Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Он не осмеливался взглянуть на госпожу Шамплер и лишь поглаживал пальцем резьбу стоявшего рядом круглого столика.

Старая дама, очень прямо держась в своем кресле, крепко сцепила руки. Она отказывалась принимать очевидное в течение долгих лет. Все эти годы не позволяла себе отчаиваться, потому что знала – труд ее жизни не завершен. Все ее мужество зиждилось на этом самообмане. И вот теперь то, что было единым целым, рассыпалось в прах. Из глубины ее сердца, души, разума поднимался долгий мучительный стон, которому она не давала выплеснуться на волю. Нужно было смириться, принять, но она понимала, что только ничтожная часть ее существа будет жить, пока не дойдет до конца дороги.

Удивленный ее неподвижностью и спокойствием, контр-адмирал склонил перед нею голову.

– Я всегда знал, что вы женщина мужественная и сильная, – сказал он.

«Такие-то вот слова и угнетают нас больше всего, – подумала госпожа Шамплер. – Куда человечнее было сказать мне: бросайтесь на этот ковер и выкричите свою боль!»

Она следила за передвижением барка. Развернувшись и миновав пролив, он вошел наконец в бухту, и его грот мягко повис на мачте. «Он не спешит, – подумала старая дама, глядя на моряка во всем белом. – Если он уберет этот парус, оставив один только фок, то до того, как пристать к берегу, он совершит еще очень приятную, медленную прогулку. И намечтается досыта…»

Они часто так делали по вечерам. Их песни и смех укачивало на волнах. В открытом море до них долетали с земли невнятные шумы, и стоило щелкнуть парусу на ветру, а носу барка зарыться в кудрявую пену, как их охватывало небывало мощное ощущение власти над безраздельно принадлежащим им миром, над этим творением их сердец… И разные мелочи тоже толклись в ее памяти. Все то, что они тогда делали, что говорили, она не забудет вовеки. И в чем она ни минуты не сомневалась, так это, что и лейтенант выбрал бы тот же способ уйти со сцены. Он был слишком весел, слишком жаден до жизни, чтобы постепенно жертвовать тем, что для него было стержнем, смыслом существования.

Откуда-то с моря донесся звон рынды, и длинная, дрожащая нота печально отозвалась в комнате. Госпожа Шамплер выпрямилась, возвращаясь к действительности.

– Бедный мой друг, – сказала она, – вы мне еще нужны…

– Ах, сударыня, – запротестовал контр-адмирал, – прошу вас… Я буду только счастлив…

Он был полон нежности к старой даме, к которой успел привязаться в последние дни, ему и ободрить хотелось ее, и, напомнив о наивысшей христианской доблести, убедить покориться судьбе, но он чувствовал, что цепенеет пред этой стеной молчания.

Заставив себя улыбнуться, она встала и дернула за шнурок звонка.

– Хочу попросить, чтобы нам принесли чего-нибудь выпить, – сказала она.

До прихода Смышленого ни он, ни она не вымолвили ни слова. Но как только слуга, получив приказание, вышел за дверь, госпожа Шамплер сказала со всей откровенностью:

– Дело в том, что меня кое-что беспокоит, и я подумала: не посоветоваться ли с вами? Вы, разумеется, вправе ответить, что семейные наши дела вас не касаются и что лишь случайный ветер прибил вас к этому берегу. Но так получилось, что вы единственный, кому я сейчас вполне доверяю, а также единственный, с кем я могу говорить без обиняков. У меня была долгая жизнь, я всякого навидалась, тянула весь этот воз…

– Я знаю, – сказал контр-адмирал. – Ваша внучка, которая утром виделась с Легайиком в саду, говорила ему о вас с большим восхищением. А когда после завтрака мы с лейтенантом вышли на палубу, он рассказал мне про эту прогулку. И мы долго с ним говорили о вас.

– Вы облегчаете мне задачу, – сказала госпожа Шамплер. – Чуть ли не с первого дня, как вы здесь появились, я начала замечать интерес Доминики к этому юноше. А так как еще никто у нее интереса не вызывал, мне хотелось бы выяснить именно ваше мнение о лейтенанте.

Постучав в дверь, Смышленый вошел с подносом. Он обслужил гостя, зажег канделябры и удалился. На бухте серые краски медленно уступали место пурпурным.

Контр-адмирал поставил стакан на столик и принялся набивать свою трубку.

– Извините, – сказал он с улыбкой, – но у меня без курева плохо водка идет!

Он сделал две-три затяжки и положил ногу на ногу.

– Есть тут, конечно, свои «за» и «против». Это уж как вы посмотрите. Л’Эрмит весьма его уважает, а я могу подтвердить, что в людях он разбирается. Проведя вместе с ним две кампании, он затребовал себе Легайика еще и на эту третью. Молодой человек начал морскую карьеру шестнадцатилетним подростком: будучи юнгой, он стал учиться на лоцмана, а это уже говорит о призвании, его, видно, крепко тянуло во флот. В двадцать один Легайика назначили первым лоцманом. В те поры, когда было достаточно доказать свою родовитость, чтобы не только попасть во флот, но и разом стяжать себе чин, когда презираемое дворянами мастерство не передавалось им по наследству заодно с титулом, должность первого лоцмана много что значила. Если честно, то большинство из нас, несмотря на звание капитанов королевских судов, только одно и умели – с достоинством принимать командирские почести. Немало было таких, кто был вообще неспособен вести корабль и перекладывал эту обязанность на плечи первого лоцмана. Революция отменила привилегии знати. Легайику присвоили звание лейтенанта, а через год или два он будет уже капитаном. В точности так же было и с Вийомезом. До революции он не мог бы командовать фрегатом в моей эскадре… Но как бы я ни был привязан к Жану-Франсуа Легайику, какое бы ни питал к нему уважение, я слишком хорошо знаю направление умов на Иль-де-Франсе, чтобы не счесть своим долгом уведомить вас о его низком происхождении.

– Чей же он сын? – спросила госпожа Шамплер.

– Бывшего главного канонира береговой охраны на острове Бель-Иль-ан-Мер. Он старший из восьми детей.

Медленно опустилась ночь. Два канделябра, стоявшие на консоли, мягко освещали комнату.

– Вопросы происхождения ничуть меня не волнуют, – сказала старая дама. – Моя кровь истой простолюдинки только взыграет от этого.

– Простолюдинка, вы? – изумился контр-адмирал.

– Отец мой был корабельным плотником, что же касается матери, то лучше о ней не спрашивать. Есть, однако, моя невестка, мать Доминики. С ней будут, наверно, кое-какие сложности…

«Уж ты-то бы мне посоветовал, лейтенант», – подумала госпожа Шамплер. Опять она увидала его совсем рядом, в этой же самой библиотеке; на столе лежали расходо-приходные книги, и они, просмотрев их, могли теперь утверждать, что честно сражались и победили.

Великий покой, как в тот день, снизошел на нее и окутал всю душу. Лейтенант был по-прежнему с нею, он одобрял ее, и казалось, что стоит лишь вытянуть руку, как обопрешься ладонью на его верное, тут же подставленное плечо. Да! Вопреки всему, она будет ждать его. Ждать всечасно, всегда.

– Это еще не все, – продолжал контр-адмирал. – Даже рискуя вас покоробить и показаться болтливой кумушкой, я обязан добавить, что парень он бравый, неравнодушен к женщинам и не дурак выпить… А все его состояние заключается в лейтенантском жалованье.

Старая дама весело засмеялась, и вдруг все лицо ее засветилось лукавством.

– Но ведь недостатки суть продолжение наших достоинств, – сказала она. – Черт бы побрал тех мужчин, которые в тридцать лет равнодушны к женщинам, в рот не берут спиртного и гребут деньги лопатой! Попроси лейтенант руки моей внучки, я соглашусь немедленно. И, между нами, он будет отпетый болван, если не сделает этого.

– Но он щепетилен. И не лишен гордости.

– Тем более не лишен силы воли, – сказала старая дама, вспомнив квадратный его подбородок, а также глаза, которые прямо и твердо смотрят в лицо собеседнику. – Пришлите мне его завтра после поверки. Придумайте что-нибудь. Через десять минут я уже буду знать, на каком я свете. Не хочу навязывать ему Доминику, но если его удерживает какая-то глупая щепетильность, надо, чтобы он понял: смешно колебаться, когда на карту поставлено все их счастье. Разумеется, если он любит ее.

– Это был бы не Легайик… – начал контр-адмирал.

– А вечерком, – перебила его госпожа Шамплер, – я займусь своею невесткой.

Сложив на коленях руки, она ненадолго задумалась, после чего обратилась к гостю:

– Будьте любезны, налейте мне капельку водки. Мне это просто необходимо.

«Она бесподобна!» – подумал контр-адмирал и поднял в знак восхищения стакан.

8

Как только Тристан и Элен уселись за шахматы и расставили на доске фигуры, а Кетту привычно расположился в кресле, госпожа Шамплер пригласила Гилема, Жюльетту и Доминику погулять перед сном в саду.

– Жюльетте полезно немного подвигаться, – сказала она, сразу же перейдя в наступление, хотя ей было известно, как раздражают невестку намеки на ее вялость.

Но Жюльетта и не заметила этой колкости и поднялась одновременно с мужем.

К вечеру стало прохладно, и Доминика любовно поправила шаль, соскользнувшую с плеч бабушки. Старая дама в знак благодарности взяла ее под руку, и они вместе сошли с крыльца впереди остальных. Свернув от аркады налево к увитой плющом беседке, госпожа Шамплер замедлила шаг и обернулась к Гилему.

– Мое приглашение пройтись было просто предлогом, чтобы наедине обсудить вопрос, который покамест касается только нас, – сказала она.

Дети Брюни и Фелисите Шамплеров успели привыкнуть к тому, что родители говорят с ними прямо, без околичностей. Но не так обстояло дело с Жюльеттой. «В который раз я ее раздосадую, оскорблю ее лучшие чувства, – подумала госпожа Шамплер. – Однако могу ли я с этим считаться?»

В беседке они уселись на скамьи вокруг стола. Луна холодно освещала сад, и госпожа Шамплер увидела сияющее лицо Доминики. «Она, вероятно, думает: вот бабушка выполняет свое обещание», – усмехнулась она про себя.

– Не кажется ли тебе, Гилем, что пора позаботиться насчет будущего этой девочки?

– Время терпит, – ответил он, улыбнувшись. – Доми еще маленькая.

– Я иначе смотрю на это, – продолжала госпожа Шамплер. – Мы верили, или, точнее, нам нравилось верить, хотя лично я и не одобряю браков между кузенами, что Доми однажды пойдет под венец с Филиппом. Но теперь-то ясно как божий день, что молодые люди не созданы друг для друга. Она никогда не сможет приноровиться к его ребячливости и легкомыслию – не тот у нее характер!

– Я никого другого не вижу вокруг, но у меня впечатление, что у вас уже есть жених на примете.

– Возможно… – ответила госпожа Шамплер.

Ее перебила невестка:

– Эти вопросы не следует обсуждать при Доми.

– Вы мне напомнили одну мою стародавнюю приятельницу, которая из ложной стыдливости едва не расстроила мою свадьбу. Я же как раз считаю, что Домн непременно должна участвовать в разговоре: решать-то в конце концов ей.

– В мое время… – начала Жюльетта.

– Все мы, дочка, так говорим: в мое время… В конечном итоге эти три слова сводятся к нашему личному опыту. В ваше время не принято было вмешивать заинтересованных лиц в подобное обсуждение. Ну а в мое – они сами решали, что можно им делать, что – нет. Ваш довод не стоит ломаного гроша.

Поставив локти на стол, она уперла подбородок в сложенные одна на другую руки.

– Ведь это бросается в глаза: Доми влюблена в Жана-Франсуа Легайика, – очень твердо сказала она. – Что вы думаете об этом юноше?

– Какой смысл разбирать по косточкам человека, который уедет отсюда через несколько дней и о котором мы никогда, вероятно, уже не услышим? – спросил Гилем.

– Это необходимо, – отрезала его мать.

– Он отлично держится, симпатичен, я этого не отрицаю, у него, несомненно, хорошие виды на будущее. Но этого мало, не скажешь, что он – завидная партия. Насколько я понял, состояния у Легайика нет никакого.

Госпожа Шамплер откровенно улыбнулась.

– У Доми тоже нет состояния, – сказала она ясным голосом.

– Ну да, понятно, но ведь…

– Ты хочешь сказать, что у нее есть надежда?

– Матушка! – воскликнул Гилем.

– Сегодня необходима предельная искренность, – тихо сказала старая дама. – Не будем бояться ранить друг друга, в чем-то даже разочаровать. Я долго думала о своей ответственности перед всеми вами, теперь решение принято.

– Матушка, – сказала Жюльетта, – плоды неусыпных ваших трудов, ваших горестей…

«Вот дура!» – подумала госпожа Шамплер и, резко махнув рукой, обрубила хвалебную речь невестки, так старательно начатую.

– Вернемся к текущим заботам. Не для того мы здесь собрались, чтобы меня славословить. Если Легайик посватается к Доминике, вы будете «за» или «против»?

– Это требует размышлений, – важно сказал Гилем.

– Надо бы навести справки насчет семьи молодого человека, – заметила Жюльетта. – Доми не может выйти за первого встречного.

Взглянув на свою невестку, госпожа Шамплер улыбнулась.

– Контр-адмирал де Серсей и л’Эрмит следили за карьерой этого юноши и знают его происхождение.

– И каково же оно? – спросила Жюльетта.

– Скромное, – ответила госпожа Шамплер. – Скромное, но порядочное. Он сын канонира береговой охраны на острове Бель-Иль-ан-Мер. Его ожидает прекрасное будущее во флоте, если у жены его хватит ума понять, что он должен служить и дальше, и она не вздумает превращать его в никому не нужного неудачника.

– Бабушка…

– Нет у тебя права голоса, – перебила ее госпожа Шамплер. – Будь добра, помолчи.

– Тут даже не о чем говорить, – сказала Жюльетта. – Само положение, которое мы занимаем среди колонистов, не позволяет нам принимать в семью человека из простонародья. Заранее слышу сплетни, какие начнутся во всем околотке, и на реке Рампар, и в Большой Гавани.

– А какие вы слышали сплетни, когда вышли замуж сами? – спросила ее госпожа Шамплер.

– Когда вышла замуж я? – удивленно повторила Жюльетта.

– Ну да, – ответила госпожа Шамплер. – Что тогда люди болтали? Наверно, что вы чудесная пара? Что Белый Замок стоит не меньше, чем Золотые пески, и что потомки этих доблестных колонистов… В общем, что-нибудь в этом роде, не правда ли? Коли так, то я делаю вывод, что ваши родители не удосужились докопаться до истины. Если б они это сделали, я не имела бы горделивого счастья заполучить вас в свой дом.

Жюльетта заправила прядь, упавшую ей на лоб.

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Я хочу сказать, что если вы так относитесь к этому юноше, то, вероятно, рассердитесь на родителей, давших согласие на брак с моим сыном.

– Наши семьи достойны друг друга, вы это сами сказали. Благородство Шамплеров известно и уважаемо всеми. Мой дядя встречался с братьями моего свекра еще в Сен-Мало, когда Гилем и думать не думал на мне жениться.

Старая дама подняла голову и выставила вперед подбородок. Она посмотрела вдаль, на море, блестевшее под луной, и голос ее прозвучал уверенно, жестко.

– Да, – сказала она, – это была большая дворянская семья. И сегодня я, как никогда, ценю честь, которую мне оказал лейтенант Шамплер, взяв меня в жены, – меня, дочь корабельного плотника и непутевой женщины, сбежавшей с коммивояжером и не подававшей с тех пор никаких вестей.

– Матушка, – заговорил Гилем, – не стоит преувеличивать. Дед был начальником сухого дока, вы же нам сами рассказывали.

– Да, но лишь после того, как долгие годы ломал хребет, работая корабельным плотником, а потом обучил своему ремеслу немало рабочих, которые создали из перевалочной пристани современный торговый порт. Дело тоже по-своему благородное, так что, будьте уверены, я за отца не краснею.

– Изумительная вы женщина, – сказала Жюльетта, – и если даже все было так, как вы говорите, грустное прошлое отошло уже в область преданий.

«Тупица! – подумала госпожа Шамплер. – Если нельзя по-другому, то в вашем мире предпочитают вычеркнуть кое-какие вещи из памяти, перевернуть страницу и смотреть на все с высоты своего величия».

– Забыть, конечно, проще простого, – сказала она. – Вы, моя милая, можете выбросить из головы все эти прискорбные факты. А я отказываюсь! И мне кажется, что отныне я буду их вспоминать с особенным наслаждением и даже гораздо чаще.

– Что за пустой разговор! – воскликнул Гилем. – На чем мы остановились?

– Доми не выйдет замуж за этого человека, – сказала Жюльетта. – Я тоже не отрицаю его достоинств, хотя совсем не знаю его или очень мало, но между ними не будет никакой близости. Мы не должны забывать, что на нас возложена некая миссия и долг призывает нас…

– Да кликни он только, я бы последовала за ним хоть завтра! – вдруг выпалила Доминика.

– Вплавь, очевидно, – сказал раздосадованный Гилем.

– Не будьте смешны, – оборвала его госпожа Шамплер гневным тоном. – Я вам советую согласиться, пока не поздно, на этот брак. Чтобы потом не бегать за этим юношей на глазах у честного народа.

– Бегать за этим юношей! – с презрением сказала Жюльетта.

– Да, хотя бы уж потому, что он добрых полдня гулял с вашей дочерью по полям и лесам, и это наверняка известно всей нашей округе.

– Возможно ли это, Доми? – спросил Гилем.

– Барышня твоего возраста и положения!.. – грозно произнесла ее мать.

«То, что делает бабушка, всегда имеет какой-то смысл», – подумала Доминика. И мужественно приняла незаслуженное обвинение.

– Да, это правда, – сказала она. – Я и не думала это скрывать. Сегодня после полудня я водила его на градирни, а завтра…

– Завтра ты доставишь мне удовольствие не выходить из дома, – сказал Гилем. И, повернувшись к жене, добавил: – Если б ты лучше следила за своей дочерью…

– Не люблю таких слов, Гилем, – перебила его госпожа Шамплер. – Излишний надзор с одной стороны развивает хитрость, с другой – вероломство. Никогда ничего подобного у нас не водилось. Эти дети не в силах справиться со своим влечением, вот и все.

– Минутная вспышка, – сказал Гилем.

Доминика было пошевелилась, но бабушка остановила ее.

– Я знаю Доми, уж можете мне поверить, – тихо сказала она. – Да и я кое-что испытала на долгом своем веку. Длительность чувства зависит как от того, что мы сами несем в себе, так и от человека, его нам внушившего. Есть люди, умеющие вложить в один краткий миг то, что другие растягивают на целую жизнь, – если, конечно, сумеют что-нибудь наскрести! Этот парень тоже такой счастливчик. Избранничество написано на всем его облике.

Ей представилось его мужественное лицо, твердый рисунок рта, большие красивые руки.

– Пусть Доми себе выберет мужа с характером сильным и деятельным, а не одну из тех бледных немочей, которые только и будут рассчитывать на… на ее надежды, – добавила госпожа Шамплер.

– Вы полагаете, матушка, что Легайик далек от подобных расчетов? – спросил Гилем.

– Никто от ошибок не застрахован, могу ошибаться и я, – ответила госпожа Шамплер, – но я верю в честность этого юноши, он тактично держался в сторонке, пока я сама не сделала первого шага… – И так как все трое взглянули на нее с удивлением, она уточнила: – Я послала ему персональное приглашение на вчерашний ужин.

– Тем самым вы поощрили его ухаживание за Доминикой, – сказала Жюльетта.

– А вы предпочли бы, чтоб ваша дочь привлекла всеобщее внимание, встречаясь с ним на берегу или где-то еще?

– Те нравственные устои, которые мы ей привили… – начала Жюльетта.

– Вздор! – решительно оборвала ее госпожа Шамплер.

Несколько секунд она размышляла, стоит ли рассказать, как безрассудно она поехала с лейтенантом в Белый Замок, но тут же решила, что никого это не касается, хоть этот поступок стал неотъемлемой частью всего того доброго, сильного и прекрасного, которое, сделав ее счастливой, научило здраво и снисходительно относиться к людям.

– Вздор! – повторила она. – Вернемся к делу. Что вы решили?

– Ничего, – воинственно заявила Жюльетта.

Гилему тон ее не понравился, и он сказал более примирительно:

– Там посмотрим. Дайте нам время привыкнуть к этой идее, подумать.

– Нам всем необходимо подумать, – сказала госпожа Шамплер, поднимаясь. – Надеюсь, вам сердце ваше, а не гордыня подскажут, как вести себя дальше.

Они вернулись в молчании. Корабли при свете луны походили на плавучие призраки.

В коридоре на их этаже госпожа Шамплер положила руку на плечо своей внучки.

– Не падай духом, Доми.

– Я не боюсь, бабушка, – живо ответила та. – Ничего не боюсь – ни работы, ни бедности. Возможно, начнем с того, что купим клочок земли. У него, наверно, есть сбережения, небольшие, конечно…

– Я рада видеть тебя такой храброй, рада, что ты готова бороться за свое счастье. Но скажи, ты уверена, что любишь этого парня?

– Да, – очень твердо ответила девушка, покраснев до корней волос.

– А откуда ты это знаешь?

Погрузившись в молчание, Доминика задумалась, потом решилась:

– Вот: с тех пор, как мы познакомились, я думаю о нем беспрестанно, и чем бы я ни занималась, все почему-то связано с ним. Мне кажется, я всегда ожидала его, всегда знала, что это будет именно он. Я трясусь от страха, что недостаточно хороша и умна, чтобы ему понравиться. И еще я им восхищаюсь. Я люблю и лицо его, и звук его голоса. Люблю, когда он глядит на меня.

– Почему?

– Потому что тогда я словно бы расцветаю и чувствую, что способна на что-то даже великое…

– Все это очень существенно, – серьезно сказала госпожа Шамплер. – Однако поздно уже, небось там Розелия рвет и мечет. Спокойной ночи, Доми.

Розелия, задремавшая на своем табурете, проснулась от стука двери.

– Ты видишь, Розелия, – улыбнулась ей госпожа Шамплер, – никак не возьмусь за ум.

– Скорей бы они убрались в свой порт, эти люда, – проворчала негритянка.

– Они не замедлят убраться, – сказала старая дама, – поэтому я и спешу.

Она зашла в ванную и вернулась в пеньюаре, с распущенными волосами.

– У вас все еще чудесные волосы, хотя и совсем седые, – сказала, взяв щетку, Розелия, между тем как ее хозяйка усаживалась перед зеркалом.

– Какое это теперь имеет значение, – произнесла госпожа Шамплер внезапно осевшим, усталым голосом.

Она закрыла глаза. Он часто входил к ней в комнату в этот поздний час и, отстранив Розелию, отбирал у нее щетку… «Нет, нет, не надо при ней, – подумала госпожа Шамплер. – Не имею я права ее тревожить, нельзя, чтоб она догадалась, как я сегодня тоскую».

Но оставшись одна, в полутьме, она легла на спину и провалялась так много часов, предаваясь отчаянию, которое, она знала, ничто не сможет умерить. Напротив, с течением времени оно будет только усиливаться и день за днем становиться все горше и горше…

9

На рассвете следующего дня неприятельские корабли вновь приблизились к берегу, и экипажам французов был дан приказ не покидать кораблей и быть наготове.

Госпожа Шамплер уснула только под утро, и, хотя сон ее длился не более трех-четырех часов, она, как обычно, решила присутствовать на перекличке. А на уборку маиса, подумалось ей, она сходит потом с Легайиком. Но, увидев с балкона строй английских судов, она поняла, к превеликой своей досаде, что лейтенант не сможет уйти с поста.

На аллее, ведущей к амбарам, ее нагнал Гилем. Несмотря на высокий рост и благородство осанки, он ни в чем не напоминал своего отца. «Странно, – подумала старая дама. – Поглядеть на наших троих детей – так мы, наверное, можем показаться жестокосердными эгоистами, которые не позаботились передать им и малой толики своих душевных богатств».

Опираясь на зонтик, она смотрела на солнце, выплывавшее из-за гор. Капли росы сверкали в траве и на листьях деревьев, вдали, во впадинах плоской равнины, еще пластался легкий туман.

– Дивный день для уборки, – сказала она, поздоровавшись с подошедшим к ней Кетту.

Оживленно болтая, группами их обгоняли рабы. На большинстве мужчин была лишь набедренная повязка, но женщины все как одна щеголяли в кофточках и широких с воланами юбках. Госпожа Шамплер завела эту моду с первых же дней, строго следя за тем, чтобы после каждой раздачи тканей женщины шили себе одежду, и постепенно это вошло в обычай.

Когда поверка закончилась, Гилем вернулся домой, а госпожа Шамплер и Кетту отправились вслед за погонщиками запряженных в тележки волов на маисовую плантацию. Початки возили с поля в сараи, где их сушили, подвешивая за вывернутые кверху листья. Маисовая крупа шла в пищу рабам. С этой целью сажали и маниоку. Распоряжение, относившееся к временам Маэ де ла Бурдонне, предписывало колонистам засаживать маниокой не менее чем по пятьсот квадратных футов на одного раба. «Мудрая предосторожность, – говорила госпожа Шамплер, вспоминая истощенные лица и исстрадавшиеся глаза, которые ей приходилось видеть в других поместьях. – Мудрая, но и нелепая предосторожность, поскольку людей заставляли блюсти свои собственные интересы чуть не силком».

Маниоку нельзя хранить долго, поэтому четырем рабам поручалось каждое утро выдергивать столько корней, сколько требуется на дневной рацион. Госпожа Шамплер и Кетту минут десять понаблюдали, как они выкладывают на обочине длинные корешки маниоки. А потом быстрым шагом пошли назад по дороге с глубокими рытвинами от тележных колес. Низко клонились под ветром листья маиса, солнце развеивало последние наволоки тумана, цеплявшиеся за горные склоны.

– Как славно идти таким бодрым шагом, – сказала госпожа Шамплер, раскрывая свой солнечный зонтик. – Точно пьешь из источника молодости, которым мы слишком часто пренебрегаем!

Она любила общество своего управляющего. При нем она без стеснения думала вслух обо всем, что касалось поместья и разных семейных дел. Хотя он был еще молод – лет сорок пять, не более, – Кетту, казалось, достиг вершины благоразумия, чему, вероятно, способствовал его злополучный опыт, а также угаданная лейтенантом сильная воля. Но он не обрел бы подобной мудрости и не пришел бы к полному самоограничению, не будь у него задатков истинного простодушия и доброты. С возрастом госпожа Шамплер окончательно поняла, что будущее ничего не сулит тому, кто не обладает этими качествами. А что до Кетту, то она находила в нем также и ясный ум, коего лишены слишком многие люди, что им, однако же, не мешает ни много мнить о себе, ни надуваться невыносимой спесью.

Когда они подошли к плантации, рабы были уже за работой. Корзины с початками перетаскивались к тележкам. Волы терпеливо ждали, ища вокруг кустики сочной травы и неспешно жуя свою жвачку.

Госпожа Шамплер и Кетту уселись в тени египетской акации на неотесанную простую скамью. Старая дама медленно провела рукой по жердям сиденья. Высохшая кора шелушилась под ее пальцами, и ей казалось, что она чувствует источаемый этими жердочками свежий здоровый запах камфарного дерева, как в то далекое, двадцатилетней давности утро, когда лейтенант сколачивал ради забавы эту скамью, следя вместе с тем за уборщиками маиса. Повсюду в поместье остались его следы. За пастбищем на берегу Малой Черной речки, давшей имя этой ложбине, он выстроил небольшую хижину. То ли хотел развлечься, то ли, возможно, куда-то девать избыток энергии, составлявшей одну из особенностей его обаятельной личности. Он работал, а Фелисите сидела у края тропинки на камне, который еще и сейчас находится здесь. Это было как раз перед свадьбой Элизабеты, и между тем как он ловко орудовал топором, очищая ветви от листьев, они говорили о дочери, о ее видах на счастье. Двадцать лет спустя, сидя на этой скамейке, она размышляет о будущем другой девушки, тоже родной им по крови.

Она повернулась к Кетту. Он был занят тем, что концом своей трости подталкивал и собирал в кучу камешки.

– Я говорила вчера с контр-адмиралом, – сказала она, – и знаете, мне сдается, что наступило время принять крутые решения. – Кетту живо поднял голову и посмотрел на нее, а она, сцепив руки, добавила: – Я поняла, что лей… что капитан, может быть, не вернется…

Кетту, не промолвив ни слова, сжал ее руки в своих. Она продолжала смотреть на поле, где меж высоких зеленых стеблей пестрели набедренные повязки рабов.

– Я много думала, – продолжала старая дама, – и наконец кое-что решила. Боюсь, меня опять не поймут. Но это вряд ли меня остановит. Осыпать людей благодеяниями и незаслуженно им потворствовать вовсе не означает по-настоящему их любить. Важнее помочь им справиться со своими слабостями. Возможно, я поняла это слишком поздно…

Она перебила себя. Пара волов, неторопливо тащивших тележки с початками, спускалась мимо скамьи к навесам. Погонщик с продетым за пояс бичом степенно шагал впереди, положив руку на холку вола. Когда упряжка скрылась за поворотом дороги, госпожа Шамплер заговорила опять:

– Вот на что я решилась, Кетту: я разделю свое состояние на равные доли между своими тремя детьми, оставив себе небольшую сумму, только чтобы прилично дожить свой век и ни от кого не зависеть. Нет у меня надежды на то, что Тристан и Гилем займутся чем-то полезным, но деньги, которые будут в их полном распоряжении, позволят им при желании как-то определиться и проявить себя. Впрочем, в их возрасте уже трудно меняться и приноравливаться к суровой действительности… Но это хоть будет с моей стороны попытка смягчить тот вред, что мы им принесли, сочтя своим долгом создать для них легкую, беззаботную жизнь как раз потому, что сами мы смолоду только и знали борьбу да лишения. Из-за такого-то воспитания они и зазнались сверх всякой меры. Думаю, что большинство родителей совершают ту же ошибку и, располагая деньгами, не приучают детей к простой естественной жизни под тем предлогом, что это бы их уронило в глазах соседей. Слава богу, при тех деньгах, что придутся на долю каждого, нужда им не угрожает, если даже и впредь им не опротивеет существование богатых наследников. Именно эта мысль позволяет мне быть, несмотря ни на что, в ладу со своей совестью. Пусть идут дальше своей дорогой, на которую мы их, по сути, сами и завели. С той лишь разницей, что им придется по собственному усмотрению распоряжаться деньгами, а не получать, как прежде, раз в год назначенную им сумму на карманные расходы.

Она замолчала и, то снимая, то надевая кольца, стала рассматривать свои руки, все еще очень красивые, хоть под загаром просвечивали на них припухлые голубые вены.

– Помните, как Гилем отказался от должности городского советника? – сказал Кетту. – Он отклонил это предложение и не воспользовался случаем поступить на службу. Так что особенно не надейтесь.

Старая дама засмеялась.

– Быть может, он полагал, что достоин должности мэра, – сказала она. – Вы ведь знаете не хуже меня, что невежды всегда считают, что им по плечу любое, самое трудное дело, и напропалую костят всех и вся! А что до моих сыновей, то Тристану теперь придется беречь каждый грош – с его-то тремя мальчишками, чье будущее нелишне было бы обеспечить. Надеюсь, он крепко подумает и смекнет, что в нынешние времена только те чего-то добиваются в жизни, у кого есть хорошее ремесло, а в придачу еще и желание им заниматься. Вам, конечно, ясна моя цель? Не хотелось бы дважды повторять одну и ту же ошибку.