Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

За этим следовала подпись капитана и фраза, добавленная одним из свидетелей: «Удостоверяем, что заявление господина Мерьера, нашего капитана, является правдой и заслуживает полного доверия». Когда я десятью годами позднее прочла другую копию этого документа, я была немного удивлена, увидев в конце протокола не только фамилии и чин офицеров, но и подпись того пассажира, у которого был столь напыщенный вид, а также подписи боцмана, плотника, бондаря, матроса – починщика парусов и кока с его подручным. Кок скажет потом, давая свои показания на Иль-де-Франсе, что примерно за полчаса до тревоги он подал стакан воды госпоже Фитаман и что она не выглядела ни огорченной, ни мрачной. Согласно общим свидетельствам, он был последним, кто ее видел живой.

Закончив чтение, третий помощник подождал, не будет ли каких-нибудь замечаний, но тут внимание слушателей привлекла подходившая к судну шлюпка. Капитан с помощником возвращались на борт. Во мгновение ока палуба опустела. Несчастный случай или самоубийство – никто не желал обсуждать всего этого при капитане.

Когда шлюпка причалила к кораблю, я со своими подругами спустилась в каюту. Но слишком много мыслей толклось у меня в мозгу, чтобы я могла позволить себе свободно вздохнуть. Через час или два я набросила на ночную рубаху накидку и поднялась на палубу.

Тишину нарушало лишь вызванное легкой качкой поскрипыванье рангоута. Мачты кланялись то в одну, то в другую сторону, и между реями перетекали с места на место звезды. Где-то на судне вахтенные матросы оберегали покой пассажиров.

Я облокотилась на ограждение левого борта, прямо напротив берега. В темноте он угадывался только по ароматам растительности, которые по временам долетали до стоящего на якоре корабля. Еще немного терпения, и Иль-де-Франс точно так же окажется перед нами, готовый принять нас, приплывших из дальней дали, каждого со своей тайной и со своей судьбой. Нас, шестерых сирот из Нанта, трех пассажиров, питавшихся за столом капитана, а также других, с нижней палубы, госпожу Дюмангаро и нескольких членов экипажа, которые пожелают высадиться и добьются на то разрешения, чтобы другие матросы и офицеры, те, что когда-то остались на Иль-де-Франсе, получили возможность оттуда уехать, полностью удовлетворив свое любопытство или вконец разочаровавшись. Бог весть почему я об этом думала.

С того времени, как мы отплыли от Лориана, мне открылся совсем иной мир, изменивший мой взгляд на людей и события. Порой внутри у меня отпиралась какая-то защелка, и все поступки, даже слова, лишившись своей оболочки, делались вдруг совершенно прозрачными. Я сама удивлялась всему, что я теперь понимала, угадывала в других. Я знала, что не застрахована от ошибок, что намерения, которые я приписывала окружающим, могли привести к неправильным выводам, но все это не имело значения. Важно было лишь то, что я вышла из состояния безучастности, которое тщательно культивировалось в приюте и которому мои спутницы отдавали дань и сейчас.

Я положила обе ладони на ограждение: корабль, ведь это что-то живое, он потрескивает, дрожит, сражается, побеждает, это великолепно. Я чувствовала, что каждый, будь то капитан, офицер, матрос, юнга, чем бы он ни был там занят, составляет одно целое с кораблем, вместе с ним и страдает и разделяет его славу. Каждый может разговаривать с ним, поверять ему свои радости и печали, свои надежды.

«Стойкий» – этот покоритель морей, всегда готовый отправиться в путь, – был здесь, у меня под ногами. Да, он был здесь и покачивался на своих якорях, этот хранитель множества тайн, накопившихся за долгие годы странствий. И может быть, самой важной из этих тайн была именно позавчерашняя трагедия. Я старалась припомнить то, что прочел третий помощник, но в голову приходили одни обрывки: «Мы у нее спросили, какова причина ее горя… она ответила, что ничего особенного не случилось, и те, кто нам сообщил об этом, ошиблись…»

Текст протокола лишь много позднее запечатлелся в моем сознании. В тот вечер я внутренне отворачивалась от него, не позволяя себе вникать в его содержание глубже и размышлять о письме. Надежно спрятанное сейчас, оно, возможно, впоследствии пригодится – как, я пока не знала. Все будет зависеть от дальнейшего хода событий. На данном этапе ее письмо, вероятно, кое-что упростило бы, но могло и запутать, так мне говорило мое чутье, а с недавних пор, с момента отъезда из Лориана, я своему чутью начала доверять.

Я погрузилась в задумчивость, и несказанный покой снизошел на меня как молчаливое обещание. Вдруг мне почудился легкий шорох, и я обернулась. Никого не было. Впрочем, свет фонарей освещал далеко не всю палубу. Кто-то, подобно мне, возможно, и задержался здесь допоздна, спасаясь от духоты и влажной жары в каюте. Все же я вздрогнула от неожиданности, когда рядом со мной оперся на ограждение капитан.

– Королевский прокурор, – сказал он, – прибудет завтра на судно, чтобы проверить печати. И, убедившись в точности адресов, заберет с собой письма, которые были доверены госпоже Фитаман.

– Где же она их хранила? – спросила я.

Мой вопрос не вызвал у него удивления.

– В ящике своего туалетного столика, – сказал он.

– А кому они предназначены?

– Разным лицам на Иль-де-Франсе и острове Бурбон. Одно из них – именно королевскому прокурору.

– Не странно ли, что молодая женщина, имевшая все, чтобы быть счастливой, решила вот так, ни с того ни с сего, покончить с собой?

– Она, может быть, не была особенно счастлива. По-видимому, стремилась к недостижимому. Да и кто нам докажет, что это самоубийство?

– Ведь вы ее видели в глубочайшем горе.

– Откуда вам это известно?

Я неопределенно пожала плечами, чего он во тьме не заметил.

– Люди болтают, – сказала я.

– Послушайте…

Он нагнулся ко мне и заговорил тихим, но жестким голосом, словно охваченный неожиданным гневом:

– Да послушайте, я просто вынужден был согласиться с версией самоубийства. Дюмангаро стоит на своем, как скала. А у меня ни единого доказательства, чтобы его опровергнуть. Упорствовать было бы неразумно.

Между нами установилось что-то похожее на сообщничество.

– Но она плакала, вы же видели, она плакала, – сказала я.

– Я не видел ее после ужина. Но поскольку я согласился с версией самоубийства, логично предположить, что она плакала перед тем, как принять столь трудное решение.

Он говорил со мной так, будто мы всегда были полностью откровенны друг с другом. Но разве чуть ли не с первых дней не было между нами словно какого-то поединка? Этой ночью он объявил перемирие – почему? На этот раз его прямота меня покоробила, его ложь – тоже. Но в самом ли деле он лгал? Мы оба не знали, что его ждет впереди.

– Если и впрямь вы ее не видели, то зачем же тогда в протоколе вы написали, что она плакала?

– Кто это сказал? Дюмангаро?

– Да.

– Я уже говорил вам: чтобы самоубийство выглядело правдоподобно. А главное, чтобы побить Дюмангаро на его собственной территории. Этого человека надо остерегаться. Теперь он не сможет придумывать всякие небылицы.

Капитан ошибался, но кто же мог угадать?

– Что вы ему сделали? – спросила я.

– А спросите его. Для меня он такой же офицер, как все прочие, хотя ему-то следовало бы вести себя лучше других.

– Вы не верите в самоубийство, капитан?

– Нет. Если это не несчастный случай, то…

– Если это не несчастный случай?!

– Ай, мадемуазель Какре, не видите, что ли, ведь я шучу. Признаюсь, мне было приятно вот так говорить, непринужденно, без какого бы то ни было недоверия.

– Я научилась слушать, – сказала я, – и молчать.

– Слушать – да, в этом я только что убедился. А вот молчать – не знаю. Тут я рисковал! Отправляйтесь спать, я сделаю то же самое, если меня оставят в покое. Может, меня уже ищут…

Взяв мою руку, он довел меня до навеса над внутренним трапом.

– Я, знаете ли, слегка притомился следить вот так по ночам за вашей целостью и сохранностью. Издалека следить, разумеется.

Что хотел он этим сказать?

– Спокойной ночи, я еще обойду корабль перед тем, как идти в каюту.

Слушать и молчать. В дальнейшем мы только дважды помянем «Стойкого», да и то вскользь. И я промолчу.

Улегшись на койку, я тотчас уснула, и мне привиделся странный сон, который смущает меня по сю пору, когда я его обдумываю по прошествии стольких лет. Я увидела, как госпожа Фитаман тщетно отбивается от двух так и не узнанных мною людей, в конце концов сбросивших ее за борт. На полуюте стоит капитан, он присутствует при этой сцене, но не вмешивается. Я пробудилась в поту и в слезах. В темноте каюты слышалось ровное дыхание моих спутниц. Госпожа Фитаман умерла, но жизнь продолжалась.

Внезапно меня обуяла какая-то дикая радость. Я была жива, я чувствовала, как сама жизнь переливается в моих жилах. Я была жива, и жизнь продолжалась.

Королевский прокурор прибыл на борт ранним утром и задержался надолго. Его сопровождал секретарь суда. Все, кто во время гибели госпожи Фитаман находились на вахте, были вызваны и опрошены в каюте капитана. За исключением господина Дюмангаро никто ничего не видел и не слышал. Королевский прокурор откланялся, и капитан проводил его до наружного трапа.

После того как шлюпка отчалила и ей отсалютовали тремя выстрелами из пушки, на которые тотчас учтиво ответил форт, на корабле началась подготовка к отплытию. В четыре часа мы уже были под парусами и за пределами рейда.

Вечером я не вышла на палубу. После ужина меня сморил сон. Через два-три часа я проснулась и мне почудился шум в коридоре; потом будто кто-то открыл и с силой захлопнул дверь. Оцепенев, я подумала, уж не была ли то дверь госпожи Фитаман. Но на завтра, проходя мимо этой каюты, я убедилась в том что печати целехоньки. И тогда я сообразила, что, если бы этот ночной гость хотел проникнуть туда, он вел бы себя осторожней.

Ветер был благоприятным, и наблюдатель на мачте не замедлил нам сообщить, что вдали видны берега Иль-де-Франса. Спустя еще три часа стали вполне различимы прибрежные горы. Вернувшись на палубу после обеда, мы рассмотрели и берега. В четыре часа пополудни мы уже были прямо напротив Порт-Луи, а в шесть часов бросили якорь на рейде.

Как-то вдруг опустилась кромешная тьма. Но почти сразу на море блеснул огонек, и мы услыхали плеск весел. То был начальник порта, прибывший на судно в сопровождении какого-то хмурого человека. Их приняли с надлежащими почестями. Едва лишь ступив на палубу, начальник порта объявил, что губернатор, господин де Мопен, уехал в Юго-восточный порт, а что Порт-Луи находится под началом майора Бельрива. В самом Порт-Луи на неприглядном фоне плотного леса мерцало всего с десяток огней.

Хмурый мужчина, весьма удивленный отсутствием своей супруги на палубе, спросил, не у себя ли она в каюте. Только тогда стало ясно, что это военный врач Фитаман. Капитан Мерьер пригласил его для разговора в кают-компанию, и начальник порта последовал за ними. Что они там говорили? Как господин Мерьер представил ему эту драму? Как реагировал бедный врач? Все это вопросы, на которые невозможно ответить. А я задавала себе в тишине другие вопросы: почему этот пожилой человек не увез с собой молодую жену, когда заключил контракт на Иль-де-Франсе? И почему госпожа Фитаман согласилась на брак со столь тусклой личностью? Начальник порта, хоть и был явно старше по возрасту, выглядел куда привлекательнее врача. Иные поступки непостижимы, но если это действительно было самоубийство…

Гости решительно отказались поужинать на корабле и простились. Поведение врача, когда он вышел на палубу, было весьма достойным. Шлюпка отчалила, и вскоре свет фонаря, который покачивался на ее корме, растаял во мраке.

И вот последняя ночь на судне, стоящем на якоре перед неким неведомым островом!.. Мыслям моим надлежало бы унестись в грядущее, а они, напротив, замешкались где-то в прошлом. Добравшись до места, я с изумлением осознала, что мы провели на борту целых пять месяцев. Я уже не помнила о тех тяжких часах, когда непогода держала нас взаперти, о противной однообразной еде с той поры, как была изрублена вся говядина и свинина, забиты все птицы и черепахи и нас принялись кормить перекисшей капустой да сушеными овощами, в которых так и кишели черви. Я начисто позабыла о ранах, нанесенных моему самолюбию, зато сохранила в памяти одни лишь свои открытия. Путешествие подошло к концу, и я знала, что отныне мне предстоит жизнь, в которой придется многому научиться заново, жизнь, требующая мужества и большой проницательности. По крайней мере достаточной для того, чтобы уразуметь, что я приобщилась на корабле к такому образу жизни, с которым должна буду распрощаться раз и навсегда.

Так как вечером пассажиры и члены команды долго не расходились с палубы, капитан приказал принести водки, вина и всех угостить. Люди развеселились. Каждый точно спешил стряхнуть с себя злые чары, преследовавшие нас по пятам с самого вечера драмы. Но несмотря на то что вслух никто не упоминал погибшей, воспоминание о ней было слишком живо, особенно у меня, сохранившей в памяти это одушевлявшее весь ее облик желание нравиться.

– Случалось ли ей исполнять обязанности хозяйки за столом капитана? – спросил председатель трибунала.

– Да, – ответил свидетель.

– А госпожа Дюмангаро тоже пользовалась таким правом?

– Да, – ответил свидетель.

Однако он лгал. Его супруги как бы и не существовало для капитана. Вот, может быть, одно из объяснений.

Мы выпили каждая по два стакана вина, и головы наши слегка пошли кругом. В последний раз мы спустились к себе в каюту. Через десять минут юнга Лоран Лестра попросил меня от имени капитана явиться в кают-компанию. Капитан сидел за столом под лампой, и перед ним лежал кожаный кошелек.

– Присядьте, – сказал он.

Он изучающе всматривался в меня. Я молча села.

– Перед нашим отплытием из Лориана, – сказал капитан, – настоятельница дала мне некоторые наставления с просьбой передать их вам по приезде.

– Мне?

– Она вас считала самой смышленой, более, чем другие, способной смотреть опасностям прямо в глаза, с открытым забралом. Я наблюдал за вами в пути. Она не ошиблась. Так вот что я должен сказать: ни вас, ни ваших подруг никто не неволит вступать в брак именно здесь. Если те молодые люди, которые сделают вам предложение, не смогут составить, как вам покажется, ваше счастье, не приходите в ужас. В этом кошельке есть чем оплатить дорогу обратно для всех шестерых. Настоятельница написала об этом местным властям и вице-префекту апостольской церкви на острове. Ее письма находятся у меня, я завтра же их доставлю по назначению. Вручу я вице-префекту также и кошелек, поскольку отдать его вам значило бы взвалить на вас слишком большую ответственность в порту, где, как утверждают, честных людей можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Настоятельница в день отъезда, по-моему, уже не была уверена, что действует ради нашего блага, предложив нам отправиться на Иль-де-Франс.

– Вы колебались, прежде чем согласиться?

– Ни секунды. Все лучше той жизни, которая нас ожидала, все лучше этого… погребения заживо.

Я споткнулась на этих словах, но он не заметил.

– За вас я спокоен: вы при любых обстоятельствах будете на высоте и сумеете себя защитить.

В его взгляде блеснула ирония, он засмеялся. Смех – я заметила это впервые – делал его лицо совершенно мальчишеским.

– За исключением того случая, когда я сочту бессмысленным защищаться, – сказала я. – Бывает, что вас так и тянет к какой-нибудь подлости, так и хочется дать событиям вас захлестнуть!

– Поддаться соблазну, заранее зная, что катишься в пропасть? Да, да, такое бывает, мне это слишком хорошо известно.

Тут мы внезапно вернулись к действительности. Он встал.

– Как бы то ни было, – сказал он, – я сохраню хорошее – ах, да что я там говорю, – чудесное воспоминание о вашем присутствии на борту. О девушке гордой, отважной, чистой… Всегда стоящей в сторонке, однако весьма наблюдательной. Никогда не встречал столь пленительного создания… Ваш отец был моряк?

– Не знаю, я ничего не знаю про своих родителей.

– Извините! Я в отчаянии, что задал этот вопрос.

– Не беспокойтесь. Ваш вопрос не может ранить меня. Я много раздумывала на эту тему с тех пор, как мне стало ясно, что я подкидыш. Я уже свыклась с этим.

– Надеюсь, мы еще встретимся до моего отплытия, но такое больше не повторится.

Он обогнул стол – это он-то, даже не приподнявшийся, когда я вошла, – склонился передо мной и поцеловал мою руку.

– Идите, – сказал он, – и будьте счастливы.

Он не улыбался.

Назавтра в час дня мы высадились на берег.

Что за убогий вид был у этого поселения! Несколько домишек, кузня, хлебопекарня, склады, убогая часовенка, и все это с крышами из пальмовых листьев.

Вице-префект апостольской церкви принял нас очень ласково и самолично развел по шестерым местным семьям, давшим согласие приютить по одной девушке в ожидании… В ожидании чего? Фраза всегда оставалась незаконченной. То были семьи гражданских или военных начальников, то есть семья майора, штаб-лекаря, каптенармуса, инженера, нотариуса и королевского прокурора. Жилища их все были скучены в одном обнесенном оградой месте, которое называлось Ложей, вокруг дома губернатора – чуть более просторного, чем остальные, – и канцелярии суда, где проводились также и заседания трибунала. К канцелярии примыкала тюрьма, состоявшая из трех камер. Все эти строения и жилые дома были отделены одно от другого заборами.

Мы знали, что около двадцати молодых женщин, приехавших, как и мы, на Иль-де-Франс, давно уже вышли здесь замуж, но были ли они счастливы? Жили они со своими мужьями на предоставленных им землях, и мне суждено было встретиться с ними лишь много позднее.

Еще перед высадкой я передала подругам слова настоятельницы. Данные ею советы несколько сгладили первые жалкие впечатления от этого острова, который, впрочем, имел за собой всего десять лет колонизации. Возможность уехать отсюда побуждала нас относиться ко многому снисходительней – ведь мы еще и понятия не имели, как трудно покинуть остров, коль скоро ты уже здесь.

Меня поселили в доме нотариуса. Вначале великодушие, проявленное госпожой Дюкло, которая согласилась меня приютить, плохо скрывало ее мечту заполучить даровую прислугу. Но в дальнейшем все приняло совершенно иной оборот.

Что сказать о первых часах, о первом ночлеге у незнакомых людей? И куда ушла та свобода, которой я пользовалась на корабле! Желая, как видно, меня развлечь, жена нотариуса сразу же предложила мне заниматься кухней и присматривать за двумя ее ребятишками: раб, которому были поручены эти заботы, как раз накануне сбежал и скрылся в лесу. Спустя два-три дня я уже больше ничем не была озабочена, кроме своих повседневных дел да еще, что скрывать, своего будущего. Если я раньше могла надеяться на общение с людьми, которых узнала на корабле, то теперь пришлось быстренько разувериться в этом. Капитан и его офицеры, вынужденные во время плавания всячески нас охранять, переложили свою ответственность на местные власти.

Общественной жизни на острове почти не существовало. Казалось, что все эти семьи, взяв за образец поведение губернатора де Мопена, который славился своей нетерпимостью, в чем-то подозревают друг друга. Согласно приказу, свет у солдат и рабочих гасился в восемь часов вечера, а у тех, кого называли знатью, в девять. Из-за отсутствия всяких дружеских отношений между местными жителями я встретилась со своими подругами лишь в воскресенье, на мессе. Да и то мы увиделись издали. Нам и в голову не приходило, что мужчины всех возрастов слоняются в это время вокруг часовни, желая на досуге как следует нас рассмотреть и сделать свой выбор.

В понедельник бондарь Дени Робен заявил о своем намерении жениться на Теодозе Герар, и его предложение было тотчас же с благодарностью принято. Что скрывалось за этой поспешностью? Отчаяние или смирение? Я была, вероятно, единственной, кто заметил, как нравился Теодозе обаятельный второй помощник. Но она решила забыть его, а значит, и мне надлежало сделать то же самое.

Спустя десять дней состоялась свадьба. Именно в тот самый день, когда жители Порт-Луи были как громом поражены неожиданной новостью. Я узнала ее, услыхав разговор господина Дюкло с каптенармусом, который зашел к нему по делам рано утром. Господин Мартен сообщил, что вследствие настойчивых слухов по поводу нарушений дисциплины на «Стойком», которые повлекли за собой столь тягостные события, капитан Мерьер арестован по приказанию господина де Мопена, как раз накануне вернувшегося в Порт-Луи. Трибунал, заседающий в канцелярии суда, собирается приступить к допросам.

Первым моим побуждением было вынуть письмо из ларца и отдать нотариусу. Но, поразмыслив, я все же сказала себе, что не знаю его содержания… А вдруг оно в чем-нибудь уличит капитана? Если предположить…

Лишь через несколько месяцев я решила, что надо без промедления избавиться от письма, запечатанного сургучом. Верная своей клятве его не читать и не рвать, я воспользовалась недолгим, в несколько дней, одиночеством на берегу Большой Гавани (мы в это время переправляли в Порт-Луи наш второй урожай), чтобы вынуть из тайника письмо и засунуть его в футляр для спиц и крючков. Как-то вечером я отвязала лодку и взяла с собой шест и весла. Часто, оставшись одна, я совершала теперь такие прогулки, так что никто из рабов не обеспокоился, когда увидал, что я отплываю от берега. На этот раз в карман своей юбки я опустила этот футлярчик.

Какие мысли обуревали меня по пути? То были главным образом обрывки каких-то фраз, приходившие мне на память: «Повторите ваш рассказ, лейтенант… Мне показалось, что кто-то вышел из-под навеса… Но почему?»

Футляр покамест лежал у меня в кармане, и это был мой последний шанс. Отодрать сургуч, развернуть бумагу – и все, может быть, разъяснится. Послание могло оказаться совсем незначительным, адресованным к матери, другу, дальнему родственнику. Банальнейшим письмецом, какие обычно пишут с дороги перед концом путешествия. Тогда я бы сделала вывод, что то был несчастный случай. Но послание могло содержать и искомое объяснение. Объяснение, которое, я это слишком хорошо понимала, прозвучит отходной над моими надеждами и всем моим счастьем. Крик о помощи или донос? Коварная, вероломная мысль, ничем, однако, не подтверждаемая, пролагала себе дорогу в моем сознании. Какую опасность почуяла эта женщина рядом с собой? Не будь письма, версия несчастного случая мне показалась бы очень правдоподобной. Ничто у меня внутри ни с чем не вязалось, не согласовывалось. Зачем капитан написал в своем рапорте, что узнал про слезы госпожи Фитаман и пошел к ней в каюту? Он мне одной признался, что вовсе не видел ее плачущей. Может быть, между ними произошла какая-то бурная сцена? Что она в эти минуты открыла ему, если, конечно, сцена имела место? Кок, со своей стороны, утверждал, что, когда он принес пассажирке стакан воды, он не заметил в ее поведении ничего необычного, она, как всегда, держалась спокойно. Не услышал ли он какого-нибудь отголоска ссоры между капитаном и госпожой Фитаман и не решил ли снять подозрение с капитана, со всей очевидностью доказав, что этот последний не может нести ответственность за драму? Его логика, впрочем, не убедила членов трибунала. Ведь заявление кока могло свидетельствовать и о том, что госпоже Фитаман удалось-таки справиться с нервным срывом, вполне естественным после столь длинного путешествия. Но разве приходят в уныние, когда уже близок конец долговременных испытаний? Разве сигнальщик не известил, что видит вдали берега Иль-де-Франса?

Я добралась до южной оконечности бухты. Здесь, при отливе, волны с меньшим остервенением кидались на рифы. Перегнувшись через борт, можно было увидеть водоросли, ярких рыбешек и даже огромного моллюска, разлегшегося между извилинами коралла.

Я отпустила себе еще один миг на раздумья, миг, в течение которого я наблюдала за плавными движениями маленького серого ската, кругами ходившего под моей лодкой. Потом, уже более не спрашивая себя ни о чем, отложив весла, я поднялась на ноги и зашвырнула футлярчик как можно дальше. И сразу почувствовала облегчение. Этим поступком я доказала себе, что все-таки у меня хватает характера, чтобы, однажды приняв решение, держаться его до конца. Теперь я могла возвратиться на берег, что и сделала в высшей степени неторопливо, вволю налюбовавшись алыми отблесками заката на море и пляже. Надо мной то и дело меняли свои очертания золотистые облака, неожиданно обращая суровый профиль римского императора в кошку, а кошку – в летающего дракона…

Я затащила лодку на берег. Тропинка, протоптанная в первые дни, превратилась в аллею, и на деревья, ее окаймляющие, уже слетались, готовясь к ночлегу, птицы. В листве не молкло оглушительное щебетанье, но мало-помалу гомон утих, настала полная тишина.

Я вошла в дом, ларец для шитья лежал на столе в гостиной. Я уже было хотела его прибрать, пообещав себе завтра же снова приклеить шелковую подкладку, как вдруг внимание мое привлек звук, успевший сделаться для меня родным. Где-то вдали, на дороге, раздался цокот копыт. Это было чудесно. В любом обладании таится угроза утраты, я знала об этом. Я трепетала от страха все эти годы и имела все основания трепетать, хотя несчастье пришло отнюдь не с той стороны, с которой я его ожидала.

Вопрос, который я не осмеливалась себе задать, был задан председателем трибунала судовому врачу «Стойкого»:

– Не ожидала ли госпожа Фитаман ребенка?

– Ничто не давало повода это предположить.

– Обращалась ли она к вам за врачебной помощью?

– С пустяковыми недомоганиями. Морская болезнь в первые дни, мигрень – много позже.

Я вспомнила фразу капитана Мерьера: «Это человек, которого надо остерегаться». Не этот ли человек стал источником слухов, которые привели к аресту капитана? Каптенармус никаких намеков на этот счет не сделал. Он лишь сказал, что судебную процедуру затягивать не собираются, поскольку уже через десять дней «Стойкий» выйдет из дока и будет готов взять курс на Пондишери.

Капитан Мерьер в тюрьме, в нескольких метрах от дома нотариуса! То, что невозможно было даже вообразить, оказалось печальной действительностью. Вслед за каптенармусом визитеры так и повалили один за другим в дом нотариуса, куда обычно и носа никто не казал, что было отмечено мной, едва я там поселилась. Я не могла слышать того, о чем говорили другие гости, так как вышла с детьми в сад. Пятилетний Рене и Мари-Жанна трех лет не очень мне докучали, их было легко занять. Любимым их развлечением, когда они гуляли в саду, было глазеть через щели забора на главную площадь. Я охотно им подражала. Что и позволило мне в этот же день увидеть, как Теодоза Герар, войдя в часовню со своим женихом, вышла оттуда уже с мужем. Сопровождали их только двое свидетелей: штаб-лекарь с женой, в доме которых жила эти дни Теодоза. Вице-префект апостольской церкви проводил их всех до порога часовни.

Ни с кем не простившись, Теодоза прямо со свадьбы отправилась за два лье от порта, на земельный участок, где ее муж уже выстроил маленький домик. Вместе с ними пустились в дорогу несколько их рабов да один сосед, колонист – слово, указывавшее, что он дал согласие основать поместье. Власти не разрешали солдатам, рабочим и поселенцам слишком уж удаляться от порта поодиночке – из опасения, как бы на них не напали беглые.

Я так расстроилась, увидав Теодозу, что даже подумала: а не лучший ли это выход? И разве не ради такой развязки, сколь она ни унизительна, мы и приехали на Иль-де-Франс?

Что за тягостный день! Капитан в тюрьме, Теодоза брошена на съедение первому встречному. Просто с ума сойти от тоски. После ухода последнего гостя я пошла в кухню, уединенное маленькое строеньице на задах дома, и приготовила ужин, который и подала в обычный час. Нотариус с супругой, поужинав, часто засиживались за столом до отбоя и с увлечением обсуждали все события дня. Разговор затягивался до девяти, когда мои покровители, принадлежавшие к местной знати, гасили свет и отправлялись на боковую.

Слушая их, я узнала немало сплетен. На острове назревало всеобщее недовольство, глухое соперничество разделяло чиновников. Чуть не каждый поддерживал тайную переписку с директорами Вест-Индской компании, которые извлекали из этого кое-какую пользу, но ничего не могли изменить: очень уж все были разочарованы, разобщены и потому в своих письмах сгущали краски. Сейчас никто уже более не надеялся быстро разбогатеть, так как первоначальную рьяность в выполнении намеченного сильно подкосила нехватка рабочих рук. Приехав в колонию, люди вдруг забывали, что прежде были рабочими, они начинали казаться себе существами высшего порядка, с душой и талантами, для того лишь и данными, чтобы властвовать и держать всех в узде. Нотариус любил пошутить в домашнем кругу над слабостями своих соотечественников. Но в этот вечер разговор вертелся по преимуществу вокруг капитана Мерьера. С ним все было так непонятно!

Сразу же по приезде в Порт-Луи губернатор ознакомился с протоколом о вскрытии каюты госпожи Фитаман и с описью найденных там вещей. Поскольку дошли до него и некоторые слухи, он вызвал к себе господ Дюбурнёфа и Дюмангаро, после встречи с которыми отдал приказ об аресте капитана Мерьера. Всем жителям острова был хорошо известен нрав губернатора, всем крепко от него доставалось. Предшественник господина Дюкло, нотариус Фуйоз, тоже был его жертвой, так что он предпочел даже бросить концессию и вернуться во Францию, дабы избежать нареканий, коими осыпал его господин де Мопен. Протестуя против жестокого обращения губернатора, поселенцы слали бесчисленные петиции не только директорам Вест-Индской компании, но и в Верховный трибунал острова Бурбон, лишь на одной этой почве и приходя к взаимному пониманию. Верховный трибунал острова Бурбон имел тогда еще право вмешиваться в дела Иль-де-Франса, и во множестве случаев решения местных судей бывали отменены.

Я долго валялась без сна на своей походной кровати в детской комнате. Часовые несли караул вокруг Ложи, и, когда они проходили мимо нашего дома, я слышала их шаги. Время от времени, если пути их скрещивались где-нибудь рядом и они останавливались поболтать, до меня доносились их голоса, но слов я не разбирала. Скорее всего часовые переговаривались по поводу погоды – сегодняшней или завтрашней. Тема, имеющая большое значение на острове! Но речь могла также зайти о каком-нибудь вспыхнувшем на вершине горы огоньке – явном знаке присутствия там сбежавших рабов, так называемых «беглых». Эти люди, удрав от своих хозяев, надеялись морем добраться до своей родины, а пока являли собой постоянную угрозу для Порт-Луи. Все их набеги с целью захвата провизии и оружия до сих пор бывали отбиты, но все-таки им удавалось каким-то образом сообщаться со слугами, которые предоставляли им необходимые сведения, а то и прибивались к отряду, как это сделал недавно раб госпожи Дюкло. По этой причине жилище нотариуса охранялось с особенной бдительностью. Сам нотариус, как и другие жители, спал, положив ружье возле себя. Женщины тоже учились владеть оружием, чтобы в случае нападения помогать мужчинам обороняться.