. У Джованни появился новый магазин в Ипанеме, три магазина в районе Сан-Паулу и четыре на побережье. В нынешнем 1953 году Джемелли купил два строения в пригороде Гавиа – одно для семьи Серио, другое для себя с отцом. Хотя в его новом доме было семь спален и целая орава слуг, Джованни с отцом все еще спали вместе, их кровати разделяло расстояние не более фута.

В 1957-м Джемелли де Жанейро открыл несколько магазинов в Монтевидео и Буэнос-Айресе, получив таким образом мировое признание. В 1960-м он начал экспортировать роскошную модную обувь «Джемелли» в Нью-Йорк, Лондон, Милан, Рим, Афины и Торонто. В 1962-м Джемелли расширил свои рынки сбыта, включив в них Елисейские поля в Париже, Беверли-Хиллз на Родео-Драйв – в квартале южнее Гуччи, основного соперника Джованни.

В 1965-м Джованни открыл магазин в Неаполе, в том самом месте, где находился когда-то разрушенный до основания «Дом Джемелли» – дань сентиментальности. У него тряслись руки, когда на открытии он разрезал ленточку. Жизнь завершила свой круг.

С 1971 года в теле восьмидесятидвухлетнего Джемелли стали происходить необратимые изменения, как во время войны в его мозгу. Начались сердечные перебои, внутренние органы, как и мышцы, почти атрофировались. Организм разрушался буквально на глазах. Джованни все вечера проводил дома, а по утрам, склонившись над отцом, с отвращением думал о том, что надо идти в штаб-квартиру своей корпорации, недавно выстроенное во Фламенго здание. Однажды, придя туда, он скомкал бумаги и бросился домой, чтобы шепнуть несколько подбадривающих слов глухому старику-развалине. Не прошло и года, как силы окончательно покинули отца, он не мог встать с кровати, не мог держать ложку, никого не узнавал, ходил под себя. Джованни изгнал из спальни всех слуг и сам день и ночь ухаживал за отцом. Менял простыни, губкой протирал тело больного. Вливал бульон в его дряблый рот, вытирал слюну с губ. Он подолгу сидел возле старика, читая ему вслух газеты и журналы на итальянском, случалось, и детские книги, те, что читал когда-то отец ему, жалкому перепуганному мальчишке в гипсовом корсете. Как-то Джованни поставил в комнате отца телевизор и вдохновенно комментировал футбольный матч, как если бы старик был только слепым, а не дряхлым, лишенным способности что-либо воспринимать существом.

По ночам старика мучили кошмары: ему казалось, что сейчас с потолка спустятся коммунисты и американцы, чтобы убить его, и он громко звал на помощь своих погибших сыновей. Джованни обнимал старика, успокаивал. Бывало, что они вместе плакали.

Торжественные похороны Джемелли стали настоящим политическим событием. Военные, бизнесмены, художники, политические деятели съехались со всей Бразилии, чтобы отдать последний долг усопшему, с которым при жизни даже не были знакомы. Присутствовали на похоронах мэры Рио и Сан-Паулу, послы Франции, Италии, Америки. Президент Варгас прислал своего представителя. Черные седаны вытянулись в ряд на весь квартал. И все ради человека, который более двух десятков лет не покидал своей спальни.

После старого Джемелли в жизни Джованни образовалась пустота, грозящая его поглотить. Почти сорок лет с того дня, как юный Джованни свалился с оливы, они были с отцом неразлучны. Джованни чувствовал себя вдовцом, потерявшим жену, с которой прожил многие годы. Он лишился сна. В спальне, где больше не слышалось стонов старика, по ночам было непривычно тихо. Джованни босиком ковылял по темному пустому дому, а за ним хвостом тянулся густой сигаретный дым. В одной ночной рубашке он подолгу простаивал у каждого окна, глядя на пустынную, купающуюся в лунном свете улицу, словно художник-импрессионист, наблюдающий с разных точек за изменением красок над прудом. Слуги сначала пугались его ночных блужданий, но вскоре, заслышав наверху шаги калеки, стали улыбаться про себя и покачивать головами.

Ни работа, ни корпорация его больше не интересовали. Он передал все дела Бруно Серио и его сыновьям – теперь им было под сорок, и целыми днями странствовал по улицам Рио – в автобусах, такси, пешком. Он уходил из дому поздно утром, в белом льняном костюме, и бродил по оживленным улицам центральной части города, добираясь автобусами до Копаган-Бич и Ипанемы.

Он словно искал что-то и никак не мог найти.

Наконец он увидел ее – возле задней двери большого дома всего в нескольких кварталах от его собственного. Точнее, сначала услышал ее, а уж потом увидел. Услышал звонкий чувственный смех, от которого, словно наэлектризованные, задрожали волосы на его плечах. Глубокий, волнующий звук, таящий в себе самую главную, самую прекрасную тайну жизни, чудесный, изменчивый звук, сулящий все радости ночного экстаза. Джованни перенес всю тяжесть своего тела на палку и повернулся в ту сторону, откуда доносился этот завораживающий смех.

Совсем юная: лет семнадцать, а может быть, шестнадцать, она стояла возле кухонной двери дома, окрашенного в розовый цвет, поддразнивая рабочих, выкладывавших плиткой дорожку для прогулок. Один из них, потный молодой парень, голый до пояса, что-то сказал, и она рассмеялась. Каждый нерв в теле Джованни отозвался на этот смех. Она была худой и смуглой, с правильными чертами лица и прямым носом. Рыжие волосы спускались почти до талии. Джованни она показалась олицетворением всей Бразилии, воплощением всего сущего на земле, всего народонаселения Южной Европы, Средиземноморья, Нового Света и даже Африки.

Она была прекрасна.

Рука ее покоилась на бедре. Поза небрежная, пожалуй, даже вызывающая. А сколько соблазнительной грации. Она стояла в дверном проеме с видом королевы, окруженная своей потной, вожделеющей свитой.

Кто-то из глубины дома окликнул девушку:

– Изабель!

Она подпрыгнула и ушла – дверь резко захлопнулась. Рабочие засмеялись и вернулись к своей работе. Джованни долго стоял, уставившись на дверь, за которой она исчезла, потом медленно заковылял к дому.

Джованни больше не бродил бесцельно по городу – на следующий день он снова пришел к розовому дому, но не увидел ее.

Не было ее ни на второй, ни на третий день.

Потом наступило воскресенье, и он знал, что ее там не будет.

В понедельник он снова услышал ее смех возле розового дома – смех доносился откуда-то с третьего этажа. Джованни дошел до конца квартала и вернулся обратно, и так несколько раз.

Во вторник в восемь утра он снова был на своем посту. Напротив большого розового дома, через улицу, у остановки автобуса находился киоск. Джованни купил журнал, сел на прохладную каменную скамью и стал читать.

Рабочих нигде не было видно – должно быть, они уже закончили свою работу. Сразу после одиннадцати она вышла из дома с двумя нарядно одетыми детьми, которые стали играть на лужайке. Как и в первый раз, он упивался музыкой ее смеха. Примерно через час она увела детей в дом. Джованни доплелся до маленькой закусочной через несколько кварталов, купил сандвичи с ветчиной и сыром и пинту апельсинового сока. Он ел свои сандвичи с ветчиной и сыром, сидя на скамье, уставившись на окна розового дома – не мелькнет ли там белая униформа, трижды перечитал журнал. Наконец в четыре тридцать она вышла через черный ход с большой соломенной корзиной в руках, остановилась и пристально на него посмотрела. Джованни показалось, что сердце перестало биться. Но в следующий момент девушка отвернулась и медленно пошла в сторону Руа Маркес де Висенте. Когда она уже прошла половину квартала, Джованни сунул журнал под мышку и поспешил за ней. У автобусной остановки в торговом центре она обернулась и снова на него взглянула. Впервые в жизни Джованни почувствовал себя неловко и постарался не так сильно хромать. Подъехал автобус, Изабель вошла, а Джованни не смог протиснуться сквозь толпу, когда доковылял до автобуса, тот тронулся с места – раскаленный послеполуденный воздух донес до Джованни ее волнующий смех.

На следующий день Джованни успел втиснуться в набитый автобус, когда дверцы уже закрывались. Глядя на его дорогой костюм и отделанный золотом набалдашник, пассажиры решили, что он важная особа, и старались освободить для него побольше места, а он, вытягиваясь на цыпочках, пытался не потерять ее из виду. На мгновение толпа раздалась, и он увидел ее – совсем близко. Она улыбнулась ему, и он почувствовал, что сейчас наступит эрекция. Затем толпа разделила их, и он услышал ее громкий смех, будто она все поняла.

Она жила на холме в бедном районе Роцинха. Скопление на склонах холма и у его подножия грязных бетонных домишек можно было принять за свалку. Убогие улочки кишели дикими собаками, чумазыми ребятишками, на веревке сушилось белье, голые до пояса мужчины с вызывающим видом глазели по сторонам.

Пахло калом, потом, подгоревшей пищей. В конце длинного извилистого переулка Изабель остановилась, сняла свои белые туфли на платформе и, размахивая ими, стала взбираться по отвесному склону. Джованни шел следом, отстав от нее метров на пятьдесят, не отрывая глаз от упругой округлости ее ягодиц под тонкой униформой. Она оглянулась и хихикнула. Он изо всех сил старался догнать ее, но когда трижды чуть не упал на крутом подъеме, понял, что гора – это для него уже слишком, и, задохнувшись, остановился. Не обращая внимания на ее смех, он следил, как она карабкается, все выше и выше – едва не на вершину холма. Наконец она остановилась, бросила на него быстрый взгляд и вошла в одну из лачуг.

На следующий день, в среду, в пять часов на кривых, кишащих людьми улочках Роцинхи появился длинный черный седан марки «форд» и остановился у крутого подъема на холм. Толпа мальчишек и молодых парней окружила блестевшую на солнце машину – точно в такой ездил президент Варгас – и прилипла к затененным стеклам. Огромный черный мужчина в шоферской форме вышел из машины и попытался разогнать зевак. Одетые в тряпье ребятишки, ни разу не видевшие в своем поселке такой машины, отступили немного, передразнивая шофера и делая неприличные жесты. Наконец хрупкое перемирие было установлено, и черный великан прислонился к крылу машины, свирепо поглядывая на озорников.

Сразу после шести Изабель с туфлями в руках начала подниматься по склону. Увидев толпу возле черного седана, перегородившего улицу, она остановилась, на ее губах появилась легкая усмешка. Когда она проходила мимо машины, затемненное заднее стекло опустилось. Встретившись взглядом с Джованни Джемелли, Изабель стала быстро подниматься на холм. Шофер по знаку Джованни открыл дверцу, калека выбрался из машины, а следом за ним вылез его адвокат, толстяк в сером облегающем костюме. С нескрываемым ужасом толстяк оглядел улицу. Прожив всю свою жизнь в Рио, он поклялся себе, что ноги его больше не будет в этом поселке.

Под шепот и насмешки толпы, к кислому смущению адвоката, Джованни положил руку на плечо толстяка и направился к намеченной цели.

Чуть ли не полчаса потребовалось им, чтобы одолеть холм, после чего Джованни еще несколько минут отсиживался на куче камней, чтобы отдышаться. Перед ним была обшарпанная дверь, за которой скрылась Изабель. С большим трудом поднялся он на ноги и доковылял до нее.

На стук никто не ответил.

Раздался только смех уличных зевак, не поленившихся подняться за ним на холм.

Джованни снова постучал, и покосившаяся дверь отворилась. Толстая, растрепанная женщина, с плохо прокрашенными рыжими волосами, в грязном платье черного цвета, стояла в дверном проеме, глядя на него в упор.