Текст книги "Дань прошлому"

Автор книги: Марк Вишняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Заседание происходило уже в Таврическом дворце, куда перенесена была канцелярия и всё делопроизводство по выборам. Зал для будущего собрания перестраивался, чтобы вместить большее количество избранников по сравнению с тем, на которое рассчитаны были Государственные Думы. Неожиданно явился некто, назвавшийся Урицким. Это был невзрачный, средних лет, коротконогий человечек с пенсне на черном шнурке, в широких брюках, из которых он не вынимал рук. Урицкий заявил, что заседания комиссии могут происходить лишь в его присутствии, так как он является комиссаром "по" выборам. В случае неподчинения этому распоряжению члены Комиссии должны будут покинуть помещение.

Комиссия постановила требование Урицкого отклонить и заседание продолжать. Тогда введен был наряд вооруженных солдат, потребовавший, чтобы собравшиеся разошлись. Когда мы отказались, Урицкий распорядился: "Вывести всех членов Комиссии за ворота". Он добился этого после того, как командовавший нарядом прапорщик вернулся с подписанной Лениным бумажкой-приказом об аресте "кадетской" комиссии и препровождении ее в Смольный. Таким образом мы совершенно неожиданно очутились в стане врага, в том самом капище, где творился "Великий Октябрь".

Правда, нас отвели не туда, где заседали большевистские вожди и нотабли Октября, а в тесную, узкую и низкую комнатку, в которую вела неприглядная лесенка. Днем позже я описал "Сидение в Смольном" в письме, напечатанном в "Деле народа" 26 ноября. "Камера" чище чем те, в которых приходилось сидеть при царском режиме. Ни параши, ни решетки. Но воздуха не хватает. Нет коек. Спим, как попало, на полу, на столе, на скамейке, носящей знак Таврического дворца.

Большевики обещали всему народу хлеб. Они оказались не в силах дать его даже своим пленникам, – в том числе и солдатам из фронтовой комиссии по выборам в Учредительное Собрание, социал-революционерам и социал-демократам, делегированным с фронта, которые (добровольно) явились, чтобы разделить судьбу с "кадетско-оборонческим составом" Всероссийской Комиссии".

Вечером начался допрос. Допрашивал по очереди присяжный поверенный Красиков – тот самый, о котором Ленин в пору эмиграции говорил: "Не то скверно, что тов. Красиков партийные деньги пропил в веселом заведении в Львове, а то возмутительно, что он из-за этого транспорта (нелегальной) литературы не наладил". Пришел и мой черед. Я вошел, не здороваясь. Красиков явно соблюдал "форму" – был предупредителен и любезен до вкрадчивости. Попробовал было именовать "товарищем", но неуверенно.

– Признаете ли вы власть народных комиссаров?

– Что за вопрос?.. Какое может быть сомнение: конечно, нет!

Как один из редакторов "Дела народа", я неоднократно и публично, за своей подписью об этом заявлял.

– Значит, вы признаете власть Временного Правительства?

– Я вообще отказываюсь отвечать на ваши инквизиционные вопросы!..

Красиков перебил:

– Я не смею насиловать вашу волю. Я только спрашиваю, не угодно ли вам будет...

Теперь перебил уж я:

– Как и царские жандармы, вы...

Диалог скоро закончился. Большевистский Порфирий Порфирьевич занес в протокол, что от ответов на поставленные ему вопросы имя рек отказался. Это были еще до-чекистские, или идиллические времена большевистского режима и можно было безнаказанно говорить то, что думаешь. Закончив допрос, Красиков перешел к обмену мнениями по "текущему вопросу" с выкриками по адресу "мировой плутократии", слепым орудием которой, в частности, являются эс-эры, и с угрозами, что власть может оказаться бессильной удержать ярость народную против "саботажников".

Во время допроса и дискуссии вошел "сам" Урицкий, постоял молча у стола, за которым мы с Красиковым сидели, повертел руками в карманах и, не проронив ни слова, удалился. Появился на короткий момент и бывший наш коллега по Особому совещанию Козловский. Когда меня повели обратно в "камеру", на одной из дверей я прочел надпись: "фракция левых эс-эров". Это Натансон с Штейнбергом, Калегаевым и другими, еще не заделавшимися народными комиссарами, уже подпирали собой и эс-эровским авторитетом власть тех, кто держал под стражей их былых товарищей...

Отведенное под арестованных помещение еле-еле вмещало 12-15 человек, и на ночь четверо-пятеро перемещались в другую комнату, где находились другие арестованные, – в том числе последний по времени управляющий военным министерством ген. Маниковский, попавший под замок за отказ расформировать с таким трудом добытые военно-промышленные комитеты. Я располагался на ночь на столе. Набоков – на узкой деревянной лавке. Не помню уж кто, – на полу. Нольде домашние принесли койку, которую он приставил к стене, создав некое подобие "privacy". Доставили нам и провиант – сначала близкие, а потом и тюремщики. Жить стало легче, жить стало веселей, – хотя по-прежнему было тесно и неуютно.

Особенно чувствительно было заключение для наших старших коллег, не привыкших проводить дни и ночи в малознакомой компании, да еще под стражей. Тем не менее, они с честью выдержали испытание. Не нарушая коллегиальной солидарности, они приспособились к непривычным условиям жизни, но, когда могли, возвращались к своему укладу.

Так Набоков – с трехмесячным тюремным стажем за подписание выборгского воззвания – поразил воображение не одних только окарауливавших нас красноармейцев, когда, не обращая никакого внимания на обступавших его солдат, мылся в распластанном на полу уборной подобии резиновой ванны или брился очередной, на каждой день особой, бритвой из особого бритвенного ларца.

Время проходило в оживленной беседе друг с другом и с близкими, приходившими на свидание.

Пришел на свидание и наш коллега проф. Гессен, по случайной причине отсутствовавший на заседании комиссии, когда ее арестовали. Из солидарности с нами Гессен пришел "заарестоваться" тоже, и больших трудов стоило убедить его отказаться от этого. Чтобы убить время и для развлечения, на третий день сидения решили устраивать по вечерам общее собеседование на тему, которую предоставлялось выбрать очередному докладчику. Идея "паритета" вошла прочно в сознание, и наши коллеги справа настояли на чередовании докладчиков – правых и левых.

Первое сообщение сделал Набоков. Он рассказал в живой форме, как вместе с Нольде, вооружившись первым томом Свода Законов, они составили акт об отречении от престола великого князя Михаила и о передаче "всей полноты власти" Временному Правительству. Это произошло утром 3-го марта за детским столом дочери кн. Путятина на Дворцовой площади. В своих Воспоминаниях о 17-ом годе, мрачных и тягостных, Набоков позднее воспроизвел свой рассказ в печати.

Чтобы не возвращаться к опубликованным воспоминаниям Набокова, прибавлю, что и мне в них посвящено несколько строк, малоприятных, невзирая на дружеские наши отношения, и не вполне соответствующих смыслу того, что было. Описывая заседание Совета старейшин в Предпарламенте, где я, по званию секретаря, обычно сидел рядом с товарищем председателя Набоковым, последний припоминает, как я шепнул ему на ухо:

– Настоящий синедрион!..

Набоков привел мои слова в подтверждение факта преобладания в Совете старейшин евреев – на подобие древнего синедриона, представлявшего еврейство. Между тем мое замечание относилось не к "иудеям", а к бородатым и седовласым "старейшинам": Натансону и Чайковскому, Кутлеру и Мартову, Винаверу и Пешехонову.

Упоминаю об этом для иллюстрации того, что даже такой мемуарист как Набоков, разочаровавшись в своем прошлом, оказался склонным вкладывать в события смысл, которого они не имели.

Следующим докладчиком в порядке паритета был Брамсон. Он рассказал интересный эпизод из своей жизни – посещение Ясной Поляны и беседу с Толстым, позднее тоже появившейся в печати.

Третий вечер был занят историческим экскурсом Нольде в то, что тогда клеймилось тайной дипломатией и представляло собой неопубликованные соглашения и договоры России с другими государствами. Можно только пожалеть, что этот рассказ тогда же не появился в печати. Он был бы чрезвычайно поучителен не только для "сотрудника Наркоминдела матроса Маркина", который "вместе с другими красногвардейцами просиживал ночи, добиваясь расшифрования документов" (см. "История дипломатии". Т. 2, стр. 305. – 1945).

В число секретных договоров Маркин включил и ряд "справок" и "записок", которое русское министерство составило для своих собственных нужд. Впрочем, и некоторые составители "Истории дипломатии", подчеркивая заслуги матроса Маркина, сами недалеко ушли от своего предшественника.

В том же томе сообщается, что "и Временное Правительство непрочь было заключить мир с Германией, а некоторые его деятели, как бывший министр иностранных дел Милюков, прямо предлагал опереться на немцев для подавления революции" (Там же, стр 310). Надо ли опровергать этот лживый вымысел "историков"?.. Кто же не знает, что когда Милюков хотел опереться на немцев, он не был уже министром, а большевики сами уже проделали то самое, что ставили в вину Милюкову, и без тени какого-либо правдоподобия, – Временному Правительству.

После четвертого сообщения – его сделал я, и оно носило характер воспоминания из революционной практики – пришло официальное извещение об избрании меня членом Учредительного Собрания по Тверскому избирательному округу. (Избранный позднее и по Ярославскому округу, я принял это избрание, чтобы освободить место следовавшему за мной в эс-эровском кандидатском списке по Тверскому округу).

Большевики, казалось нам, очутились перед дилеммой: нарушить депутатский иммунитет и оставить члена Учредительного Собрания вместе с другими, под стражей, или вместе со мной освободить и других членов Всероссийской комиссии. Большевики предпочли последнее, и всех нас "именем народной власти" освободили.

Однако, предположение, что большевики спасовали перед принципом иммунитета депутатской неприкосновенности, получило немедленное опровержение. В последовавшую за нашим освобождением ночь на 28-ое ноября на квартире у С. В. Паниной были арестованы выбранные членами Учредительного Собрания по кадетским спискам Кокошкин, Шингарев и Пав. Д. Долгоруков. Арестованных препроводили в Петропавловскую крепость, куда вскоре присоединили к ним Авксентьева, Аргунова, Гуковского и Питирима Сорокина, избранных по эс-эровским спискам.

4

На 28-ое ноября Временное Правительство назначило открытие Учредительного Собрания. С утра Всероссийская комиссия собралась в Таврическом дворце. Неожиданно появился среди нас Урицкий и, не здороваясь и не снимая шляпы, заявил, что заседание незаконно и мы должны разойтись. Урицкого отчитали за невоспитанность, и он, послушно сняв шляпу, удалился. В помещении появился вооруженный караул, расположившийся мирно за нашими креслами. Мы продолжали работу, как будто ничего не произошло.

В полдень состоялась многотысячная уличная демонстрация в честь Учредительного Собрания по призыву создавшегося Комитета защиты Учредительного Собрания. Во главе демонстрантов шли члены Учредительного Собрания антибольшевики, оказавшиеся в Петрограде и на свободе.

У решетки Таврического дворца Чернов, Родичев, Питирим Сорокин и другие произнесли речи. Не обращая внимания на стражу, мы прошли во дворец – в помещение думской финансовой комиссии. Налицо оказалось всего 45 членов Учредительного Собрания, принадлежащих к оппозиционным партиям. Собравшиеся признали, что они не могут составить Учредительное Собрание, но "могут ускорить созыв последнего". С этим мы перешли в громадный зал, предназначенный для заседания будущего Учредительного Собрания.

Петроградский голова Гр. И. Шрейдер открыл "частное совещание" и предложил "конституироваться". Избрали председателя – В. М. Чернова и товарищей председателя – проф. Новгородцева и А. А. Аргунова. На трибуну поднялся Родичев и заявил, что первое слово должно быть посвящено защите свободы речи и неприкосновенности прав членов Учредительного Собрания. Питирим Сорокин, не ведая часа предстоявшего и ему ареста, выступил со странным предложением: никак не реагировать на арест членов Учредительного Собрания, так как "протестовать и требовать могут только органы неполновластные". Собрание не разделило этого мнения и приняло предложение Новгородцева и Родичева признать арест его членов "преступным посягательством на Учредительное Собрание".

Я сообщил о положении с выборами и о затруднениях, которые встречает деятельность Всероссийской комиссии, считающей себя по-прежнему правомочной. Частное собрание постановило продолжать свои совещания до того дня, когда съедутся в достаточном числе избранные депутаты и тогда установить день открытия "первого пленарного заседания". Были избраны комиссии организационная, редакционная, – и разошлись.

На это самочинное выступление большевики ответили введением в Таврический дворец внешнего и внутреннего караулов и закрытием доступа во дворец депутатам, которые не зарегистрировались предварительно у Урицкого, – не подверглись "урицизации", как я писал в "Деле народа". Раскассирована была 2-го декабря и Всероссийская комиссия по выборам – после четырехмесячной усердной работы – за отказ работать с Совнаркомом.

Началось наступление и на самое Учредительное Собрание. Его открыл с обычной для него бесцеремонностью Ленин. "Если брать Учредительное Собрание вне обстановки классовой борьбы, дошедшей до гражданской войны, то мы не знаем пока учреждения более совершенного для выявления воли народа. Но нельзя витать в области фантазии. Учредительному Собранию придется действовать в обстановке гражданской войны", говорил Ленин 1-го декабря в заседании ВЦИК Советов. "Нам предлагают созвать Учредительное Собрание так, как оно было задумано. Нет-с, извините. Его задумывали против народа (?). Мы делали переворот для того, чтобы иметь гарантию, что Учредительное Собрание не будет использовано против народа... Кадеты, прикрываясь формальными демократическими лозунгами, лозунгом Учредительного Собрания, на деле открывают гражданскую войну... Пусть народ знает, что Учредительное Собрание соберется не так, как хотел Керенский".

Тем не менее Совнарком издал, а ВЦИК одобрил декрет 6-го декабря, в котором говорилось: "В виду затяжки выборов в Учредительное Собрание, происшедшей главным образом по вине бывшей Всероссийской комиссии по выборам, а также в виду образования контрреволюционными группами особой Комиссии по Учредительному Собранию, распространились слухи, будто Учредительное Собрание не будет созвано в нынешнем своем составе, Совет Народных Комиссаров считает необходимым заявить, что эти слухи, сознательно и злонамеренно распространяемые врагами Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, совершенно ложны... Учредительное Собрание будет созвано, как только половина членов Учредительного Собрания, именно 400 депутатов, зарегистрируются установленным образом в канцелярии Таврического дворца".

Позднее стало известно, что созыв Учредительного Собрания был выдвинут левыми эс-эрами в качестве ультимативного условия их вхождения в состав ленинского правительства. Левые эс-эры тогда были Ленину крайне нужны, и он ультиматум принял, – что, конечно, не означало, что он отказался от своего отношения к Учредительному Собранию.

Трудности были у Ленина не только с попутчиками – левыми эс-эрами. Из повиновения ему и большинству его ЦК вышла и фракция большевиков, избранных в Учредительное Собрание. ЦК установил, что во фракции "водворились настроения правого крыла" и против них необходимо принять чрезвычайные меры. Решено было сменить руководство – бюро – фракции; напомнить всем членам фракции требование партийного устава о подчинении всех представительных учреждений Центральному Комитету; дать фракции "фельдфебеля в Вольтеры" – Бухарина с Сокольниковым назначить политическими инструкторами фракции; и, наконец, дать формулировку того, каким является подлинное отношение партии к Учредительному Собранию. Последнее взял на себя Ленин и 11-12 декабря он составил свои знаменитые 19 тезисов об Учредительном Собрании, которые, по мотивам политической стратегии и внутрипартийной тактики, появились в "Правде" лишь 26 декабря.

Эти тезисы в истории политических идей имеют приблизительно такое же значение, какое имели апрельские тезисы Ленина по возвращении его из эмиграции. Существенная разница между теми и другими состояла в том, что апрельские тезисы сопровождались крикливой борьбой за немедленный созыв Учредительного Собрания, хотя оно объявлялось и превзойденной (Советами) формой демократии; декабрьские же тезисы служили идеологической формулировкой предстоявшей борьбы против Учредительного Собрания.

В декабрьских тезисах были собраны доводы и обвинения, которые позднее были повторены в декрете о роспуске Учредительного Собрания. Если раньше Ленин говорил о 25-ом октября как о "перевороте", теперь он датирует с него начало "социалистической революции". Для прошлого он считает требование созыва Учредительного Собрания "вполне законным в программе революционной социал-демократии". Но сейчас – "республика Советов является не только формой более высокого типа демократических учреждений, но И единственной формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму".

Опорочив выборы, которые произошли тогда, когда большинство народа не могло еще знать всего объема и значения октябрьской, советской, пролетарско-крестьянской революции, – тезисы оспаривают и полновластие Учредительного Собрания. "Лозунг "Вся власть Учредительному Собранию", не считающийся с завоеваниями рабоче-крестьянской революции, не считающийся с советской властью, не считающийся с решениями Второго Всероссийского Съезда Советов, рабочих и солдатских депутатов, Второго Всероссийского Съезда Советов крестьянских депутатов и т. д., такой лозунг стал на деле лозунгом кадетов и калединцев и их пособников. Для всего народа (?) становится ясным, что этот лозунг фактически означает борьбу за устранение советской власти и что Учредительное Собрание, если бы оно разошлось с советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть" (14-ый тезис).

Неминуемость столкновения углубляется в последующих тезисах. "Несоответствие между составом избранных в Учредительное Собрание и действительной волей народа" сказывается в сфере политической, в вопросе об окончании войны, в социальном вопросе. "Воля и интересы трудящихся и эксплуатируемых классов, начавших 25 октября социалистическую революцию против буржуазии" и интересы буржуазии неминуемо сталкиваются. Для Ленина совершенно "естественно, что интересы этой (социалистической) революции стоят выше формальных прав Учредительного Собрания". "Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном Собрании с формальной, юридической стороны" – не так, как большевики это понимают, – "является угрозой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии".

Последние два тезиса открыто угрожали будущему Собранию, предлагали ему ультимативно – se soumettre ou se demettre (Подчиниться или сложить с себя полномочия.).

"Единственным шансом на безболезненное разрешение кризиса" является "возможно более широкое и быстрое осуществление народом права перевыбора членов Учредительного Собрания, присоединение самого Учредительного Собрания к закону ЦИК об этих перевыборах и безоговорочное заявление Учредительного Собрания о признании советской власти, советской революции, ее политики в вопросе о мире, о земле и о рабочем контроле, решительное присоединение к стану противников кадетско-калединской контрреволюции".

Свои условия Ленин мог формулировать проще и короче: пусть антибольшевики станут большевиками, и Учредительное Собрание будет признано правомочным и, может быть, даже полновластным.

Последний тезис предусматривал, что ждет Учредительное Собрание, если оно не примет ультиматума и пожелает остаться самим собой. "Вне этих условий кризис в связи с Учредительным Собранием может быть разрешен только революционным (?) путем – путем наиболее энергичных, быстрых, твердых и решительных мер со стороны советской власти... какими бы лозунгами и учреждениями (хотя бы членством в Учредительном Собрании) эта контрреволюция не прикрывалась. Всякая попытка связать руки советской власти в этой борьбе была бы пособничеством контрреволюции".

Мы были предупреждены и нисколько не заблуждались относительно смысла этого предупреждения, опубликованного ровно за 10 дней до созыва Учредительного Собрания. Как парировать его? Это озабочивало, конечно, все антибольшевистские партии и больше всего – партию с.-р., которая рассчитывала, что окажется в Учредительном Собрании наиболее многочисленной фракцией и будет, поэтому, нести главную ответственность за судьбы Учредительного Собрания.

5

Левые эс-эры окончательно отпочковались от партии и вступили в тесный контакт, а потом и в правительство большевиков. Очищенная от них эс-эровская фракция членов Учредительного Собрания избрала 10-го декабря свое бюро. В него вошло 25 человек – в подавляющем большинстве так называемые правые эс-эры; как и у большевиков, эс-эровская фракция была правее ЦК партии.

Чернов был единственный левый в бюро, – но он был ближе связан с ЦК нежели с фракцией. Керенского и Авксентьева усердно разыскивали большевистские ищейки, и они были на нелегальном положении. Руководящую роль во фракции и бюро играли Руднев, избранный председателем, Гендельман, Тимофеев, Фондаминский, Ельяшевич.

Фракция, как и ЦК партии, строили свою стратегию в уверенности, что борьба за Учредительное Собрание и его прерогативы будет длительной и упорной. Допускали и даже предвидели, что его разгонят. Но неведомы были ни день, ни час, ни условия, в которых Учредительное Собрание вынуждено будет прекратить свою деятельность. Поэтому приходилось подготовиться к различным вариантам. Чтобы их разработать, бюро выделило из себя специальную "Комиссию первого дня", как бы главный штаб, который должен был, в меру возможного, предусмотреть пути и средства, как наиболее плодотворно провести первое заседание.

Убеждать и спорить с большевиками в самом заседании представлялось совершенно никчёмным. Важнее провести заседание так, чтобы оно, если бы даже оказалось последним, укрепило позиции для последующей борьбы с большевиками. Опасности подстерегали на каждом шагу. Собрание могло быть распущено до того, как оно будет открыто.

Собрание могло и не открыться за отсутствием установленного кворума в 400 человек: за фактическим отсутствием достаточного числа избранных и зарегистрированных депутатов или вследствие умышленной неявки большевиков и левых эс-эров. Собранию могли не дать "конституироваться" и выбрать свой президиум. Могли Собрание "занять" выборами и убить на это всё заседание. Его могли взорвать и сорвать на любой мелочи: на споре о порядке дня так же легко, как и на личной вспышке отдельного депутата. Собрание могло перестать жить до официального его открытия. Еще хуже было бы, если начавшаяся жизнь оказалась столь краткотечной и бессодержательной, что от нее ничего не осталось бы для будущего – для борьбы с большевиками и устроения России. Всячески оберегая Учредительное Собрание, как десятилетием раньше берегли Вторую Думу, нельзя было упускать из виду цель, ради которой Собрание следовало беречь. Приходилось маневрировать между бесплодным доктринёрством и безыдейным оппортунизмом. Надо было уже первое заседание провести и закончить так, чтобы от него нечто осталось.

План, выработанный "Комиссией первого дня", состоял в том, чтобы не принимать боя с противником на невыгодных позициях – по вопросам слишком специальным, тонким или второстепенным, чуждым или недоступным пониманию широких масс. Бой должен быть принят в таких условиях, чтобы непримиримость обоих начал – демократии под лозунгом "Вся власть Учредительному Собранию!" и так называемой диктатуры пролетариата под лозунгом "Вся власть Советам!" проступала возможно отчетливее и резче: чтобы не только в истории, но и в народном сознании, чувствах и воспоминаниях осталась нерушимой связь Учредительного Собрания с народными чаяниями.

Особенно крестьяне настаивали во фракции на том, что одно декларативное выражение задач Учредительного Собрания их не устраивает – недостаточно и непонятно массам. Необходимо наглядно, в форме закона, показать, чего добивается и что предполагает осуществить Учредительное Собрание. Крестьяне требовали выдвинуть в первую очередь законопроект о земле, дабы в случае, если придется разъехаться по домам, они могли бы показать избирателям, чего домогалось Учредительное Собрание и что не дали ему осуществить большевики.

В общих чертах наш план был тот же, что у Первой Думы, распущенной по выигрышному, для закрепления в народном сознании идеи народоправства, земельному вопросу. Разница – и не в пользу Учредительного Собрания – была в том, что Первая Дума, отбивавшаяся, но тоже не отбившаяся, от натиска справа, всё-таки уже существовала 72 дня, сконструировалась и начала действовать, тогда как Учредительное Собрание, желая стать всем, не обладало против своих врагов слева ничем – даже тем, чем располагала Первая Дума. Первая Дума по преимуществу оборонялась, тогда как Учредительному Собранию предстояло вместе с обороной идти штурмом – быть одновременно и знаменем и знаменосцем.

Пред "Комиссией первого дня "встал вопрос, кого наметить председателем и секретарем Учредительного Собрания. Не знаю, каковы были возражения против моей кандидатуры в секретари, если они были. Моя кандидатура обсуждалась, конечно, в моем отсутствии, и представлялась естественной после того, как я благополучно отбыл стаж секретаря Предпарламента. Кандидатура в председатели В. М. Чернова была одобрена после длительного обсуждения, многих возражений и колебаний, – по необходимости, за отсутствием лучшей, без всякого воодушевления.

Умение руководить многоголовым собранием не входило в число многих бесспорных дарований Чернова. И когда можно было выбирать, он сам предпочитал амплуа докладчика роли председателя. В данном же случае и политическая линия Чернова не вполне совпадала с линией, которой держалась фракция и ее бюро. Но выбора не было – естественный председатель Авксентьев находился в Петропавловской крепости. Чернова, к тому же, меньше других эс-эровских лидеров коснулась большевистская клевета и напраслина. "Селянский министр", как любил себя называть

Чернов и как с издёвкой именовали его и враги, успешнее других конкурировал в крестьянской среде в популярности и влиянии с победителями-большевиками.

Комиссия уведомила Виктора Михайловича, что на него возложена труднейшая и ответственейшая задача председательствовать в Учредительном Собрании и произнести первую речь после официального избрания председателем. Его ознакомили и с общим планом, выработанным комиссией. Чернов поблагодарил за избрание и обещал свою будущую речь произнести в духе намеченного плана. Кое-кто попробовал было попросить будущего председателя ознакомить членов комиссии с общим содержанием своей речи, но Чернов уклонился от этого – не формально, но фактически.

Наряду с "Комиссией первого дня" созданы были и другие комиссии: по земельному вопросу, по рабочему, по народному образованию, по внешней политике, организационному и др. В государственно-правовой комиссии председательствовал я, товарищами председателя были избраны Виссар. Як. Гуревич и Пит. А. Сорокин, секретарем – С. А. Трупп. В комиссию приглашены были сведующие лица: профессора Лазаревский, Люблинский и Понтович, А. Кулишер, Брамсон, Яшунский, Шаскольский. В первую очередь мы сосредоточились на выработке проекта Наказа (докладчиком был депутат Первой Думы А. А. Булат), на организации власти (докладчики: Сорокин и я) и на вопросе о федерации (докладчики: Шаскольский, Гуревич и Святицкий). Ко дню открытия Учредительного Собрания в портфеле фракции оказались: "Закон о земле", "Обращение к союзным державам", проекты "организации исполнительной власти", "гвардии Учредительного Собрания", "иммунитета членов Учредительного Собрания" и "Постановление о государственном устройстве России". Это "постановление" "Именем народов, государство Российское составляющих, Всеросийское Учредительное Собрание провозглашается Российской Демократической федеративной Республикой, объединяющей в неразрывном союзе народы и области, в установленных федеральной конституцией пределах, суверенные", – явилось результатом долгих и больших трудов. На мой взгляд, оно выдержало испытание времени и, кто знает, быть может сослужит службу и в будущем.

Главной задачей, которую ставила себе эс-эровская фракция, как фракция Учредительного Собрания, было не предотвращение физического разгона Учредительного Собрания, – что явно было вне компетенции и возможностей фракции, бюро и комиссий, а предотвращение делового и, тем самым, морально-политического провала Учредительного Собрания. Не все члены фракции соглашались с такой стратегией. Были и сторонники более решительных действий и немедленной подготовки фракцией вооруженной борьбы против большевиков.

С точки зрения этих активистов, состоявших главным образом из избранных от фронта членов Учредительного Собрания, подготовка законопроектов являлась пустой и никчёмной игрой в парламент и легальность. Сторонники этого взгляда расстрелянные впоследствии большевиками Д. Сургучев и Б. Фортунатов, перводумец Онипко, захваченный большевиками в Праге Сергей Маслов и Борис Федорович Соколов, в будущем беллетрист потом "биолог-эволюционист", как он себя называл, и исследователь рака, – с пренебрежением относились к работе всех наших комиссий и поддерживали ближайший контакт с так называемой военной комиссией эс-эровского Центрального Комитета. Насколько успешной оказалась работа этих активистов, показали последующие события. Но и в историческом аспекте, вспоминая прошлое, один из главных вдохновителей и руководителей "активистов", Борис Соколов, за неудачу Учредительного Собрания винит кого угодно – эс-эровскую фракцию, эс-эровский ЦК, самое Учредительное Собрание, но никак не себя и своих сторонников.

Б. Соколов противополагает "парламентаризм" – "авантюризму" и вменяет "им" ("парламентариям") все смертные грехи: утрату "революционной психологии", отсутствие "динамической решительности", "фаталистическую пассивность", "идеализацию" Учредительного Собрания, "безмерную" и почему-то "недопустимую". Мишенью или даже центром для своих нападок автор выбрал "Марка Вишняка, молодого (это было ровно 35 лет тому назад!), но весьма ярого парламентария, особенно позаботившегося о том, чтобы ни одна сторона государственного строительства не была позабыта. Все эти комиссии весьма энергично работали, заседания их были многолюдны и по своему интересны... прения в этих комиссиях нередко были весьма оживленные и продолжительные".