Текст книги "Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта"

Автор книги: Марсель Брион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Люди устали от всего этого и даже от шуток по поводу ожирения вюртембергского короля, которого называли не иначе как вюртембергским чудищем. По рукам ходила карикатура, на которой он был изображен с воздетыми к небу руками в отчаянии от того, что огромное пузо мешает ему видеть пуговицу на собственных штанах, пуговицу, на которой изображено его королевство. Надпись на этом рисунке гласила: «О, как я несчастен! Я даже не могу увидеть свои провинции!» Все понимали, что возможность весело обсуждать быстро набившие оскомину внебрачные забавы русского императора не стоит миллиона флоринов, ушедшего на организацию его пребывания в Вене. Добрые венцы уже перестали замечать, проводит ли он ночи у той или у другой дамы. Для веселых пересудов было достаточно циркулировавших по городу копий перехваченного полицией [114]114
  Weil. Op. cit. Vol. I. Note 881, 23 novembre 1914.


[Закрыть]письма Александра красавице голландке Луизе-Фре-дерике Бооде, законной супруге Симона-Мориса де Бетмана.

Воспользуемся нескромностью полиции и почитаем через плечо Хагера это любовное послание царя всея Руси. Оно было послано по адресу некоей м-ль Идцштайн из Франкфурта, которая была доверенным лицом и «почтовым ящиком» любовников, когда им приходилось разлучаться друг с другом:

Наконец-то я получил, любимая, твое письмо. Мои глаза, так долго лишенные возможности читать написанные твоею рукой строки, счастливы созерцать твой прекрасный почерк, один вид которого подтверждает, как ты мне дорога, как вся вселенная стирается из моих глаз, когда от тебя приходит хоть какая-то весточка. Мое счастье дополняется уверенностью в том, что ты здорова, что то единственное маленькое существо, о котором ты так искусно даешь понять, тебе не безразлично, одним словом, предмет твоих нежных ласк… Как после таких слов выразить все то, что заполняет мое сердце? Мне необходимо все сознание своего долга, все… [115]115
  Места, отмеченные многоточием, в рукописи письма неразборчивы. Примеч. авт.


[Закрыть] понимание неосторожности, которую я допустил бы, если бы ускорил ход вещей и полетел к тебе на крыльях любви, чтобы умереть в твоих объятиях. Я осмелился дважды написать тебе, даже не получая твоих писем. Я послал эти письма, как и раньше, через нашу приятельницу, но ты не обмолвилась о них ни единым словом, что заставляет меня опасаться, как бы они не потерялись. Способ, который ты использовала для того, чтобы до меня дошло твое письмо, очень хорош и надежен. На коленях заклинаю тебя: пиши мне еще! Прощай, моя единственная любовь.

Возможно, он был искренен. Непостоянство его характера приводило к тому, что он, как в политике, так и в любви, жил полностью и исключительно настоящим мгновением. И даже если он писал далекой возлюбленной с такой трогательной простотой, с такой наивностью школьника, при этом едва освободившись от объятий г-жи Шварц и в предвкушении ласк герцогини де Саган, это вовсе не означало, что все его слова не соответствовали самым точным образом его мыслям, его самому искреннему чувству.

Меттерних

В этом водовороте интриг и удовольствий, которым он руководил с трезвостью уверенного в себе гениального политика, Меттерних не переставал стремиться к успешному проведению в жизнь своей программы – возвращения к абсолютизму. Некоторые присутствовавшие на конгрессе Высочества его откровенно ненавидели, называли Скапеном от Дипломатии, но более прозорливы были те, кто дал ему прозвище Утес Порядка. О нем говорили также, что, действуя как борец за легитимность, он хотел остановить колесо истории. Несгибаемый, непоколебимый во всем, что он считал истиной, справедливостью и благом, Меттерних был полной противоположностью Талейрану, сурово осуждавшему князя уже в силу коренного различия их характеров. После одного особенно бурного заседания – против него крайне жестко выступал царь – князь Беневента писал: «Князь Меттерних показал на этом заседании всю глубину своей посредственности, склонность к мелочным интригам, сомнительную изворотливость, а также виртуозную способность пользоваться расплывчатыми формулировками и лишенными содержания словами». Зато его позиция была высоко оценена такими мелкими монархами, как вюртембергский король и неаполитанские Бурбоны, чьи интересы он защищал не из уважения к этим лицам, а единственно потому, что они олицетворяли собой принцип легитимности, ради которого он был готов идти на любые жертвы.

Этот абсолютист, мечтавший о сохранении отживших способов правления и мышления, считал себя прогрессивным человеком. Он как-то сказал: «Мне следовало родиться в 1900 году, чтобы иметь перед собой весь XX век». Враждебно относясь к конституциям, парламентаризму, ко всему тому, что отдавало либерализмом или якобинством, Меттерних в этом отношении был отсталым человеком, но во внешней политике он исповедовал гораздо более передовые убеждения, нежели его современники. Гарольд Николсон, очень точно проанализировавший его характер и пропагандировавшуюся им «систему», [116]116
  Le Congrès de Vienne. Paris, 1945. Примеч. авт.


[Закрыть]справедливо заметил, что Меттерних искренне и твердо верил в «европейское согласие» как в нечто превосходящее интересы каждого из государств. И слова этого человека, написавшего, что «политика – это наука о конкретных жизненных интересах каждого государства в самом широком смысле», были пророческими. Он писал: «С тех пор как больше не существует изолированных государств, которые можно найти только в летописях языческого мира… мы должны постоянно рассматривать сообществогосударств как основное условие существования современного мира. Великие аксиомы политической науки происходят от знания истинных политических интересов всехгосударств; именно на этих общих интересах зиждется гарантия их существования. Построение международных отношений на основе взаимности и гарантии уважения обретенных прав составляет в нашу эпоху самое существо политики, а дипломатия это лишь ее повседневное применение. Между той и другой, на мой взгляд, существует то же различие, что между наукой и искусством».

Анархисты 1848 года, которые прогонят Меттерниха из столицы и возрадуются обвалу его «системы», превалировавшей на конгрессе, фактически окажутся менее современными, чем этот государственный деятель, которого считают ретроградом, потому что не понимают того, что он был фактически провозвестником и Лиги Наций, и Организации Объединенных Наций. Он понимал также, что рабочие заседания конгресса должны чередоваться с празднествами, потому что удовольствия и развлечения представляют собой некую смазку, необходимую этому механизму.

Кроме того, подготовка и руководство развлечениями иностранных гостей были еще одним способом держать их под контролем. Пышность, которую афишировал Меттерних, должна была, по его понятиям, служить пропаганде Габсбургского дома и свидетельствовать о благополучии австрийских финансов. Идея о том, что для получения кредита, пусть даже только морального, следует основательно потратиться, была правильной идеей; венцы не всегда это понимали, и популярность Меттерниха уменьшалась пропорционально увеличению стоимости жизни, неблагоприятному для «средних кошельков».

Если подвести итог тому, что конгресс принес венцам в смысле как выгод, так и потерь, то сальдо следует признать явно дефицитным. Торговля предметами роскоши выиграла от присутствия десятков тысяч иностранцев, но не слишком. Больше всего выгоды конгресс принес «продавцам удовольствий»: владельцам модных ресторанов, хозяевам танцевальных залов, поставщикам «свежатинки» для гурманов из высокопоставленных семейств. Большинство горожан с обычной для них мудростью наблюдали за безумиями своих блистательных гостей, но не подражали им; венцы хорошо знали, что все это не больше чем театр, которому можно удивляться, смеяться и аплодировать, но не стоит принимать это зрелище всерьез. Кроме того, продолжаясь слишком долго, оно становилось скучным и утомительным. Те, у кого кружилась голова от безумного коловращения ежедневных празднеств, достаточно быстро обрели равновесие, как только Вена избавилась от тех, в ком наконец увидела чужаков, переставших веселиться и, следовательно, не представлявших больше ни малейшего интереса.

Так, после того, как погасли гирлянды танцевальных залов и отхлынуло на все четыре стороны Европы это «наводнение августейших особ», вызывавших улыбку принца де Линя, к Вене вернулся ее прежний облик. Однако Наполеоновские войны, да и сам конгресс, который был их последним актом, оставили заметные следы в общественной жизни. В Австрии, как и в других странах, они способствовали приходу к власти нового класса – буржуазии.

Глава восьмая
В ЦАРСТВЕ ВАЛЬСА

Опасности и радости вальса. Дворцы танца. Открытие зала Аполлона. Колоритные типы. Организаторы развлечений. Штраусы

Иностранцев особенно поражает любовь жителя Вены к танцу. Ирландский певец О’Келли, большой друг Моцарта, порой исполнявший его произведения, в своих воспоминаниях о пребывании в Вене в 1787 году уделяет много места тому, что называет неистовой, безумной страстью к танцу.

«Когда приближается время карнавала, – пишет он, – всех охватывает лихорадка предстоящего наслаждения, в день его открытия достигающая пароксизма, степень которого трудно себе представить. Балы-маскарады давали в общественных залах императорского дворца, и маски до отказа забивали эти огромные помещения. Одержимость венских дам танцем и маскарадом настолько непреодолима, что они не терпят никаких помех этому любимейшему развлечению. Дело заходило столь далеко, что для женщин „в интересном положении“, которых даже это обстоятельство не могло заставить остаться дома, были предусмотрены специальные комнаты со всеми необходимыми принадлежностями на тот досадный случай, если бы наступили внезапные роды. Мне говорили об этом совершенно серьезно, и я охотно этому верю, так как действительно случались обстоятельства, в которых было совершенно необходимо принимать срочные меры».

Опасности и радости вальса

Если зрелище венских женщин, исступленно танцующих на девятом месяце беременности, и представлялось нашему ирландцу комичным, он тем не менее отмечает, что эти дамы, «вращаясь вокруг своей оси и никогда от этого не уставая, славятся грацией и изяществом движений». Они с таким энтузиазмом предаются новому танцу, что не отдают себе отчета в том, насколько вредно это упражнение для их здоровья, говорили хулители вальса. «Мне сказали, – продолжает О’Келли, – что вальсирование с десяти часов вечера до семи утра вызывает постоянное головокружение, ослабление зрения и слуха, не говоря уже о куда более серьезных последствиях». Чтобы отвратить общество от этого опасного развлечения, его противники настойчиво говорили о «смертельных» опасностях вальса, в особенности когда его танцевали так, как описывает Адольф Бойерле: в очень длинных залах, где пары, танцуя, стремились как можно быстрее преодолевать большое расстояние. Они по семь или восемь раз подряд с большой скоростью проносились по таким залам, причем каждая пара старалась обогнать другую, и нередко, как утверждает хроникер, это бессмысленное кружение останавливала чья-нибудь внезапная смерть.

Несмотря на это, готовность жить для того, чтобы танцевать, и умереть от этого, казалось, настолько привилась в Вене, что ее жители не думали ни о чем другом. «Чем был танец для венца? – спрашивает Г.-Е. Якоб в очаровательной книге, посвященной Иоганну Штраусу. [117]117
  Johann Strauss und das neunzehnte Jahrhundert. Amsterdam, 1937. Les Strauss et l’Histoire de la Valse. Paris: Correa, 1955.


[Закрыть]– Было ли это своего рода успокоительное средство? Или, наоборот, возбуждающее? У нас нет ответа на этот вопрос. Это был некий отягощенный сладостной приятностью и демонизмом плод безумия и благородного легкомыслия, который не поддается анализу».

К какой эпохе восходит любовь к танцу? Историки не потрудились рассказать нам об этом, но очевидно, что настолько утвердившееся и настолько распространенное коллективное пристрастие порождено не недавними временами; можно предположить, что, подобно любви к музыке, оно давно укоренилось в характере и привычках венцев. Нет сомнения и в том, что оно порождено прекрасными, порой забавными танцами, характерными для всех народов империи: тирольскими лендлерами, венгерскими чардашами, мазуркой и полькой польского происхождения, а, может быть, также и вариантами коло [118]118
  Коло– хороводный танец у балканских горцев. Примеч. пер.


[Закрыть]балканских горцев. Все это перемешивалось с широко распространенными танцами XVIII столетия – гавотом, менуэтом и с другими многочисленными национальными и провинциальными танцами, которые все были почти полностью забыты, когда появился вальс. В период Венского конгресса менуэт, такой известный в предыдущем веке как самостоятельная музыкальная форма и как салонный танец, оказался забыт настолько основательно, что, когда однажды из чистого любопытства на каком-то княжеском приеме захотели вспомнить, как его танцуют, среди делегатов конгресса нашелся лишь один, способный исполнить его фигуры. Это был граф Гард-Шанбона, восхитивший зрителей своим искусством. По крайней мере, так описывает этот дворянин в своих Воспоминанияхсобственные успехи в кругу участников конгресса.

Нет никаких сомнений в том, что венцы всегда любили танец, но с появлением вальса эта любовь становится необузданной страстью, которую описали Бойерле и О’Келли и которая в эпоху Штраусов приобретает масштабы настоящего социального явления. Действительно, вальс – это головокружительный танец, поэтический полет, легкое опьянение, заставляющее на несколько часов забыть о банальностях повседневной жизни. Якоб задавался вопросом о том, успокоительное ли это средство или же возбуждающее. Ответ должен быть таким: и то и другое одновременно. Успех вальса кроется в том, что танцующие отдаются его завораживающему ритму, ошеломляющему кружению, усугубленному пьянящей близостью женского тела, прижимающегося к партнеру. Ведь, в отличие от вальса, в старых танцах такая близость не предусматривалась.

Пользуясь словарем историков искусств, можно было бы сказать, что танец – это некая символическая форма, отражающая дух народа и эпохи. Тогда появление вальса можно было бы рассматривать как знак глубоких изменений, происходивших в обществе в конце XVIII века и перенесших в салоны крестьянский танец; такое объяснение звучит вполне правдоподобно. Но если обратиться к морфологии вальса в ходе преобразований в XIX веке, вплоть до «вальса-качания» 1910-х годов, то станет ясно, что он все больше и больше отдаляется от народных истоков, не переставая при этом оставаться самым любимым танцем жителей Вены. Нельзя будет не отметить также и то, что композиторы XIX века станут писать вальсы с тем же рвением, с каким их предшественники в XVIII веке сочиняли менуэты. И даже будет видно, как в ходе этих преобразований при переходе от Штрауса Старшего к Штраусу Младшему вальс, создаваемый отцом для танца, становится у сына симфонической формой, которую можно слушать в концертном исполнении и которую хочется больше слушать, чем танцевать, как, например, Императорский вальс.

Предметом нашего внимания не является история вальса как формы музыкального выражения: она одна заняла бы целый том. Нас интересует влияние его на жизнь венцев и изменения, которые он привнес в самый облик города. Можно утверждать, что в социальном смысле приход вальса совпадает с закатом старой монархии, истинной символической формой которой был менуэт. Вальс можно рассматривать как некий «революционный» танец. Филологи связывают этимологию его названия с латинским глаголом volvere( кружить), так как его основным признаком является кружение – кружение вокруг своей оси как элемент участия в коллективном вращении, подобно некоторым танцам Востока, например тибетским. Большая подвижность этого танца и позволение тесно прижимать к себе партнершу привели к тому, что вальс стали считать непристойным и на этом основании изгонять из аристократических салонов.

Слово «вальс» впервые были применено к танцу в 1780 году, и дебют этого танца на сцене состоялся в опере Мартин-и-Солера [119]119
  Полное название пьесы: «Una cosa гага, ossia bellezza е onesta» («Редкая вещь, или же Честность и красота»). Став придворным капельмейстером в Санкт-Петербурге в 1790 г., Мартин-и-Солер ставит эту свою самую популярную оперу на русском языке. Императрица Екатерина II написала либретто к другой его опере «Горе-богатырь Косометович». Примеч. ред.


[Закрыть] Cosa raraво времена правления Иосифа II. Г.-Е. Якоб в уже цитированной книге замечает, что замена традиционного менуэта вальсом на сцене императорского театра никого не удивила. Вальс очень быстро входил в жизнь города. Вена, Австрия, вся Европа приняла этот увлекательный, чарующий танец, несмотря на все «опасности», которые он в себе таил, вероятно, по той причине, что европейское общество начала XIX века находило в нем ответы на свои стремления, видело удовлетворение своей потребности в веселье, средство выражения своего динамизма и одновременно желания забыться. Прилагательное «венский» соединилось со словом «вальс» начиная с момента, когда Европу воспламенила дьявольская скрипка Иоганна Штрауса, и «венский вальс», стержень, центр, пылающий очаг «венской оперетты», бесспорно, восторжествовал вплоть до «второго конца века», отмеченного Первой мировой войной.

Вальс преобразил облик Вены, потому что удовлетворить тягу к этому «исступленному танцу», овладевшую всем населением города, от пролетариата до аристократии, было невозможно без того, чтобы директора заведений, которые в наше время так отвратительно называют «дансингами», не принялись строить большие залы одновременно с помещениями, где можно было отдохнуть, восстановить силы за едой и выпивкой. Менуэт танцевался почти без перемещения в пространстве, с изысканностью, изяществом и в темпе, который не вызывал усталости. Неистовая скорость вальса, с какой его танцевали в Вене начала XIX века, скорость, превращавшая его чуть ли не в гонку пар, приводила задыхавшихся танцоров в изнеможение. Я хорошо понимаю, что темпвальса был разным в зависимости от того, танцевали ли его в загородных ресторанчиках или в имперских салонах, но принцип был один и тот же. Чтобы воспламенить танцоров, требовался довольно большой оркестр, в котором главенствовала скрипка, этот в высшей степени романтический инструмент, полное превосходство которого объяснялось, возможно, той важной ролью, которую играли в жизни Вены венгерские музыканты, все эти цыганские примадонны, про которых говорили, что они рождаются со скрипкой в руках. Скрипка – это не только главный инструмент оркестра, играющего вальсы, но и орудие дирижера. Такие руководители оркестров, как Ланнер и Штраусы, дирижировали скрипкой, как в предыдущем веке дирижер сидел за клавесином.

Дворцы танца

Люди, у которых хватило таланта для того, чтобы осознать потребности новой эпохи и нового общества, не просто хотели предоставить тысячам теснившихся в небольших зальцах вальсирующих людей место, где те могли бы свободно развернуться; они понимали, что эта публика, вероятно, состоявшая главным образом из представителей низших классов, среднего классамелких чиновников, служащих, приказчиков, жаждала видеть себя окруженной роскошью, сравнимой с роскошью аристократических салонов, а может быть, и превосходящей ее.

И они вкладывали всю свою изобретательность в то, чтобы украшать каждый залитый светом новый танцевальный зал отражающимися в громадных зеркалах хрустальными люстрами и снабжать его всевозможными аттракционами, которые превращали эти заведения в настоящий земной рай. Эта роскошь, возможно, несколько показная, но вовсе не вульгарная, как не были вульгарными ни Вена, ни дух самой эпохи, ни роскошь, знаменовавшая пришествие буржуазии и власти денег, была роскошью подлинной, воплощавшейся, например, в наличии достойной дворца серебряной посуды и в обилии цветов (балы в зале Шперля анонсировались афишами и как Sperl in floribus), в изяществе гардин, портьер и мебели. В пристроенных к танцевальному залу ресторанах по умеренным ценам подавали множество самых разнообразных блюд – как бы ни были роскошны подобные заведения, все там было достаточно дешево, чтобы каждый мог свободно наслаждаться всем этим великолепием. У посетителей с непривычки вызывало робость очень дорогое нововведение, разумеется, невиданное ни в мелких ресторанчиках, ни в пивных, а именно: превосходно натертый воском паркет, по которому можно было скользить без всякого усилия, будто вас подхватывает и несет сам демон вальса.

Таких заведений становилось все больше и больше, и все они были вечно переполнены. Один немецкий журналист удивлялся тому, что каждый вечер туда устремлялись пятьдесят тысяч человек. Он подсчитал, что каждый четвертый венец посвящает свои вечера вальсу. Так было в 1809 году, когда мода на гигантские «дворцы танца» еще не достигла своего апогея. Соперничество между этими заведениями достигало такого накала, что смелые антрепренеры расходовали значительные суммы, чтобы удовлетворить спрос на роскошь, который сами же имели неосторожность пробудить в клиентах. Ловкие спекулянты, понимавшие, какую прибыль можно извлечь из танцевального безумия, охватившего жителей Вены, решили, что народные залы должны быть украшены так же богато и великолепно, как салоны знати, и часто вкладывали в это столько же вкуса, сколько денег. Это было прямо-таки феерическое зрелище.

Именно тогда проявили себя такие незаурядные личности, как Прамер, Вольфсон, Шперль, Швенде, Доммайер, чья жизнь, пожалуй, похожа на удивительный приключенческий роман. Чтобы поразить воображение своих клиентов, эти директора при открытии очередного зала устраивали поистине ослепительные праздники, и сторонний наблюдатель ловил себя на мысли, что предприимчивые коммерсанты на этот вечер становятся гостеприимными бескорыстными хозяевами, ради собственного развлечения и удовольствия своих гостей раскрывающими перед ними все тонкости убранства, сравнимые с роскошью салонов крупных еврейских банкиров и дворцов Эстерхази и Кински.

Открытие зала Аполлона

Возьмем в качестве примера открытие зала Аполлона, построенного Зигмундом Вольфсоном. Дата открытия была специально выбрана так, чтобы совпасть с днем свадьбы императора: оба события стали историческими. «Это было настоящим событием, – пишет Г.-Е. Якоб. – Было приглашено четыре тысячи человек. Поскольку объявленная цена входного билета составляла двадцать пять флоринов – цифра скандальная для того времени, – общий сбор в этот первый вечер дал сто тысяч флоринов. Баснословный доход, но сумма вовсе не чрезмерная, если учесть необходимость окупить по возможности в ближайшем будущем затраты на строительство дворца и в особенности на внутреннюю отделку. Одна серебряная посуда, выставленная в столовом зале, стоила больше шестисот тысяч флоринов».

Вольфсон был дальновидным человеком и вовсе не казался обреченным на роль ресторатора. Он родился в Лондоне в 1765 году, учился медицине и, особенно заинтересовавшись протезами, изготовлял искусственные конечности. Революционные и имперские войны благоприятствовали развитию его производства. Он снабжал инвалидов искусственными руками и ногами, а также изобрел грыжевые бандажи, пользовавшиеся огромным успехом и принесшие ему славу филантропа. Этот щедрый благодетель хорошо умел обращать себе на пользу капризы своих сограждан. Не было ни одной красивой венки, которая не хотела бы спать на изобретенной Вольфсоном «кровати здоровья», навевавшей самые сладкие сны и возбуждавшей любовные мечты, хотя в ней не было ровным счетом ничего, кроме надувного матраца из оленьей кожи.

Осыпанному почестями императором Францем, разбогатевшему на торговле бандажами, искусственными руками и «кроватями здоровья» Вольфсону удалось затмить все другие дворцы танца: зал Софьи, зал Флоры, зал У черного козла, зал Виноградная гроздь, зал У барана, зал Лунный свет, зал Новый свет. Он открыл свое заведение под знаком Аполлона, что, по его мысли, должно было обеспечить ему благосклонность как богов, так и венцев. Стоявшие вдоль стен большого зала статуи греческих богинь, муз и гениев чередовались с высокими зелеными елями. Тяжелые шелковые драпировки окаймляли двери. Вольфсон разжег любопытство венцев, опубликовав объявление, в котором сообщалось, что ему требуются двадцать четыре работника на кухню и в винный погреб, десять официантов в ресторан и четверо закройщиков. В Вене только и говорили о великолепии зала Аполлона, и каждому не терпелось в нем побывать. Перед входом теснилась громадная толпа, и для обеспечения движения пешеходов и экипажей пришлось вызвать наряд полиции. В обычные дни билет будет стоить всего пять флоринов, но и двадцать пять за вход на церемонию открытия никого не останавливали. В зал, рассчитанный на четыре тысячи танцующих, набилось пять тысяч человек, а у входа долго бушевала протестующая толпа венцев, для которых не хватило места…

В одной анонимной брошюре с почти мифологическим трепетом описывается эта памятная ночь, о которой еще долго говорили венцы. «Вообразите, дорогая Клио, круглый зал с гармоничными пропорциями, со стенами пастельной голубизны, разделенными ионическими пилястрами, по обе стороны которых сверкают два зеркала. Под карнизом по всей длине проходят две выемки, перекрытые подсвеченными изнутри разноцветными стеклами. Потолок расписан мифологическими сценами. В ресторане на каждом из сотни столов либо сверкает подсвечник, либо возлежит вырезанный из мрамора дельфин, либо высится фигура какой-нибудь богини, либо мерцает сосуд в виде раковины, из которой бьет струя воды». Оркестра в танцевальном зале не видно, здесь, словно с неба, льется музыка, и яростные звуки скрипок придают ей совершенно дьявольскую окраску. В распоряжении уставших от головокружительного вращения танцоров бильярдные залы. В саду искусственные гроты, киоски со сладостями, которые расписаны горными пейзажами, создающими полную иллюзию живой природы; между купами деревьев виднеются беседки. На втором этаже здания к услугам посетителей укромные зальчики, где можно поужинать, укрывшись от тысячи глаз. Здесь предусмотрено все и учтены все вкусы.

Открытие зала Аполлона прошло безукоризненно, если не считать того, что в гардеробе не обошлось без свалки, в результате чего несколько человек остались без пальто, а из-за неразберихи с экипажами кое-кому пришлось возвращаться домой пешком. В вышедших на следующий день газетах щепетильный Вольфсон извинялся перед своими гостями за причиненные неудобства и обещал возместить им все убытки. Пространные восторженные описания зала Аполлона читатель найдет в многочисленных газетах того времени и в таких трудах, как Прогулки по старой Вене( Alt-Wiener Wanderungen) Адама Мюллер-Гуттенбрунена и Описание зала Аполлона( Schilderung des Apollosales) барона фон Эфримфельда, вдохновившего Конрадена Крейцера на создание оперетты.

Месяцы конгресса стали благословенным периодом для зала Аполлона. Его охотно посещали коронованные особы, с удовольствием развлекавшиеся там в компании венских буржуа. Вольфсон зарабатывал большие деньги, но кончилось тем, что из-за своей расточительности и любви к роскоши он потратил их еще больше. Девальвация 1811 года разорила венцев и сделала их более благоразумными. Флорин подешевел на восемьдесят процентов, и жители Вены стали экономить на всем. Вольфсон изо всех сил старался сохранить размах своего дела, но вскоре оно поглотило все его состояние. В разгар карнавала 1819 года на стенах, где афиши одиннадцать лет назад анонсировали грандиозную церемонию открытия зала Аполлона, появились объявления о его банкротстве: «Продается за сорок тысяч флоринов дом в Обернойштифте, бывший зал Аполлона, со всем находящимся в нем имуществом, в покрытие долгов его владельца Зигмунда Вольфсона».

Поскольку каждому хотелось получить какой-то сувенир из зала Аполлона, будь то хоть какая-нибудь позолоченная серебряная тарелка или лакированный табурет, все было распродано довольно быстро, но это не спасло беднягу Вольфсона от падения с высоты роскоши и славы в мрачную нищету, и этот человек, когда-то купивший на шестьсот тысяч флоринов столового серебра, без гроша за душой прожил до восьмидесяти пяти лет исключительно благодаря благотворительности венцев.

Колоритные типы

В исследуемый нами период Вена изобиловала в высшей степени характерными для нее весьма заметными и колоритными типами, вроде пивовара Антона Боша или портного Йозефа Гункля, чьи имена навсегда остались в памяти венцев. Нестрой обессмертил величайшего «чудодея одежды» в своей пьесе Der Zerrissene, что означает «Оборванец». Ее герой в какой-то момент заявляет: «У меня четырнадцать костюмов, одни светлые, другие темные. Фраки и брюки – все от Гункля, и все, кто меня видит, не могут себе представить, что, несмотря на такой гардероб, я просто оборванец».

Успех этого портного определялся, разумеется, его талантом, но также и строгостью по отношению к клиентам. В одном из писем к матери юный Мольт-ке рассказывает о своем первом визите в ателье этого мастера. «Я отправился к Гунюпо, чтобы проконсультироваться по поводу моего туалета. Окинув инквизиторским взглядом мою одежду, он осведомился о том, кто мне ее шил. „Клей, в Берлине“, – отвечал я. „Сшито неплохо, – заметил художник, – но совсем не по вам“. Он порекомендовал мне темно-зеленый материал, отметил, что носить белый жилет просто глупо и что мне подходит только один вид черного галстука». Влияние Гункля на клиента было огромным: все венские щеголи безропотно подчинялись его воле, и дело кончалось тем, что он формировал не только внешний облик, но и манеры клиентов. «Он работал, как хороший живописец, – пишет Анн Тиция Лейтих, [120]120
  Damals in Wien. Wien: Forum Verlag.


[Закрыть]– изучал клиента, его движения, привычки, возможно, даже тонкости его души и только после этого набрасывал эскиз идущего к нему платья. Поскольку он был человеком умным, его влияние выходило за рамки проблем одежды. Он добивался как внешней, так и внутренней утонченности мужской половины общества методами, которые считал необходимыми. В одежде, сшитой Гунклем, было невозможно вести себя грубо или, скажем, напиться допьяна: он считал своим долгом развивать у клиентов возвышенные чувства».

Что касается пивовара Боша, то он воплощал собой дух крупного предпринимательства, овладевавший Веной в 1820-е годы. Немец из Швабии, он приехал без гроша в кармане, чтобы обосноваться в Вене, и с везением американских золотоискателей, сопутствующим удачливым авантюристам, сколотил огромное состояние. Он так кичился своим богатством, так гордился рангом, достигнутым им в буржуазном обществе, что, когда император решил пожаловать ему дворянство, отказался от этой чести, посчитав, что это было бы для него унизительно. В тогдашнюю эпоху беспорядочной и рискованной экономики скоротечное процветание часто не имело будущего. Боша разорил его зять, племянник одного из коллег по профессии Франц Денглер, баварец из Мюнхена, дебютировавший в столице небольшим кафе с садом в Хюттельсдорфе.

Это заведение превратилось в огромный пивоваренный завод, поставлявший свою продукцию в роскошные салоны и по всей округе. Денглер держал множество слуг и разъезжал в карете. Художников и писателей в его роскошном доме, где звучала превосходная музыка, всегда ожидал богатый стол. Единственной печалью этого «пивного Наполеона» – называли же Иоганна Штрауса «Наполеоном скрипки»! – было отсутствие наследника. Его племянник, которому он доверил управление делами, довольствовался тем, что вел роскошную жизнь крупного сеньора, что поначалу даже восхищало его дядю и тестя, этих двух немецких пивоваров, приехавших в Вену в отрепьях и босиком. Однако мотовство юноши быстро довело до краха оба состояния, и после беспримерного изобилия Денглер и Бош впали в нищету и безвестность, подобно бедняге Вольфсону.