Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Я не смог скрыть своего изумления.

– Уж не случилось ли вам полюбить такого?

Я колебался в выборе слов, я старался понять и думал о том, сколь часто доводится нам жить рядом с людьми, в душу которых мы так до конца и не в силах проникнуть. Но Анна ответила одним из своих пугающе-нетерпеливых жестов: правую руку вверх и тотчас же с маху вниз.

– Вы глупец, Никола! Кто говорит обо мне? Я просто пытаюсь понять, что к чему. Ответьте на мой вопрос.

– Но, Анна, что я могу ответить? Мне кажется, да, такие вещи бывают. Тому нам дает примеры история. Мы не являем собой образцов добродетели.

Я спотыкался на каждой фразе, спрашивая себя, к чему она клонит, кого имеет в виду.

Остановившись, она на меня посмотрела. Я чувствовал, что она глубоко взволнована и – я мог бы в этом поклясться – на грани слез.

– Значит, – сказала она, – жизнь безобразна и отвратительна, в ней нет ничего прекрасного, а эта потребность любить…

Она не стала дальше развивать свою мысль, скорее всего потому, что голос выдавал ее возбуждение, ее отчаяние. На всякий случай я прошептал:

– Не надо…

– Хватит, – сказала она. – Ни слова больше…

Я был пристыжен, как ребенок, которому сделали выговор. Мы подходили к дому Букаров, но остановились в двух-трех шагах от крыльца, и Анна сказала уже совершенно обыденным тоном:

– Вот вы и расширили ваше поместье!

– Да, – с облегчением ответил я, так как в этом предмете я чувствовал себя гораздо уверенней. – Я еще с самого своего приезда мечтал купить землю и хоть что-нибудь путное сделать здесь в свою очередь.

– Мне надо что-то у вас спросить, Никола. Если имеешь счет в банке, можно испытывать денежные затруднения?

– Это зависит, понятно, от сделок, которые заключаешь. Если, к примеру, имеешь поместье, то оно требует крупных расходов. Наличных денег может и не хватить на оплату большого долга.

Я очень важно давал эти детские объяснения. Мое любопытство смешивалось с умилением.

– А вот когда вы помещаете деньги в банк, Никола, посылают ли вам примерно такое письмо: имеем честь сообщить, что теперь у вас на счету такая-то сумма?..

Я улыбнулся, подумав, что зря я воспринимал эту забавную нервную девочку столь трагически. Фантазия уносит ее даже дальше, чем она, вероятно, сама того хочет.

– Конечно, – ответил я, – особенно, если сам позаботишься написать директору банка: милостивый государь, чрезвычайно буду вам благодарен, если вы изволите сообщить, мне…

Я говорил напыщенным тоном, чтобы ее позабавить и развеселить, но она осталась серьезной.

– А если имеешь в банке пятьдесят тысяч пиастров, Никола, разве… разве можно испытывать денежные затруднения?

Я засмеялся.

– Это не исключается. Однако, имея пятьдесят тысяч пиастров, всегда уж как-нибудь выкрутишься.

Госпожа Букар-мать, высунувшись из окна гостиной, окликнула нас:

– Что у вас там за заговор, детки?

– Мы идем, бабушка, – крикнула Анна. И пробормотала сквозь зубы: – Мерзавка!

Мне показалось, что я не расслышал.

– Что вы сказали, Анна?

Мы поднялись на крыльцо.

– Я сказала: мерзавка!

– Анна!

Она повернулась ко мне, глаза ее так и сверкали холодной яростью.

– Что? Еще одно слово, которое неприлично произносить, так, что ли?

Она прошла впереди меня до двери гостиной, но не переступила порога.

– Оставляю тебе твоего Никола, бабушка, – сладеньким голоском пропела она.

Я был совершенно обескуражен, и мне потребовалось все мое самообладание, чтобы с должной почтительностью поздороваться с госпожой Букар.

– Я скучала о вас, – сказала старая дама, – и просила девочек доложить вам об этом. По-моему, давно у нас не было случая спокойненько поболтать вдвоем.

Пригласив меня сесть, она острым взглядом уставилась мне в лицо и отодвинула столик, где стояла утыканная булавками деревянная рама для плетения кружева на коклюшках. Челночки лежали по обе стороны рамы, связанные с кружевом нитями, которые достаточно было сплести в определенном порядке, чтоб получить рисунок несравненной легкости и изящества.

– Немало перемен, не правда ли, с тех пор, как мы с вами виделись? – продолжала госпожа Букар.

Я улыбнулся.

– А вы для чего меня вызвали? Чтоб поздравить или же отчитать?

– Мне не подобает ни поздравлять, ни отчитывать вас, – сказала она.

– Пока что меня никто открыто не порицал за то, что я купил земли, но в разговорах об этом я, кажется мне, улавливаю какие-то недоговаривания и намеки. Вы не поверите, госпожа Букар, – добавил я, – до чего это все стесняет и даже сердит меня, чтобы уж быть до конца откровенным.

– Будь мы всегда откровенны, – сказала старая дама, крутя свои кольца на безымянном пальце, – мы оказали бы своим ближним большую услугу. Но мы не можем, не смеем, несмотря на всю нашу привязанность. А кроме того, мы себе говорим, что все образуется, что мы никудышные судьи или, вернее, что наш приговор может быть искажен случайными совпадениями…

Она подняла голову.

– Моя тарабарщина удивляет вас, Никола?

– Нет, – ответил я, – просто пытаюсь понять. Никак не привыкну к тому, что любой мой поступок приобретает такое большое значение. Неужто люди и впрямь интересуются мной или это от нечего делать?

– Вы не можете помешать местным жителям наблюдать друг за другом и заниматься толками да пересудами. Впрочем, это не в первый раз…

Она не закончила фразы и принялась накручивать на свои пальцы бахрому шали.

– Послушайте, Никола, – продолжала она, – наверное, лучше предупредить вас. Антуан и его жена со мной не согласны. Они считают, что незачем надоедать вам этими россказнями. Но я-то, старая женщина, рассуждаю иначе и, хотя, может быть, говорю вздор, но, по-моему, надо, чтоб вы это знали. Давно уже люди судачат по поводу вашей близости с Изабеллой, а в последние недели все эти толки стали попахивать недоброжелательством. Вы ведь не очень-то в курсе здешних нравов…

Меня начал забирать гнев, я перебил госпожу Букар и даже не извинился:

– И что же они говорят?

– Что они могут сказать такого, чего вы не угадали бы? Тот факт, что вы купили земли, а она продолжает жить в своем доме и надзирать за работами, дал новую пищу любопытству людей.

– Должен признаться, я этого ожидал, но надеялся, что люди быстро во всем разберутся.

– Мы делаем все, что в наших силах, и при нас, разумеется, никто себе злобных намеков не позволяет. Разве что иронические. Однако не можем же мы сражаться с ветряными мельницами. И потом, мне кажется, это вы сами должны положить конец всей этой истории.

Наступил вечер, и черные тени медленно затопляли комнату. Возле меня, на низеньком столике, осыпалась роза. Не знаю, зачем с моих губ сорвался вопрос:

– Вы мне это советуете?

Старая дама повернулась ко мне лицом и спросила:

– Вы правда хотите, чтобы я вам высказала свою мысль? Какова бы она ни была?

– Да, – глухо ответил я.

Она скрестила на груди руки.

– Пусть простит меня бог, не люблю я эту женщину. Я никогда эту женщину не любила.

Стало тихо. В дверь постучались, вошел слуга с лампой.

– Антуан мне сказал, что вы засыпаете болота. Замечательная идея. Никто до вас не подумал об этом.

– Быть может, я еще скоро пущу сахарный заводик с паровым двигателем.

Мы снова вели себя непринужденно.

– Уже поздно, – заметил я.

– Возвращаю вам вашу свободу. Надо позвать Анну.

Открыв дверь, она крикнула в глубину дома: «Анна!», но девушка не откликнулась.

– Не беспокойтесь, она, наверное, вернулась на пляж.

Я пожелал ей спокойной ночи.

– Да хранит вас бог, Никола, – отвечала она.

Я присоединился к компании, которая задержалась на берегу. Анны здесь не было. Ущербная луна блуждала по небу над казуаринами и проливала холодноватый свет. На песке блестел не то осколочек перламутра, не то черенок.

– Надеюсь, вы проводите меня, Никола, – сказала Изабелла.

Мы распрощались с друзьями.

– До завтра! – крикнул Антуан Букар.

Я знал, что он думает о суде. Завтра, в этот же час, мы будем знать. В Порт-Луи уже и сейчас известно, надо ли людям печалиться или торжествовать.

– Каким бы ни был исход процесса, – сказал я Изабелле, – все равно начнется какая-то новая жизнь.

Мы дошли до аллеи «Гвоздичных деревьев», и сразу стало легче идти. В сухом песке мы увязали на каждом шагу. Прежде чем углубиться в аллею, мы обернулись к морю.

– Новая жизнь! Возможно, мы слишком требовательны, Никола. Холодно поразмыслив, мы все же, наверно, пришли бы к выводу, что уже то прекрасно, что мы существуем и обладаем тем, что у нас никто не отнимет: солнце, сидение у моря, отдых в тени деревьев…

– Какое счастье вновь видеть вас прежней, Изабелла!

– Прежней?

Я уловил в ее голосе чуточку нетерпения.

– Это не упрек, просто я констатирую.

– Женщины – существа нервные и легко возбудимые, Никола, не надо на них обижаться. Они иной раз не могут все хорошенько обдумать. Часто действуют по наитию, что далеко не всегда желательно. К счастью, все утрясается.

Внезапно на острове Фуке сверкнул огонек, за ним второй, третий, четвертый.

– Телеграф черных, – сказала Изабелла. – Поймана черепаха. Люди с острова требуют широкую лодку, чтобы перевезти ее.

– Вы никогда не перестанете меня изумлять, Изабелла! Вы постигли все эти штуки, вы, чужеземка, тогда как многие местные жители и понятия о них не имеют. Ну, сколько таких в Маэбуре, кто разобрал бы сегодня вечером послание черных с этого острова?

– Я тут никогда не скучала именно потому, что все хотела понять.

Мы повернули к дому.

– Часто ли вы купаетесь, Никола? – спросила она.

– Случается, – ответил я.

– С той стороны есть одно чудное место. Когда-то я время от времени любила себя потешить ночными купаниями. Я только-только сюда приехала. И в лунные вечера украдкой убегала из дома… Сегодня мне кажется, это было очень давно… – мечтательно добавила она.

Я вдруг ощутил в себе какую-то прежде неведомую мне силу. Что-то вроде поднявшегося со дна огромного вала, все сметающего на своем пути.

– И вы купались одна?

Она окинула меня взглядом, в котором я прочитал любопытство и тайное удовольствие.

– Ну да, а что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что нахожу все же странным, чтобы двадцатилетняя женщина ходила ночью на пляж, одна, в чужом, незнакомом краю.

– Чего мне было бояться?

– Всего.

– А теперь разве я не хожу одна ночью?

– Это другое дело!

Она засмеялась и повторила последнюю фразу:

– Это другое дело!

Остановившись, она опять обернулась к морю. Лицо ее мало-помалу меняло свое выражение и делалось строгим. Веки нервно подергивались.

– Это другое дело, по-видимому, потому, что здесь сейчас мой рыцарь Никола…

– А если бы это было тогда?

– Это ничего не меняет. За десять лет…

Она не закончила фразы. Если б она закончила… Но эти ее недомолвки пробудили во мне ту темную ревность, против которой я был не в силах бороться. Я чувствовал, что она опять во власти тех дней, которые уже не могла отдать мне. Дней, когда Изабелла жила, думала, ходила, любила. Я смотрел на нее и страстно желал притянуть к себе, но вместе с тем и ударить. Ударить так, чтоб она позабыла все, что было ее жизнью до той минуты, когда я впервые увидел ее на площадке лестницы в Порт-Луи.

Я смотрел, как дергаются ее веки, как она покусывает уголки своих губ. Я поймал ее руку.

– Что это с вами? – жестко сказала она.

Казалось, она наконец вернулась из дальнего далека, но не она, а я спрятал в ладонях лицо.

Мы молча двинулись дальше. Что я мог ей сказать такого, чего бы она не знала? Когда мы дошли до диагональной дорожки, она сказала спокойно и ласково:

– Не ходите дальше. Сейчас ведь светло как днем. Я хочу вернуться одна.

И так как я попытался спорить, она приложила палец к губам.

XXVI

На следующее утро Рантанплан, принеся поднос с завтраком, попросил меня выглянуть в сад. Я привстал на подушках. В окне, так далеко, как только мог достать взор, меж гвоздичных деревьев раскинулась розовая скатерть. За одну ночь расцвели тысячи крохотных лилий и, не колышась, теснились теперь под густыми кронами.

– Мне рассказывали про это, но я ни разу не видел. Это добрый знак, Рантанплан?

Он засмеялся, и все лицо его презабавно сморщилось.

– Это скорей предвещает дождь и грозу, – сказал он.

– Но небо-то голубое.

– А вы посмотрите на гору Льва.

Едучи в церковь, я обратил внимание на то, что откосы с обоих боков дороги покрыты цветами и все сады в Маэбуре тоже надели розовый драгоценный убор. За горой, улегшись на самом краю горизонта, растянулась большая черная туча.

Изабелла, с которой мы увиделись на мессе, держалась спокойно, холодно и надменно. Приехав, она даже не повернула в мою сторону головы. По окончании мессы она подошла к семейству Букаров, и мы перебросились несколькими словами. Девушки пригласили ее на полдник, но она отказалась. Ей надо было писать письма и переделать еще кучу дел, и она обещала себе, что остаток дня посвятит всем этим занятиям.

На маленькой площади шли оживленные разговоры. Обсуждались газеты и письма, поступившие вчера вечером с дилижансом. Мы с господином Букаром договорились, что кинемся – он ко мне, я к нему, как только кто-то из нас получит известия из Порт-Луи.

Я возвращался к себе. Стоял изнуряющий зной, и я сожалел, что отправил свой экипаж. В воздухе пахло сухой соломой. В глубоком воскресном безмолвии ясно слышался с выгонов бычий рев. Вдоль дороги трусила собака, топча розовые лилии, но вдруг, насторожив уши, метнулась в поле. Пыльная и покрытая трещинами дорога тянулась между плантациями сахарного тростника. Проехал впряженный в тележку ослик, которого погоняла старая негритянка с седой шевелюрой. Ослик с широкой красной лентой на шее бежал рысью в облаке пыли.

Я задержался в своем саду, где уже были посажены в землю отводки фруктовых деревьев. В пруду между травами плавали гурами.

Завтрак, недолгое чтение, затем отдых заняли остаток дня. Несмотря на черные тучи и грозящий ливень, я собрался уже отправиться за новостями, когда появился Антуан Букар. Из Порт-Луи в Маэбур примчался гонец с известием об оправдании всех пятерых колонистов.

– Я за вами, – сказал господин Букар. – Мы решили сегодня вечером у Лепанье устроить для них прием. Они, наверно, прибудут к пяти часам. В наемной карете. Ненадолго заедут к себе, после чего придут к нам в трактир.

На постоялом дворе Лепанье никогда еще, без сомнения, не было столько шума и разговоров. Все теснились вокруг колонистов, и каждый стремился выразить им сочувствие. Вопросы и ответы так и сыпались наперекрест. Видно было, однако, что нашим друзьям хотелось скорее забыть об этих последних месяцах.

Лепанье подбирал свои лучшие вина. Из беседки, увитой зеленью, где собралась молодая компания, доносился смех и громкое пение. Привлеченные шумом, два или три офицера из гарнизона сунулись было на постоялый двор, выпили по стакану вина и вежливо удалились.

В тот момент, когда уже стали обмениваться клятвами в дружбе до гробовой доски, кто-то предложил поужинать здесь в трактире. Иные, уклонившись от этого, последовали за господином Бродле и его товарищами. Эти последние торопились вернуться домой, и никто особенно не настаивал, чтобы их удержать.

Нас было, примерно, пятнадцать человек за столом, на который повар господина Лепанье вскоре водрузил блюдо гигантской яичницы с ветчиной. Внезапно, когда уже мы забыли и думать о тучах, сгустившихся над Маэбуром, начался дождь. Крупные редкие капли разбивались о черепицу, стучали в стекла. Потом он полил все более часто и плотно, возрождая древние запахи мокрых трав и земли. Молнии распахивали темноту, и, сидя напротив окна, я увидел выхваченный из мрака, но окутанный дымкой угол залива.

Грохотанье грома заглушало порою шум голосов. А особенно сильный сухой треск заставил даже на миг умолкнуть наш молодецкий хохот. Но раскаты слышались уже далеко и постепенно делались тише. Только шум воды в водосточных трубах заполнял промежутки между ударами.

За яичницей последовали три цыпленка на вертеле и кресс-салат. Покончив с едой, мы были вынуждены прождать еще час, прежде чем двинуться в путь. Два молодых человека из Бо-Валлона предложили подвезти меня в своем экипаже. Едва лишь немного прояснилось, лошадей вывели из конюшни и запрягли. Захмелевшие, мы прощались друг с другом с особенным умилением.

– Вот достопамятный вечер! – кричал Лепанье, стоя в проеме двери.

По пути мы почти все время молчали, словно бы исчерпав всю нашу веселость и непринужденность. На полдороге голова одного из моих спутников склонилась ко мне на плечо, и я не побеспокоил его до самых «Гвоздичных деревьев». В отличие от того, как это бывает с другими, ночной воздух действует на меня благотворно, и я пожалел, что лишен возможности дойти до дома пешком. Лошади еле двигались. Дождь налетал волнами, фонари высвечивали на дороге лужи. Экипаж остановился напротив аллеи.

В доме был освещен только первый этаж. Рантанплан, зная, что я обязательно задержусь, сам обошел светильники на втором этаже. Его заботливость была беспримерна. На столе был оставлен холодный ужин.

Я снял с себя куртку, грязные сапоги, вымыл лицо и руки. Мне было покойно в домашних туфлях, я вернулся в библиотеку и прилег на большой угловой диван. Дождь прекратился. Странное умиротворение снизошло на меня. В себе и вокруг себя я чувствовал словно какое-то обновление, связанное с ночной прохладой, безмолвием, первыми звездочками, засверкавшими в чистом небе. На втором этаже хлопнул ставень, и этот звук прокатился по всему дому. Я выбрал книгу на полках библиотеки, но даже ее не раскрыл. Занавеси колыхались, взмывая кверху, подобно крыльям фрегата в планирующем полете. Казалось, я вижу большую птицу и синее небо. Во второй раз с шумом закрылся на втором этаже деревянный ставень, и я подумал, что надо будет его закрепить, перед тем как отправиться спать. Но мне хотелось продлить состояние своей околдованности. Я поудобнее расположился в подушках. И даже не знаю, сколько прошло времени – десять минут или час. Молочный свет внезапно облил всю террасу, и я подумал, что тучи рассеялись и выпустили на волю луну. Какие-то птички от удивления начали было чирикать в листве, потом одна за другой умолкли.

На втором этаже в третий раз хлопнул ставень, да с такой силой, что опаловые и хрустальные вазы в столовой долго еще дребезжали. Я встал и, взяв канделябр, направился в комнатку за библиотекой, откуда шла лестница вверх. Я поднимался, пламя свечей слегка колебалось, и моя тень, казалось, приплясывала на стене. Я проверил ставни на окнах площадки. Крючки на них были накинуты, и я пошел в комнаты. Какое-то время я постоял у окна Франсуа, поражаясь царившему на полях покою. Не трепетал ни единый листок. Гордо выпрямившись, стояли деревья. Мерцали звезды, словно их омыл дождь.

Ничего необычного не обнаружил я также и в спальне Франсуа второго. Я вновь пересек площадку и приоткрыл дверь в комнату, обитую розовым шелком. И оцепенел на пороге. На кресле возле окна лежало серое платье с розовыми цветочками. Я широко распахнул дверь и осветил комнату. Множество женских вещей было разбросано по всем креслам. Я вошел и остановился перед кроватью под балдахином. Натянув одеяло из розового сатина до самой шеи, распустив и рассыпав по подушке свои длинные черные волосы, лежала и смотрела на меня Изабелла.

Она легонько приподнялась, опираясь на локоть.

– Меня захватила гроза…

Голос своенравного ребенка, пойманного на месте преступления. Я ничего не ответил. Какое мне дело? Я только думал, не перестанет ли одеяло соскальзывать, я только видел круглое, медленно обнажавшееся плечо. Я смотрел на него и, казалось, чувствовал вкус сладкого, сочного яблока. Ничего уже больше не существовало, кроме этого круглого, глянцевого плеча, этих темных волос, этого лица и еще того жара и той неистовой силы, которые разгорались во мне. Все прочее потеряло смысл, и я допустил, чтобы эта женщина с беспокойным взглядом взяла власть над моими мыслями, моим счастьем и горем, над моим смехом, дыханием и стонами.

Я подошел и поставил канделябр на ночной столик.

XXVII

Задолго до рассвета я спустился в свою комнату и выбрал в шкафу суконные темно-синие брюки и белую шелковую рубашку. Все еще спало. Луна уже закатилась, снаружи была кромешная темнота. Но полчаса-час, и окрестные поместья выйдут из своего безмолвия.

На втором этаже одежда пока не высохла.

– Мне бы надо переодеться… – сказала мне Изабелла.

Я поднялся и положил рубашку и брюки в ванную комнату. Когда Изабелла появилась оттуда в мальчишеском одеянии, ее волосы были еще распущены. Я подошел, запрокинул ей голову и начал приглаживать всю эту темную массу назад. Я смотрел ей в глаза. Лицо ее было счастливым и размягченным.

Я смотрел на нее, как вдруг мне на память пришла одна фраза: «Да простит меня бог, я не люблю эту женщину, я никогда эту женщину не любила». Пальцы мои заскользили медленнее.

Расстались мы на террасе. Она не позволила мне ее проводить. «Если случайно мне кто-нибудь встретится, пусть я уж лучше буду одна».

Я дождался, пока растает во тьме белое пятно рубашки, и снова поднялся наверх. Изабелла натянула простыни, положила на место стеганое одеяло. Легкие вещи она унесла с собой, но тяжелое суконное платье осталось на кресле, и надо было снести его на чердак. Ванную комнату я постарался прибрать. Мокрые башмачки Изабеллы оставили следы на паркете. Когда помещение приняло свой обычный вид, я перекинул через руку ее серое платье и запер дверь.

На чердаке, куда я попал впервые, я повесил платье на вешалку, чтобы оно просохло. Я знал, что слуги никогда под крышу не лазили, разве в тех случаях, когда требовалось убрать ненужную мебель или предметы, которыми повседневно не пользовались. При свете свечи я узнал свои дорожные чемоданы, которые были приставлены к сундуку с золотыми заклепками. Я спешил. Когда я спускался по узкой чердачной лестнице, пропели первые петухи. Из своей комнаты я услышал, как стукнула дверь хлева, и до меня долетело позвякиванье ведер. Вспомнив о ставне, который я так и не закрепил, я только пожал плечами. Растянулся под простыней и уснул.

Когда я открыл глаза, на стенных часах было девять. На столике у изголовья кровати стоял простывший кофе. Рантанплан не осмелился меня разбудить, и я не услышал колокола, созывавшего на перекличку.

Я быстро оделся. На втором этаже горничные натирали паркет. Жизнь вокруг меня продолжалась, и я себя спрашивал, возможно ли, чтобы все так и шло заведенным порядком: мужчины – в поле, пекарь – в полуподвале у своей печи, волы впряжены в тележки, погонщики прилаживают свою поступь к их медлительному движению.

Я постоял у окна. Розовые лилии исчезли, залитые ночным дождем и грязью, зато гвоздичные деревья тянули к утреннему солнцу пучки своих острых, как гвозди, цветов.

Я попросил оседлать Тальони. Мне было необходимо проехаться одному по какой-нибудь тихой укромной дороге. Рабы очищали от листьев тростник на склоне Креольской горы, и я поехал в том направлении. Дождь придал листве новый блеск, от земли поднимался пар. На обратном пути я остановился проверить, идет ли засыпка болот. Вчерашний ливень заставил прервать работу. Еще денек или два – и бригада под руководством Бдительного вновь возьмется за дело. У подножия Креольской горы я попытался представить себе, как будет выглядеть этот пейзаж, когда кончатся осушительные работы. Сбегающие к морю поля и неоглядная равнина с одной лишь маленькой рощицей, которую я обещал себе сохранить. Еще восемь или десять месяцев – и где-нибудь в уголке ландшафта встанет труба завода на паровой тяге. Никакой замысел в это утро не мог показаться мне слишком честолюбивым. Я предался праздным мечтам, не имеющим ни конца, ни цели. В нас осталось – по крайней мере, в некоторых из нас, – от наших пещерных предков влечение к опасностям и потребность превозмогать их и властвовать. Но бывает, однако, и так, что жизнь уводит нас далеко за пределы наших надежд. Эту последнюю ночь я прожил по ту сторону самых смелых своих упований. Я себя чувствовал сильным и победительным.

Кобыла бежала рысью, и ветер с моря сек мне лицо. Я запел во все горло. Встречавшиеся по дороге рабы смотрели мне вслед. Когда я приехал домой, стоявшая на террасе Плясунья Розина заулыбалась.

– Совсем как при господине Франсуа, – сказала она.

Я вспомнил о том, что в первый же день рассказывал мне Рантанплан. Не будь он сейчас на полях, он, несомненно, вышел бы мне навстречу с этим же замечанием на устах.

Едва после завтрака в полуподвале кончилась суета, я полез на чердак. Солнце било в слуховые оконца. Платье висело на вешалке. Я потрогал его. Оно уже было сухое и источало тонкий цветочный запах. Я подошел к слуховому окну, приложил к нему лоб. Это платье и этот запах взбудоражили все мои чувства. Куда только не занесет меня необузданное воображение? Но я знал, что не следует поддаваться этой опасной легкости. «Вы сами должны положить конец всей этой истории», – сказала госпожа Букар. Час настал.

Я повернулся. Ничто так не отвлекает вас от своей персоны, как таинственная атмосфера какого-нибудь чердака. В течение целого века на чердаке «Гвоздичных деревьев» складывали самые что ни на есть причудливые предметы. Кресла и сундуки, старые плетеные кровати, столы с выщербленными мраморными досками, всякий хлам, оставшийся после нескольких переустройств, – все это было скучено под крышей дома.

Я загляделся на старую колыбель со столбиками и вырезанными по дереву розетками. Рядом, как будто бы для того, чтобы служить сиденьем матери или кормилице, поставили большой ларь, украшенный такой же резьбой. Мне показалось, что годы словно бы улетучились, что я снова мальчик и у меня каникулы. На кухне одной фермы возле окна стояла такая же колыбель, как эта, которую я сейчас вижу. И рядом – похожий ларь, свадебный, в какой молодые бретонки – невесты некогда складывали приданое… Этот ларь, эта колыбель принадлежали, наверное, Катрин Куэссен. На них лежал тонкий слой пыли. Я думал о тех рабочих руках, что уже более века назад полировали эти предметы. Я думал также о юной женщине, что в одно прекрасное утро где-нибудь в Нанте или Лориане поднялась на корабль, о мужчине, который сопровождал ее, который пообещал ей любовь и защиту и, верный данному слову, приехал за ней, чтобы привезти сюда, на эту с трудом полученную концессию, привезти, как говорится, на горе и на радость. А в трюме, на самом дне, с ними плыли и колыбель, и свадебный ларь. Легко догадаться, с какой нежностью были выбраны обе вещи. Наверно, главным их назначением было напоминать на чужбине об обычаях предков и родине. Из фамильного журнала мне стало известно, что колыбель понадобилась лишь через девять лет и под этой именно крышей. Сорок четыре года спустя другие женские руки приводили ее в порядок под взглядом бабки. Потом дитя выросло, и колыбель вторично отправили на чердак.

Стук лошадиных копыт вывел меня из этих мечтаний – то Рантанплан возвращался с полей. Он будет искать меня, чтобы согласовать, как обычно, завтрашнее задание. Я снял платье и, неумело сложив его, сунул в свадебный ларь. Там были еще какие-то вещи, но у меня уже не было времени полюбопытствовать и рассмотреть их.

Когда Рантанплан постучался в дверь библиотеки, я сидел на обычном месте у своего бюро перед открытой расходно-приходной книгой. Сколько лицемерия в том, что мы называем горением на работе! Теперь-то я знаю, что труд лишь тогда целиком заполняет жизнь, когда эта жизнь уже погублена нами. В других случаях он только необходимость или довесок, способ добиться уважения окружающих или себя самого, что-то вроде погони за славой. Он превращается в священнодействие, разве что вы отказались от всяких надежд.

Томительно долго тянулся день. Подали полдник. Я чувствовал, что с каждым часом меня лихорадит все больше и больше. Я поплелся в конюшню. Кони тянули морды над стойлами, и молодой сын Рантанплана чистил Тальони. Солнце шло на закат. Косые лучи проникали в форточки, золотили соломенные подстилки, и в этом потоке света плясали пылинки, летевшие с лошадиных хвостов и грив. Вошел другой раб, принес овес и свежескошенную траву. Лошади беспокойно зашевелились, забили копытами землю. Парень погладил им загривки и, что-то ласково приговаривая, насыпал в кормушки зерно, сложил в кучу пучки травы. Челюсти мерно, степенно пережевывали фураж. Хвосты охлестывали бока, головы то наклонялись, то взметывались. Мне показалось, что я присутствую на каком-то священном обряде, и – странно! – этот обряд вселял в меня глубокий покой. Уйдя из конюшни, я повернулся к аллее. И снова подумал, что мне довольно и ожидания.

Ожидания того часа, когда Изабелла будет со мной.

XXVIII

В эту ночь она не пришла. Я знал в глубине души, что она не придет, и, однако, не мог запретить себе ждать. По истечении первых часов мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не кинуться к ней бегом. Я рисовал себе ее синюю комнату. Я видел ее такой, какой она предстала передо мной накануне. Я вспоминал ее нежную кожу, и руки мои тряслись. Я сел на перила террасы. Такая глубокая тишина стояла в полях, что я слышал журчание ручья, бегущего к морю там, позади хозяйственных служб. Главная аллея тянулась перед моими глазами, спокойная и безлюдная. Пальмы клонились туда и сюда при малейшем дуновении воздуха, их листья лоснились под лунным светом.

Точно подросток, я перебирал одно за другим все события вчерашнего дня, стараясь не упустить ни единой детали и откладывая на потом тот миг, когда я утонул в своей радости и в своей гордыне. Кровь толчками билась в висках. Я вошел в дом и совершил обход горящих вверху светильников. Но на пороге спальни Катрин Куэссен встал как вкопанный. Воспоминания, которые я отталкивал от себя весь день и весь вечер, обступили меня. Как и вчера, я опустил канделябр на ночной столик. Как и вчера, я приподнял и отвернул одеяло. Я бросился на кровать, спрятал лицо в складках шелка, ища и не находя эту мягкую, теплую гриву волос с их цветочным запахом.

Назавтра, тотчас за перекличкой, когда я завтракал в библиотеке, вошел Рантанплан и остановился в дверях, не двигаясь и вперив в меня взгляд. Так он вел себя в случаях, когда имел ко мне дело, но боялся побеспокоить и ожидал моего вопроса. Я налил себе в чашку чай и отставил чайник.

– Тебе нужно поговорить со мной, Рантанплан?

– Да, хозяин, но мне очень трудно начать.

– Ну хоть намекни, о чем речь.

Он долго искал слова, потом наконец решился:

– Подсолнух здесь, в кухне.

То, что управляющий Изабеллы явился в «Гвоздичные деревья», меня удивило. Ведь было условлено, что она по-прежнему будет распоряжаться в своем хозяйстве, и Подсолнух это отлично знал. Я было подумал, уж не начало ли это какого-то бунта.