Текст книги "Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта"

Автор книги: Марсель Брион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Прием, оказанный императрицей Марией Терезией и ее двором маленькому Моцарту, когда тот в первый раз приехал в Вену, свидетельствует о том, что интерес к музыке передавался от поколения к поколению и от царствования к царствованию, вплоть до Фердинанда I, который – об этом свидетельствуют его портреты – держал фортепьяно в рабочем кабинете, рядом с письменным столом. Это была одна из самых прекрасных традиций монархии, один из самых благотворных примеров, подававшихся родителями своим детям, и нет ничего удивительного в том, что наряду с природным расположением австрийцев к музыке этот стимул, исходящий от самой вершины власти, придавал музыке исключительное место в занятиях и пристрастиях венцев.

«Соловьиная клетка»

Придворная капелла была не единственной консерваторией, где готовили виртуозов или просто хороших музыкантов. Существовало еще одно заведение под названием Городской пансион (Stadtkonvikt), в котором за счет города содержали и обучали множество музыкально одаренных детей. Они получали там всестороннее образование, как в коллеже, но особое внимание уделялось подготовке певцов и музыкантов. Это учреждение, сравнимое с «благотворительными консерваториями», столь многочисленными в Италии XVIII века, и особенно в Неаполе и Венеции, которые в народе называли «соловьиными клетками», ставило своей целью всестороннее бесплатное музыкальное образование детей бедняков, находившихся при этом на полном содержании.

Пансион относился к ведению университета; под него было отведено безликое, унылое здание бывшего иезуитского коллежа, упраздненного в пору, когда Иосиф II изгнал из империи этот орден. В летние дни через открытые окна лились такие волны гармонии, что восхищенные прохожие останавливались, чтобы послушать пение и музыку. Эти своеобразные концерты быстро приобрели популярность, и соседи, а также владельцы ближайших лавок даже выносили стулья для удобства слушающих.

Ученики пансиона носили униформу, наполовину гражданскую, наполовину военную, отчасти похожую на форму кавалеристов императорского манежа, которому одному разрешалось держать великолепных белых лошадей из Липицких конезаводов. Это был сюртук со сборками на талии, скроенный наподобие нашего фрака и украшенный эполетами, черный, как и жилет, далее – белый галстук, белые штаны до колен, а на голове треуголка, которую некоторые воспитанники кокетливо надевали набекрень, стремясь придать себе воинственный вид. По окончании пансиона дети сразу же получали место в оркестре, что ценилось очень высоко.

Пока публичные концерты были еще очень редкими – ведь фактически их начали практиковать лишь при Иосифе II, – каждый слушал только ту музыку, которую играл сам, или ту, которую играл приглашенный за деньги оркестр. Разумеется, имело место своего рода соревнование между спесивыми вельможами, прилагавшими все усилия, соперничая с Хофбургом и между собой в стремлении обзавестись самым большим оркестром или самой лучшей театральной и балетной труппой, которые они держали ради тщеславного эгоистического удовольствия, заставляя артистов служить своим искусством лишь им самим и их гостям. В переписке людей того времени мы читаем о том, что, когда эти важные персоны периодически приезжали в Вену, дабы выполнять свои обязанности при дворе и участвовать в официальных празднествах, они привозили с собой своих музыкантов. Известно, какие конфликты возникали в связи с этим между Моцартом, в отличие от Гайдна не отличавшимся покорностью, и князем-архиепископом Зальцбургским, человеком менее благородным, нежели князь Эстерхази. ^{19} Многие авторы умалчивают о нередких фактах причисления музыкантов к домашней прислуге, что ставило артистов в унизительное положение. Их покровители не понимали, что это лишает их последнего шанса сохранить стабильное положение, невозможное без регулярной выплаты жалованья и предоставления возможности сочинять, не подвергаясь постоянному риску безденежья. Само по себе то обстоятельство, что музыканты ели за одним столом с прислугой, например, с секретарями, а не с хозяевами, не унижало, поскольку равенство классов еще не стало догмой, провозглашенной Декларацией прав человека, а те, рядом с кем обедали музыканты, несомненно, стоили тех, кто усаживался за стол под искрящимися люстрами господского обеденного зала.

Чаще же всего, как из любви к музыке, так и из деликатности и благодаря хорошему воспитанию, благородные покровители старались стереть привычные различия и держали себя на равных с подвластными им артистами, во многом превосходившими своих хозяев.

Австрийское дворянство XVIII и первой половины XIX века, известное своими высокими рангами и древностью родов, обессмертило себя именно благодаря общению с артистами. Все эти Лобковицы, Шварценберги, Эстерхази, Лихновские известны нам прежде всего благодаря их общению с Моцартом, Гайдном или Бетховеном, да и память о русском посланнике Разумовском вряд ли сохранилась бы надолго, если бы не была увековечена посвящением этому дипломату знаменитых трио Бетховена.

О том, с каким почетом артистов принимали в самых закрытых, самых изысканных аристократических салонах, нам известно по тому, какую роль в жизни Бетховена играли графиня Тун, граф Фрис и графиня Дейн. Именно во дворце графини Дейн автор Фиделиопознакомился с той, кому было суждено стать «бессмертной возлюбленной», – с Терезой Брунсвик, а также с графиней Джулией Гвиччарди, которой он посвятил Сонату до минор. Впрочем, биографы композитора расходятся во мнении, к кому относится выражение «бессмертная возлюбленная». Имени Терезы Брунсвик противопоставляются имена ее сестры Джульетты Гвиччарди, другой сестры – Жозефины Брунсвик, певицы Амалии Шальд, Терезы Мальфати и других… Но это уже не имеет значения.

Атлас знаменитых музыкантов

Превосходные концерты давались также в салонах «знатных горожан», занимавших со времени правления Марии Терезии и вплоть до прихода к власти Фердинанда I все более и более значительное положение в обществе, сравнимое с положением дворянской знати. Это были прежде всего врачи, становившиеся меценатами, начиная со знаменитого доктора Месмера, открывшего «животный магнетизм», или феномен внушения, и владевшего прекрасными садами под Веной, где однажды чудесным летним вечером оперой Моцарта Бастьен и Бастьеннабыл открыт зеленый театр. Известных исполнителей и композиторов принимали у себя доктор Генцингер, доктор Франк и в особенности личный врач императрицы ван Свитен, владевший богатейшей библиотекой. Очень хорошую музыку играли в домах друга Моцарта ботаника Жакена, типографа Траттнера, адвоката Зоннлайтнера, чьим постоянным гостем был Шуберт, и в домах издателей, печатавших партитуры композиторов, которые становились не только их гостями, но и клиентами. Такие люди, как Коппи и Артария, своими изданиями сыграли более значительную роль в жизни венской музыки и музыкантов, чем это кажется на первый взгляд.

Несмотря на преобразования середины XIX века, на модернизацию города, на прокладку кольцевых магистралей в XX веке, о присутствии знаменитых музыкантов прошлого еще и сегодня напоминают городские кварталы и дома, в которых они когда-то жили. Проходя по улицам старого города или предместий Вены, часто видишь то одно, то другое из таких освященных самой историей мест, где еще живет дух гения.

Таковы жилища Гайдна, Моцарта, Вагнера, Листа, Вебера, Шуберта, Бетховена, причем домов, в которых жил последний, особенно много: мрачный нрав композитора, неспокойный характер и постоянная неудовлетворенность, преследовавшая его повсюду, где бы он ни появлялся, толкали его на бесконечные переезды из одного места в другое. Если бы кому-нибудь пришло в голову обозначить на плане города дома, в которых жили известные музыканты, то получился бы своего рода географический атлас музыкальных знаменитостей. Остается лишь удивляться тому, насколько часто они меняли места жительства, отдавая при этом предпочтение пригородам и деревням, где могли воспарять надо всем окружающим и тесно общаться с природой.

Великие дни музыки

Составившие славу Вены бесчисленные «великие дни музыки» и премьеры бессмертных шедевров, собственно и делавшие эти дни великими, украшали корону венского искусства жемчужинами этих творений даже несмотря на то, что, как это и бывает в большинстве случаев, композитор слишком опережал время, чтобы снискать единодушные аплодисменты всегда достаточно консервативной публики. Это были такие дни, в которые в музыке свершалось что-то по-настоящему новое, рождались новые средства выражения, открывающие неизведанные пути.

Таковы были, например, премьеры опер Спока в Хофбургском театре: Орфеяв итальянском оригинале 5 октября 1762 года и Альцестыв 1767 году; премьера Волшебной флейтыМоцарта в шиканедеровском Театр-ауф-дер-Виден, который, по описанию современника, представлял собой «длинное прямоугольное здание, походившее на гигантский ящик»; премьера Фиделио20 ноября 1805 года в Театр-ан-дер-Вин, когда спектаклем дирижировал сам Бетховен, сидя за фортепьяно перед публикой, весьма немногочисленной из-за того, что имперскую столицу заполонили французские труппы; премьера Времен годаГайдна в апреле 1801 года, встреченная такими же теплыми аплодисментами, как и Сотворение мира, сыгранное впервые во дворце Шварценбергов в апреле 1798 года.

К великим дням относится и премьера Лоэнгринав мае 1861 года, ознаменовавшаяся огромным успехом. «Такими непрерывными, восторженными овациями меня встречала только венская публика», – сообщает Рихард Вагнер. Он очень любил Вену. Впервые он приехал сюда, когда ему было всего девятнадцать лет, и сразу же почувствовал себя как дома. «Вена, – писал он, – долгое время представлялась мне совершенно необычным городом, и, несомненно, музыкальные и театральные впечатления, которые я там получил, долго оказывали на меня влияние».

В противоположность этому другие музыканты, случалось, чувствовали себя здесь чужаками и неудачниками из-за несовместимости их характера с характером города и его жителей, из-за внутреннего противоречия между природой их искусства и гения, с одной стороны, и музыкальными вкусами венцев – с другой.

Это расхождение с очевидностью проявилось во время двух пребываний в Вене Роберта Шумана, не принесших ему ничего, кроме разочарования, горечи и провала с пылкостью взлелеянных планов. Когда он впервые увидел Вену в сентябре 1838 года, ему понравился и сам город, и пейзаж его окрестностей. «Вена и стрела ее собора Св. Стефана, – отмечает он в своем Дневнике, – ее красивые женщины и ее роскошь, Вена, которую обнимает своими изгибами Дунай, которая простирается все дальше, ступенями подбираясь к горам, постепенно становящимся все выше и выше, Вена, вызывающая в памяти образы величайших немецких мастеров, не может не вдохновлять воображение музыканта. Когда я смотрел на город с высоты ближайших холмов, я думал о Бетховене, который, вероятно, часто обращал свой взгляд к далекой линии Альп, о Моцарте, следившем своими мечтательными глазами за тем, как струится Дунай, о Гайдне, запрокинув голову любовавшемся головокружительной высотой стрелы Св. Стефана. Дунай, стрела Св. Стефана и цепь альпийских вершин вдали – вот сокращенный вариант образа Вены. Слушая симфонию Шуберта, я словно снова вижу этот город и понимаю, что в этом обрамлении действительно могут рождаться такие произведения».

Шуман был вполне расположен к тому, чтобы сжиться с этим очаровательным городом и обосноваться в нем, но ему не хватало средств к существованию. Он приехал сюда, следуя советам Шамиссо, [45]45
  Шамиссо(1781–1838) – немецкий поэт-романтик, автор рассказа «Удивительная история Петера Шлемиля». Примеч. ред.


[Закрыть]несмотря на сдержанное неодобрение и предостережения своего друга и советника Веске фон Пюттлингена, более скептически относившегося к приему, который австрийские меломаны могли оказать пылкому романтизму этого саксонца, которого даже соотечественники, в действительности более реальные «романтики», нежели венцы, не всегда понимали и не особенно ценили. И действительно, Шуман быстро разочаровался: «Здесь любят только легкую музыку, старинные ритурнели, ^{20} музыку для пения и танцев. Серьезная музыка здесь вовсе не ценится». Действительно, как раз в этот период горожанами овладело поветрие вальса, богом которого был Иоганн Штраус, и толпы людей набивались в громадные феерические «танцевальные дворцы», пренебрегая концертными залами и патетической, печальной, волнующей – одним словом, настолько «не-венской» музыкой этого иностранца, что он с каждым днем все больше и больше чувствовал себя здесь чужим.

Через несколько лет Шуман снова приехал в Вену с женой Кларой Вик, которая дала там несколько концертов; он по-прежнему надеялся получить место преподавателя консерватории, что обеспечило бы ему постоянное жалованье: это было извечной мечтой всех бедных музыкантов того времени… Но Вена обожала Мейербера, этого пустого, напыщенного, поверхностного композитора, которого Шуман критиковал в своей музыкальной газете. Мейербер был в Вене, его можно было встретить во всех гостиных, и позволительно думать, что он мстил Шуману, понося этого пока еще малоизвестного композитора. Концерты, которые давала Клара, не имели ожидаемого успеха: первый едва покрыл расходы, второй проходил при пустом зале, а на следующих публика была только потому, что в них участвовала певица Женни Линд, прозванная «шведским соловьем».

Шуман отказался от попытки укорениться в среде, которая явно не желала его принимать, но она же триумфально принимала Вебера, чья Эвриантас успехом прошла в 1823 году. Восторженно встретила венская публика и Листа, который в 1862 году предоставит прибежище в Вене Брамсу, где тот проживет до самой смерти. Говорили, что вкусы публики изменились в этот период, ознаменованный Венским конгрессом, который довел создававший видимость процветания город до бедности и глубоко изменил нравы. «Высшее общество лезло из кожи вон, стараясь в соответствии с тоном, который задавал Меттерних, поддерживать традиции старой монархии, и считало политически правильным подчеркивать свою приверженность идеологии Священного союза», – пишут Жан Шантавуан и Жан Годфруа-Демомбин. [46]46
  Le Romatitisme dans la Musique Européenne, Albin Michel, 1955. Примеч. авт.


[Закрыть]Далекое от сближения с массами, оно создавало пропасть между собой и народом. И лишь в одном меломаны всех сословий действовали в согласии – в наступательном возврате к итальянщине. Оказалось достаточно одного ТанкредаРоссини, чтобы поколебать все здание венской немецкой музыки. Бауэрнфельд, [47]47
  Эдуард Бауэрнфельд(1802–1890) – австрийский комедиограф, писавший пьесы для Бургтеатра с ярко выраженным национальным колоритом. Примеч. ред.


[Закрыть]которого цитирует Эрхардт, отмечает в своем Дневникеследующее суждение, расхожее в венских салонах 1816 года: «Моцарт и Бетховен – старые педанты, они отдают глупостью прошлых времен; только начиная с Россини мы узнали, что такое мелодия. Фиделио– это мусор; непонятно, что заставляет людей идти в театр, чтобы скучать, слушая это произведение».

Всегда существовали и всегда будут существовать глупцы, непонятливые люди с претензиями, которые осуждают то, чего не способны понять и полюбить, но с трудом верится, чтобы выродился известный своей тонкостью вкус венцев. Итальянщина, которая царит в 1830-е годы, – это возвращение того, чем вдохновлялась придворная опера до реформы Глюка. Сальери противостоял Моцарту. ^{21} Шуману предпочитали тех, кого он высокомерно называл «канарейками»; Листом больше восхищались как талантливым пианистом-виртуозом, нежели как автором музыкальных произведений. Преобразования, произошедшие в общественных классах в связи с Наполеоновскими войнами, возникновением буржуазии, развитием промышленности, гегемонией финансистов, мы рассмотрим ниже, но все это вызвало изменения в музыкальных вкусах.

Салоны, в которых «музицировали» во время и после Венского конгресса, – это уже не залы княжеских дворцов, а гостиные в особняках буржуазии. Это не значит, что музыка, которую там играли, менее хороша или что тамошняя аудитория обязательно менее компетентна. Банкиры Вюрт и Фелльнер первыми предоставили своим гостям возможность услышать Героическую симфониюБетховена; музыкальные вечера других финансистов – Перейра, Арнштайнов, Геймюллеров, Геникштайнов – привлекали самых тонких знатоков с самого начала XIX века, и еще больше тридцатью годами позднее. Многих художников, писателей, высокопоставленных чиновников можно было с одинаковым успехом встретить на таких вечерах и у банковского воротилы Вертхаймштайна, и у ориенталиста Хаммер-Пургшталя, в доме Прокеш-Остена или тайного советника Кизенветтера. Фабрикант фортепьяно Конрад Граф, тучный, медлительный, с массивным лицом, неуклюжий с виду, но очень острого ума и тонкого вкуса человек, приглашал самых известных пианистов играть на своих инструментах. То же самое происходило и в домах крупных промышленников, таких, как Шеллер, Хорнбостель, Артхабен, Миллер-Айкхольц, – основателей целых буржуазных династий, в которых из поколения в поколение передавались любовь к музыке и гордость мецената.

Вена и ее музыканты

Поэтому было бы несправедливо говорить, будто Вена переродилась и утратила свой ранг столицы музыки; предпочтения публики вполне естественно изменились, но это вовсе не дает оснований считать ее сборищем тупых обывателей. Хотя приход буржуазии и знаменует собой упадок, если не исчезновение, былой аристократической утонченности, но это был общий для всех стран феномен эпохи, неизбежное «скольжение» к демократизации. С другой стороны, хотя и приятно подчеркнуть, и притом с полным основанием, благие результаты меценатства в домах крупных сеньоров XVIII века, при этом необходимо признать, что, несмотря на симпатии этих вельмож по отношению к музыкантам, их щедрость была не всегда достаточной, чтобы уберечь артистов от постоянной тревоги по поводу «денежных вопросов», явно не стоивших того, чтобы они ими занимались. Как бы ни чествовали Бетховена в княжеских гостиных, он никогда не чувствовал себя обеспеченным и умер полунищим.

Когда изучаешь жизнь и произведения венских музыкантов – под словом венскиея подразумеваю тех, чья карьера состоялась в Вене, даже если они, как, например, Бетховен, родились не здесь, – невольно задаешься вопросом: был ли этот город таким же раем для артистов, каким он являлся для любителей музыки и меломанов? Иными словами, всегда ли Вена заслуживала присутствия гениев, живших в ее стенах? В достаточной ли мере она признавала, поощряла и поддерживала этих гениев? Не была ли эта столица музыки юдолью страдания для многих музыкантов, которые не находили здесь ни понимания, ни симпатии, ни просто человеческой и материальной поддержки, необходимой для того, чтобы они могли творить?

Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось бы пересмотреть биографии, определить баланс полученного такими артистами от Вены и отданного ими этому городу, и это послужило бы поводом к утверждению и повторению того, что, как бы ни был велик успех, которым вознаграждают истинного артиста, он всегда отдает неизмеримо больше, чем получает; что зрители, пришедшие на концерт, вспоминая о нем, думают, будто, уплатив за кресло в партере и поаплодировав исполнителям, они полностью оплатили свой долг перед музыкантами, а ведь этот долг заключается прежде всего в признании и благодарности.

Оказалась ли Вена достойной Моцарта? Она оставила его чахнуть в стесненных обстоятельствах, исчерпавших все его силы и приведших к безвременной смерти. Просьбы прислать денег, которые композитор постоянно посылал зальцбургским друзьям и своим «братьям-масонам», постоянная, неотступная нужда в деньгах, терзавшая его до последнего смертного часа, катафалк для нищих, отвезший его труп к общей могиле, жалкие уловки, к которым он был вынужден прибегать, чтобы жить, – все это, по-видимому, говорит о том, что Вена не сумела или не пожелала предоставить ему тот минимум средств, который принес бы мир его уму и обеспечил бы спокойствие для работы.

И вовсе не легкомыслие и не капризы его жены Констанцы были причиной безденежья – они были не слишком обременительны, – причиной была скаредность семей, плативших ему ничтожную плату за уроки, равнодушие публики, проваливавшей его оперы или довольствовавшейся их полууспехом, плутовство издателей, наживавшихся на несоблюдении его авторских прав, так как он, плохо разбираясь в денежных делах, не оговаривал должным образом необходимые пункты в контрактах. Но кто лучше Моцарта мог вызывать восхищение, благоговение у всех венцев, которые тем не менее предпочли ему Сальери, Мартин-и-Солера и других гораздо менее значительных композиторов?

Зато совершенно полной была гармония между городом и композитором в «браке по любви» – Вены и Франца Шуберта, настолько неразделимых, что просто невозможно себе представить, чтобы Шуберт родился и работал не в Вене, а в каком-то другом месте, как немыслима и музыкальная история Вены без Шуберта. В чем причина? В том, что, плоть от плоти города, композитор выразил его душу, природу, характер, его лицо, с непосредственностью и простотой, несущими в себе некую совершенно исключительную свежесть, за которой порой оставался незаметным сам гений, некое состояние доброты, открывающееся только избранным, только «чистым». Всего нескольких тактов Шуберта достаточно для того, чтобы представить себе венский пейзаж, дворик какого-нибудь дома в предместье с его деревянными балконами и вьющимися по стенам растениями, пригородный ресторанчик в саду с беседками, в которых поют певчие птицы, с голубеющим вдали контуром дальних гор и сами эти дали, которые были так дороги романтическому воображению.

Олицетворял собой Вену и Иоганн Штраус, но только в одной ее ипостаси: Вену колоссальных танцевальных залов 1820-х годов и одержимости манией вальса, подстегиваемой дьявольскими скрипками венгерских и цыганских музыкантов. Он недолго воплощал собой Вену, так как слишком явно принадлежал своей эпохе, чтобы стать достоянием всех времен, и дистанция между отцом и сыном, Иоганном Штраусом I, сочинителем «танцевальных вальсов», и Иоганном Штраусом II, автором вальсов, написанных для концертного исполнения, говорит о том, насколько второй «король вальса» ближе своего предшественника к сути австрийской души – настолько ближе, что он становится симфоническим композитором.

Иоганн Штраус – это танцующая Вена, Шуберт же – это Вена, которая любит и восхищается солнцем, радостная или растроганная, быстро переходящая от равнодушия к волнению и быстро утешающаяся, даже пережив большое горе. Было бы несправедливо умалить значение этого очень крупного музыканта, намного более великого, чем обычно считают, представив его исключительно венским маэстро: как все гении, он принадлежит всему миру, а его характер не менее сложен и противоречив, чем характер любого человека. Его личность видится поверхностной только тому, кому не дано проникнуть в глубины его души и остается довольствоваться общепринятым представлением, вполне устраивающим любителей упрощений.

Современники Шуберта и даже его друзья Шобер, Фогль, Майрхофер, Шпаун оставили нам именно такой, упрощенный, я бы даже сказал, упрощающий образ этого музыканта прежде всего потому, что от них ускользнула, возможно, самая главная черта его гения. Пример этого мы видим в том удивлении, почти разочаровании, с которым они впервые слушали Зимний путь, этот цикл его Песен, написанный под воздействием жестокого физического и морального страдания. В этих песнях тот трагический Шуберт, которого часто просто не знают, раскрывает теневые и осененные ночью стороны своего существа. Я не могу допустить мысли о том, что его друзья не знали об этой мрачной грани его характера, как бы он ни старался скрыть ее под маской стыдливой сдержанности. Человек должен быть глухим, чтобы его не потрясли призывы темных сил, которые так часто прорываются в его фортепьянной музыке, в его Песнях, квартетах и симфониях.

Может показаться парадоксальным утверждение, что слушатели концертов не знают Шуберта, хотя его музыку играют очень часто, но все дело в том, что играют-то всегда одни и те же вещи. Сколько известно из написанных им шести сотен Песен– я, разумеется, не имею в виду специалистов, – да и те, которые повторяются чаще всего, являются ли самыми важными для глубокого понимания человека?

В своей превосходной книге об этом венском композиторе Робер Питру [48]48
  Pitrou R.Schubert. Vie intime. Emil Paul, editeur, 1949. Примеч. авт.


[Закрыть]справедливо замечает, что у него, как и у Шумана, обнаруживается тесное сродство с Гофманом Фантастических сказок, в которых чувствуется волнительное очарование ночи. Шуберт вовсе не был одним из тех обворожительных гениев, которые не отдают себе отчета в том, что делают, и творят подобно тому, как поют птицы; банальный образ Шуберта, созданный опошляющей традицией, – это Шуберт, играючи придумывающий очередную песню, напевающий новую мелодию между двумя анекдотами, но такой Шуберт не мог бы ощущать бремя бесконечной тоски и страдания, которое он носил в себе и выражал в своей музыке. Прежде всего, он предчувствовал, что будет жить недолго, и умер в тридцать один год. Ему было двадцать в день, когда он писал в альбом своего друга Хюттенбреннера: «Природа отмерила нам жизненный путь, ограниченный днями существования, но огромный в измерении славы». Бетховен находил в нем «искру Божию». Шуберт хорошо понимал свое призвание и, будучи еще ребенком, говорил: «Я рожден на свет только для того, чтобы сочинять музыку». [49]49
  «Те, кто знает Шуберта только по легенде – а легенда эта сегодня постоянно повторяется в кинофильмах, опереттах и романизированных биографиях, – видят в нем наивного, сентиментального человека, чистого, несколько ограниченного, своего рода Парсифаля из „ Песни“, короче говоря, некоего юродивого, плодившего мелодии, как дерево свои плоды. Как человек Шуберт, несомненно, был наделен достоинством смирения. Он не искал ни светских аплодисментов, ни почестей и всему, что вскармливает в человеке тщеславие, предпочитал семейные привязанности или интимные радости». Marcel Schneider. Schubert. Paris, Editions du Seuil, 1957. Примеч. авт.


[Закрыть]

Подобно Шуману, который его очень любил и называл «своим несравненным Шубертом», этот композитор мог бы написать, что «сочинять музыку значит вступать в царство грез». Но для него, и в этом он также был венцем, не существовало никакого противоречия между миром грез и реальным миром. Кроме радовавших его самых простых развлечений, загородных прогулок, вечеров за столом с несколькими бутылками вина или миской пунша (не для того, чтобы напиться допьяна, а просто чтобы сделать более живой радость дружбы в компании нескольких добрых друзей, веселых, сердечных, открытых, талантливых), этот мужчина невысокого роста, у которого было прозвище «шампиньончик», не желал для себя ничего, разве только любви, которую он всегда встречал слишком робко, будучи неуверенным в себе, всегда влюбленным и всегда нерешительным.

Он любил Терезу Гроб, дочь булочника, которому хотелось, чтобы его дело унаследовал более состоятельный зять, нежели этот неимущий и никому не известный музыкант. И он смирился с тем, что ее потеряет, хотя они любили друг друга. Как он рассказывал Хюттенбреннеру, «она три года надеялась на то, что я на ней женюсь, но мне так и не удалось найти службу, которая позволила бы нам удовлетворять наши потребности. Тогда, подчинившись желанию своих родителей, она вышла замуж за другого, и я перенес это очень болезненно. Я ее по-прежнему люблю, и с тех пор ни одна женщина не нравилась мне так, как она, или больше. Надо думать, она не была предназначена мне судьбой».

Эти несколько фраз говорят нам о многом: о характере Шуберта, слишком робком, чтобы разбить преграды, отделявшие его от любимой женщины, о том, что Шуберт был слишком захвачен своим гением и считал, что музыка превыше всего и что она стоит того, чтобы пожертвовать ради нее любовью. Здесь мы снова видим подтверждение того, что артисту, который уже приобрел некоторую известность в музыкальных кругах, Вена была не в состоянии обеспечить заработок, позволивший бы ему обзавестись семьей. Подобно Моцарту и Бетховену, Шуберт всегда нуждался в деньгах, и дело не в том, что вкусы музыканта делали его расточительным, просто жизнь артистов, не имевших собственного состояния, всегда была полна неопределенности и трудностей. Навязчивая мысль о необходимости мучительным образом зарабатывать на кусок хлеба до конца дней терзала этих великих артистов. Публика всегда достаточно неблагодарна, в особенности же по отношению к гению, обычно менее доступному, чем посредственность, которой куда охотнее оказывают знаки внимания. Неблагодарной была и венская публика, возможно, бессознательно, просто из беззаботности, а также потому, что чем более легкой была музыка, тем больше она нравилась. Уже Бетховен жаловался на это критику Релльштабу, поэту и автору нескольких текстов, положенных на музыку Шубертом в Лебединой песне:«С тех пор, как здесь укрепились итальянцы, все лучшее опорочено. Знать не хочет видеть ничего, кроме балета, и питает хоть какие-то чувства только к лошадям и танцовщицам».

Шуберту было отказано в расположении публики и в деньгах, к чему он, впрочем, и не стремился, зато он наслаждался самыми прекрасными радостями, которые способна приносить дружба. Сам он буквально лучился дружбой, и один из его близких знакомых сказал, что все его друзья были влюблены в Шуберта. Эта любовь была так велика, что в день смерти композитора один из них выбросился из окна, чтобы умереть вместе с ним. Общительный по натуре, как всякий добрый венец, который любит компанию себе подобных и с удовольствием проводит время в кафе, на улице – везде, где собирается толпа, Шуберт боялся одиночества, в котором оставался наедине со своими тревогами, страданиями и ностальгией. Приходя в веселое настроение в компании друзей, он покорял их своим талантом, остроумием, беззлобным подшучиванием, доброжелательностью. Он любил проводить вечера там, где мог встретиться с поэтами, художниками, певцами, актерами, которыми всегда любил себя окружать. Как сказал Дамс, «это была радостная молодежь, которая в этом добром имперском городе предавалась самому безудержному веселью. Бившая через край жизнерадостность помогала им возвышаться над тривиальностями повседневной жизни. И объединяло их не только общее осознание зародившихся, прораставших и вызревавших в них „плодов“; энтузиазм в отношении изящных искусств и естественных наук – вот что, несмотря на различную ориентацию их умов, связывало их сердца самыми крепкими узами».

Так, эта молодая венская элита 1820-х годов, возможно, более близкая народу, чем высшие классы, при том, что многие из этих молодых людей принадлежали к аристократии или к крупной буржуазии, мечтала построить прекрасное будущее, в котором будут царить талант и успех. Именно там, в этих чистых пригородных ресторанчиках или в отделанных белой краской с золотом залах столичных кафе, трепетала душа Вены, музыкальная душа, которую так никогда и не извратили полностью заблуждения вкуса, если позволительно так назвать чрезмерное предпочтение всему итальянскому.

Уже одно то, что Вена породила Франца Шуберта, навсегда прославило бы ее, даже если она не сумела предоставить ему возможность мирно работать, не заботясь о хлебе насущном. Несомненно, для того, чтобы образ композитора приобрел всю полноту яркости, этому образу необходим ореол безвременной смерти. Ни один другой город не создал бы Шуберту атмосферы, необходимой для его характера, и, хотя гений по определению достаточно независим сам по себе и способен развиваться где угодно – пути Господни неисповедимы, – мы не можем представить себе этого композитора, автора Зимнего пути, в Париже, в Милане, в Лондоне, в Дрездене или в Берлине, хотя эти столицы также с полным правом могут считаться столицами музыки. Шуберту был необходим воздух Вены, как он был необходим Швинду, Штифтеру и Грильпарцеру. «Никакая другая музыка не дышит так этим пейзажем, не отражает с такой силой небо Австрии», – пишет Аннетта Кольб. [50]50
  Kolb A.Schubert. Paris: Ed., Albin Michel, 1952. Примеч. авт.


[Закрыть]Это теснейшее единение с природой является ключом к «феномену Шуберта», а феномен Шуберта действительно существует. Благотворна судьба, укореняющая художника именно в той среде, где сможет процветать его гений, благотворна, даже если она обрекает его на страдания. Хотя и не следует слишком распространять тэновскую ^{22} теорию среды на типичных венских артистов начала XIX века, на «звезд» австрийской живописи, австрийской поэзии, австрийского романа – Швинда, Грильпарцера, Штифтера, Шуберта, – все же невозможно отрицать, что они никогда не стали бы тем, чем стали, тем, чем должны были стать, если бы волею случая им пришлось жить не в Вене, а где-нибудь в другом месте.