Текст книги "Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта"

Автор книги: Марсель Брион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Организаторы развлечений

Вена – это город женского склада, и как таковая капризна и даже отчасти ветрена. Ей были ведомы страстные увлечения, за которыми следовали внезапные разочарования. Своим идолам она поклоняется недолго, и самоубийство Раймунда служит предостережением всем тем, кто полагает, будто всегда можно рассчитывать на верность публики. Роскошь, фантазия и хороший вкус, которые содержатели танцевальных залов вкладывали в свои предприятия, вынуждали их постоянно поднимать цены, потому что посетители, привыкая к окружавшей их роскоши, становились все более и более требовательными.

Внезапное обогащение буржуазии и, как следствие этого, расцвет торговли и промышленности в сочетании с финансовой нестабильностью – все это способствовало стремлению многих тысяч венцев забыться в вихре вальса в ярко освещенных залах, пропитанных ароматами духов, под звуки прекрасной музыки, прославившей эти заведения, каждое из которых походило на некий искусственный рай, где, казалось, все было рассчитано на то, чтобы опьянять чувства и усыплять разум. В Лунном свете, в Тиволи, в КазиноДоммайера, в Одеоне, в КолизееШвендера все искали чувственного опьянения, когда радость вращать в своих руках какую-нибудь томную красотку под звуки нежного либо дьявольского вальса казалась гораздо более хмельной, чем венгерские вина или склоны венских холмов.

Эпоха, отмеченная стремлением к развлечениям, – это всегда более или менее беспокойное время, и необузданная погоня за удовольствиями лишь отражает осознанное либо подспудное желание заставить умолкнуть неотвязную тревогу. Вальс был для танцующих своего рода фильтром сознания, чего нельзя было сказать о невинных танцульках на траве по воскресеньям. То, что происходило во дворцах танца, казалось сродни безумию времен Нерона, Сарданапала или Гелиогабала. Действительно, это было не что иное, как некая новая ипостась той сказочности, которую всегда ждут от театра. Человек, не бывший настолько поэтом, чтобы воображать экзотические феерии, видел, как они материализуются в этих заведениях у него на глазах. «Можно было прогуливаться по английскому саду с его живыми изгородями и кустами роз, потягивать щербет в турецком павильоне или смаковать омлет с рыбой в какой-нибудь лопарской лачуге. Чуть дальше высилась огромная скала, словно задрапированная низвергавшимися водопадами, которые ниспадали в чудовищные раковины, где плавали рыбы. Украшение этих танцевальных залов представляло собой смешение всех стилей – мавританского, индусского, греко-римского и готического». [121]121
  Описание этого см. в: Jacob Н. Е. Les Strauss et l'Histoire de la Valse. Friedrich Reichsl. Wien zur Biedermeierzeit.


[Закрыть]В таких центрах развлечений, где вокруг каждого танцевального зала пестрела добрая сотня самых разнообразных аттракционов, господствовало увлечение экзотикой, этот в основном романтический феномен. Все дышало хорошим вкусом, изяществом и утонченностью, не было ни гвалта, ни грубости, ни вульгарности, типичных для современных луна-парков.

Каждое из таких заведений отличалось своими характерными особенностями. У Шперля общество было смешанное, но оркестром дирижировал Иоганн Штраус, и этого было достаточно, чтобы привлекать толпы людей. Генрих Лаубе так писал об атмосфере, царившей в этих салонах: «Разумеется, это заведение не самого высокого полета. И даже публика здесь очень смешанная, но сочетание всех элементов этого зала делает происходящее здесь совершенно необычным зрелищем. Гости едят и пьют, болтают, смеются или слушают музыку под деревьями с подсвеченной листвой. В самом центре оркестр играет новые вальсы, которые раздражают наших ученых музыкальных критиков; их мелодии, приводящие в крайнее возбуждение, словно вливаются прямо в кровь. На эстраде возвышается современный герой, австрийский Наполеон, дирижер г-н Иоганн Штраус. Для венцев вальсы Штрауса – это то же самое, что победы Корсиканца для французов. Если бы у жителей австрийской столицы были пушки, они тут же переплавили бы их, чтобы воздвигнуть Вандомскую колонну в честь этого виртуоза скрипки… В пестрой толпе шутливо задирают парней смешливые девушки. Волны их горячего дыхания играючи овевают лицо церемонного иностранца, каким я им представляюсь, и мне кажется, что я вдыхаю чарующий аромат всех цветов Юга. Меня увлекает людской поток, порой грубовато подталкивая, и я оказываюсь в самой гуще этой толпы. Здесь никому и в голову не приходит извиняться за неловкое движение: у Шперля это не принято».

Толпа проявляет сдержанность: никакой грубости, никакой развязности. В другой книге Лаубе отмечал, что «австрийская чувственность никогда не бывает вульгарной; она наивна и совершенно безгрешна. В Вене желание никогда не доводит до грехопадения: здесь любуются запретным плодом, но не надкусывают его». Как, впрочем, и не объедаются, несмотря ни на хороший аппетит, ни на присущее венцу гурманство, венец также никогда не допускает, чтобы вино помутило ему разум. Послушаем еще раз беспристрастного немца, почтенного Лаубе: «Я ни разу не видел никакой разнузданности или бесчинства. В этом радостном городе не ведают, что такое водка, это проклятие северных стран, и признают лишь одно опьянение – опьянение танцем, в котором нет ничего, принижающего человека. Легкое вино из плодов австрийских виноградников стимулирует чувства, не разжигая их до крайности, и если желудок у венцев вместительный, то глотка скорее узкая». Поэтому всеобщее веселье не омрачается ни неприятными инцидентами, ни развязными выкриками, проходя в атмосфере коллективной радости: увлекаемая вихрем вальса толпа словно обретает единую душу, единое тело. И так проходит каждый вечер в десятках гигантских танцевальных залов, куда вся Вена приходит в поисках счастья.

Совсем другое дело в Тиволи. Это большой парк на склоне холма в Обермайдлинге. В своем СоловьеРаймунд прославил этот парадоксальный пленительный рай с уходящими в глубину парка аллеями в густой тени деревьев, спускающихся по склону вместе со ступенями террас, откуда открывается широкая панорама окрестностей, где есть рощи и искусственные руины, как в романтическом саду, где ждут русские горки и ярмарочные аттракционы. Здесь можно увидеть даже петушиные бои, которые, впрочем, как отмечает Кроннер в своей книге «Вена, какой она была» («Wien wie es war»), не пользуются большой популярностью, потому что с тех пор, как Иосиф II запретил бои животных, венская публика быстро утратила к ним вкус и отвыкла от этого зрелища. Лишь на нескольких пригородных площадках еще устраиваются индюшачьи бои: торговцы лесом привозят этих птиц из Венгрии. Ничего подобного нет в Тиволи, где царит хороший тон, свойственный культурным людям, отвергающим варварские зрелища. Над этим парком, на вершине холма высится танцевальный зал – здание с высокими лестничными маршами, импозантными колоннадами, делающими его похожим на греческий храм – дань модному в то время классицизму с чертами дорогой сердцу романтиков неоготики.

Рядом с церковью Св. Карла находится танцевальный зал Лунный свет( Mondschein). Вопреки ожиданиям он не имеет ничего общего с лунным светом, а его название прижилось согласно старой, сохранившейся либо из благоговения к старине, либо просто от лености венской традиции (действительно, слишком часто лень и пассивное нежелание менять укоренившиеся привычки сохраняют их на долгие годы): здесь находился кирпичный завод, принадлежавший некоей Маргарет Мондшайн; эта фамилия понравилась и сохранилась в названии зала. «„Мондшайн“ – сообщает Бойерле, – обрел бессмертие ценой смертей многих молодых людей, безоглядно предававшихся исключительно вальсу…» Особенно доброй репутацией этот зал не пользовался, так как его охотно посещали девицы легкого поведения, но и те должны были соблюдать приличия, потому что венская полиция сурово относилась к «приставаниям девиц».

Любую женщину, заподозренную в приставании к прохожему, даже если он сам не выказывал при этом никакого неудовольствия, арестовывали, коротко стригли и в кандалах отправляли подметать улицы. Поскольку такое занятие позволяло им, дурачась, забрасывать обувь горожан уличной грязью и пылью, это наказание было быстро отменено, после чего их стали посылать стирать больничное белье, что было куда менее приятно. Это решение, несомненно, способствовало укреплению порядка в городе.

Францу Моравцу пришла в голову блестящая идея дать своему залу имя эрцгерцогини Софьи. Выходец из небольшой богемской деревни Раднице, он устроился в Вене подмастерьем портного и вскоре женился на дочери своего хозяина, взяв приданое в сорок тысяч флоринов. Что ему было делать с такими деньгами? Моравец решил открыть бани с парилкой на русский манер и пристроил к ним бассейн, а затем, еще более разбогатев на этом, вложил двести тысяч флоринов в строительство гигантского бального зала. Строили его известные архитекторы Ван дер Нулль и Сиккардсбург, позднее построившие венскую Оперу. Здание оказалось таким огромным и непривычным, что полиция запретила людям входить в него, опасаясь, как бы на танцующих не рухнул потолок. Моравец пожаловался на министра полиции императору и выиграл дело. Этот потолок, так беспокоивший городские власти, оказывается, раскрывался, и на головы восхищенных посетителей сыпался дождь из роз.

В июне 1838 года почти рядом с Шенбрунном открыл свое знаменитое КазиноФердинанд Доммайер. Его название и нынче связывается с именем знаменитого дирижера и автора вальсов Йозефа Ланнера, дирижировавшего в Казинонезабвенными балами и сочинившего в честь Доммайера свой знаменитый Шенбруннский вальс. Подобно «войне вальсов», в которой противостояли друг другу бывшие друзья Лайнер и Штраус, работавшие раньше вместе, а потом ставшие соперниками и врагами, шла и «война балов» между Шперлем и Доммайером. Она угрожала разорением обоим конкурентам, и тогда они повторили ход двух крупных пивоваров, Боша и Денглера, поженив своих детей. Впрочем, пятидесяти тысяч жителей Вены, каждый вечер устремлявшихся на танцы, было вполне достаточно, чтобы заполнить все многочисленные залы и обогатить их владельцев, даже если размеры этих залов достигали, например, огромных размеров Одеона, в котором могли вальсировать одновременно десять тысяч человек.

Превышающий в два раза размеры зала Аполлона и в три раза размеры зала Софьи, Одеонстрадает одним недостатком: если в нем собирается всего какая-нибудь тысяча танцующих, создается впечатление, что они кружатся в пустыне. Никакой «атмосферы», никакой, как теперь говорят, «ауры», в таком почти пустом зале почувствовать нельзя. Но как из вечера в вечер заманивать сюда десять тысяч человек? В Одеоне, славящемся превосходной акустикой, лучше, чем в любом другом месте, звучат мужские хоры. Но и этого, к сожалению, недостаточно, и, чтобы оправдать затраты, здесь, кроме хоровых вечеров, стали проводить собрания более или менее политического характера. Мы приближаемся к 1848 году. Брожение умов будоражит население венских предместий. Ораторы находят в Одеоне, кроме подходящей акустики, достаточно места, чтобы собирать там и своих сторонников, и противников. На смену костюмированным балам и карнавальным праздникам приходят политические схватки. Одеонутратил свой дух, и его первоначальное назначение изменилось: он стал полем сражений. Здесь периодически происходят яростные схватки, когда собирается какая-нибудь религиозная секта, например «немецких католиков», выбравшая Одеондля своих собраний и месс.

Теперь здесь звучал голос отлученного от церкви силезского священника Йоганнеса Ронге, яростно нападавшего на папу, на культ святых и на почитание Девы Марии. Участь несчастного Одеонабыла решена: после того, как под его крышей прозвучали еретические проклятия, он был сожжен 28 октября 1848 года, когда войска Виндишгреца отвоевали Вену у бунтовщиков.

Последним по времени из крупных дворцов танца периода бидермайера был построенный немцем из Карлсруэ Швендером, начинавшим на должности маркера в одном из бильярдных залов. На скопленные деньги он открыл кабачок в одной из конюшен замка крупных банкиров Арнштайн-Перейра, к которой примыкал большой луг. Швендер расставил столики в тени деревьев и стал ждать клиентов. Те сбежались тут же, так как место было очень привлекательным, и ему удалось построить настоящий ресторан. Вскоре театральный директор Алоис Покорны, оценив преимущества этого места, построил там зеленый театр, где с успехом ставились многочисленные пьесы. Этот театр с его ложами и галереями произвел настоящий фурор, и Швендер объединил с ним свое заведение. После спектакля зрители заполняли оба танцевальных зала, названных Залом Любвии Залом Флоры, в которых устраивались невиданно пышные балы-маскарады. Еще один зал, Зал Гармонии, предназначался для концертов. Существовал также зал для представления очень модных в то время «живых картин».

Одним из самых удивительных балов-маскарадов, традиционно дававшихся у Карла Швендера, был Бал Нищих. К нему вся богатая буржуазия и аристократия переодевалась под нищих и надевала отталкивающие маски. Накануне первого дня поста в честь его начала проходил праздник Копченой Селедки, когда на дорогих тарелках среди гостей разносили вяленую рыбу. Швендер, наладивший омнибусное сообщение между Веной и Шенбрунном, которого до него здесь никогда не было, привлекал в свой Колизейтолпы танцоров и гурманов. Его кухня была поистине превосходна, и случались вечера, когда знаменитые повара устраивали прямо-таки эпические состязания в своем искусстве. Газеты того времени много пишут об этих кулинарных турнирах, которые могли бы приводить к изысканнейшим результатам, если бы вкус блюд отвечал оригинальности их названий: «Фреска из вареных омаров», «Менуэт из форели», «Орфей, плывущий на гигантском лососе» – вот далеко не исчерпывающий перечень этих произведений.

Вокруг нагромождения танцевальных залов, ресторанов, театров Швендер развертывает великолепие своей новой затеи, которую называет Новым Светом, с искусно подсвеченными садами, дворцами Тысячи и одной ночи, громадными оранжереями, фонтанами и ярмарочными аттракционами. Все это прекрасно отвечает характеру и облику «веселой» Вены, а значит, большой части венцев: надо было пребывать в очень мрачном настроении или не иметь совсем ничего такого, что можно было бы отнести к ростовщику, чтобы отказаться от всех этих соблазнов, не отозваться на страстный призыв скрипок, приглашающих к вальсу весь город.

Штраусы

«Специфично само начало танца. Штраус начинает свою трепетную, пылкую прелюдию, трагическую, как счастье, отмеченное печатью родовых мук Венец обнимает рукой свою партнершу, и пара, раскачиваясь на месте, постепенно входит в ритм вальса. В течение нескольких тактов они вслушиваются в музыку, похожую на меланхоличную соловьиную песню, бесконечно мелодичную и захватывающую. Затем внезапно взрывается триумфальная трель. Начинается вальс: в головокружительном темпе он обрушивается на танцующих, увлекая все на своем пути». [122]122
  Laube Н. Reisenovellen.


[Закрыть]

Лаубе очень точно описал также и ту напряженность, то почти мучительное предвкушение, то нетерпение, с которым толпа ждала момента, когда дирижер поднимет свою палочку. И когда Иоганн Штраус появлялся за пюпитром, от этой замершей в ожидании публики к музыканту словно поднималась волна идолопоклоннической страсти. «Все взоры обращались к нему. Это было мгновение всеобщего благоговения. Поскольку будущие поколения несомненно захотят узнать, как он выглядел, этот Иоганн Штраус, я попытаюсь его описать. В нем было что-то африканское, экзотическое, буйное, сверхсовременное, дерзкое, безудержное, беспокойное и пылкое… Каждый волен выбрать любое из этих прилагательных. Этот человек был черен, как мавр, с вьющимися волосами, с чуть приплюснутым носом, с дерзким ртом, очерченным готовыми затрепетать от звука мелодии полными губами. Если бы его лицо не было таким бледным, он был бы вылитым царем Валтасаром. В период царствования Ирода этот черный властитель принес Сыну Божьему опьяняющий ладан. Именно это делает и Штраус. Он также изгоняет своими вальсами злых духов. В общем, это современный заклинатель, колдун. Он подчиняет себе наши чувства, опьяняет их своей музыкой. И даже дирижирует он по-африкански. Как только ураган вальса разворачивается в полную силу, его члены словно перестают ему принадлежать. Смычок пляшет где-то там, где кончается рука, ноги полностью отдаются ритму музыки. Начинается оргия звуков!»

Имена дирижеров, вдыхавших жизнь в венские балы, забывались, как только исчезали очарованные ими поколения. Их можно теперь найти только на пожелтевших страницах газет да на старых афишах, обещавших роскошное гала-представление. И лишь одно имя остается бессмертным – имя композитора и дирижера Иоганна Штрауса, «Наполеона вальса». Как и имена его троих сыновей, тоже музыкантов, Иоганна Штрауса Младшего, самого знаменитого, автора Прекрасного голубого Дуная, а также Йозефа и Эдуарда Штраусов. Рядом с первым Иоганном Штраусом следует поставить его друга и соперника нежного Йозефа Ланнера, чьи вальсы несут в себе более томное, более меланхоличное очарование, на которое впоследствии отзовется Шуберт.

Иоганн Штраус родился в 1804 году в квартале простонародья Леопольдштадте, где его отец держал небольшой кабачок. С самого раннего детства он был одержим гением ритма и постоянно выражал эту свою страсть, ударяя друг о друга двумя палочками. Ритм был настолько новым и главенствующим элементом в его музыке, я хочу сказать, и в его сочинениях, и в том, как он их исполнял, что когда во время гастролей в Париже его услышал Гектор Берлиоз, автор Фантастической симфониибыл поражен до глубины души, и здесь стоит напомнить о том, как музыкальный критик Берлиоз судил о таланте этого австрийца в одной из своих статей, опубликованных в Журналь де дебав 1837 году.

«Не правда ли, как странно видеть, что в таком городе, как Париж, где встречаются самые великие виртуозы и композиторы Европы, настоящим событием музыкальной жизни смог стать приезд какого-то немецкого оркестра? Оркестра, который в основном умеет играть только вальсы и не претендует ни на что другое? Почему первый же концерт этого коллектива вызвал такой восторг?.. Одного профессионализма исполнителей, кстати, далеко не заурядного, было бы совершенно недостаточно для того, чтобы объяснить огромный успех этого ансамбля. Настоящая причина кроется в другом. В мире музыки существует одна область, которой до сих пор все пренебрегали – как виртуозы, так и композиторы – и которая тем не менее имеет основополагающее значение… Вы не догадываетесь, о чем я хочу сказать? Да о ритме!.. Музыканты Штрауса куда лучше наших способны преодолевать ритмические трудности. Вальсы, которые они нам представляют, вальсы, в которых такты ускоряются в безумном ритме, словно подчиняясь своему собственному внутреннему порыву, – эти вальсы необыкновенно трудно играть. Венцам же это удается превосходно. Именно благодаря их мастерству кокетство ритма обретает все свое очарование. Вот почему успех Штрауса представляется мне счастливым предзнаменованием развития парижской музыки. Ибо я уверен в том, что этот успех в большей степени определяется именно ритмичностью вальсов, а не их мелодичностью или блестящей оркестровкой. Штраус бродит в мире, врата которого открыли нам Бетховен и Вебер, – в чудесном мире ритма с его бесконечно плодородной почвой, на которой тем, кто ее обрабатывает, суждено собрать прекрасные урожаи…» Пяти лет от роду маленький Иоганн получил в подарок дешевую скрипку, на которой играл беспрерывно. Поскольку звук ее был пронзительным, бедным и сухим, он решил налить в инструмент пива – нововведение, которое, по-видимому, имело счастливые последствия. На этой скрипке он повторял по памяти все, что ему доводилось слышать, а кроме того, целыми днями импровизировал. Узнав о его одаренности, один из друзей семьи стал давать ему уроки. Так ребенок избрал карьеру музыканта и нанялся поначалу в игравший в одном кабачке оркестр дирижера Прамера, а потом – какая удача! – и в заведение Шперля.

В пятнадцать лет он встретился с трио подростков, как и он, игравших в ресторанах: это были братья Драганек и Йозеф Ланнер. Они вместе поднимались по лестнице успеха: из квартета оркестр Ланнера превратился в ансамбль в составе двенадцати исполнителей; его дирижера уже обожала венская публика, чьему легкому, беспечному, порой меланхоличному, но быстро находившему утешение характеру превосходно соответствовала его музыка. В Штраусе есть что-то цыганское, Ланнер же чистый венец. «Наверное, в гораздо большей степени, чем Штраус, Ланнер всю свою жизнь оставался сыном предместий. Его сочинения хранили в себе отзвук народной песни, гармония которой основывается главным образом на терции. Как скрипач Ланнер казался не чувственным, а скорее сентиментальным, и именно эта сентиментальность сделала его богом венцев. Когда несколько позднее в австрийскую столицу приехал великий норвежский виртуоз Оле Булль, критики отметили сходство его манеры игры с манерой Ланнера. Булль слегка модифицировал свой инструмент: применив очень плоскую кобылку, он в несколько раз облегчил возможность играть многоголосие, правда, за счет объема и силы звука. Совсем как Ланнер, умевший взволновать публику своей игрой на несколько голосов, искусством „рыдающей терции“. Штраусу же был ведом секрет внезапной атаки, яростного и одновременно чувственного удара смычка, властного ритма, совершенно отличного от ласкающего увещевания, характерного для его друга. Таким образом, они дополняли друг друга как в физическом смысле – один был блондином, другой ярким брюнетом, – так и в психическом: Ланнер был мягким, Штраус динамичным». [123]123
  Jacob Н. Е. Les Strauss et l’Histoire de la Valse.


[Закрыть]

Соотечественники Оле Булля считали, что великий норвежский скрипач, друг Шумана, Андерсена и Грига, обрел свой талант волшебным путем: секрет песни ему якобы открыла русалка – ведь все русалки великие музыканты. Что же касается Ланнера, то он, должно быть, получил свой дар из рук какой-нибудь феи Дуная. К сожалению, в Вене не было места для двух королей. Танцоры и меломаны разделились в соответствии со своими предпочтениями и склонностью души к тому или другому музыканту, и это положило начало «войне вальсов», из которой Штраус вышел блестящим победителем. Смена идола в музыкальной сфере соответствовала победе Нестроя над Раймундом. После того как оба друга, чьи характеры оказались несовместимыми, разошлись и каждый стал дирижировать собственным оркестром, добрый Ланнер излил свою печаль по поводу этого разрыва в своем романтическом так называемом «прощальном» вальсе.

Иоганн Штраус привнес в развлечения венцев достаточно новый элемент бешеной вакханалии, самоопьяняющейся сентиментальности. Вагнер, присутствовавший в Бригиттенау на празднике св. Бригитты и увидевший там, как Штраус увлекает танцующих в бессмысленное круженье, назвал это «праздником краснокожих». Свое впечатление он объясняет в следующем описании: «Под огромной луной гирлянды фонариков связывали друг с другом огромные своды, образованные ветвями деревьев. Казалось, что весь окружающий пейзаж увлечен всеохватным вращением. Это круженье не ограничивалось ни выстланными досками танцевальными дорожками, ни палатками, ни балаганными павильонами, ни ложбинами, ни холмами, в безумный вихрь вальса увлекались даже кусты и деревья».

Особенно поразила его личность самого музыканта и восторг, который он вызывал у своих слушателей, неподдельный, физически ощущаемый экстаз, исходивший от него самого, от того колдовства, которое он в себе нес. «Этот демон венской народной музыки, – пишет Вагнер, – трепещет в начале очередного вальса, как если бы у него начинался транс. Настоящий рев, испускаемый аудиторией, опьяненной скорее музыкой, нежели выпитым вином, возводит эту страстность виртуоза Штрауса в степень мучительной тревоги». Праздник краснокожих, вакханалия, шабаш колдунов… и в истоке этого всего – волшебная скрипка сына еврея-кабатчика из Леопольдштадта.

Индивидуальность Иоганна Штрауса настолько совпадала с существом его родного города, что его смерть отдалась в сердце каждого венца национальным трауром. Маэстро умер в доме своей возлюбленной Эмилии Трампбуш от скарлатины, занесенной из школы одним из пяти его незаконнорожденных детей от этой женщины (его законные дети также стали известными музыкантами). Успех, которым он пользовался в Германии, в Лондоне, в Париже, ничто в сравнении с тем культом, каким его почтили земля-ки-венцы. Похороны Штрауса по торжественности и волнению, в атмосфере которого они проходили, были сравнимы с похоронами короля. Обратимся к трогательному рассказу Г.-Е. Якоба:

«Тысячи людей стояли вдоль тротуаров вплоть до самого портала собора Св. Стефана. Четверо оркестрантов несли гроб дирижера. За ними следовал старый отец Амон, первая скрипка, держа в руках черную подушку, на которой лежал инструмент маэстро с вырванными струнами. Все алтари в огромном нефе были освещены горящими свечами. После благословения гроб поставили на повозку, запряженную четверкой вороных лошадей. Кортеж двинулся медленным шагом до Шотландских ворот, откуда музыканты понесли его на плечах на Дёблингское кладбище. Два полковых оркестра играли похоронные марши. Могила Штрауса была вырыта рядом с могилой Ланнера. Гроб медленно покрывался землей. День уже клонился к закату, свежий ветер доносил из соседних виноградников грустный запах осени. Одинокий колокол скромной Сальмансдорфской церкви словно пел отходную. Его подарил здешней небольшой коммуне сам Иоганн Штраус; здесь его родители часто проводили лето. Звук каждого суховатого удара колокола долго трепетал во влажном воздухе окрестностей. Сама природа словно присоединялась к трауру большого города». [124]124
  Jacob Н. Е. Les Strauss et l’Histoire de la Valse.


[Закрыть]