Текст книги "Фонарь на бизань-мачте"

Автор книги: Марсель Лажесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Гортензия, подняв голову, на мгновение задержала взгляд на ее лице и добавила:

– Ну да, сударыня, мы с ним на «ты», но не обращайте внимания. Ничего это не означает. Просто мы с лейтенантом старые друзья, вот и все.

– Соблаговолите минуточку помолчать, – сказала как можно спокойнее Фелисите. – Я должна подумать. Выпьем еще по чашке кофе и перейдем на балкон в мою комнату.

Она разлила кофе, и Гортензия, прихлебывая из своей чашки, обошла гостиную: осмотрела резные фронтоны, бронзовые канделябры на декоративном камине из красного дерева, воззрилась на свое отражение в зеркале. Едва кофе был выпит, Фелисите поднялась в свою очередь.

– Пойдемте наверх, если вы не против, – сказала она.

Голос был ровный, без модуляций. Казалось, решимости ей было не занимать, а вот двигалась она как будто во сне. Странно, она ни о чем не подозревала. Она всегда думала, что лейтенант совершенно счастлив, как и она сама. И вдруг приехала посторонняя женщина, чтобы раскрыть ей ее ошибку, так что теперь иные подробности приобрели другой, новый смысл. «Не желаю, чтоб она вмешивалась в наши дела. По какому праву? Потому что была когда-то его…»

Мысль споткнулась на этом слове, и страшная боль пронзила ей сердце. Но именно эта боль властно вернула ее к реальности. «Осторожно! Следи за собой. Никакого скандала, чего бы это ни стоило».

В спальне через открытую дверь в будуар они увидели колыбель Гилема и сидящую рядом Розелию, тихо баюкавшую дитя. Фелисите подвела Гортензию к колыбели и раздвинула занавески.

– Мой сын, – гордо сказала она.

– Знаю, – сказала Гортензия, – ему тринадцать месяцев, и он ходит. Отец постоянно о нем говорит.

Улыбнувшись, она чуть дотронулась до волос ребенка, прилипших к его вискам.

– Иди ужинать, Розелия, – сказала Фелисите, – и не спеши возвращаться. Мы с госпожой посидим на балконе.

Луна в своей первой четверти лила бледный свет на деревья сада, пока не исчезла совсем. Они сели в кресла с высокими спинками. Отлив обнажил водоросли, и их сильный йодистый запах забивал иногда даже сладкое благоухание роз. Глубокая тишина стояла вокруг прерываемая порой лишь лаем собак да криком какого-нибудь одинокого альбатроса.

– В Порт-Луи почти невозможно проникнуть в душу вещей, – сказала Фелисите.

Она раскаивалась, что вела себя несколько грубо в гостиной, заявив, что должна подумать, хоть это и было, однако, правдой. Но кое-какие пункты так и остались непроясненными. Намерения гостьи были, конечно, самые добрые, а впрочем, какое дело Фелисите до подоплеки ее поступка? Гортензия тоже нимало не стушевалась ни от одной ее реплики.

– Хотите продолжить наш разговор? – спросила молодая женщина.

– По-моему, я вам достаточно наговорила, чтобы вы сами сделали вывод и приняли соответствующее решение, – сказала Гортензия.

Они долго сидели, не двигаясь и не говоря ни слова. Фелисите тщетно пыталась упорядочить свои мысли. «Нет, нет, не ее, а меня он любит, меня, ведь я молода и красива. Я не настолько глупа, чтобы верить, будто в его прежней жизни не было женщин. У такого мужчины! Рассчитывала она на него или нет, не знаю. Но то, что она обладает какими-то неизвестными мне достоинствами, несомненно, раз лейтенант ей полностью доверяет, что он доказал, посвятив ее в свои тайны. А так как он вздумал напиться, чтобы… чтобы забыть о своих огорчениях, она сочла нужным поставить меня в известность, и это, бесспорно, поступок во всех отношениях бескорыстный».

– Мой муж знает, что вы решились на этот шаг? – внезапно спросила она. – Это он вас послал?

Гортензия расхохоталась легко и весело.

– Ну и мысли у вас, моя милая дамочка! Он небось сейчас ищет меня по всему городу, чтобы выложить мне всю свою подноготную – угрызения совести и мечты. К счастью, я могу отлучиться, ни перед кем не отчитываясь. Никто и понятия не имеет, что я на Черной речке. Когда я решила вчера с вами встретиться, только и было заботы – распорядиться, чтобы мне подали паланкин. Я вдруг поняла, что вы не имеете права коверкать ни вашу жизнь, ни его. Хотя, конечно, кто я такая, чтобы давать советы, тем более я наперед знаю все ваши возражения.

Обе услышали, что ребенок перевернулся и закряхтел в колыбели. Потом раздался в ночи печальный и низкий звук рога.

– Что это? – тихо спросила Гортензия.

– Какое-то запоздалое судно входит на фарватер, – ответила Фелисите.

И сразу же отвлеклась. «Неужто мне следует от него отказаться? – размышляла она. – Три года прошло, а только услышу его шаги в коридоре, сердце так и зайдется от счастья. Он дал мне все – нежность, любовь, страсть, но стоит иной раз вспомнить о нем, представить себе такое знакомое до последней черточки выражение его лица, как мне уже кажется, что я еще многого жду от него. Да и я, вероятно, могу кое-чем его одарить, и ничто во веки веков не утолит ненасытной этой любви, переполняющей все мое существо».

Она вздохнула, скрестив на груди руки. Мир, подписанный в Аахене в 1748 году, положил конец войне за австрийское наследство, но оказался лишь передышкой. Через полтора года вновь начались военные действия, и в 1756 году Косиньи получил приказ ускорить строительство укреплений. Спустя год после возобновления этой войны, впоследствии получившей название Семилетней, с одним из зашедших в Порт-Луи судов пришла весть о предстоящей в ближайшее время экспедиции Лалли-Толлендаля. Лейтенант и Фелисите с большой тревогой следили за всеми перипетиями, что предшествовали отправке двенадцати кораблей, составивших авангард экспедиции. Пришлось позаботиться о снабжении их продовольствием, и амбары в Порт-Луи опустели. На всю колонию была наложена контрибуция. Но Лалли-Теллендаль все же вовремя прибыл в Пондишери и сумел отбить французскую кассу у англичан. Наконец корабли вернулись на Иль-де-Франс, и вот уж два месяца как их приводят в готовность для новых морских походов. Теперь ожидают прибытия других кораблей из Франции под командованием графа д’Аше.

– Армада графа д’Аше уже на рейде? – спросила Фелисите.

– Нет, – сказала Гортензия, – но ее ждут со дня на день.

«Ясно теперь, почему он в самый сезон уехал в Порт-Луи, – подумала Фелисите. – Резоны, которые он мне привел, не стоят ломаного гроша. Мне показалось, что просто ему захотелось на несколько дней сменить обстановку, увидеть новые лица. Но я должна была догадаться, что его долгие бдения в „навигационной“, прогулки на каботажных судах то к Тамарену, то к Хмурой скале давали лишь слабый выход неким подспудным чувствам. Непростительно было считать, что мужчина способен по доброте душевной и без сожалений пренебречь своей самой заветной мечтой».

Обернувшись к Гортензии, она заметила, что у той закрыты глаза.

– Ах, сударыня, вы устали, а я вас бессовестно здесь держу… Простите меня.

– Не извиняйтесь. Я ведь привыкла поздно ложиться, и мне так нравится этот тихий вечер… Вы, на мой взгляд, очень мужественно переносите одиночество, – добавила она, – и колебания лейтенанта для меня уже более не загадка.

Сияние луны и мерцающий свет ночника из спальни отбрасывали на ее лицо блуждающие, неверные отблески. «Она красива, – подумала Фелисите. – Еще очень красива, но я не должна ревновать. Не должна. За всю мою жизнь ни одна из тех женщин, которые называли себя моими подругами, ни разу не проявили ко мне такого сочувствия и благородства. Возможно, она это сделала не для меня… Но в конце концов это будет достойная соперница…»

Порыв ветра, донесшийся с открытого моря, прошелестел по саду и вздул кверху розовый аромат.

«Нет, я дура, упрямая дура. Она была моей соперницей, и я не знала об этом. Побежденной оказалась она. И все-таки она здесь…»

Потянувшись, она достала руку Гортензии.

– Я не забуду вашего так незаметно преподанного урока, сударыня, – сказала Фелисите. – Вы помогли мне уразуметь, что мало просто желать человеку счастья, надо еще позволить ему самому стать счастливым.

Не забыла Фелисите и того, что было на следующий день. Освободившись от скованности, она совершенно уверилась, что приняла наилучшее из решений. Когда она, встав на заре и собираясь на перекличку, спустилась в гостиную, то с удивлением обнаружила там свою гостью, уже одетую и готовую ей сопутствовать всюду, куда бы она ни пошла.

– Я хочу провести день настоящей деревенской жительницы, – заявила Гортензия.

Они отправились вместе в поля, где сажали маис. В утреннем, еще не рассеявшемся тумане шли они быстрым шагом, одной рукой слегка приподняв свои длинные пышные юбки, а другой придерживая на плече пока ненужные зонтики. Гортензия иногда нагибалась за полевыми цветами, росшими вдоль откосов тропинки среди кустарников, и собирала из них букет.

– Эти цветы хороши лишь на лоне природы, – заметила Фелисите. – Сорванные, они тотчас же вянут.

– Не желаю быть варваром, – сказала Гортензия, положив свой букет между корнями египетской акации.

Лицо ее оживилось, от быстрой ходьбы на щеках появился румянец. Близорукие, чуть прищуренные глаза придавали ей очень изысканный вид. Когда они обошли плантации, Фелисите еще раз повторила надсмотрщикам свои указания. Рабы рыли ямки, был слышен звон их мотыг о мелкие камешки. В приготовленные мужчинами углубления женщины клали несколько зерен и присыпали их сверху землей.

– Им тут хватит работы на целый день, – сказала Фелисите.

По возвращении они заглянули в кубовую. Вода в чанах, где со вчерашнего вечера мокли листья, стала зеленоватой. С помощью длинных бамбуковых палок рабы взбивали эту воду, которая под воздействием находящихся в листьях ферментов и кислорода воздуха постепенно меняла окраску и делалась темно-синей.

– Потом краситель осядет на дно, – объясняла Фелисите, – и придется ждать, пока испарится вода. А тогда останется только разрезать сухое индиго на куски и подготовить его к отправке.

– Прибыль от этого ощутима? – спросила Гортензия.

– Не знаю, мы еще только пробуем. Идем ощупью. Каждый год раскорчевываем несколько арпанов. Эта работа требует большого терпения. Но ведь малейший успех, он подхлестывает. Вы и представить себе не можете, как увлекательна эта борьба с природой! Надо будет вам показать и наши градирни.

Ей доставляло радость вызывать у Гортензии восхищение их безустанной деятельностью. Но она говорила без самохвальства и лишь потому, что ее новоявленная подруга могла по достоинству оценить эту гордость труженика.

– Я все хочу посмотреть, – сказала Гортензия.

Закрыв зонтик, она оперлась на него, как на трость, и с улыбкой взглянула на молодую женщину «Что она думает обо мне? – задавалась вопросом Фелисите. – Не хотелось бы, чтобы она приравняла меня к тем безмозглым куклам, которых так много у нас в колонии».

Они не спеша направились к Белому Замку. Первые плантации хлопка были уже в цвету, и среди зелени листьев виднелось множество желтых венчиков.

– Нам скоро понадобятся новые амбары, – сказала Фелисите, – и еще специальное приспособление для упаковки хлопка. Что-то вроде пресса, чтобы уминать его поплотнее. Придется заняться этим… самой.

Они продолжали идти, какое-то время не разговаривая. Солнце палило уже изрядно, а ветер был слишком слаб и не приносил прохлады. Гортензия обмахивалась листком латании, Фелисите откинула с головы свою соломенную шляпку. Войдя в ворота хозяйственных служб, они спустились на главную – от амбаров к дому – аллею, которая вывела их на тропу, тянувшуюся вдоль берега Черной речки. Слева от них, по склону высокого мыса, одна над другой громоздились хижины слуг. Справа, меж окаймленных зарослями тростника берегов, раскинулись тихие, словно бы недвижимые воды. Чуть дальше затона для грузовых лодок река расширялась, и тропинка стала лепиться ближе к крутому обрыву. Но оконечность мыса делалась все положе и у моря плавно переходила в длинную, гладкую полосу песка.

– Градирни находятся на косе, – сказала Фелисите. – Мы туда к вечеру с вами сходим.

Дойдя до лестницы, вырубленной в скале, они посидели немного на первой ступеньке.

– Какое великолепное дикое место, – сказала Гортензия. – Я даже завидую вам. Ведь завтра я снова вернусь в город, в его суету и пыль.

– Я вас провожу, – сказала Фелисите.

– Вы хотите сказать, что поедете вместе со мной в Порт-Луи?

– Я не могу откладывать разговор с лейтенантом, он должен немедленно заявить, что готов отправиться в Индию с первой же экспедицией.

Она говорила спокойным голосом, но избегала смотреть на Гортензию. Это решение Фелисите приняла вчера, когда ее гостья ушла в свою комнату. До поздней ночи сидела Фелисите на балконе, слушая, как перекликаются сторожа, и то погружаясь в свои невеселые думы, то вдруг решаясь на что-то, а то отступаясь от очередного скороспелого замысла. Долго так пребывала она между дремотой и бодрствованием, пока первый крик петуха не вывел ее из этого состояния неуверенности.

Побродив еще по аллеям сада, они возвратились домой, разморенные зноем и длинной прогулкой.

Однако во время завтрака обе опять оживились и с увлечением болтали о модах и тряпках под неодобрительным взглядом Неутомимого. «Не только ты, меня многие осудили бы так же сурово и даже сочли бы погибшей женщиной, когда бы прослышали, что за моим столом сидела Гортензия и я еще потчевала ее отборным вином, – думала Фелисите. – Хуже того, я готова признать, что не было у меня подруги ближе, искренней, чем она. К дружбе, как и к любви, должна примешиваться пусть капелька восхищения, лишь тогда она будет долгой и неизменной, а я просто вынуждена восхищаться ею…»

Позавтракав, они облазали дом от погреба до чердака, после чего битый час играли с ребенком в комнате Фелисите. Когда он заснул, они прилегли отдохнуть: Фелисите и ее сынок – на широкой кровати под балдахином, Гортензия – на угловом диване. «Совсем по-семейному», – подумала, засыпая, Фелисите.

Когда солнце пошло на закат и стало прохладнее, они вышли из дома и, миновав аркаду, спустились на ту тропу, что вела к градирням.

– Я удивляюсь разнообразию ваших затей, – сказала Гортензия. – Был ли у вас какой-нибудь опыт, когда вы сюда приехали?

– Никакого, – ответила Фелисите. – Вот почему мы так медленно двигались. На первых порах мы лишь продолжали то, что было здесь начато раньше, а что касается нововведений – индиго, например, или хлопка, – то мы приступали к делу весьма осторожно. Сперва засеяли хлопком только один арпан. А убедившись, что урожай достигает четырнадцати килограммов с арпана, и это при смехотворно малой затрате труда, заметно расширили посевную площадь. Теперь, как вы сами видели утром, у нас двадцать пять арпанов в полном цвету. На следующий год будет вдвое больше: как раз сейчас пашут новый участок у самых гор. Мы пробуем. Все приходится принимать в расчет: климат, почвы…

Там, где тропа к градирням ответвлялась от той, что шла по берегу моря, они вступили под сень эбеновых, тамариндовых деревьев и египетской акации.

– Как вы наполняете бассейны? – спросила Гортензия. – Люди становятся в цепь?

Фелисите подавила улыбку.

– Вы так же несведущи, как и я была в те поры, когда мы сюда приехали, – сказала она. – Дело гораздо проще, чем кажется, но ведь с налету всего не сообразишь. Рассол в бассейнах мы держим на уровне между высокой и малой водой. Для этого то открывают, то закрывают затвор в канале, ведущем от моря, чтобы наполнить бассейны во время прилива или спустить излишек воды, когда наступает отлив.

Рабы с полными соли корзинами на головах рысцой пробегали к навесам. Фелисите и Гортензия обошли бассейны. В последних соль уже кристаллизовалась, и Гортензия, наклонившись, набрала ее в пригоршню.

– Вы были правы сегодня утром, – сказала она, – все это требует долготерпения. И еще – нельзя падать духом. Всегда можно начать дело заново, если по-настоящему этого хочешь.

«Откуда она пришла и к чему стремится? – недоумевала Фелисите. – Когда она за собой следит, у нее манеры и речь светской женщины. Выбралась ли она из низов или, напротив, пала?»

…Три года спустя Гортензия написала Фелисите, что решила уехать. Она продала кафе и возвращалась в родной город, тоже Порт-Луи, но во Франции, в департаменте Морбиган. Прочитав письмо, молодая женщина поскакала в столицу, однако корабль, увозивший Гортензию, уже отплыл, и больше она от подруги не получила ни весточки…

Рабы насыпали соль в мешки из пандануса – их плели и в поместье, – и в ожидании переправки на грузовые лодки складывали под навесами. К ним примыкало маленькое двухкомнатное строение конторы, по фасаду которого вились лианы с красными цветами. Тут же стоял, повернувшись к песчаному побережью, невозмутимый и неподвижный, как изваяние, ослик.

Медленно опускались летние сумерки. Море и небо порозовели. Над водою кружились стайками фаэтоны, а уже севшие на деревья птицы начали вдруг испускать призывные крики.

– Пора возвращаться, – сказала Фелисите, – нельзя ходить безоружными в темноте.

Назавтра, стараясь держаться около паланкина, она уже ехала по дороге в Порт-Луи.

Госпожа Шамплер как будто воочию увидала себя в пресловутой комнате с желтыми занавесками. Лейтенант, голый по пояс, спал. «Обиженный на весь мир мальчишка, вот он кто», – подумала Фелисите. Она улыбнулась, вспомнив давнее утро, когда он точно таким предстал перед ней в первый раз. Прошло три года, и вот он снова избрал все тот же бессмысленный способ борьбы с непреодолимой страстью.

– Ну что ж, – тихо сказала Гортензия, – пока что хоть смойте с себя дорожную пыль.

Сразу же по приезде в Порт-Луи Гортензия предупредила ее:

– Не надо, чтобы вас видели в зале. Пройдете в ворота, а там – прямиком через черный ход.

Пока лейтенант спал, Фелисите целый час провела в ванной комнате. И спустя сорок лет она бы еще могла описать все флаконы и баночки с притираниями на туалетном столике. Ванна и таз блестели, точно серебряные, зеркала украшали все стены комнаты, а в углу примостился низкий диван с покрывалом из черного шелка.

Красиво причесанная, душистая, Фелисите нарядилась в бархатное зеленое платье, которое не преминула взять с собой, и тихо-смирно легла возле спящего лейтенанта.

– Не может эта ситуация длиться до бесконечности, – рассуждал Гилем. – Контр-адмирал будет вынужден что-нибудь предпринять, если не хочет, чтобы его винила потом Колониальная Ассамблея. Начать их преследовать, да-да, вот что нужно! Заставить их отойти или даже капитулировать, как до него это сделал капитан Рено.

«До чего они скучные, – подумала госпожа Шамплер. – У этих детей настоящий талант словоблудия».

Откинувшись к спинке кресла, она устремила долгий взгляд на портрет лейтенанта, потом опустила веки. Комната с желтыми занавесками и бархатное зеленое платье… «Ты все поняла, малыш, и пришла мне это сказать. Ты поняла и не рассердилась и не говоришь мне, что я тебя разлюбил…»

То был шепот, какое-то бормотанье, но она знала могущество этого шепота. Она знала, что бесполезно заботиться о прическе, о платье… Все перестало существовать, кроме него и ее, кроме роскоши их единения.

– Вряд ли они еще раз подойдут к берегу, – сказал Кетту. – Перекрестный огонь наших пушек дал им пищу для размышлений, так что они, вероятно, смекнули, что ничего у них не получится ни с абордажем, ни с высадкой. По-моему…

«Надо было спросить у Кетту, пощадил ли Ремке Мони комнату с желтыми занавесками. Я в тот раз не осмелилась, а теперь уже поздно».

Госпожа Шамплер встала и подошла к стене, где вместо пробитых снарядом были уже приколочены новые доски.

– Немного подкрасить, и ничего не будет заметно, – сказала она.

7

Прошла неделя. Обитатели Белого Замка вернулись к прежней размеренной жизни. Нестор погнал в Порт-Луи скот, а через час туда же в сопровождении Неутомимого отправили транспорт с солью и известью.

Из Шамареля, Бамбуков и с Хмурой скалы прикатили соседи. С кратковременными визитами. Только чтобы узнать новости, посмотреть на корабли и. наскоро перекусив, вернуться в свои владения.

Из Порт-Луи прибыл нарочный. Контр-адмирал получил восемьдесят затребованных им гамаков, и больных смогли наконец доставить в столичный госпиталь. В ответ на рапорт муниципалитета Черной речки о нехватке в кантоне национальных гвардейцев Директория издала декрет, обязывающий мэров кантонов Мока и равнины Уилхема выделить по пятьдесят гвардейцев Черной речке, чтобы расставить сторожевые посты по всему побережью. Неприятельские корабли, казалось, даже не собирались снимать дозорную службу в открытом море.

В свободные от дежурства часы морские и артиллерийские офицеры небольшими группами обходили окрестности. И некоторые из них, пользуясь приглашением госпожи Шамплер, являлись в Белый Замок выпить чашечку кофе. Лейтенант Легайик, однако, туда не показывался.

В субботу вечером в поселке черных у Кокора, выдававшего замуж младшую дочь, был великий праздник. По просьбе контр-адмирала госпожа Шамплер разрешила прийти в поселок экипажам обоих кораблей. Со временем эти всеобщие диковатые пляски черных стали для госпожи Шамплер необходимой частью ее собственной жизни. Когда лейтенант бывал дома, они непременно присутствовали хотя бы на первых двух танцах. Фелисите обожала безостановочный дробный звук барабана, похожий на токование глухаря, изливающего свои жалобы и печаль. Медленно опускалась ночь, и барабаны стучали все более исступленно. Огромный костер из сухих пальмовых веток освещал берег. Но вот начинались танцы. Мужчины плясали нагие по пояс, женщины, приподымая с обеих сторон свои длинные юбки в воланах, кружились в двух-трех шагах от пылающего костра.

После каждого танца рабы окунали кружку в большие кувшины с араком и выпивали ее одним духом.

Насмотревшись, они с лейтенантом шли к дому. Мало-помалу шум затихал, издалека становясь похожим на подражание крикам различных птиц и животных. Иногда они вместе спускались к морю. И что-то неизъяснимо тревожное словно бы плавало в воздухе, что-то волнующее – и тем сильнее роднящее их…

С того дня, когда Доминика переселилась с первого на второй этаж, бабушка с внучкой по вечерам частенько сумерничали на балконе. Судовые огни притягивали их взоры, но произносить известное имя обе, точно по уговору, все-таки избегали.

На следующий день после празднества госпожа Шамплер пригласила контр-адмирала вместе с его штабными на ужин, и еще утром всем стало ясно, как важен для старой дамы этот прием. После совместной семейной молитвы в часовне она, противно своей привычке, не вызвала Неутомимого, вернувшегося накануне из Порт-Луи, а самолично спустилась на кухню, чтобы составить меню. Согласовав свои пожелания с поваром, она приказала расставить в гостиной цветы, парадно накрыть стол и распределила места для всех визитеров. Контр-адмирал, приняв приглашение, сказал, что возьмет с собой капитанов обоих кораблей и двух лейтенантов.

«Кого именно?» – спрашивали себя Доминика и госпожа Шамплер. Но постарались принять вид полного равнодушия. «Надо всегда полагаться на случай», – подумала госпожа Шамплер. А Доминика решила, глупышка: «Если он явится, мне предстоит борьба».

Однако заметив за завтраком лихорадочное состояние девушки да и наблюдая за ней молчаливо в течение дня, госпожа Шамплер написала словцо лейтенанту. Вот что стояло в записке, выведенной ее ясным, прямым почерком:

«Молодой человек, примите, не мудрствуя лукаво, мое приглашение на сегодняшний ужин и сделайте одолжение прийти к нам вечером с контр-адмиралом».

В постскриптуме было добавлено: «Не желаю и слышать никаких отговорок».

«Нет, нет, нельзя искушать судьбу, – подумала она, складывая записку. – Пусть придет, пусть одержит победу или получит отставку уже навсегда. Не нужны нам в семье две истории а ла Жан Люшон!»

Вызвав Неутомимого, она вручила ему письмо. А через полчаса уже читала ответ Легайика, с благодарностью принявшего приглашение.

Перед тем как сойти на первый этаж, госпожа Шамплер бросила взгляд в зеркало. Бархатное сине-лиловое платье со складками из сатина того же сливового оттенка на бедрах, с лацканами и рукавчиками из тончайшего кружева выглядело очень внушительно. Тем не менее, присмотревшись к себе повнимательней, она вновь подошла к туалетному столику. Достав из резного, инкрустированного перламутром ларца нефритовую коробочку, она одним пальцем слегка подрумянила себе щеки. И только тогда, довольная своим видом, спустилась вниз.

Еще не пробило шести часов, но ей непременно хотелось присутствовать при последних приготовлениях и проследить за тем, чтобы всюду горели лампы.

«Слабо освещенная зала всегда создает впечатление тоски и убожества, – размышляла она. – Я не стремлюсь к роскошеству, но люблю удобство и гармоничность во всем».

Она велела зажечь в гостиной еще два-три канделябра и, наоборот, убрать один с обеденного стола. На консолях изящные цветохвосты тянули кверху длинные стебли с единственным ярко-красным своим лепестком. Сорвав несколько веток, госпожа Шамплер воткнула их в новое место, приподняла остальные и отступила на шаг. Букет сразу обрел совсем иной облик. Он жил. Теплый тон лепестков, отражаясь в стенных зеркалах, красиво смотрелся на белом с золотом фоне панелей.

«Так будет лучше», – подумала госпожа Шамплер и обернулась к вошедшей невестке.

– Вы великолепно выглядите, матушка, – сказала Элен.

Старая дама внезапно расстроилась и смутилась. Ни за что на свете она не созналась бы, что нарумянила себе щеки. Со своими невестками она никогда не была до конца откровенной. Ни с того ни с сего ей вспомнилась фраза, произнесенная лейтенантом в день свадьбы Гилема: «Ни ты, ни я, мы пока не готовы сложить оружие», – и лицо госпожи Шамплер осветилось улыбкой. «Я еще буду вас удивлять до последнего вздоха», – подумала она, разглядывая наряд Элен. Из такого сказочного муслина она не сумела сделать ничего путного. Отделка из сутажа не подходит для этой ткани, а желтый цвет отнюдь не к лицу блондинкам, особенно при свечах. Но госпожа Шамплер постаралась быть ласковой.

– Мы с вами явились сюда раньше всех, – сказала она.

– И притом с одинаковой целью: взглянуть, как накрыто на стол, – отвечала Элен.

«Слава богу, я пришла вовремя, – подумала госпожа Шамплер. – А то бы она по примеру своих родителей убрала все цветы и свечи и устроила тут угрюмую атмосферу единственной трапезы, коей нас удостоил ее сквалыга отец в день помолвки».

Их даже не пригласили тогда погостить в поместье, и, чтобы позавтракать в воскресенье в «Грейпфрутах», им с лейтенантом пришлось провести две ночи в семейном пансионе в столице. «Ну, хоть не я женюсь, – сказал в воскресенье вечером лейтенант, – будь это я…»

Он не закончил фразы, но сила, с которой он запустил свои башмаки в дальний угол комнаты, была красноречивее слов.

Наблюдая в последние годы невестку, госпожа Шамплер часто спрашивала себя: сбылись ли надежды молодой женщины? Вступая в брак с наследником Шамплеров или, по крайней мере, с одним из наследников, она, конечно, не знала, что выбирает в мужья человека, который и в мыслях не держит избавиться от опеки родителей и самому обеспечивать жизнь своей семьи. Возможно, она считала, что сразу же после свадьбы Тристану достанется то, что можно назвать его долей наследства. Но и эта ее надежда оказалась обманутой. Родители, как и прежде, раз в год выдавали сыну определенную сумму, постепенно все возраставшую, однако и речи не было о разделе имения.

«Единственный был у Тристана шанс, был да сплыл вместе с поместьем супругов Арну», – думала старая дама. Через несколько месяцев после женитьбы Тристана вслед за своей женой, умершей два года назад, скончался Эрве Арну, который, будучи старым другом Фелисите, завещал ей все свое достояние. «Если б хоть кто-то из вас заинтересовался этим поместьем…» – не раз говорила она своим детям. Но ни один из ее сыновей даже и не попробовал испытать себя в деле. Имение продали с торгов за смехотворно низкую цену. «Что можно было поделать?» – писала госпожа Шамплер лейтенанту. Она отказалась ехать в «Грейпфруты», чтобы составить опись имущества. «Не люблю бесполезных терзаний», – холодно отвечала она тем, кто выражал удивление по этому поводу.

Когда госпожа Шамплер и Элен вышли в гостиную, там собралось уже все семейство, за исключением мальчиков, которых должны были покормить в детской. Жюльетта выглядела очень изысканно в своем сером в синюю полоску платье, а Доминика, которая была в розовом, расшитом по шелку серебряной ниткой наряде, надолго приковала к себе внимание бабушки. «Жюльетта сегодня, к счастью, в своем наиболее выигрышном виде. Будь я мужчиной, который подумывает о женитьбе, я непременно загодя повидала бы тещу, чтобы представить себе, какой будет моя жена к сорока – пятидесяти годам», – подумала госпожа Шамплер.

– Ты прелестна, Доми, – сказала она внучке.

– Правда, бабушка? Вам нравится мое платье? Я не знала, какое надеть, и хотела спросить совета, да только не смела вас беспокоить.

– Молодец, что решила сама. Ты уже взрослая и должна брать ответственность на себя даже в таком нелегком вопросе, как выбор платья!

Доминика улыбнулась и, наклонившись к бабушке, неожиданно чмокнула ее в подрумяненную щеку. Госпожа Шамплер постаралась скрыть удовольствие, которое ей доставил этот поцелуй. «Бабушка не пропускает случая закалить мой характер, – подумала Доминика. – Но как она, видимо, всю свою жизнь бунтовала в душе против тех, кто ее окружает!»

В последние два-три года она разрывалась между двумя противоположными силами – неукротимой энергией деда и бабки и вялой изнеженностью родителей. Как вдруг Доминика невольно подслушала их разговор. «Нечего так уж особенно волноваться, – говорил Жюльетте Гилем. – Тристан, я уверен, будет согласен. Мы удвоим жалованье Кетту». Она поняла, что, сочтя смерть Брюни Шамплера неоспоримым фактом, они говорили о времени, когда подлинная хозяйка поместья тоже уйдет из жизни. Эти слова отца легли ей на сердце невыносимой тяжестью. Целыми днями она в них искала какой-то скрытый подтекст, надежду, которую осуждала, и мучилась, и упивалась своим страданием, со всем пылом молодости восставая против житейского опыта взрослых. Но постепенно она осознала, что есть все же некая мудрость в покорном приятии неизбежного. Ведь примирилась же Доминика с гибелью деда… Так же придется ей примириться с мыслью о том, что наступит день, когда в комнатах на втором этаже навеки затихнут такие сейчас живые шаги ее бабушки. Тогда-то она и решила исподволь овладеть секретами полеводства и разведения скота. «Я буду делать то же, что и она, – думала Доминика. – Почему бы и мне не добиться успеха? Она девятнадцатилетней девчонкой приехала на Черную речку, а между прочим, условия были гораздо хуже, чем нынче. Да… Но для начала с ней был Брюни…»