Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

По примеру Шамплеров все лодки и баржи кантона дружно отчалили от берегов и стали переносить якоря французских кораблей вверх по реке. С кораблей их стравливали до воды, гребцы крепили их к корме лодок и, навалившись на весла, шли по реке как можно дальше и отдавали якоря. Матросы на кораблях выбирали якорь-цепи кабестанами. Таким образом, хоть и медленно, корабли продвигались против течения. Как только якорь выходил из воды, лодки вновь брали их, и все повторялось сначала.

Оторопевшие, даже слегка растерявшиеся англичане, осознав наконец, что противник от них ускользает, дали еще несколько выстрелов, повернули и, прибавив парусов, ушли восвояси.

А французские корабли, находясь уже в глубине устья, окруженные доброй сотней лодок, из которых доносились ликующие победные возгласы, стали на шпринг, окончательно закрепив на кабестанах свои якорь-цепи.

Через час гражданин мэр вывесил на дверях мэрии выписку из своего донесения:

«Есть мнение, что они попытаются высадить на побережье десант, но Черная речка надежно защищена. Офицеры, солдаты и черные канониры – все в боевой готовности, в достатке и боеприпасов. Главное, люди полны горячего рвения, а это залог успеха…»^[13]

Стоя меж берегов реки, «Покоритель» и «Матросская трубка» зажгли фонари на носу и корме. Оборванные ванты, растрепанные паруса свисали с обломков рей. Трех погибших в бою матросов предали земле, и корабельные хирурги, прооперировав раненых в одной из нижних комнат Белого Замка, установили дежурство в амбарах, в коих был наскоро оборудован лазарет.

Сильное дуновение воздуха, долетевшее с моря, опахнуло стоявшую на балконе госпожу Шамплер, и она увидела, как вспыхнули и замерцали огни на реке. Привычные запахи моря поднимались к самому дому – запахи йода, выброшенных на берег водорослей. Иногда доносился наверх рокот волн. Слышались чьи-то шаги, они приближались, потом утихали вдали. По временам до рифов докатывалась и разбивалась о них большая волна. Английские корабли, наверно, крейсировали где-то поблизости… Госпожа Шамплер всю жизнь любила вот так, бодрствуя одна во всем доме, смотреть с балкона в ночную тьму. Самые важные решения были, быть может, приняты ею, когда темнота и безмолвие окутывали людей и предметы, что помогало оценивать их по достоинству.

На третьем этаже, в комнате, предоставленной контр-адмиралу де Серсею, так называемой «навигационной», он, возможно, писал сейчас донесение губернатору о сегодняшнем деле…

С 1791 года корабли под командованием отважных морских офицеров и вооруженные для дальних походов снабжали Иль-де-Франс продовольствием, и множество раз захваченная ими добыча спасала остров, когда англичане устраивали блокаду портов, пытаясь с помощью голода заставить колонию сдаться на их милость.

Госпожа Шамплер знала, что контр-адмирал де Серсей, которого постоянно терзала упреками Колониальная Ассамблея, завоевал уважение колонистов как своим беспримерным мужеством и упорством, так и бескорыстием. Не раз он отказывался от своей доли трофеев, добытых его эскадрой, в пользу колонии, которой грозил голод. Что не мешало, однако же, Колониальной Ассамблее обвинять де Серсея в том, что он морит голодом поселенцев.

Явившись в сопровождении командиров «Покорителя» и «Матросской трубки», капитанов Л’Эрмита и Брюни де ла Суше, засвидетельствовать свое почтение и поблагодарить госпожу Шамплер, контр-адмирал на мгновение замер навытяжку перед висящим в гостиной портретом Брюни Шамплера в полный рост в мундире капитана первого ранга. «Так отдают честь покойным», – подумала, отвернувшись, старая дама. Потому что она слишком помнила стоящую в положении смирно у трапа фигуру перед завернутыми в парусину телами погибших во время боя. Она повернулась снова, предложила гостям присесть, и голос ее не дрожал:

– Мы сделаем все возможное, чтоб вам помочь, господа. Мой муж, будь он здесь, поддержал бы нас в этом желании.

В этот час в нижней комнате, бельевой, хирурги чистили и зашивали раны. В гостиную долетали оттуда глухие стоны и жалобы. Но если действие опия прекращалось до окончания операции, то раздавались протяжные крики несчастных.

– Замечательно то, что вы для нас уже делаете, сударыня. Согласившись создать в вашем доме операционную, несмотря на присутствие здесь детей…

– Хоть я от души сожалею о ваших потерях, хоть и сочувствую вашему горю, я все же думаю, да, я так думаю: это большая удача, что мои внуки были свидетелями этого дня.

– Методы воспитания… – начал контр-адмирал.

«Как будто и впрямь нас могли занимать какие-то методы воспитания, – подумала госпожа Шамплер. – Он заботился о своих людях, а я… я…»

Раздался гортанный крик ночного сторожа, ему ответил второй, потом третий, С самого начала, когда они здесь поселились, пришлось весьма бдительно охранять поместье от беглых рабов, наводнявших ущелья у Черной речки. В те годы двадцать пять вооруженных рабов несли караул по ночам и, до полусмерти напуганные историями про пытки и людоедство, о чем они любили поговорить во время своих дежурств, при малейшем шорохе били тревогу и начинали почем зря палить из ружей.

На северном берегу, на землях Компании, между дорогой и морем выросла деревенька, и постепенно число караульных уменьшилось. Из города сюда перебралось несколько семей, которые занялись обработкой земли, скотоводством и рыбной ловлей. Ободренные их примером, ремесленники поставили рядом с дорогой кто кузницу, кто столярную мастерскую. А с годами эта деревня превратилась в целый кантон. Ему была придана батарея легкой артиллерии и создан муниципалитет в составе мэра и двух советников. Потом вокруг поместья Шамплеров по направлению к Тамарену и Малой Черной речке возникли еще и другие деревни, и, хоть не очень скоро, беглые отступили к Хмурой скале, так что затихли всякие разговоры о массовых набегах с гор, о расхищениях собранного урожая, об угоне скота. Стада спокойно паслись на лугах, и больше их не уводили на ночь в поместье.

Внезапно стало свежее, поднялся ветер. Капитан Л’Эрмит, готовый к любым неожиданностям, принял дежурство на «Покорителе», вахтенный делал обход палубы. Гвардейцы были, должно быть, на сторожевых постах, и, когда госпожа Шамплер вошла в комнату, с градирен вторично донесся гортанный крик.

Наступивший затем рассвет был наполнен необычными звуками. На реке раздавались зычные голоса командиров, слышались звяканье цепей и ведер, плеск воды. В стороне от привычного быта поместья уже складывался свой распорядок жизни.

Когда Розелия внесла в спальню поднос, хозяйка была, к ее удивлению, при полном параде.

Розелия ей доложила про раненых, у постели которых она провела часть ночи. Затем рассказала о дезертирстве трех национальных гвардейцев – их теперь ловят. Попросив Розелию передать ее просьбы на кухню, госпожа Шамплер поспешила к амбарам. Там ее ждал Гилем. Понимая, что привычный ход дел в ближайшие дни неизбежно будет нарушен, женщины, выстроившись с одной стороны, а мужчины – с другой, ожидали особых распоряжений. Распределив обязанности, госпожа Шамплер отошла вместе с сыном и заговорила с ним первая:

– Надо отправить гонца в Порт-Луи.

Сын с величайшим трудом оторвался от своих мыслей.

– Вот как, матушка? А зачем?

Она постаралась сохранить спокойствие, так как боялась резких скачков настроения, прежде столь свойственных ей, когда она сталкивалась с равнодушием и легкомысленным отношением к жизни своих детей.

– Этим, по-моему, должен заняться мэр…

Госпожа Шамплер резко остановилась.

– Не ты ли по собственному почину обязан был вызваться ехать? Ты, кажется, забываешь, кто сын хозяина этого дома!

– Хозяйки, матушка, – улыбнувшись, заметил Гилем.

Но эти слова лишь подлили масла в огонь.

– Нет, хозяина! Я только его заменяю, как заменяла множество раз!

Гилем неопределенно махнул рукой, но замер под осуждающим взглядом матери.

– Если контр-адмирал попросит меня отправить гонца, я не желаю, чтоб эта просьба застигла меня врасплох, – заявила она, гордо подняв голову.

Он давно знал этот жест, означавший вызов. С раннего детства он научился его понимать: то был вызов делам, почитавшимся невыполнимыми, вызов, бросаемый людям, даже природным стихиям. К его восхищению матерью, к его нежности к ней примешивалось сострадание.

Склонность Гилема к размеренной жизни без встрясок наталкивалась на это желание действовать, что-то предпринимать и командовать, постоянно одушевлявшее его мать. Однако он помнил ее и смиренной, и кроткой, и тем не менее радостной.

Она замедлила шаг.

– Я жду твоего решения, Гилем.

Он подумал с тоской о своей поляне, где час за часом подстерегал уже знакомых животных – скачущих с ветки на ветку, забавно грызущих фрукты, резвящихся обезьян, которые сразу же забывали о его присутствии, оленей, склоняющих головы к ручейку и пьющих большими глотками, пробегающих в высокой траве зайцев. Он знал про себя, что не принял ни одного почетного предложения, лишь бы не потерять своей драгоценной свободы… Он снял шляпу, провел ладонью по лбу, безропотно покорился.

– В восемь часов я буду готов к отъезду, матушка.

– Надо ехать вдвоем. Может, попросим Тристана?

– Зачем? Для него это тяжкое бремя. Раз я решил ехать, честь семьи спасена. Я возьму Нестора.

Она притворилась, будто не заметила ни скрытой в этих словах иронии, ни упрека, только подумала: «Да, если кто-то за вас принимает решение, намечает вам путь, заставляет вас поступиться своим эгоизмом, тогда честь семьи бывает на высоте!» И тут ей послышался вдруг родной голос: «У нас с тобой есть наличные деньги, их даже больше, чем нужно, и ты, черт возьми, набралась уже опыта. Мы были, возможно, не слишком строги с сыновьями, согласен. Позволив им жить как трава растет, мы из них сделали неисправимых мечтателей. Но теперь у тебя есть подмога – Кетту. Впрочем, что бы там ни случилось, я за тебя спокоен», – сказал лейтенант накануне отплытия с Д’Антркасто.

В восемь часов лошади были уже оседланы и били копытами на заднем дворе, а Нестор ждал, одетый в парадную униформу. В «навигационной» контр-адмирал де Серсей дописывал постскриптум к своему рапорту:

«Пять кораблей англичан крейсируют в открытом море напротив устья Черной речки, и Л’Эрмит принимает все меры, дабы укрепить форт на северной косе. Артиллерийские орудия восемнадцатифунтового калибра будут туда доставлены в течение дня. Большинство моих людей заболели цингой и ослаблены до предела. Их состояние требует неусыпного ухода. У нас нет никакой возможности переправить больных морем из-за жестокой блокады, которая распространяется даже и на рыбачьи лодки. Наметив их переноску но суше, я обращаюсь к вам с просьбой доставить сюда две дюжины гамаков, а также отдать приказание гражданину мэру выделить необходимых для этого дела черных носильщиков»^[14].

«Шесть часов пути, – думала между тем госпожа Шамплер. – Значит, самое позднее к трем они будут в Порт-Луи».

Прежде, нежели снова вступить в тень аллеи, ведущей к амбарам, она бросила взгляд на окно спальни своей невестки. Занавес мягко покачивался, но Жюльетта сразу же отошла от окна, как только ответила на прощальное приветствие мужа. Госпожа Шамплер еще постояла немного, откинув зонтик за плечи и глядя на дом. Впервые она увидала его сорок четыре года назад с поворота тропинки, как раз с того самого места, где за деревенским мостиком нынче развилок дороги. На возвышающемся над морем мысу четко вырисовывался дом со своими тремя этажами, с верандой вокруг всего первого и балконом вверху. Железная ограда замыкала сад, террасами спускавшийся к берегу, и лестницу, вырубленную в скале. Фелисите Шамплер остановила лошадь и обернулась к своему спутнику.

– Невообразимо! – сказала она.

Достав из кармана ключ, он протянул его ей:

– Иди, вступай во владение замком. Это ключ от гостиной. Лестница справа, спальни на втором этаже.

Он посмотрел ей вслед и, пустив свою лошадь в галоп, нагнал ее:

– Ты поняла?

В 1735 году концессию получил Жан Женю. Спустя девятнадцать лет, в 1754-м, уже выстроив дом и обзаведясь хозяйством, Жан Женю погиб во время кораблекрушения в заливе Тамарен, по пути в Порт-Луи, а имение по требованию наследников продали с торгов.

Гилем, Жюльетта и их дочь занимали теперь весь первый этаж северного крыла дома. Тристан со своей семьей разместился в южном крыле, к которому после рождения третьего сына пришлось пристроить две комнаты, что нарушило симметричность архитектуры.

«Зато сохранились семейные связи», – подумала госпожа Шамплер.

За столом собирались все, и прямо напротив места, которое занимала госпожа Шамплер, неукоснительно ставили прибор для хозяина дома. Все эти сорок четыре года Брюни Шамплер, будь он здесь или в плавании, возглавлял семейные трапезы. Так уж у них повелось с того самого дня, когда, только что поженившись и презрев опасность, они без охраны, вдвоем, проехали на лошадях от Порт-Луи до Черной речки.

«Этой девочкой не занимаются, ей здесь не место», – подумала госпожа Шамплер, в изумлении остановившись в дверях превращенного в лазарет амбара, где внучка ее, Доминика, помогала хирургам перебинтовывать раненых.

Ничуть не смущенная Доминика привычно поцеловала бабкину руку. Склонившись над раненым, койка которого находилась в дальнем углу помещения, хирург заканчивал перевязку плеча.

– Через два дня вы сможете возвратиться на борт, лейтенант Легайик. И поблагодарите господ англичан за то, что пуля так ловко прошла сквозь ваше плечо. Рана чистая и почти что зарубцевалась. Булавку, барышня, будьте добры.

Госпожа Шамплер заметила, что рука Доминики, протягивавшей булавку, слегка дрожала. Лейтенант откинулся на подушку. И так как у него были темные волосы, а девичья ручка подтянула ему на грудь простыню, госпоже Шамплер вспомнился другой человек, тоже темноволосый и тоже лежащий, который в раздражении закричал, увидев ее в дверях своей комнаты: «Ну же, входите, входите, вам ведь, наверно, не терпится полюбоваться делом своих рук!..»

Этот же просто тихо сказал:

– Благодарю, мадемуазель, – но посмотрел на девушку долгим взглядом.

«Я ничего не имела бы против моряка», – подумала старая дама. Лейтенант Легайик обратился к хирургам:

– Через два дня, говорите вы? Но я уже должен сегодня помочь своему капитану. Мы перевозим пушки…

Доктор Лалуар улыбнулся и покачал головой.

– Об этом не может быть речи, – сказал он. – Вы потеряли много крови вчера, оставшись раненным на посту. Полный покой в течение всего дня, а завтра посмотрим, отпустим мы вас на борт или нет.

– Придется вам подчиниться, – сказала ему госпожа Шамплер.

– Нас ждет тяжелая работенка, Лалуар, – сказал хирург Вергоз, окунув руки в таз, принесенный рабом. – Я утром осматривал Вилеона. Боюсь, предстоит ампутация, не то разовьется гангрена.

Тщательно вытерев руки, он посмотрел в распахнутое окно, уже весь во власти мыслей о той борьбе, которую поведет со смертью. И добавил вполголоса, так, чтобы слышал только его коллега:

– Нет у нас больше опия.

– Я могу вам помочь, господа? – спросила госпожа Шамплер.

– Мы с большой благодарностью приняли бы вашу помощь, сударыня, как уже принимаем ее от мадемуазель Доминики, да только нас ждет одна страшная операция… – ответил Лалуар.

Три негритянки убирали помещения, подтыкали подушки, перестилали простыни. Больные цингой и раненые, стараясь не поддаваться унынию, громко переговаривались друг с другом, каждый со своей койки. Их умение приспосабливаться к любым обстоятельствам могло сравниться разве что с их умением отрешаться от боли. Двадцать четыре часа назад они были готовы к смертельной схватке, да и сейчас, как видно, были готовы начать все сначала.

– Шла бы ты, Доминика, домой, – сказала госпожа Шамплер. – Твоя мать еще не выходила из своей комнаты, и, возможно, она захочет тебя увидеть.

Мимолетное удивление появилось на лице девушки:

– Ах, бабушка, вы же знаете…

Но она не закончила фразы и, глянув перед уходом в сторону лейтенанта, чуть наклонила голову.

«Была я такой в ее возрасте?» – подумала госпожа Шамплер. Заплетенные в косы темные волосы Доминики обвивали ее голову, утончая овал лица. Сине-зеленые глаза смотрели на людей и предметы со спокойной уверенностью. Уже через несколько дней после ее рождения лейтенант, наклонившись над колыбелью внучки, заметил: «Взгляд у нее, как у бабушки». С годами сходство стало разительным. «Я не исчезну совсем, – подумала госпожа Шамплер. – Ей восемнадцать лет. В восемнадцать…» И, улыбнувшись воспоминанию, она взяла внучку под руку.

– Я иду с тобой, – сказала она. – Желаю вам, господа, удачного дня.

– Приходите почаще, – сказал старый рулевой, которому разворотила бедро ударившая рикошетом пуля. – А то ведь как вспомнишь про наших товарищей, что трудятся там без нас до седьмого пота, так дню конца-краю не видно!

На аллее, ведущей к дому, им встретились трое мальчиков, которые шли со своим воспитателем. И внезапно для госпожи Шамплер исчезли, словно и не было их совсем, десять лет. Она будто вновь очутилась к концу одного чудесного летнего дня у границы поместья. Со стороны Тамарена навстречу ей рысью бежали лошади. Закатно алело море, и птицы, мостясь на ночлег, пищали в ветвях деревьев. Она ждала, присев на пенек, счастливая и не знающая сомнений, уверенная, что навеки защищена от каких бы то ни было бедствий и одиночества.

Два всадника показались на повороте дороги.

– Отныне Шарль Кетту будет нам помогать управляться с поместьем, – сказал лейтенант.

Позже, когда они вышли вдвоем на балкон, она спросила:

– Лейтенант, ты, верно, задумал уехать?

Он ничего не ответил, однако она поняла, зная это по опыту, что не должна и пытаться его удерживать. С тех пор Шарль Кетту выполнял обязанности управляющего, следя за рубкой деревьев у подножия гор, за возделыванием хлопка и сахарного тростника. В градирне он тоже ввел кое-какие новшества и сумел увеличить доход. Когда маленькому Тома исполнилось пять лет, Кетту, будто играючи, научил его чтению и письму, и этот неразговорчивый человек вдруг показал себя подлинным мастером в сложном искусстве возбуждать у детей живой интерес к учебе. К Тома присоединились его братишки, и управляющий исподволь превратился в их воспитателя, отведя для этого дела лучшие утренние часы. После второго завтрака он направлялся в градирню, куда к нему часто бегали мальчики, чтобы позаниматься с ним рядом в его конторе.

– Сегодня у вас в программе урок героизма? – спросила госпожа Шамплер, ответив на поклон учителя.

За годы, прожитые с ним бок о бок, хоть ничего и не зная о его прошлом, она преисполнилась уважением к этому человеку, приехавшему в поместье однажды вечером, чтобы остаться тут уже навсегда. Скромный и преданный, он очень быстро занял почетное место за столом Белого Замка, став понемногу незаменимым другом для всех членов семьи.

На ночь он уходил в ту часть поместья, которая называлась «На перепутье», в маленький домик, служивший когда-то приютом для учителей Гилема и Тристана, но с наступлением утра его жизнь тесно сплеталась с жизнью Шамплеров.

– В самом деле, сударыня, я подумал, что мальчики с удовольствием побеседуют с теми, кто так храбро дрался вчера у них на глазах.

– Дядя Шарль дал нам табаку для раненых и больных, – сказал Тома, с гордостью показав коробку, которую нес в руках.

– И у меня есть такая, бабушка, и у меня! – закричали Жак и Робер.

Все трое повисли на руках госпожи Шамплер, она, смеясь, отбивалась:

– Дайте же мне серьезно поговорить с дядей Шарлем!

– Идемте, мальчики, – позвала Доминика.

Они отошли к ограде, что окаймляла склоны участка, и, облокотившись на нее, принялись наблюдать за суетней моряков на обоих кораблях.

– Я предоставила контр-адмиралу и его капитанам полную свободу действий, – сказала госпожа Шамплер. – Зачем это надо, чтоб мэр принудительно забирал у нас черных? Довольно просто уведомить нас о призыве, не так ли? Если я правильно поняла, им необходимо поставить пушки на северной косе. Адмирал считает, что неприятель вернется, как только починит повреждения.

– Вероятно, – кивнул Кетту. – Сегодня утром уже переправили на косу одну пушку, ее сейчас устанавливают на маленьком взлобке, а скоро, по-моему, прикатят туда и вторую.

Они присоединились к детям, стоящим возле ограды. Л’Эрмит с наружного трапа «Покорителя» командовал перегрузкой. Рабы Шамплеров вместе с матросами сталкивали тяжелое орудие на сходни, проложенные с палубы корабля на баржу. Другая бригада должна была перегрузить орудие с баржи на берег.

Корабельные плотники кто обтесывал на корме стапель-блок, кто что-то строгал, машинально сбрасывая с верстака за борт витые длинные стружки. Дым штопором поднимался в небо, в воздухе пахло древесным дегтем.

Сад пересек негр.

– От Неутомимого так и несет порохом, – сказала, увидев его, Доминика. – Он, видно, совсем забросил свою плиту.

Спотыкающейся, неспешной походкой старого человека негр прошел к ведущей на берег лестнице. Но на минуту остановился и, медленно обведя взглядом линию горизонта, взялся рукой за перила.

– Должно быть, он вспомнил… – сказала госпожа Шамплер.

Но не договорила. Со вчерашнего вечера то и дело какие-то мелкие факты, разные незначительные бытовые детали наводили ее на мысли о невозвратимом прошлом. Несколько раз она ловила себя на том, что пребывает в глубокой задумчивости и, оттолкнувшись от настоящего, с нескрываемым наслаждением погружается в то, что давным-давно миновало.

Увидев Неутомимого невдалеке от кораблей, в этой предгрозовой атмосфере приготовлений к битве, она отключилась вдруг от Белого Замка, от внуков, что были рядом, и от Кетту, позабыла о надвигающейся опасности, вычеркнула из памяти пролетевшие годы… И вот на набережной в Порт-Луи она поджидает отца, недавно назначенного начальником сухого дока в окрестностях города. Два брига, вернувшись из плавания в Восточно-Китайское и Южно-Китайское море, бросили утром якорь на рейде, и Жан-Франсуа Эрри инспектировал корабли, осматривая полученные в пути повреждения и прикидывая, во что обойдется ремонт. Фелисите, сопровождаемая Фиалкой, пришла на свидание слишком рано и теперь ждет, пока шлюпка отца, принадлежащая Вест-Индской компании, отчалит от брига. Вокруг нее так и кипит жизнь порта. Волы тащат тележки, нагруженные дровами, и государственные рабы охапками перебрасывают поленья в шаланды. Наливные суда снуют между берегом и кораблями, пополняя запасы питьевой воды. То, что на набережной среди бела дня появилась молодая нарядная барышня, вызывает всеобщее любопытство. И любопытство это приятно Фелисите, которая с удовольствием сознает свою привлекательность с этим шелковым зонтиком на плече и в этом белом кисейном платье с пышной юбкой в воланах. Она знает, что набережная отлично видна с ближайших кораблей, но продолжает спокойно ждать отца под прицельными взглядами нескольких офицеров. Отец, всегда исполнявший все ее детские прихоти, не устоял и сегодня перед желанием доставить ей радость, когда она заявила за завтраком: «Я тебя встречу, а ты проводишь меня к Винсенте».

Едва шлюпка отваливает от брига, она подбегает к плавучей пристани. На корме сидит долговязый негр. Как только шлюпка причалила, еще до того, как гребцы подхватили швартовы, негр соскакивает на землю, водружает себе на голову деревянный, покрытый лаком сундук, который ему протянули матросы, и, широко шагая, уходит.

Его волосы, некогда черные, как вороново крыло, подернулись сединой, и веселая неуемность, благодаря которой раб получил свою кличку «Неутомимый», нынче заметно пошла на убыль…

– Этот будет для нас, – сказал Кетту, увидев плывущий сюда паром.

– Я понимаю, почему Л’Эрмит не очень-то доверяет батарее «Гармония», – заметила госпожа Шамплер. – Мортиры там ставились еще в тысяча семьсот шестьдесят пятом году^[15]. Одной доброй воли гвардейцев может и не хватить.

Удерживаемое тросами орудие медленно скатывалось на берег по сходням, приставленным к барже. Упершись в перекладины сходен, рабы и матросы отпускали трос рывками. Когда орудие уже соскользнуло на землю и его повернули дулом к косе, Неутомимый не смог совладать с искушением и, подойдя к борту баржи, нежно провел ладонью по гладкому брусу. Матросы стояли вокруг неподвижно и молча, понимая всю грусть, которую выразил этот жест.

– Он воскресил свою молодость, – сказала госпожа Шамплер.

«Да и мою тоже», – подумала она.

Она взяла отца под руку, и, когда они пересекали площадь, им отдали честь пушкари батареи Салютов. У резиденции губернатора они свернули на улицу Интендантства. Там у Винсенты Бюссон ее ожидала веселая компания, а также, как она знала, один человек…

Привычно и ловко она привела в порядок прическу и взбила воланы юбки. Радостно было ей думать, что она достаточно нарядна, чтобы затмить всех, кто надеется привлечь внимание Жана Люшона. Во время их предыдущих встреч он рассказывал ей о парижских великосветских салонах, давая понять, что она там была бы вполне на месте. Сама она высоко ценила непринужденность, с какой, отдавая поклон, он снимал с головы касторовую шляпу, а его умение подбирать к костюмам жилеты выдавало в нем человека с отменным вкусом. Сын судовладельца, несколько лет назад обосновавшегося в колонии, он получил образование во Франции и лишь потом приехал к родителям. Но жизнь на Иль-де-Франсе, как он говорил, была слишком однообразной, и через месяц-другой он собирался вернуться в Европу. Он добавлял, однако, что начинает верить в чудеса и что, возможно, из высших соображений он круто изменит свои намерения.

– Что ты о нем думаешь? – спросила Фелисите у отца.

– Он мне ни нравится, ни не нравится, – ответил Жан-Франсуа Эрри. – Он из тех молодых людей, что довольствуются местом под солнцем, которое предназначено им судьбой. Так что и нечего от них требовать искры божией.

Он признавал, что у Жана Люшона хорошо подвешен язык и что он вызывает симпатию. Танцевал он прекрасно, и если в гостиной он начинал ухаживать за какой-нибудь женщиной, то ей уж казалось, будто она для него единственная на свете. Теперь это впечатление не покидало Фелисите даже в его отсутствие, и она верила, что сегодняшнее свидание у Винсенты будет решающим.

– Знаешь, Фелисите, я должен тебе сообщить…

Отец произнес это с выражением, какое бывает у тех, кто привык считаться как с мнением женщины, так и с ее причудами. Едва лишь дочь нахмурила брови, он приумолк, сознавая, что несколько оплошал.

– Наверно, я должен был обождать, пока мы пойдем обратно, чтобы не портить тебе удовольствие…

Он все еще колебался, раздираемый между нежностью к ней и желанием рассказать о принятом им поневоле решении.

– Ах, отец, я уже трепещу!

То была шутка, но она вопрошала его всем своим напряженным лицом.

– Я согласился пустить на постой одного офицера. Ты же знаешь, я до сих пор делал все возможное, чтобы отвертеться от этой повинности, но сегодня пришлось покориться. И сейчас слуга лейтенанта Шамплера как раз переносит к нам вещи своего господина.

В это время им встретился паланкин, который несли четыре раба, и Фелисите, увидев в оконце супругу судьи, сделала маленький реверанс. Глубоко вдохнув свежего воздуху, принесенного с гор ветерком, она облегченно вздохнула: «И только-то?» А ее уже было на миг окатило страхом: не собирается ли отец привести в дом женщину?

– Если это морской офицер, – сказала она, – то можно надеяться, он будет часто отсутствовать. А во время заходов в порт мы уж как-нибудь перетерпим, лишь бы он вел себя как подобает.

– Семья лейтенанта Шамплера родом из Сен-Мало, так что он, вероятно, привержен добрым старым устоям. Я с ним беседовал: это истинный дворянин. Просто счастье, что нам достался именно он. Я ни за что не пустил бы к себе какого-нибудь солдафона.

На берегу с десяток рабов тащили орудие к косе, а на фрегате готовились к спуску очередного.

– Им хватит работы на целый день, – сказал Шарль Кетту.

Мальчики, наблюдавшие эту картину, в точности повторяли движения матросов, и чувствовалось, что они целиком захвачены настроением, царящим на Черной речке.

– Боюсь, что они совсем разболтаются, – заметила госпожа Шамплер.

– Они были очень рассеяны утром, но, в общем, их можно понять. Подумайте, только явившись на свет, они уже слышат рассказы про корабли, про морские сражения, про корсаров и вдруг оказываются в центре событий, в их представлении изумительных, великолепных!

– Мне думается, что и я никогда не забуду часы, пережитые со вчерашнего дня, а я ведь не мальчик, и мне уже восемнадцать, – сказала Доминика.

– Может быть, именно потому, что ты девушка и еще очень молоденькая, Доми.

Она подняла на госпожу Шамплер хотя и слегка мерцающий, однако прямой и открытый взгляд.

– И это прекрасно, – добавила ее бабушка.

Ей вспомнилась в эту минуту история с мортирой и то, как она сидела на чердаке, следя за английской эскадрой, крейсировавшей напротив рейда.

Вернувшись в гостиную, госпожа Шамплер остановилась перед портретом мужа. Густые темные волосы, крупный нос, непостижимый взгляд – соединение жесткости и доброты – все это было передано совершенно точно. По пути из Индии, по окончании семилетней войны^[16], Брюни Шамплер согласился позировать одному из своих товарищей по оружию, живописцу. Он был изображен в капитанском мундире. Крест Святого Людовика украшал его грудь, он стоял, опершись на леерное ограждение. За ним, на сером морском фоне, вырисовывался другой корабль.

– Видишь ли, Доми, – сказала госпожа Шамплер, – чтобы быть счастливой, женщина должна знать, что ее счастье зависит от самоотречения. Я учусь этому по сю пору…

На удивленный взгляд своей внучки она ответила откровенной улыбкой.

– Я, по-твоему, несу вздор, не так ли? Но почему иногда не подумать вслух? Пошли в мою комнату, передохнем, мы заслужили это.

Они прошли через комнатушку, отделявшую библиотеку от половины Тристана, и поднялись по лестнице – бабушка, опираясь на плечо внучки, – но у дверей спальни Доминика посторонилась, уступая дорогу хозяйке. Доминике всегда нравилась безмятежность, царившая в этой комнате, куда она без приглашения не смела и носа сунуть. Вновь восхитилась она стоящей на возвышении кроватью под балдахином из индийской кисеи, залюбовалась комодом красного дерева, глубокими креслами, окружавшими угловой диван. Туалетный столик с множеством флаконов, щеточек и инкрустированной перламутром шкатулкой скрывался за ширмой. Доминика помнила, что некогда рассматривала эту ширму, створки которой изображали захват Иль-де-Франса в 1721 году Гарнье де Фужреем. Бриги на якорях, негры, таскающие сундуки, крест с цветком лилии – эмблемой французского королевства, – торчащий в прибрежном песке…