Текст книги "Дань прошлому"

Автор книги: Марк Вишняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Полковник вежливо поздоровался со мной, протянул руку, – я был еще в штатском, – и после обмена репликами исполнил монолог, явно заготовленный.

– Вас к нам прислали. (Надо было понимать: по доброй воле мы такого гуся не взяли бы). Нас не интересует, чем вы занимались раньше и чем будете заниматься после. Нас интересует лишь то время, которое вы проведете у нас. Предлагаю вам следующее: пока вы находитесь на службе, вы будете служить и ничем другим не будете заниматься. Это будет хорошо и для нас, и для вас. Если же вы станете заниматься другим, это доставит неприятность нам, но – голос полковника стал крепчать и звучать угрозой – неприятно будет и вам!..

Я молчал. Кучкель вытащил из кармана портсигар, извлек из него папиросу, постучал мундштуком о портсигар и закурил. Он уже овладел собой и снова стал любезен, настроившись на меланхолически-философский лад. Он осведомился, читал ли я Шопенгауэра, и заметил примирительно:

– Ну, как не быть фаталистом. Вот во время японской войны стою я верхом у сопки. Вдруг лошадь требует повода и не успела сделать буквально несколько шагов, как взрыв шимозы!.. Нет, можно быть верующим или неверующим, но нельзя не быть фаталистом...

Как не совсем благонадежному, мне отвели койку рядом со взводным. По другую сторону от него койку занимал "неблагонадежный" по другой части – по трезвости. Это был вольноопределяющийся 2-го разряда, то есть с образованием четырех классов среднего учебного заведения, Скачков. Он приходился племянником известному по японской войне – не с лестной стороны – адмиралу Скрыдлову. Скачков почти ежевечерне напивался. Он показывал мне телеграмму, посланную матери:

– Потерял серебряную траекторию. Пришли пятьдесят.

Окружавшая меня среда состояла из здоровой молодежи, всё больше маменькиных купеческих сынков, малообразованных, но жизнерадостных и в общем привлекательных. Я выделялся среди них не только своим политическим прошлым, но и возрастом, очками и университетским значком, носить который было обязательно. Я был и единственный еврей в команде.

Служба моя царю и отечеству протекала довольно несуразно. Она потребовала у меня года жизни, но полноценного бойца из меня не сделала. "Строиться", "на первый-второй рассчитаться", "сдвоить ряды", маршировать и отдавать честь, проходя или становясь во фронт, колоть штыком чучело или стрелять в мишени, в конце концов, было нетрудно научиться. Хуже обстояло дело с упражнениями на трапеции, особенно, с прыжками через "кобылу" – я почти всегда застревал на ней. Неполноценный гренадер из меня получился, конечно, в силу моего воспитания и 30-летнего возраста. Но кое-что должно быть отнесено и на счет другого.

Отношение начальства было совершенно корректным. Ближайшим или непосредственным начальником, был взводный, старший унтер-офицер Бережной добродушный и в то же время хитрый хохол, отважный и лихой – не только по женской части. Любо было смотреть, как он, коротконогий, заломив бескозырку набок, наскакивал со штыком на чучело или показывал ружейные приемы. Он знал и любил службу, имел вкус командовать и поучать.

– Слушай сюды, – начинал он на вечерней поверке перед тем, как прочесть приказ по полку. – На случай эскреннего вызова 12-ая рота и т. д.

Этот "эскренний" вызов повторялся неизменно каждый вечер. Никто не находил нужным его поправить. Не обращаясь ни к кому определенно, поглаживая ус, Бережной, как вероятно все фельдфебеля или взводные, обучавшие интеллигентов, повторял не раз:

– Это тебе не университет, мозгами работать надо!.. Там, левофланговый, подбери живот. Вот у Вишняка живот есть, а его не видать. А у тебя – это был 18-летний вольноопределяющийся 2-го разряда, – нет живота, а ты его выпираешь!..

Но, помимо начальства – Бережного, Юкавского, Кучкеля, – был порядок, не ими заведенный, но определивший мое особое положение в команде. Вольноопределяющихся по окончании службы и сдачи несложных испытаний производили в прапорщики, то есть в младший офицерский чин.

Евреям в офицерские чины доступ был закрыт. Тем самым смысл их пребывания в составе вольноопределяющихся в значительной мере утрачивался – и объективно, и с точки зрения тех, кто был занят военной подготовкой будущих младших офицеров. Мои сослуживцы быстро прошли все промежуточные чины – ефрейтора, младшего и старшего унтер-офицера, когда я числился еще рядовым. Большего я и не мог заслужить, ибо на занятия в поле меня не брали, командовать отделением и взводом не обучали, даже от разбора пулемета устранили, – хотя устав пулеметной службы можно было всякому свободно приобрести в книжном магазине.

Не скажу, чтобы я был обижен или огорчен тем, что меня не тревожили. Нет, как только команда, 40 здоровенных молодцов, с шумом и грохотом сбегала по лестнице, чтобы выстроиться во дворе, и в казарме на час-другой водворялась тишина, я погружался в только что вышедшие два тома Евг. Ник. Трубецкого "Миросозерцание Владимира Соловьева".

В свободное от занятий время каждый был предоставлен самому себе, и мы могли проводить время в казарме, как хотели. По вечерам иногда читали вслух допущенную в казармы московскую газету "Русское слово". Это чтение было для любителей новостей.

Но когда в Киеве началось слушанием дело Менделя Бейлиса по обвинению в убийстве 13-летнего Андрея Ющинского "из побуждений религиозного изуверства", процесс привлек к себе настороженное внимание всей команды, и чтение вслух "Русского слова" вошло в обиход нашей жизни.

"Русское слово" стремилось к объективности и воспроизводило весь фактический материал обвинения и защиты. Процесс был полон драматических положений.

Суд шел не над Бейлисом только. Не физически немощный Бейлис был главной мишенью царской юстиции, а еврейство и его неумирающий дух. И прокурор, и председательствующий, и сам министр юстиции нацеливались на еврейство в целом, желая его опозорить, осквернит и ранить на смерть.

Как бы предвосхищая Гитлера и Штрейхера, "Русское знамя" писало: "Правительство обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество по отношению к людям, и уничтожение которых поощряется законом... Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей" (No 177, за 1913 г.).

Процесс захватил всех. Русское общество, как французское во времена дела Дрейфуса, разделилось на два лагеря. Один сочувствовал обвинению, во главе с министром Щегловитовым и Николаем Маклаковым, прокурорами Виппером и Чаплинским, гражданскими истцами, юдофобами депутатом Замысловским и московским адвокатом Шмаковым, экспертами Пронайтисом, Сикорским, Косоротовым и Марковым 2-ым; другой – защите, представленной адвокатами Грузенбергом, Карабчевским, Вас. Маклаковым (брат пошел на брата!), Зарудным, Григорович-Барским и писателями: Короленко, Горьким, Мережковским, Блоком, Соллогубом, Леонидом Андреевым, Максимом Ковалевским, Милюковым, Семевским, Набоковым и т. д. Но рядом с этими двумя определившимися, но сравнительно малочисленными лагерями, оставалась огромная масса, не определившая своего отношения и жадно прислушивавшаяся к прениям сторон.

Особенно остро задевал он тех, кто соприкасался с евреями в повседневном обиходе.

Процесс стал близок и моим коллегам по казарме. Они напряженно следили, как развертывалось судебное следствие. Здесь были и спортивный интерес, и любознательность, и тревога, и искренний поиск правды. Со мною о деле Бейлиса никто не заговаривал. Из деликатности, надо думать. Как "своего" еврея, которого они всё-таки знали, к изуверам меня, пожалуй, не причисляли. Но что я мог быть в неведении и в добросовестном заблуждении относительно своих соплеменников и единоверцев, – это было легко допустить. Почему бы и среди евреев не быть секретным группам, которые употребляют христианскую кровь с религиозной целью? "Дыма не бывает без огня", – не стало бы правительство привлекать к ответственности совершенно невинного. Употребляя выражение дореформенного русского суда, – я "оставался под подозрением".

Поскольку обвинение, предъявленное Бейлису, направлялось по существу против еврейства вообще, оно тяготело и над каждым евреем в России, – в частности, и надо мной. Происходившее в егорьевской казарме надо распространить на всю Россию или мой "случай" – на шестимиллионное еврейское население, чтобы представить себе, чем был этот суд и что значил вердикт присяжных, оправдавших Бейлиса, но в силу двусмысленной редакции приговора оставивших под подозрением еврейство.

Чтобы быть справедливым и к врагу, надо добавить, что, если защите удалось выполнить огромное просветительное и политическое дело, это произошло потому, что и щегловитовский суд в позорнейшее время самодержавия всё же оставался судом гласным, публичным и состязательным. Защите предоставлена была возможность опровергать обвинителей и представить положительные доказательства причастности к убийству Ющинского воровской шайки Чеберяк. По сравнению с правосудием Сталина и Вышинского, даже щегловитовская юстиция являлась верхом вольнодумства.

3

Была зима 1912-13 г. Война на Балканах вызывала опасения, как бы и Россия не оказалась втянутой в войну. Интендантство стало заготовлять обмундирование на "среднего солдата" – по росту и объему. Юкавский на занятиях читал команде вслух статьи на военные темы, публиковавшиеся в "Биржевых ведомостях", – в том числе и статью "Мы готовы", инспирированную военным министром Сухомлиновым. При чтении попадались иностранные слова: антропометрия, дактилоскопия, Сольферино. Юкавский "вызывал" меня:

– Вишняк, объясните, что это значит.

Я объяснял. Поручик поражался "эрудиции". Однажды, вместо похвалы мне, он заметил скорее по собственному адресу:

– Верно говорят: век живи, век учись – дураком помрешь!..

– Так точно, ваше благородие, – не удержался я, формально следуя требованиям устава.

Мои отношения с Юкавским совершенно неожиданно испортились. Был полдень субботы. Я приготовился ехать на полторы суток в отпуск, домой, в Москву. Облачившись в шинель и приладив башлык и пояс, я "явился" к заведующему командой и отрапортовал:

– Вольноопределяющийся Вишняк является для увольнения в отпуск.

Окинув меня беглым взглядом, Юкавский сказал:

– Когда будете в Москве зайдите – и он указал адрес – и привезите материю для моей жены.

Застигнутый врасплох непривычным предложением, я реагировал на него неожиданным для Юкавского – и для себя самого – образом:

– Никак не могу!

– В чем дело? Почему? – прохрипел Юкавский, вскочив с места и изменившись в лице.

– Потому, что сегодня материя, а завтра может оказаться поросенок!..

Юкавский был взбешен и имел все основания к тому. Шагая взад и вперед по небольшому пространству, он крикнул почти вне себя:

– Раздеваться! В отпуск не поедете!

Я послушно разделся и был предоставлен размышлениям о случившемся. Конечно, я растерялся: дерзость была не умышленной, а потому, что я не нашелся. Но подсознательно мною владело и другое: недовольство коллегами, заискивавшими и угодничавшими перед начальством. Я знал, что на меня смотрят, как на более взрослого и опытного и как на "политика". Юкавский, конечно, не питал никакого злостного намерения.

Но принять его предложение значило бы унизить "то", что за мной стояло и что другие видели во мне. Мне предстояло дать урок наглядного обучения защиты личного достоинства. Я знал, что протест иногда бывает необходим и оправдан, хотя бы практически он был бесполезен. Без "бесполезных" жертв редко что удается.

Всё это – или почти всё – я осознал позднее. Это давало некоторое моральное удовлетворение, но не заменяло отпуска, лишение которого было, конечно, очень чувствительно. Если бы всё не произошло так внезапно, и я имел время подумать, может быть, я оказался бы уступчивее. Но этого не было, инцидент произошел, и я понимал, что Юкавский не удовлетворится лишением меня отпуска. Надо было ждать худшего. Предстояла затяжная – в терминах нынешнего времени – холодная война.

Юкавский затаил свои чувства в ожидании подходящего случая. Случай представился летом, когда наша дивизия стояла лагерем под Рязанью. Я сам легкомысленно "подставился" под его удар. В предвидении маневров Юкавский стал давать всем нам отпуска на 2-3 дня. Получил отпуск и я. На несчастье кого-то дернуло сказать, что в канцелярии можно получить "литер" на льготный проезд по железной дороге. Дорога до Москвы была не дальняя, но чего зря тратиться. И в самом деле старший писарь без возражений выдал "литер", и я укатил в Москву.

Позднее выяснилось, что командир полка воспретил давать отпуска вольноопределяющимся и, когда ему представили на подпись "литер", он обнаружил, что приказание его нарушено. Я уже уехал, когда командир полка, очевидно, пробрал Юкавского, и тот получил и моральное, и дисциплинарное право отыграться на мне. Мне передавали, что он со "сладострастием" выжидал моего возвращения, чтобы утолить свою жажду мщения.

И сладостный миг настал.

Ранним дождливым утром вернулся я из отпуска и не успел еще раздеться в сырой лагерной палатке, как услышал на линейке голос Юкавского, обращенный к дежурному:

– Что Вишняк вернулся?..

В этот день нам предстояло стрелять. Стрельбище находилось верстах в шести от лагеря. Когда "отстрелялись", и команда построилась для возвращения, Юкавский появился перед строем и скомандовал:

– Вольноопределяющийся Вишняк, три шага вперед!

Я выступил из строя на три шага и, как полагалось по Уставу, взял винтовку "к ноге", т. е. приставил приклад к мизинцу правой ноги. Юкавский произнес заготовленный им спич. Смысл его сводился к тому, что я нарушил оказанное мне доверие. Он дал мне отпуск, а я его подвел. Посему он подвергает меня высшей мере наказания, которое в праве наложить своею властью, – пять суток карцера.

Я был сражен. Юкавский торжествовал, упивался унижением, которому публично, перед всем строем, меня подверг. В течение ближайших дней стали справляться, когда освободится карцерное помещение, которое, как на зло Юкавскому, – было переполнено, и на него была установлена очередь. Моя очередь еще не вышла, когда неудачный прыжок во время занятий гимнастикой изменил всю "конъюнктуру" – мою судьбу и судьбу Юкавского.

Я взбежал на искусственно сооруженный пригорок, чтобы прыгнуть на лежавшие внизу стружки и опилки, и уже был на верхушке, когда Юкавский совершенно ни к чему скомандовал:

– Прыгать!..

Невольно вздрогнув, я прыгнул, но левая нога подвернулась, и подняться я был уже не в состоянии – чувствовалась острая боль в щиколотке. Юкавский приказал правофланговым:

– Возьмите своего Вишняка, несите его в околодок!.. Он притворяется...

Это не было притворством. Были порваны связки, и мне стали прикладывать лед, отчего боль стала слабее. В околодке я пролежал три недели, развлекаясь врачебным приемом больных и тех, кто, отлынивая от службы, жаловался на болезнь. По вечерам ко мне приходил "в гости", вернее для беседы, полковой врач – Собакин. Местный житель и старовер, он был интересным собеседником. Однажды появился в околодке и временно командовавший полком полковник Архангельский. Это был подлинный "отец-командир", внимательный и благожелательный. Он расспросил меня, что и как случилось. Услышав, что мне минуло 30 лет, он не удержался, чтобы не сказать вслух:

– Гимнастические упражнения необходимо индивидуализировать...

Большего я от него не слыхал. Но последствием визита было то, что "порок" был наказан, а "добродетель" вознаграждена. Юкавский был возвращен в "первобытное состояние", говоря языком воинского устава, то есть вернулся командовать своей 15-ой ротой. Я же не только избежал позорного карцера, но и – утомительных маневров. Легкое прихрамывание в течение нескольких месяцев было невысокой платой за такой happy ending (Счастливое окончание.) моей военной службы.

Всё же кое-что сохранилось от нее на всю жизнь. А именно – неравнодушное отношение к проходящей под музыку воинской части. Где бы и когда бы ни услышал я военного марша, я невольно начинал шагать в такт музыке и "давать ногу", вспоминая Бережного и Юкавского. А торжественный парад в захолустном Егорьевске!.. Низкорослый и пунцовый от напряжения, бригадный генерал Симанский поднимается на цыпочки и кричит, натужившись: "К це-ре-мо-ни-аль-но-му маршу... По-взводно". Сердце трепещет в ожидании, когда падут, наконец, последние слова: "Ш-а-а-а-гом марш", и, держа равнение направо, выпирая грудь, я "ем" Си-манского глазами... Нет, это не забылось.

4

С увольнительным от военной службы свидетельством в кармане я вернулся в чине ефрейтора домой, в Москву. Пора было покончить с житьем на чужой счет на иждивеньи отца и дяди-тестя. Надо было найти заработок. Но где? Какой?

Адвокатура меня не прельщала по многим основаниям. Прежде всего заработок она могла принести лишь в неопределенном будущем. Она не влекла меня и потому, что я не ощущал в себе ораторского дарования.

Наконец, из всех профессий, с которыми я соприкасался – купцы, ученые, политики, писатели, – адвокаты были мне всего меньше по душе. К этому времени я уже на опыте убедился, что в мире нет и не может быть полноты совершенства, – в каждой профессиональной группе можно найти и праведников, и грешников.

Тем не менее купцы, как правило, ни на что "высокое и прекрасное" не претендовали и высоких слов не произносили.

Политики свою фразеологию и грехи искупали жертвами – потерей личной свободы, родины, иногда самой жизни. С лицемерием ученых и писателей примирял в какой-то мере их творческий талант. И адвокатура, как корпорация, – не отдельные адвокаты, обладавшие дарованием, которое их приближало к художникам слова, – выполняли нужное, но техническое дело. Между тем претензию адвокаты в России заявляли на гораздо более значительное в иерархии ценностей: на то, что они "сеют разумное, доброе, вечное", держат высоко "стяг" в борьбе за право и справедливость и т. д.

Другое дело техническая функция адвокатуры. В Соединенных Штатах, например, дарования защитника измеряются его умением найти прецеденты в прошлых судебных решениях, его находчивостью при атаке противника и допросе свидетелей. И в Америке имеются, конечно, адвокаты гуманисты и вольнодумцы, но с профессией это не связано. Знаменитый русский адвокат В. А. Маклаков, наоборот, считает, что существует у адвокатов "профессиональная болезнь", и имя ей – беспринципность.

"У адвоката просто их (убеждений) нет: он хорошо понимает, что во всем две стороны, что обо всем можно спорить... Но истин и положений неопровержимых, бесспорных для него почти не существует". "В адвокате вырабатывается умение найти в фактах то, что нужно найти... Вырабатывается умение не только находить, но не видеть того, что не хотят видеть".

В более сдержанной форме то же отметил недавно и верховный судья Соединенных Штатов Феликс Франкфуртер, говоря о "хорошо известном астигматизме адвокатов".

Профессию адвоката я исключил для себя. В таком случае оставалась служба. Я осведомился у отца, получу ли работу в банке. Это оказалось непросто. Охотников хоть отбавляй; соответственно и заработок не слишком заманчив: больше 50 рублей в месяц для начала не положат. Это меня не устраивало, тем более, что на службу в банке я готов был пойти лишь в порядке компромисса. Как раз в это время кто-то посоветовал мне наведаться в Энциклопедический словарь, который издавали братья Гранат: там ищут подходящего помощника секретаря редакции. Я снесся по телефону, и мне указали день и час, когда меня будут ждать.

Принял меня старший из братьев Гранат, Игнатий Наумович, – высокий, близорукий, с заросшей бородой и умным выражением еврейского лица. Он беспрерывно курил и сосредоточенно думал, – вероятнее всего о своем словаре, которому был предан телом, душой и всем помышлением своим. Он был чрезвычайно – даже чрезмерно – учтив, скромен, даже застенчив и нелюдим и, вместе с тем, очень критически относился ко всем и ко всему. По интересам и специальности он был историк, написавший превосходное исследование о земельных отношениях в Ирландии.

Под фамилией; "И. Грей" печатался он в 1905-6 г. и в с.-р.-ском издательстве "Молодая Россия". По всему своему обращению в разговоре со мной Игнатий Наумович как бы подчеркивал свою принадлежность к левому, социалистическому лагерю.

Гранат сообщил, что энциклопедия их выходит слишком медленно и, потому, решено для ускорения издания одновременно выпускать параллельно второй ряд томов. Продолжая издание, доведенное до буквы "И", готовить для печати тома, начав с буквы "П" и далее. Меня и хотят пригласить с этой целью: ознакомившись с техникой дела, я должен буду заготовлять материал для буквы "П". Вознаграждение – 125 р. в месяц.

Первое, что мне предстояло, – было рассчитать, сколько, примерно, томов следует отвести на букву "П". Я долго не знал, с какого конца подойти к решению задачи. Остановился я на простейшем арифметическом подсчете. Взял уже вышедшие у Граната томы, сравнил размеры, которые отдельные буквы у Граната занимают по отношению к размерам соответствующих томов русского издания Брокгауза и Эфрона, и получил среднюю пропорциональную. Приложив ее к числу томов, вышедших на букву "П" у Брокгауза и Эфрона, я установил, что в словаре Граната букве "П" надлежит отвести три с половиной тома. Может быть, расчет следовало произвести иначе. Но когда Гранат осведомился у меня, сколько, по-моему, займет томов эта буква "П", оказалось, что и его расчет приводит к тем же трем с половиной томов.

Месяц спустя мое вознаграждение было увеличено до 150 р. и, что считалось особенным вниманием, мне предоставили бесплатный комплект словаря.

Редакция и издательство помещались в нижнем этаже дома по Тверскому бульвару справа от памятника Пушкину. Свет скупо проникал в наше помещение, и самая работа была не слишком веселая – однообразная, напряженная, утомительная. Рабочий день длился 8 часов, с 9 утра до 5 дня без перерыва: в первом часу разносили чай, который пили с принесенными из дому бутербродами тут же между делом.

Всему делу голова был Игнатий Наумович. По типу кабинетный ученый, он входил во всё – не только в редактирование, но и в издательскую часть, в технику, коммерцию, распространение, что формально лежало на его брате Александре. Помощником и советником по всем делам, но главным образом по технике, был Александр Иванович Смирнов – мрачного вида мужчина, задумчиво покручивавший свой длинный ус и, видимо, учитывавший, что молчание золото, а время деньги.

Энциклопедия была задумана как коммерческое предприятие, сулившее прибыль, и вместе с тем, как дело, преследовавшее просветительные цели. Большая легкость и занимательность изложения, иллюстрации и подчеркнутая общественно-политическая струя должны были идти за счет академизма и педантизма, которыми грешат обычно энциклопедии.

У словаря были свои звезды, или "славные имена": Ковалевский, Муромцев, Гамбаров, Тимирязев, Железнов, которым поручались "основоположные" статьи. Были и другие авторы. Но большинство статей и заметок изготовлялось на месте в редакции. Здесь главным поставщиком был Дживелегов, Алексей Карпович, считавшийся помощником редактора и сидевший в одной комнате с нами тремя, его помощниками.

Дживелегов был историк по профессии и призванию. Ученик Павла Виноградова, он был автором многих книг и специалистом по эпохе Возрождения, по Италии и т. д. Он был знаком со всей академической, литературной и артистической Москвой, и Москва знала его, как приятного и жизнерадостного собеседника и занимательного лектора и автора. Он был очень прост, обязателен, доступен, составляя в этом отношении некоторый контраст с Гранатом.

Редакционная политика состояла в том, чтобы фундаментальным статьям отдавать предпочтение перед несчетным числом мелких. Поэтому в нашу задачу, наряду с перепиской с авторами и просмотром написанных статей и заметок, входила "отсылка" – (См.) – читателя к соответствующим фундаментальным статьям. Это давало экономию места и придавало видимость большей углубленности. Параллельно с анонимными заметками, которые я составлял в служебное время, в словаре были напечатаны небольшие статьи и за моей подписью, которые я изготовлял дома и которые оплачивались авторским гонораром.

Однажды вышел конфуз. Гранат поручил мне написать статью об инородцах. Когда я ее представил, он попросил меня зайти в свой кабинет, который мы называли "исповедальней". Глядя то на свою папиросу, то мимо меня в сторону, почти смущаясь, Гранат принялся меня распекать. Входя постепенно в азарт и сопровождая свою критику "сублимированными" комплиментами, Игнатий Наумович стал меня упрекать: как мог я, именно я, написать об инородцах по 2-му и 9-му тому Свода Законов? Какое значение может иметь отсталое и реакционное законодательство? Не правильнее было бы вскрыть социально-экономическое положение инородцев, вызывающее их постоянное недовольство и волнения?

Если Гранат был и прав, его задание предполагало другой характер работы, которую выполнить между прочим нельзя было. Как бы то ни было, мои "Инородцы" были забракованы, и их заменила заметка, написанная тут же без подготовки Дживелеговым, как обычно, красивой словесностью прикрывшим ее бессодержательность!

Служба у Граната была едва ли не самой напряженной из всех, которые я когда-либо имел. Мы снимали в частной квартире две меблированные комнаты в самом начале Малой Дмитровки – минут в 20 от места службы. Я возвращался домой в шестом часу и только к 9 часам отходил настолько, что мог начать читать или писать "для себя". Побочным литературным трудом я подрабатывал, примерно, 75 р. дополнительных, и мы могли жить, как "графья". Ходили в театр на хорошие места, принимали родных и знакомых, вообще благоденствовали. Так прошло несколько месяцев, и мы стали строить планы, как провести летний отпуск. Было решено ехать в Крым, и я заблаговременно запасся железнодорожными билетами с плацкартами, чтобы ехать 19 июля в Феодосию, где ожидалось полное затмение солнца.

5

О войне говорили так долго и так много, что, когда она случилась, это произошло неожиданно и застигло врасплох. Убивая ненавистного сербам наследника австрийского престола Гаврило Принцип, конечно, и не подозревал, что открывает своим актом серию мировых войн.

Я с самого начала войны занял, так называемые, оборонческие позиции. Это подсказывалось не только чувством естественного патриотизма, но и рациональными соображениями. В сложном клубке противоречивых и противоборствующих интересов – национальных, классовых, политических – Сербия явно была жертвой нацелившегося хищника. И Россия, ставшая на защиту слабой стороны, какие бы цели она ни преследовала попутно, во всяком случае не была виновницей войны, а выступала в роли сопротивляющегося насилию. Несколько упрощая распределение вины и ответственности, это определило водораздел, прошедший глубоко сначала в рядах русской общественности, а потом дальше и шире – по всей России. Патриоты-оборонцы в войне против Сербии видели войну захватническую. Все же в той или иной мере пораженцы считали войну не своим, а "их" делом – результатом происков капиталистов и милитаристов. Проведя различие между войнами "справедливыми" и "несправедливыми", Ленин признал "данную войну" "хищнической", "реакционнейшей из всех войн", и, если она готовит капитализму "конец с ужасом", нет никаких оснований "для нас" приходить в ужас.

Искусственная надуманность – и нелепость – этого взгляда очевидна. Сами большевики это признали с опозданием, правда, на четверть века с лишним. Когда советская Россия, вопреки своей воле, как и царская Россия, была вовлечена Германией в войну, большевистские историки печатно признали, что "захватническая война против Сербии разрослась в первую мировую войну" (Большая Сов. Энциклопедия, т. 54, стр. 275. – 1944 г.). Но кончилась благополучно война, и большевистские историки вернулись к прежней нелепости. "Первая мировая война с начала до конца была несправедливой, империалистической для обеих групп капиталистических держав", – утверждает "Большевик" No 7, за 1952 г.

Когда Россия мобилизовалась для войны с Японией, мобилизация не коснулась политически неблагонадежных. И для меня было неожиданным – и малоприятным сюрпризом, когда на четвертый день мобилизации пришла повестка о немедленной явке. На призывном пункте можно было наблюдать классическую картину проводов рекрутов и новобранцев. Всхлипывали и рыдали жены и матери, а призываемые бодрились – одни отшучивались, другие напивались. В общем мобилизация проходила в полном порядке. Происходили даже патриотические манифестации, не слишком внушительные и явно инспирированные, если не прямо властью, то близко связанными с нею "истинно-русскими", точнее черносотенно-монархическими кругами. Всё же можно сказать, что Москва отнеслась к мобилизации со всей должной серьезностью, с сознанием необходимости дать отпор агрессору.

С мобилизационного пункта на Каланчевской площади меня отправили в какую-то городскую школу, где происходила "разбивка" призванных по воинским частям, которым предстояло "развернуться", т. е. увеличиться в численном составе и сформировать маршевые роты для направления на фронт. Из школы меня отправили в Лефортовский военный госпиталь на освидетельствование. Со мной вместе было несчетное число других свидетельствуемых. Когда пришел мой черед, меня пропустили мимо сидевшего за столом врача в генеральской форме.

Нажав пальцем на нижнее веко глаза, он одновременно спросил:

– Какого вероисповедания?

– Иудейского.

– Годен! – изрекла особа в генеральской форме, носившая звание врача, и отметила что-то у себя в бумагах.

Я ушел с недобрым чувством не к генералу только, а и к порядку, который санкционирует генеральский метод свидетельствования. Спустя несколько дней меня зачислили в канцелярию госпиталя No 207, – если не ошибаюсь. Госпиталь состоял из нижних чинов: санитаров и писарей, нянек и сестер милосердия, фармацевта и нескольких лекарей, числившихся в офицерских чинах, и главного врача – в чине полковника.

Этим последним был приват-доцент московского университета Вьеверовский. Очень небольшого роста, подвижной, несмотря на тучность, и темпераментный, он был в общем привлекателен, если бы до смешного не преувеличивал иногда своего чина и власти. Он пробовал было командовать, но должен был убедиться, что из этого выходит мало толку. Тем не менее, он строго блюл дистанцию между собой и ему подчиненными, не по личному высокомерию, а по Уставу, как он его понимал.