Текст книги "Высокая ставка"

Автор книги: Марсель Монтечино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

ВИНДЗОР, ОНТАРИО – ИЮЛЬ

Чернокожий мужчина в хорошо сшитом костюме бережно положил на кофейный столик три голубых канадских паспорта и поверх каждого аккуратно разложил, как игральные карты, карточку социального страхования, медицинскую карту провинции Онтарио, небольшой сертификат о рождении и водительские права, выданные в Онтарио. Ладони у него были такие же розовые, как браслет с бриллиантовой застежкой на левой руке.

Закончив свою работу, он повернулся к Сэлу:

– Хотите чего-нибудь выпить?

Сэл кивнул в сторону небольшого холодильника под слегка влажной стойкой. Чернокожий не спеша пересек вестибюль иоткрыл холодильник. Он все делал не торопясь, с чувством собственного достоинства. Перемешивая спиртное, он стоял у окна, с видом на реку Детройт и индустриальный район Мотоун на другом берегу.

– Налей себе. А я пока посмотрю.

Сэл взял пачку документов. На водительских правах стояло: Эндрю Макинтер. Из паспорта на него глянула его фотография. Эндрю Макинтер. родился в 1952 году, в Галифаксе, Новая Шотландия.

– Полный порядок, парень, – сказал негр, отпив джин. – Мои родственники все делают как надо. Не придерешься.

Сэл открыл второй паспорт. Та же фотография, только имя другое – Марко Толедано, 1949 года. Он взглянул на адрес на водительских правах.

– Что это за адрес: Элм-стрит, 451, Гамильтон, Онтарио? – Он никак не мог привыкнуть к своему теперешнему голосу, пальцы рефлекторно тянулись к шее, где под шестинедельной темной густой бородой все еще болел глубокий шрам. Даго Ред погубил его голос, приговорил Сэла к вечному мучительному дребезжанию, уничтожил его. Теперь не о чем беспокоиться: петь он уже никогда не будет.

– Это ночлежка в центре Гамильтона. Скажете, если спросят, что проходили мимо – искали работу – и получили права. Все точно. Говорю ведь, я работаю хорошо.

Не было никакой необходимости смотреть последнюю стопку, но Сэла смутило имя. Джулио Пуглия, Торонто, 1954.

– Я подумал, лучше сделать итальянскую фамилию, вы смуглый и все такое.

Сэлу не понравился тон, каким чернокожий это сказал: как будто пустил пробный шар, да и взгляд у него был слишком проницательным.

– Сколько я должен? – Голос прозвучал так, будто кто-то провел ногтем по стеклу. «Я знаю, Ред, ты горишь в аду, – подумал Сэл, – и, надеюсь, никогда оттуда не выберешься».

Чернокожий пожал плечами:

– По двести на каждый. Всего три тысячи.

Сэл сунул руку в левый карман, где лежали сотенные купюры. В правом был «вальтер». Он отсчитал тридцать сотенных и положил на кофейный столик рядом с документами. Затем встал и бросил взгляд на чернокожего.

Негр, сильный и мускулистый, в своем сшитом на заказ пиджаке, плавной походкой подошел к столику и сгреб деньги.

– У меня есть хирург, пластические операции и все прочее, – сказал он, возвращаясь за стойку. – Сукин сын сгодился бы даже для Голливуда. Если нужно – устрою.

Сэл покачал головой.

– Не нужно, иначе я сделал бы все до этого. – Он кивнул на пачку документов.

Чернокожий пересчитал деньги и спрятал в карман.

– Впервые вижу клиента, который заказал бы сразу три порции. – Он взглянул на Сэла. – Даже любопытно.

Сэл посмотрел на чернокожего тяжелым взглядом и невольно подумал о «вальтере», оттянувшим его правый карман. Он представил себе, как выхватывает пистолет, подбегает к чернокожему и стреляет ему прямо в переносицу. К немалому удивлению, эта мысль его нисколько не испугала.

– Знаешь, что бывает с любопытными? – проскрипел Сэл.

На черном лице появилась широкая ухмылка.

– Да уж, ничего хорошего, – заметил негр и направился к дверям. – А работа что надо. – Он открыл дверь и взглянул на Сэла. – Желаю счастья, парень. Что бы там ни было, надеюсь, тебя не сцапают. – И закрыл дверь.

Сэл бросил документы на кровать и начал складывать вещи.

Книга четвертая
«Антония». Северная Атлантика – октябрь

Судну «Антония», длиной в семьдесят четыре метра, водоизмещением в четырнадцать тонн, было десять лет. Приписанное к Багамским островам, оно два дня назад отправилось из Антверпена в Буэнос-Айрес через Рио-де-Жанейро, Порталегри и Монтевидео. Команда была чилийская, капитан и офицерский состав – канадцы, большинство стюардов – из Вест-Индии. Все судно буквально завалили контейнерами с грузом: французское вино для Уругвая, немецкие запасные части для Бразилии, итальянские фабричные изделия для Аргентины. Как и все грузовые судна, оно выглядело не слишком красивым, но все линии современного дизайна были функционально оправданы и целесообразны. Кроме кормы, где на четырех палубах, словно в складках на животе у толстухи, располагались пассажирские каюты и матросские кубрики. Там было двадцать четыре двухкомнатных каюты, все первого класса, в которых размещались сорок восемь богатых пассажиров. Стоимость кают была очень высокой, день отплытия назначался приблизительно, но богатых, в большинстве своем уже удалившихся от дел пассажиров «Антонии» ни цена, ни сроки не интересовали. Им нравилось неторопливое движение корабля, свободный распорядок дня, ходить им было особенно некуда, зато они в достаточной мере располагали временем и деньгами, чтобы находиться здесь. Это не были сумасшедшие любители круизов с их «семь дней на Карибах, затем самолетом домой». На «Антонии» на каждом шагу не встречались буфеты, здесь не разносили спиртных напитков, не было цветомузыки и молодых энергичных развлекающих. Пассажиры спокойно прогуливались по палубе, наблюдая заход солнца, читали толстые романы в мягких обложках или сидели в шезлонгах и, глядя на море, мысленно составляли завещания. В большинстве своем они искали одиночества, и команда предоставляла им его очень охотно. Не было здесь ни тира, ни тенниса, ни плавательного бассейна, ни уроков танцев, ни классов аэробики. Зато был вполне приличный повар, большая кают-компания с приличной библиотекой и очень общительный капитан.

И еще был пианист.

Мэгги Бехан Пуласки смотрела на спящего мужа. Его плоть с каждым всхрапом то поднималась, то опадала. Интересно, что видит во сне старый козел? – думала она, наблюдая за ним. Он лежал на спине совершенно голый, среди свежих простыней, и его набухший член торчал из серых волос между дряблыми ляжками и свисающим животом.

Вверх-вниз, вверх-вниз. Неужели он еще хочет трахаться? Неужели хочет трахать меня?

Мэгги Бехан Пуласки положила на маленький секретер последний роман Джекки Коллинз и потянулась за сигаретой с марихуаной.

О чем или о ком он думает? Впрочем, не все ли равно?

Она затянулась маленькой коричневой сигареткой и выпустила дым.

Должно быть, он думает о сексе, но с кем? С проституткой? С маленькими девочками? А может быть, с мальчиками?

Смотри на него, говорила она себе. Он редко спит так, как сейчас. Только днем. Господи, слушай, слушай эти раскаты. Точь-в-точь дерьмовая машина для стрижки лужаек. Даго[12]12
  В Америке презрительное прозвище итальянцев, испанцев, португальцев.


[Закрыть] из соседней каюты жаловался, что не может уснуть.

– Милт, ты храпишь! – громко сказала она. – Перевернись на бок.

Милт Пуласки открыл глаза, но тут же закрыл их и опять захрапел. Правда, потише. Но не прошло и десяти минут, как он набрал прежнюю громкость.

Мэгги Пуласки поднялась из-за небольшого секретера и подошла к кровати. Она курила, смотрела на подрагивающий член мужа и думала лишь об одном: «Милт, черт возьми, когда же ты подохнешь?»

Смотри на него, говорила она себе. Ему семьдесят один. У него было два инфаркта, операция на сердце, высокое давление и чуть ли не смертельный уровень холестерина.

Выйдя восемь лет назад за Милта Пуласки, Мэгги и представить себе не могла, на какую дьявольскую сделку согласилась. Она знала одно: Милту шестьдесят три, он перенес операцию на сердце. Никогда не ест рыбу, если есть бифштекс с кетчупом. И потому долго не протянет. Но она ошиблась.

С каждым годом он, казалось, становился моложе, а она... Нет, лучше не думать. Ей было тридцать девять, когда Милт Пуласки – оборудование для ванных комнат, – сидел с ней на Вудсайд-авеню и заказывал яичницу с салями и запеканку с сыром. Тогда она была красивой, хорошо сохранившейся женщиной.

Но тридцать девять – не двадцать девять, вы понимаете, что я имею в виду. Тридцать девять – первая ступенька к старости. Дверь, через которую входят морщины, возрастные пятна на коже, печеночные колики и складки на животе. Боже, она была в панике тогда, в тридцать девять, а сейчас ей сорок семь. Сорок семь! И она даже не знает, хорошо ли выглядит.

Мэгги Пуласки пристально посмотрела на голого мужа и в который раз удивилась, до чего волосатым может быть мужчина... Его бочкообразное, оливкового цвета тело было сплошь в густых завитках седых волос. Поляки обычно белокурые и безволосые. В отличие от греков. Чертовы поляки. Она почувствовала приступ тошноты и отвернулась, чтобы успокоить желудок. Взяла еще сигарету, но тошнота не проходила. Может быть, это морская болезнь?

«Круиз! Мы полетим в Европу, путешествуем там месяц-другой, – обещал ей Милт, – а потом отправимся в Южную Америку». Круиз! На этом дерьмовом судне. Баржа – вот что это такое. Милт порой бывает скуп, как еврей. Она снова посмотрела на него. Его член стоял как солдат – в полной боевой готовности. Милт, ты собираешься трахаться вечно?

Тихонько, чтобы не разбудить мужа, она открыла великолепный кожаный футляр работы Джемелли Жанейро и положила на секретер. Наманикюренные пальцы перебирали сверкающие бриллианты – цветные камни она считала «ниггеровскими», – она отобрала пару сережек в полтора карата, простое золотое колье с подвеской – голубоватым, без единого пятнышка камнем, кольцо на правую руку: настоящий фонтан бриллиантов – в восьмую и четвертую долю карата, – каскадом ниспадающий на золотую оправу, украшенную бриллиантом в два с половиной карата. На левой руке она носила два кольца: широкое обручальное, с мелкими, но превосходными камешками, сверху еще одно, тоже обручальное, с бриллиантом в три с половиной карата: предмет зависти любой женщины. Это кольцо она никогда не снимала, только когда чистила. Она называла его «беби» и без него чувствовала себя голой. Оно придавало ей уверенность. Успокаивало. В нем она чувствовала себя по-особому.

Обычно женщины, собираясь на свидание, выбирают платье. Она выбирала драгоценности.

Теперь Милт уже не только храпел, но и стонал. Наконец он перевернулся на живот, упершись набухшим членом в матрац.

«Иисусе, должно быть, это так больно!» – подумала Мэгги, продевая серьги в мочки ушей. Она надела на шею колье, на средний палец правой руки – кольцо и полюбовалась на себя в зеркало, вделанное в стенной шкаф. Она сверкала, как звезда. Что из того, что Мэгги Тернбулл родилась в нищей ирландской семье в самом бедном районе Бруклина. Сегодня, сейчас, в эту минуту, драгоценности, которые она на себя надела, стоят не меньше четверти миллиона долларов. Она пристально разглядывала себя в зеркало. Да, ей сорок семь. И тут ничего не поделаешь. Она даже не старалась спрятать свой возраст под толстым слоем макияжа. Это не ее стиль. Зачем дурачить любовников? Она брала их приступом, как бульдозер. Запугивала их. Поражала богатством Милта. Почти безошибочно она выбирала голодных, амбициозных, честолюбивых и демонстрировала им капиталы Милта, как и коллекцию драгоценностей, которые вешала на свою особу. И они приходили к ней полные радостного ожидания, как дети в магазин игрушек.

Она вытащила из шкафа длинную, до пят соболиную накидку и бросила на спинку стула. Как все глупо. Она надеялась, что после месячного путешествия по Европе будет наслаждаться молодыми гибкими телами вокруг плавательного бассейна на теплоходе.

Целый месяц Мэгги старалась вспомнить, для чего нужна коробка передач, – почему он не мог просто нанять шофера, как делают все другие застрахованные богатые американцы? Целый месяц она терпела грубость французских официантов и хмурых немецких содержательниц гостиниц, которые – она уверена – начинали говорить друг с другом по-английски, едва за ней закрывалась дверь. Целый месяц она тряслась в провонявшем сырой шерстью и газами Милта гробу под названием «пежо», когда он ухитрялся так заблудиться, что их не могли разыскать даже местные жители. Целый месяц она ездила по такой погоде, которой в Западной Европе не было со времен войны. И после всего этого Милт привел ее на эту... посудину. Ни дискотеки, ни кино, ни учителей танцев. А она так надеялась. Милт никогда прежде не брал ее в круиз, но чего только она не слышала о младшем персонале на туристических теплоходах! Это входило в часть платы, говорила ей подруга. Тебе очень понравится.

В первый вечер на этой вонючей помойке Мэгги не вышла из каюты. Она была так удручена, так разочарована, видя старческие лица пассажиров, поднимающихся по трапу на дрожащих ногах! У одного старика, похожего на свинку, маленькую свинку, был – о, Боже! – горб. Он ковылял по палубе под руку с развалиной – мама мия, надо было ее видеть! А свободной рукой обнимал потрясающе красивую девушку. Может, свою потаскушку... Черт бы побрал эту дерьмовую баржу!

На второй вечер Милт уговорил Мэгги выйти из каюты, пообещав купить ей в первом же порту бриллиантовую безделушку. В этот вечер за капитанским столом собралась вся их группа. Милт любил компании. На Мэгги было новое платье с глубоким вырезом, купленное в Милане, и когда Милт вел ее по красивой маленькой столовой, его буквально распирало от гордости. Я зарабатываю свои камешки, думала она, когда Милт вот так выставлял ее напоказ. Ей, конечно, плевать, что она самая красивая женщина на этой калоше. Не считая, правда, маленькой сучки.

Худшие опасения Мэгги оправдались, когда они расположились за капитанским столом. Рядом с ними вместе со своей компанией оказалась морская свинка, или осьминог, или кто там еще, черт побери, – она никогда не могла их различить. Ну и повезло, подумала Мэгги и бросила взгляд на старую каргу. Та макала хлеб в стакан молока. Мэгги стошнило. Заметив на скрюченных пальцах кольца с бриллиантами, она люто возненавидела старуху, и хотя в своих драгоценностях старая карга выглядела покойницей, приготовленной к погребению, Мэгги вовсе не хотелось с ней состязаться.

А как обхаживали официанты маленького горбуна. Боже! Это был самый большой босс. Они мчались зажечь его ароматную сигару, подливали вина в его стакан, а ее и Милта вовсе не замечали. А ведь Милт – мультимиллионер. Ладно, получат соответствующие чаевые. И еще эта потаскушка! Кто в здравом уме захочет сидеть за одним столом с зеленой девчонкой, да еще такого вида!

Дальше – хуже. За их столом сидела супружеская чета немцев, тоже пожилые. Они разговаривали только между собой. Две старые сестры – старые девы из Ирландии, да еще дряхлый дурнопахнущий аргентинец, который едва не засыпал над тарелкой. О, Боже! Настоящий дом престарелых! Капитан все внимание сосредоточил на ее грудях – обращался к ним, не мог оторваться от них даже во имя спасения собственной жизни. Обычно это забавляло Мэгги, но сейчас повергло в уныние. Капитан перегнулся через Милта, который – о, Боже! – старательно поддерживал разговор с калекой. Юная потаскушка уставилась на что-то за спиной Мэгги, а капитан с идиотской ухмылкой разглядывал ее прелести.

Вдруг капитан, обращаясь к грудям Мэгги, спросил, как им нравится музыка.

– Музыка? – переспросила Мэгги.

– Мой пианист, – пояснил он ее грудям. – Парень что надо, а?

И тут Мэгги услышала: кто-то играл что-то очень красивое.

– Он чудесный, – выдохнула маленькая потаскушка через стол.

Мэгги бросила на нее сердитый взгляд. «Детей нужно видеть, а не слышать, особенно таких, как ты!» – подумала она. Мэгги не очень-то нравилось, что капитан смотрит на нее, но чтобы он отвернулся, тоже не хотелось.

Капитан налил себе еще немного вина, помешал в стакане.

– Никакого шума на моем корабле, никакого тяжелого рока, – сказал он, вытирая губы. Капитан был невысокого роста, ладный, крепко сбитый, с красным лицом пьющего человека, и уж конечно большой любитель женщин.

– Не выношу панк-рок и все такое. Хорошее пианино и хороший пианист, приятные мелодии – лучший фон для еды! Вот почему я нанял этого парня. – Он отодвинулся от стола, поднялся и, покосившись на груди Мэгги, произнес: – Если позволите.

Он пересек столовую и направился в угол, где стоял спинет[13]13
  Спинет – музыкальный инструмент, типа клавесина небольшого размера, предшественник фортепьяно.


[Закрыть]. Что еще придумал этот клоун? Мэгги повернулась в кресле, и взгляд ее остановился на музыканте. Ах-ах-ах! Вы только посмотрите! В течение всего вечера глаза Мэгги скользили по комнате в поисках какого-нибудь юного дарования, но не увидели ничего стоящего. Не станет же она спать с каким-нибудь стариканом – так что пассажиры исключены; офицеры, канадцы, такие толстые и флегматичные, как Милт; официанты все из Вест-Индии – она не собирается спать с ниггерами. Но этот пианист... То, что надо: длинные черные волосы, сексуальная бородка, черные глаза. Подружки умрут от зависти, когда она им расскажет.

– Леди и джентльмены, гости и команда, – начал капитан хорошо поставленным голосом. Он говорил в микрофон, стоящий возле спинета. – Вы хотите повеселиться, а?

В ответ собравшиеся, преимущественно семидесятилетние, громко зааплодировали.

– А как насчет того, чтобы поприветствовать нашего единственного музыканта Марко, Марко Толедано?

«Марко, – прошептала Мэгги, – Марко. Какое красивое имя!»

Пока капитан разглагольствовал, пианист что-то тихо наигрывал.

– Сейчас мы кое-что исполним такое, чего нет ни в одной программе. Марко и я надеемся, вам понравится. – И, уставясь через всю комнату на груди Мэгги, он запел: – «Голубы-ы-ы-е испа-а-а-нские но-о-о-чи...»

Не слушая нудную серенаду, Мэгги сосредоточила все внимание на пианисте. В конце концов, на этой барже не так уж плохо.

Вот каким был этот вечер. Теперь Мэгги Бехан Пуласки, разглядывая себя в зеркало, мечтала о том, как будет трахать Марко, пианиста. Она живо себе представила, как Марко лежит под ней, на черных шелковых простынях, а она, Мэгги, с изящной непринужденностью скачет на его члене. Она снова была двадцатипятилетней, юной, со свежей молодой кожей, совершенно голой, со сверкающими бриллиантами.

* * *

Сэл прошел как можно дальше вперед и прижался к поручням. Мыс корабля, казалось, врезался прямо в холодное, тяжелое небо, – такими низкими были облака. Линия горизонта терялась в густом сером тумане. Не знай Сэл, что сейчас раннее утро, он ни за что не смог бы определить, где находится солнце. Он попытался зажечь сигарету, о голосе теперь можно было не беспокоиться, но резкий ветер погасил спичку. Он бросил сигарету за борт, поднял воротник куртки и вздрогнул: указательный палец нечаянно задел рубец под бородкой. Постоянное напоминание о прошлом, подумал Сэл. Теперь лирические песни будут звучать только в его мозгу. Вдали, в двух-трех милях от «Антонии», показалось нефтеналивное судно, оно двигалось вдоль горизонта, похожее на детскую электрическую игрушку. Капитан Маклиш в рубке погудел, приветствуя танкер, и ответный низкий гудок разнесся над холодным серым морем. Корабли разошлись в ночи. Прекрати, оборвал он себя. Ты просто завидуешь тем, кто может себя выразить.

Обрывки лирических песен и мелодий звучали в его голове. С тех самых пор, как ему удалось выстоять в схватке с Даго Редом и бежать через восточную часть Канады, музыка все чаще заполняла его мозг. Вот как сейчас. И тогда, он это знал, у него рождались новые мелодии. Так было еще много лет назад в Нью-Орлеане, но тогда он увлекся игрой на пианино и потерял всякий интерес к сочинительству. Сейчас он ожил, снова ожил! – и память постоянно возвращала фрагменты из прошлой жизни, фрагменты мелодий. Уставившись в бокал с виски, он слышал голос Синатры, а после пятичасового чая играл песни Сэма Кэна. Одну из них, «Моя сладкая любовь», он слышал однажды ночью, в своей узкой темной каюте под гул машины мощностью в двадцать лошадиных сил. Но в голове его звучала иная музыка.

Так бывало у него раньше.

Он пел, но слышал совсем другие мелодии. Обрывки каких-то песен, наверняка незнакомых ему. Мелодии, которых никогда не слышал. Сэл понимал: это была музыка, он сам ее сочинил, даже не отдавая себе в этом отчета. Это было для него так же естественно, как дышать или ходить.

Сэл проследил, как танкер скрылся за горизонтом, и прошел на нос – волны накатывали на корабль с обеих сторон. Вдруг он услышал свой внутренний голос: «Стул всегда стул, если даже на нем не сидят. Музыкант всегда музыкант. Баллады. Ты будешь писать баллады».

Музыка переполняла все его существо с тех самых пор, как он бежал из отеля «Скайпорт» в автомобиле Даго Реда. Музыка и все возрастающая жажда выразить то, что билось в груди, в голове, что настойчиво предъявляло свои права. Покинув комнату, Сэл направился по шоссе 294 в сторону канадской границы. Кровь сочилась сквозь грязную тряпку, которой он обмотал шею. Десять тысяч долларов Даго Реда в бумажном пакете лежали под сиденьем. Вдруг он поймал себя на том, что мурлычет последний хит: «Я еще не нашел все то, что искал...» «Кажется, я схожу с ума», – подумал тогда Сэл. Сейчас он знал, что это было не безумие – всего лишь реакция на свою смерть и новое рождение. Он умер – Даго Ред задушил его куском фортепианной струны, – а затем он воскрес и теперь весь наполнен музыкой, как базилика Святого Луи во время воскресной мессы, как воскресный вечер на Бурбон-стрит. Он умер, но его вернули к жизни сердечный приступ Даго Реда и грязное, пропитанное кровью полотенце. Он стал ходячим музыкальным ящиком. Это защитная реакция на все, что с ним произошло. Он умер – и снова родился, как какой-нибудь Иисус Христос.

По ночам Сэла мучили кошмары. «Они мучили бы любого на моем месте», – думал Сэл. Он просыпался в холодном поту на узкой койке от собственного крика, закуривал и лежал, глядя в темноту. Нет, к Сэлу не являлся Даго Ред со своей смертельной гарротой, и не от этого он просыпался в испуге, и даже не от ужаса смерти, хотя он из последних сил боролся за жизнь, которую Даго хотел у него отнять. Жалость к самому себе в тот момент, когда он умирал на грязном полу винного склада «Толл Колд Уан» в Уокегане, в штате Иллинойс. Жалость, вызывавшая тошноту, которая подбрасывала Сэла по ночам на его пропотевшем матраце, заставляла лихорадочно биться сердце, сжимала яички в глубине его плоти. Он не мог забыть переполнявшую его тогда тоску, бездонное чувство потери, бесконечную печаль от сознания, что он растратил свою жизнь на пустяки. Просто выбросил ее, как пустую банку из-под пива. Он мечтал о чем-то великом, но упустил его. Пока его сверстники обзаводились женами, детьми, закладными, Сэл внушал себе, что верен своей мечте, хотя на самом деле потратил время на всякую болтовню и погоню за всякими «кисками». У него был талант, была цель, он промотал их, высоко взлетел и низко пал. Это еще одна истина, которую он осознал, стоя на коленях над лужей собственной крови и блевотины там, в «Толл Колд Уан». Срывая с шеи струну, прислушиваясь к своему прерывистому дыханию, которое отдавалось в ушах, он вдруг понял, что вся его жизнь – скверная шутка, ни одна душа не пожалеет о его смерти. Джой или Хак напьются, Кэти и Санто неделю, а может, и того меньше будут грустить. Но ни одна женщина не заплачет. Его никто не любил. У него были тысячи женщин. Но никто из них не оплачет его смерть.

Сэл уставился в холодные волны Северной Атлантики и машинально запел хриплым голосом: «Убивая меня своей песней...»

О, эти женщины. Сэл смотрел, как нос корабля разрезает водную гладь, а перед его мысленным взором проходил парад красоты и бесстыдства. Обнаженные груди, ноги, заброшенные на плечи, темные тела. Так их много, и такие они разные. У толстушек самый лучший «передок», шутили парни на улице, у худых – самый сильный оргазм, красавицы лежат под тобой как бревно – не шелохнутся. Одни из них, когда их трахаешь, хнычут, другие любят слушать или говорить непристойности, у третьих – комплекс вины, и они просят делать им больно, сжимать соски, шлепать по крестцу, давать пощечины. Не всем любовь доставляет удовольствие. Некоторые занимаются ею, потому что так делают другие. Для них это что-то вроде модной одежды. Многие трахались с Сэлом из тщеславия, чтобы насолить подружкам, которые его хотели. Белокурые, рыжеволосые, латиноамериканки, черные женщины с шоколадными сосками, которые выставляют напоказ свое тело, азиатки с приятными голосами, маленькими грудями и прямыми черными волосами. Девушки высокие, с длинными, стройными ногами, и невысокие, но такие крепкие, что приходится до пота трудиться над ними. Девушки без всяких фокусов, смешливые и девушки капризные, жаждущие вашего языка. Девушки совсем юные, у которых только и есть что гибкое тело, и женщины – постарше – эти могут предложить помимо тела кое-что еще. Сэл трахал их в дамских комнатах ночных клубов, на стульчаке, на задних сиденьях машин, на кроватях, балансируя на креслах, распростершись на диванах. А одну трахнул в телефонной будке. Он трахал своих избранниц, пока их матери разговаривали в соседней комнате по телефону, пока мужья спали наверху, пока их беби ворковали рядом с ними на кровати. Сотни и сотни мокрых курчавых «кисок». Из года в год – тяжело вздымающиеся потные груди, вскинутые руки и манящие рты. Годы превратились в десятилетия. Ведьмы, проститутки, цыплята, беби, пышечки – их можно назвать как угодно. Они ходили к нему годами, а вот теперь оказалось, что ничего для него не значили.

Он работал, как говорится, на публику. Смешно и грустно. И тяжело. Потратить жизнь на то, чтобы посмотреть, сколько на счету окажется женщин? В жалком стремлении к ненужным успехам промотать свой талант в заведении Ники Венезия? И, как у проститутки, к концу жизни у него не останется ничего, кроме опустошенного сердца и покрытого шрамами тела.

Кто-то положил руку на плечо Сэлу. Сэл вздрогнул и испуганно обернулся, но увидел перед собой дружески улыбающееся лицо капитана Маклиша.

– Как ты?

Семья Маклиша эмигрировала из Шотландии, когда он был ребенком, но временами в его речи слышался легкий акцент.

– Я – о'кей, кэп. – Это мучительное дребезжание голоса. Словно призрак Даго Реда поселился у Сэла внутри.

Маклиш облокотился о поручни и смотрел, как корабль разрезает волны.

– Знаешь, в Новой Шотландии, когда я был мальчишкой, мне нравилось ловить омаров. Я любил сидеть на носу лодки, глядя на белую пену, вот как сейчас. Думаю, я на корабль пошел для того, чтобы видеть воду, когда захочу. – Капитан обращался с Сэлом, как с равным, – их объединяла любовь к музыке.

Маклиш сунул руки в карманы своего форменного кителя и устремил взгляд на темное небо.

– Кое-кто из пассажиров жалуется на непогоду. Я объяснил, что от Северной Атлантики в октябре другого ждать не приходится.

Сэлу нравился капитан. Дружелюбный, влюбленный в свою профессию, он охотно пел перед публикой, ухаживал за женщинами. Эти возможности ему предоставила служба на корабле. Сэлу и прежде доводилось аккомпанировать любителям выступать перед публикой. Маклиш управлял кораблем, но не был ни политиком, ни убийцей, и потому заинтересовал Сэла. В его представлении только политики и убийцы могли управлять чем-то.

Маклиш продолжал смотреть в небо – серое покрывало над головой.

– Штормит. Но мне это даже нравится. А тебе, Марко?

Пытаясь раскурить на ветру еще одну сигарету, Сэл ответил:

– Не беспокойтесь обо мне, кэп. Я с детства привык к дождю.

Маклиш взглянул на него.

– Ты говоришь, что вырос в Ванкувере?

Сэл вытащил изо рта сигарету.

– Ванкувер, Сиэтл, Буффало... Мой старик постоянно разъезжал.

Маклиш улыбнулся.

– А-а, значит, цыганская жизнь. А чем занимался отец?

– Торговал. Вот и ездил с места на место.

Маклиш положил руку на плечо Сэла с таким видом словно они были друзьями. Это значило, что сейчас он заведет разговор о музыке. Точнее, о своем пении. Будто это было самое важное для него. Не исключено, впрочем, что именно так он и думал.

– Как по-твоему, можно транспонировать «Желтую птичку»? А то звучит очень высоко.

* * *

О том, что на «Антонии» есть работенка, Сэл услышал в Союзе моряков в Монреале, где он тщетно пытался устроиться буфетчиком на какое-нибудь судно. Он решил покинуть Северную Америку и заодно подработать, но только не в качестве музыканта корабельного оркестра с болтливыми музыкантами и всевозможными контрактами. Даже имея фальшивые документы с новым именем, Сэл боялся, что по его манере играть в нем сразу признают уроженца Нью-Орлеана. За денежное вознаграждение один из членов Союза снабдил его рабочей карточкой, дающей право на получение работы в сфере обслуживания. Сэл как раз размышлял, справится ли он с дерьмовой работой официанта, когда услышал, как один матрос, смеясь, сказал другому: «А пианист у Маклиша сбежал в Эдмонтоне с богатой вдовушкой». Сэл поставил им выпивку и узнал, что единственная вакансия пианиста на товарном судне «Антония» свободна с тех пор, как старый пьяница пианист женился на пассажирке и отправился на Запад, чтобы зажить там роскошной жизнью.

«Единственная вакансия, – подумал Сэл, – это просто замечательно. Я буду один, и не о чем беспокоиться. „Капитан наймет тебя как буфетчика или кого-нибудь еще, – сказал один из матросов. – Пароходная компания не хочет тратиться на пианиста только для того, чтобы капитан мог распевать перед дамами“. Значит, никаких контрактов с Союзом музыкантов. Чертовски здорово».

Когда Сэл пришел на корабль поговорить с капитаном, тот немедленно отложил все дела – он проверял счета по погрузке товаров – и быстро повел вниз, к пианино. Точнее, к небольшому спинету, к удивлению Сэла, прекрасному инструменту.

У Маклиша, как у истинного профессионала, были особые папки с пожелтевшими, написанными от руки нотами. Капитан не любил новых мелодий. Листов с музыкальными записями было не больше сорока. Они дошли только до половины первого, когда Маклиш перестал петь и с усмешкой повернулся к Сэлу:

– Ты здорово играешь, Марко. Это даже любопытно.

Сэл получал жалованье буфетчика – всего двести пятьдесят долларов в неделю, но он быстро научился работать с пассажирами, разузнавал, у каких сентиментальных седоволосых пар намечается годовщина свадьбы или день рождения, и таким образом, за время длительного путешествия через Атлантику к берегам Англии и потом к южноамериканскому континенту, зарабатывал еще тысячу долларов чаевыми. Не разбогатеешь, конечно, но жить вполне можно.

Работа на корабле давала ему все, кроме одежды. В отличие от всей команды у него было маленькое, но собственное жилье – своего рода взятка личному аккомпаниатору капитана. Матросы относились к Сэлу с некоторым пренебрежением, но это его нисколько не трогало. Напротив. По крайней мере, он мог поразмышлять в одиночестве.