Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Прислушиваясь к шагам часовых, я в который уж раз задумалась над вопросом, что побудило меня приехать на этот остров. Мне некого было винить, ведь это по собственной воле я очутилась здесь, среди вод Индийского океана, на крохотном островке, где жизнь была еще так беспокойна, так неустойчива.

Но мало-помалу любовь к приключениям опять взяла верх, и я сказала себе, что пока мне довольно и ожидания. Мое житье-бытье у нотариуса непременно должно было стать переходной ступенью к чему-то новому, неожиданному. А что до письма… Мне будет не слишком трудно, следя за подробностями процесса, поступить, как того потребуют обстоятельства.

На следующий день, а он был одиннадцатым после того, как мы ступили на берег, господин Дюкло, вернувшись домой на второй завтрак, сообщил, что Перрин Лемунье сегодня же отправляется в Юго-восточный порт под охраной штаб-лекаря и нескольких солдат, в числе которых находится Рене Кристоф Сене, человек, решивший взять ее в жены. Свадьба их состоится сразу же по прибытии в Юго-восточный порт. Выслушав эту новость, я поймала на себе взгляд госпожи Дюкло. Чего опасалась она – проявления ли моей зависти или того, что ей слишком быстро придется расстаться со мной?

Юго-восточный порт был назначен столицей первым губернатором Деньоном, но господин Никола де Мопен, надумав недавно перенести столицу в Порт-Луи, куда он часто ездил и прежде, запросил разрешения на это у директоров Вест-Индской компании.

– Перрин отправится туда морем? – спросила я.

– Сначала пешком до Флака, – ответил господин Дюкло. – А там наймут лодку, которая доставит их в Юго-восточный порт.

К четырем часам пополудни я вышла с детьми в сад. И как всегда, мы сразу же устремились к забору. Зрелище, что предстало сегодня нашему взору, было из ряда вон выходящим. Действительно, капитан Мерьер, с обеих сторон конвоируемый солдатами, из конца в конец мерил шагами площадь, не обращая, казалось, внимания на любопытство редких прохожих. Был он в своем обычном мундире, который носил и на корабле, и держался надменно, сам вид его вызывал невольную робость.

А назавтра мне стало известно, опять-таки из разговора между нотариусом и его женой, что к допросам приступят на следующее утро. В состав судейской коллегии вошли губернатор, королевский прокурор, каптенармус и секретарь. Поначалу вся эта история показалась мне какой-то неясной. Я не понимала мотивов, заставивших губернатора затеять этот процесс. Истина выявилась постепенно в течение дня. На острове, где привыкли из мухи делать слона, арест капитана оказался просто находкой, которую хотели использовать в своих целях.

Господин Дюмангаро во время свидания с губернатором, как говорят, пожаловался на то, что у Канарских островов его посадили на корабле под арест. При этом он намекнул, что капитан потому обошелся с ним столь сурово, что хотел его запугать, поскольку он сам и его жена узнали от юнги, их близкого родственника, о частых дневных и даже ночных визитах капитана к госпоже Фитаман. Он заявил также, что поведение капитана после гибели госпожи Фитаман выглядело весьма странно. Он даже хотел покончить с собой. Пришлось его обезоружить и много часов неусыпно за ним наблюдать, в то время как офицеры, взяв на себя командование кораблем, отдавали необходимые распоряжения.

Больше всего меня удивляло то, что мы ни о чем подобном и слыхом не слыхивали, никто об этом при нас не упоминал. Неужели же капитан так нежно любил госпожу Фитаман, что счел, пускай лишь на миг, немыслимым для себя пережить ее смерть? Хотел ли он снять с себя некое обвинение, когда говорил, что третьего помощника надо побить на его собственной территории? Как он угадал, что следует опасаться именно третьего помощника вкупе с его благоверной? Не потому ли, что госпожа Дюмангаро пыталась его соблазнить, но не преуспела в этом, так как вниманием капитана полностью завладела госпожа Фитаман? И уж не вздумала ли она за это ему отомстить?

– Армель, идите сюда! – крикнула мне госпожа Дюкло.

Бросив дела на кухне, я вошла в комнату, где сидели нотариус с женой. Я знала, что не миновать мне допроса, и вот, когда наступила решительная минута, я поклялась себе не говорить лишнего.

– Что вам известно о гибели госпожи Фитаман? – спросил нотариус.

– Почти ничего, сударь, – ответила я. – Как и все те, кто был на судне, я слышала, что однажды в полночь она исчезла, хотя, казалось, ничто не предвещало такого исхода.

– У вас хорошие были с ней отношения?

– Никаких. Вы же знаете, что пассажиры, которых кормят из общего котла, просто не существуют для тех, кто удостоен чести сидеть за столом капитана. Не будь мы, шесть бедных сирот, представлены капитану и судовладельцам директорами Вест-Индской компании, мы плыли бы, как и положено, на нижней палубе. Пассажиры, подобные нам, не имеют права на каюту.

– Но у вас это право было. И ваша каюта находилась в одном коридоре с каютой госпожи Фитаман. Мне показали ее, когда я прибыл на судно, чтобы составить опись вещей этой дамы.

– Верно, в одном коридоре, но довольно-таки далеко.

– А гости к ней часто захаживали?

– На борту, вы знаете, не уследишь, кто откуда выходит или куда идет. Вероятно, госпожа Фитаман, как, впрочем, и госпожа Дюмангаро, сама принимала гостей и заглядывала к другим.

Не знаю зачем, но я решила как можно чаще связывать этих двух женщин. Быть может, я тоже хотела дать бой госпоже Дюмангаро на ее собственной территории.

– А не заметили вы чего-нибудь странного в ее отношениях с капитаном?

– Не более, нежели в отношениях с капитаном госпожи Дюмангаро, – ответила я. – Вообще между этими дамами и офицерами царили мир и согласие. Надо же как-нибудь поразвлечься, когда вы пять месяцев заперты на корабле посреди океана.

– Но как вел себя капитан в тот вечер, когда погибла госпожа Фитаман? Что он делал?

Настала очередь госпожи Дюкло задавать мне вопросы. Ее муж делал вид, что просматривает какой-то реестр, но, как мне показалось, он ни словечка не пропускал из нашего разговора.

– Он был потрясен, как и мы. Может быть, даже сильнее, чем остальные: ведь капитан отвечает за все, что случается на борту. Возможно, он чувствовал себя виноватым, что не уследил за ней. Тем более что ему доложили, будто она была чем-то очень расстроена.

– Вот как? Расстроена? Но почему?

– Понятия не имею. Впрочем, она это отрицала.

– Откуда вы знаете? Капитан был с вами столь откровенен?

– Ну что вы, сударыня! Это господин Дюмангаро сообщил нам, что капитан Мерьер написал обо всем в протоколе, который затем был передан королевскому прокурору на острове Бурбон.

– А как капитан вел себя с вами, юными барышнями?

– Так, как ведут себя взрослые с маленькими детьми, – ответила я. – Угощал нас конфетками.

Что ей хотелось установить? Что капитан завел у себя на борту гарем? Второй процесс, в дополнение к первому, официальному, будет вестись в этом доме, где мне уготована роль основного свидетеля. А значит, мне нужно держаться настороже, говорить лишь то, что уже все равно доказано, не отягчая ничьей вины. Это будет не так-то легко, но я чувствовала себя достаточно сосредоточенной, чтобы в конце концов оказаться на высоте. Я ведь тоже считала себя виноватой. Останься письмо на месте, не поддайся я искушению сыграть эту шутку с госпожой Фитаман, дело, может быть, не зашло бы так далеко. Теперь уже поздно идти на попятный, поздно и причитать.

– Я его сразу заметила, когда прибыл корабль, в первый же день, – сказала госпожа Дюкло. – Вот уж не представляла его себе в таком свете!

Я не ответила. В эту минуту мне даже выгодно было, чтобы она принимала меня за дурочку, способную простодушно выболтать важные на ее взгляд подробности, которые будут без промедления, как я думала, переданы нотариусом в суд. Однако же я ошиблась: любопытство госпожи Дюкло не отличалось недоброжелательством. Она попросту отдавала дань своему мечтательному характеру.

– Путешествие вам показалось, наверное, нескончаемым, – сказала она.

– Все для нас было так ново, так интересно, мы же попали на борт корабля прямиком из сиротского дома! Нет, путешествие не показалось нам ни слишком долгим, ни утомительным.

– А теперь вам не тягостно ожидание?

– Ожидание чего? – спокойно спросила я.

– Жениха. Вы же сюда приехали, чтобы выйти замуж.

Захотелось ли ей намекнуть, что две из моих подруг уже хорошо пристроены и что мне не след особенно-то привередничать? Как бы то ни было, я решила, что она рассуждает чисто по-женски. Нотариус не замедлил вмешаться.

– У нее еще будет время об этом подумать, друг мой, – сказал он. – А меж тем все небо затянуто облаками. Я должен успеть в канцелярию до дождя. Отдохните до моего возвращения. За детьми пока присмотрит Армель.

Лило весь день, так что выйти с детьми в сад нельзя было и помыслить. Время почти не двигалось. Сплошная завеса ливня окутала дом, вода струилась по листьям кровли, просачивалась внутрь. Пришлось поставить корзины и сундуки на столы. Нечего было делать, кроме как ждать.

Воспользовавшись недолгим затишьем, нотариус добрался до дома уже в темноте. Едва успев скинуть промокший до ниточки плащ, он объявил, что молодой хирург из Юго-восточного порта, Жак Рафен, узнав о прибытии шестерых невест, еще утром нагрянул в Порт-Луи и остановился у своего коллеги, господина Фитамана. Встретившись у королевского прокурора с Луизой Денанси, он тут же принял решение жениться на ней.

Но и эта новость была не единственной: Катрин Гийом тоже пришлась по вкусу некоему человеку, который плыл вместе с нами на «Стойком».

– Никола Жанни – вам что-нибудь говорит это имя? – спросил нотариус.

– A-а, Никола… Видимо, это тот молодой пассажир с нижней палубы? С какими-то пятнами на лице?

– Он очень славный малый, – с укором сказал господин Дюкло. – У него контракт с Вест-Индской компанией. Как он сказал префекту апостольской церкви, ему еще с первого дня понравилась эта девушка, однако он воздержался признаться ей в этом во время плавания.

– А Катрин-то согласна?

– Почему бы и нет? – сказала госпожа Дюкло. – Создать домашний очаг – разве это не то, о чем только и грезит юная девушка?

– Для меня куда предпочтительнее вообще не вступать в брак, нежели выйти замуж против своей воли.

– Да кто же вас заставляет идти против воли? Подождите по крайней мере, пока вам сделают предложение!

– Я не спешу, – смеясь, ответила я.

Деньги, выделенные настоятельницей на обратный путь, я рассматривала как свою охранную грамоту Я могла позволить себе быть веселой и терпеливой.

Процесс длился полмесяца. Пятнадцать дней, в течение которых в Порт-Луи царило великое брожение умов. Именно в эти дни и произошло событие, перевернувшее мою жизнь.

После Фитамана стали допрашивать офицеров, а вслед за тем пошли показания пассажиров, боцмана, парусников, плотников, юнг, кока, его помощника… В освещении фактов выявились такие противоречия, что пришлось провести несколько перекрестных допросов. Нотариус сказал, что самыми сенсационными были показания господина Дюмангаро, поскольку он в них подтвердил все слухи, которые легли в основу судебного процесса.

В чем обвиняли капитана? В том, что он вел себя как тиран и помыкал своими людьми. Ему вменялось также в вину, что он допускал отдельные случаи неподчинения приказам. А еще, что он часто действовал по своему разумению, не считаясь в трудных ситуациях с советами офицеров. Полагали, что он подавал дурной пример экипажу, поддерживая преступные отношения с пассажиркой, вынужденной принимать ухаживания капитана, чем и довел эту даму до самоубийства, поскольку, благодаря своему поведению, она превратилась в посмешище всей команды. Вдобавок его упрекали в том, что после гибели госпожи Фитаман он совсем потерял голову и в ту же ночь едва не покончил с собой, уже не заботясь ни о корабле, ни о пассажирах, за жизнь которых он отвечал.

Как только в суде был зачитан обвинительный акт, его содержание облетело Порт-Луи; одни его тотчас одобрили, другие с ним не согласились. Предполагалось, что заседания будут открытыми, но губернатор распорядился впускать в зал лишь официальных лиц, что вызвало недовольство жителей и еще более разогрело их любопытство. Офицеры с двух кораблей, стоявших на рейде, торчали на площади все то время, пока тянулись судебные заседания. Утром эти заседания проходили с семи до двенадцати, пополудни – с часа до четырех. В перерыве арестованного выводили на прогулку. Никто не имел права сказать ему ни единого слова.

По вечерам, когда укладывали детей, в доме нотариуса продолжался второй, параллельный процесс. Чтобы легче было меня расспрашивать, господин Дюкло и его жена разговаривали при мне, уже не таясь, и в открытую обсуждали все, что происходило сегодня в суде. Допросы свидетелей длились долго, каждый должен был высказаться по всем пунктам обвинения. Был ли капитан самодуром, поступал ли взбалмошно в критических обстоятельствах?

Ответы на эти вопросы мало чем отличались один от другого: капитан не терпел никакого непослушания, он был строг, но всегда справедлив. Действительно, он порой поступал, как ему подсказывал его опыт, но офицеры вынуждены были признать, что ошибаться ему не случалось. Первый помощник, господин Дюбурнёф, сказал, что однажды и он был посажен на корабле под арест – как это было отмечено господином Дюмангаро, но добавил, что произошло это из-за столкновения с капитаном насчет того, поднять ли во время бури парус на фок-мачте. Теперь он считает, что капитан в этом споре был абсолютно прав. Господин же Дюмангаро в этой связи заявил, что будто бы капитан приказал матросам схватить первого помощника, надеть на него наручники и запереть в трюме, однако матросы не выполнили приказа, почему он и говорит о неподчинении на корабле.

Что касается боцмана, то он засвидетельствовал, что матросы ни разу в течение всего плавания не нарушали приказов. А что до первого помощника, то, когда капитан посадил его под арест, он спустился в свою каюту и вышел оттуда назавтра, тотчас по снятии наказания.

Господин Префонтен, второй помощник, ответил на этот вопрос в том же смысле.

– А вы были в курсе этих историй? – спросил нотариус.

– Никогда ни о чем подобном не слышала, – ответила я.

И была совершенно искренна.

Господин Дюмангаро пожаловался, что стал жертвой недружелюбия капитана с самого первого дня. Особенно же вначале, когда его часто по пустякам подвергали арестам. Заметив в дальнейшем преступные отношения капитана с госпожой Фитаман, он подумал, что не для того ли уж капитан постоянно его устраняет с дороги, чтобы ничто не мешало ему любезничать также с его женой? И, лишь убедившись в добропорядочности супруги третьего помощника, капитан наконец сменил гнев на милость и перестал к нему придираться.

На это обвинение капитан ответил следующим образом:

– Взгляните на список членов моего экипажа, и вы сразу удостоверитесь, что господин Дюмангаро у меня офицер сверхштатный. Он желал добраться до Пондишери, и его жена свой проезд уже оплатила. И чтобы позволить ему путешествовать даром, я записал его как своего офицера, третьего помощника. Но на борту он попробовал было вести себя как пассажир, я же требовал, чтобы он исполнял обязанности офицера. Прошла не одна неделя, пока он это себе уяснил.

В свою очередь боцман, Ален Ланье, которому довелось уже плавать с господином Дюмангаро на другом корабле, заявил, что насколько он помнит, этого офицера там даже чаще наказывали, чем на «Стойком». По словам боцмана, офицер этот позволяет себе во время дежурства разные вольности. Кстати, когда исчезла госпожа Фитаман, господин Дюмангаро находился на палубе, а не, как положено, на полуюте. Рулевой подтвердит этот факт. Господин Дюмангаро возразил, что он спустился всего на минутку – выпить стакан воды, но сразу же возвратился на полуют и оттуда именно и увидел фигуру в белом, выбегавшую из-под навеса.

– Кто-то сказал, что госпоже Дюмангаро тоже порой случалось сидеть во главе стола. Это правда, Армель? – спросила госпожа Дюкло.

– Не знаю, сударыня. Я не заглядывала в кают-компанию. Мы ели всегда у себя.

Как мы слышали на борту, одна госпожа Фитаман занимала почетное место. Но не мне подтверждать этот факт. Кок говорил, что она иногда являлась и в камбуз, командовала, составляла меню.

В суде вопросы и ответы следовали один за другим. Чередовались они и вечером у нотариуса. Тяжкие были дни. Я уверяла себя, что, если б не письмо, я бы меньше интересовалась процессом. Но это неправда. Каждое утро я себя спрашивала со страхом: что нам готовит следующий день и какие разоблачения дойдут еще до моих ушей? Потому что нотариус не забывал ни единой мелочи. Что касается трех других обвинений, то вопросы бывали почти всегда одинаковыми, но ответы несколько различались, и господин Дюкло это тщательно отмечал. После показаний судового врача к предшествовавшим вопросам добавился новый: была ли беременна госпожа Фитаман? Его задавали совсем молодым матросам и даже юнгам. Их ответы сличали, людей сводили на очную ставку. Я не улавливала разницы между обеими процедурами, не в пример нотариусу, который придавал большое значение всем этим тонкостям.

– Правда ли, что вы уже не считали нужным скрывать свою страсть и кто угодно мог видеть, как вы целуете госпожу Фитаман на палубе… или где-нибудь в другом месте?

– Я действительно поцеловал однажды на палубе госпожу Фитаман. Это был день ее рождения, и по такому случаю мне захотелось выразить свое доброе к ней отношение. Другие последовали моему примеру и тоже поцеловали ее.

С течением дней мне открылись кое-какие стороны жизни на корабле, о которых я не имела понятия, хотя и жила рядом. И как же я переменилась с тех пор! Дело дошло до того, что я с нетерпением ожидала, когда меня станет расспрашивать госпожа Дюкло. Ее вопросы часто бывали плоскими, но иногда случались и каверзные. Они заставляли меня возвращаться назад, вглядываться в прошедшее, размышлять. У госпожи Дюкло, как я в конце концов поняла, любопытство отнюдь не было нездоровым. Происходило оно скорей от душевной праздности, неодолимой потребности предаваться мечтам, желания убежать от бесцветной жизни со старым мужем, бесчувственным к женским прелестям. Но как сама-то она, госпожа Дюкло, могла дать себя обольстить человеку и немолодому, и неказистому, который способен был ей предложить лишь ссылку на остров, куда-то на край света? А благодаря процессу она, оставаясь лицом посторонним, переживала все то, что ей казалось любовным романом госпожи Фитаман. И снова тут действовало обаяние капитана, даже не подозревающего об этом. Он ей являлся, должно быть, таким, каким порой виделся также и мне: стоящим на полуюте с подзорной трубой в руках или облокотившимся на ограждение перехода. В иные часы она, вероятно, воображала себя с ним рядом на полуюте. Допускаю, что у нее сохранились кое-какие приятные воспоминания о двухлетней давности путешествии к Иль-де-Франсу. Никогда ведь не проникнешь в чужую душу до дна, тем более что люди меняются, сами того не зная. Не ушла ли и я за полгода на удивление далеко от той девушки, что поднялась тогда на корабль в Лориане?..

– А как капитан исполнял свои обязанности на борту? Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?

Пришлось рассказать историю с подозрительным кораблем, который приблизился к нам и спросил, какого мы подданства. Я уже понаторела в искусстве переводить допросы на безопасную тему.

– Шесть бутафорских пушек, вы слышите, друг мой!

Улыбнувшись, нотариус вернулся к процессу.

– Вот еще эпизод со шпагой… Но мне бы хотелось побольше узнать об этом и из других показаний прежде, нежели попросить уточнения у вас, Армель, – сказал он. – Все тут покрыто мраком. Этот клубок следует распутывать осторожно. Председатель напрасно выказывает нетерпение.

Но, будучи человеком нервным, тут же добавил:

– Уже скоро девять, идемте спать, пора гасить лампы. Негоже нам следовать по стопам Фуйоза.

Дело в том, что к его предшественнику, господину Фуйозу, когда тот после отбоя сидел за ужином вместе с женой и другом, внезапно ворвался с солдатом сам господин де Мопен. Так как нотариус не пожелал погасить свои лампы до окончания ужина, то губернатор велел солдату немедленно их задуть. Господин Фуйоз воспротивился этому, и тогда губернатор, хорошенько его отдубасив, схватил за шиворот и потащил в тюрьму. О случившемся донесли директорам Вест-Индской компании, и господин де Мопен написал им в свое оправдание: «Я застал нотариуса отнюдь не за ужином, а за бражничаньем в компании жены и какого-то незнакомца». Такого примера было вполне достаточно для господина Дюкло.

Мы жили уже у Большой Гавани, когда до нас дошла весть об отъезде господина де Мопена и прибытии нового губернатора, господина де ла Бурдонне. Все переменилось за несколько месяцев. Порт-Луи принял вид настоящей столицы с магазинами, батареями, с двумя малыми фортами для защиты Ложи и, главное, с каменной и украшенной колоннадой резиденцией губернатора в центре города.

Вскоре заговорили и о балах, что устраивала госпожа де ла Бурдонне, и о приданом, коим она оделяла невест, и о хлебосольстве нового губернатора. Он не разрешил себе взять концессию, как его предшественники, а купил имение в Грейпфрутах и назвал его «Монплезир». Он приглашал туда погостить главным образом выздоравливающих морских офицеров.

На следующий, восьмой день процесса неожиданно появились первые знаки того события, которое столь решительно повлияло на всю мою жизнь.

Едва нотариус вышел утром из дома, как тут же и возвратился с весьма озабоченным видом. Я хозяйничала на кухне, где находилась со мной госпожа Дюкло. Мы обе были в больших хлопотах, занимаясь приготовлением оленины. Каждые две недели солдаты охотились в окрестностях Порт-Луи и забитую ими дичь разделывали и распределяли по семьям. Это мясо надо было не мешкая либо зажарить, либо засолить, чтобы оно раньше времени не протухло.

– Анна-Мари, Армель! – закричал нотариус, как только ступил в гостиную.

Но так как мы не кинулись на его зов, он пришел в кухню. И вот там-то, с красными от оленьей крови руками, с горстями, полными соли, с прядью волос, упрямо спадающей на глаза, я и узнала о чести, оказанной мне одним поселенцем по имени Матюрен Пондар, который выбрал меня в супруги.

Вначале я онемела, потом овладела собой.

– Не знаю я никакого Матюрена Пондара, в жизни его не видела, – заявила я.

– Да и он, вероятно, вас никогда не видел, – сказал нотариус. – Он берет вас с закрытыми глазами. И вам повезло: он человек серьезный. Уже и название можно присвоить его концессии возле Грейпфрутов. Дом построен, стоит, есть несколько рабов, земли, и довольно обширные, вспаханы, урожай зерновых уберут через три-четыре недели. А не хватает ему, как он давеча мне сказал, только жены в помощь.

– Я не могу выйти замуж за незнакомого, – возразила я.

– Вот выйдете за него замуж и познакомитесь, – засмеялась госпожа Дюкло. – Мне сдается, что между холостяками вы не найдете на острове лучшего мужа. Не правда ли, друг мой?

– Бесспорно, – ответил нотариус. – И уж поверьте, что я позабочусь о вашем контракте. Никто не посмеет сказать, что девушка, жившая в моем доме, вступила в брак без контракта!

– Но почему бы ему не взять в жены Мари Офрей? Ведь и она покамест свободна.

– Уже нет, – возразил нотариус. – Вчера объявился Франсуа Видаль, пекарь. Там тоже я составляю контракт, ну и вас заодно оформим. Вице-префект апостольской церкви назначит день свадьбы.

– Это невозможно, – сказала я. – Мне надо подумать. Дайте мне хотя бы немного времени.

– Зачем? – спросила госпожа Дюкло. – Вы же приехали, чтобы создать семью, вам попался порядочный человек, какой у вас выбор?

– Вы ошибаетесь, выбор есть: я могу вернуться во Францию. Настоятельница приюта предусмотрела подобный случай и передала капитану деньги на обратный путь, если кто-то из нас откажется выйти здесь замуж.

– Вот новость так новость, – разочарованно протянул господин Дюкло. – Но где же сейчас эти деньги, ведь капитан в тюрьме и на нем висят тяжкие обвинения?

– Он должен был их передать вице-префекту. Вопреки указанию настоятельницы, он не вручил их мне, побоявшись возложить на меня такую большую ответственность.

– При чем тут священник? Доверил бы мне эту сумму.

– Но он же не знал вас, друг мой. А почему, Армель, именно вам? Настоятельница как-то особенно вам доверяла? Она вас ставила выше ваших подруг?

– Может быть, думала, что у меня чуть потверже характер.

Мне не хотелось распространяться на эту тему.

– Начинаю и я в это верить, – сказала госпожа Дюкло. – Значит, вы не дадите согласия, пока не увидите Матюрена Пондара?

– Да, это мое условие.

И я начала подготавливать к жарке кусок оленины.

– Неслыханно! – воскликнул нотариус. – Нет, вы сознайтесь, друг мой…

– Уймитесь, – сказала его жена. – Мне бы такой характер!

– Что вы хотите этим сказать?

– Ах, ничего, друг мой, разве вот только, что заседание начнется без вас и мы упустим добрую часть допросов.

Утро прошло без каких-либо происшествий. Покончив с жаркой, я принялась стирать. Рабы Вест-Индской компании каждый день приносили воду из ручья Большой палец и выливали ее в огромные чаны для хозяйственных надобностей. Жизнь в доме нотариуса была заполнена хлопотами, и, вешая простыни на просушку, я впервые подумала, что хорошо бы разделаться с этой нелегкой службой. И предложение, переданное через нотариуса…

Меня охватила страшная усталость. Чего я могла ожидать лучшего, нежели лучшая партия на острове? Если он не жалкий подагрик и не урод… У меня не было ни малейшего желания нянчиться с пожилым господином во время приступов подагры или по гроб своей жизни иметь перед глазами какое-нибудь чудовище! Матюрен Пондар или кто другой, лишь бы он выглядел поприличнее.

Повесив последнюю выстиранную вещь, я подошла к забору. Площадь пересекала госпожа Бельрив, за ней следовала, держа за руку девочку, Мари Офрей. А позади еще топал солдат, тащивший олений окорок. На площади мельтешил народ. Порой люди сталкивались друг с другом, обменивались несколькими словами и расходились. Отчуждение, скука – вот здешняя повседневная жизнь! Чуть более оживленно было у рейда, но из дома нотариуса, зажатого между пекарней и кузницей, порт был едва виден.

Я вернулась домой. Надо было вымыть детей, одеть их, накрыть на стол. Явился нотариус. Матюрена Пондара больше не поминали.

Утреннее заседание оказалось чревато событиями. Капитану и господину Дюмангаро устроили перекрестный допрос. Капитан отвел все поданные на него жалобы, но председатель возобновил обвинения одно за другим, и его вопросы делались все изощреннее.

– Относились ли вы к другим пассажиркам, как к госпоже Фитаман?

– Разумеется. Да, впрочем, разве господин Дюмангаро не говорил, что его жена бывала хозяйкой у меня за столом? Он ведь не стал бы так говорить, чтобы просто похвастать?

Нотариус с женой не уловили скрытой в этом ответе иронии, но я ей порадовалась.

– Господин Дюмангаро и один юнга, Жозеф Дагео, утверждают, что как-то ночью вы играли на флейте в каюте госпожи Фитаман. Это правда?

– После ужина я частенько играл на флейте и делал это на корабле где угодно. Столько же у госпожи Фитаман, сколько в кают-компании или у господина и госпожи Дюмангаро.

– После гибели госпожи Фитаман у вас появились признаки чуть ли не сумасшествия. Пришлось вас обезоружить и приказать двум матросам за вами присматривать. Вы помните это?

– С этим вопросом, отвечу я вам, обратитесь к судовому врачу «Стойкого». Я помню действительно, что господин Дюмангаро тогда забрал мою шпагу, но что-то не припоминаю, чтобы я потерял разум.

– Вы сказали в присутствии господина и госпожи Дюмангаро, что лишились доброго друга и не в силах перенести такого удара судьбы. Это правда?

– Зачем бы я выбрал в наперсники супругов Дюмангаро? Конечно, я сожалел о своем бедном друге, и капитана всегда терзает чувство ответственности, когда у него на борту происходит такое несчастье.

– Вернемся, однако, к вырванной у вас шпаге. Для чего же было господину Дюмангаро ее отбирать, коль скоро вы, несмотря на все свое горе, не имели намерения лишить себя жизни?

– Вернувшись в каюту после этого печального происшествия, я хотел взять свой плащ, висевший на двери с внутренней стороны. Там же висела и шпага, вынутая из ножен. Она упала, и я нагнулся, чтобы ее поднять. Острие шпаги торчало кверху. Господин Дюмангаро, неизвестно зачем последовавший за мной, подскочил и буквально вырвал ее у меня из рук. Он вызвал еще господина Префонтена и судового врача. У меня отобрали к тому же мой пистолет и ружье, чтобы, как заявил господин Дюмангаро, помешать мне покончить с собой. Никакие мои уверения на них не действовали. Потом ко мне приставили двух матросов. А через час вернулся врач. Я валялся на койке, по-прежнему потрясенный этой бедой. Тут я сказал врачу, что лишать меня пистолета, ружья и шпаги совершенно бессмысленно: ведь если бы я и впрямь решил покончить самоубийством, то воспользовался бы двумя бритвами, лежащими в моем ящике. Я их ему показал. Он согласился, что я абсолютно в здравом уме, и мы поднялись с ним вместе на полуют.

Нотариус заслуживал полного доверия. Он точно нам пересказывал все, что там говорилось. Порою изображал в лицах и тех, кто спрашивал, и тех, кто им отвечал, и даже копировал губернатора, которого недолюбливал, опасался, но все же старался щадить.

После его ухода жизнь в доме пошла как обычно. Госпожа Дюкло, сославшись на головную боль, заперлась в своей комнате. А я, уложив детей на дневной сон, осталась в кухне одна. Все, что во время завтрака говорил господин Дюкло, продолжало вертеться у меня в голове. Я больше не знала, где правда, а где ложь. Если истина на стороне третьего помощника, то, значит, на корабле на протяжении всего плавания протекала тайная жизнь, которую, хоть и слегка прикоснувшись к ней, я так и не разгадала, поглощенная своими обидами и детской ревностью.

Меж тем мне надо было заняться глажением. Я вышла во двор за бельем и начала его спрыскивать, чтобы облегчить себе эту работу. Я любила гладить, мне нравилось, как большой раскаленный утюг скользит по белой материи, расправляя малейшие складочки, делая ее ровной, почти зеркальной. Но в тот день уже через час, складывая сорочку нотариуса, я едва удержалась, чтобы не вышвырнуть ее за окно. На меня словно нахлынул внезапный гигантский вал, смывающий все на своем пути. Я почувствовала, что становлюсь слишком требовательной, жесткой, даже корыстной. Мне сделалось вдруг противно обслуживать других. Я тоже хотела бы поваляться днем, взять книжечку и почитать про что-нибудь этакое, выходящее за пределы будней. В сиротском доме я не имела права прилечь среди дня, но всегда могла выбрать хорошую книгу, и настоятельница поощряла мое увлечение изящной словесностью. В минуты грусти я от души забавлялась шутками Жана Батиста Поклена… Нынче с Мольером покончено, я на Иль-де-Франсе и глажу сорочки.