Текст книги "Расплата"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Белопольский поужинал с аппетитом, попросил мадам Деникур завернуть ему что-нибудь с собой. В аккуратном пакете, как объяснила хозяйка, он найдет дома паштет...

Он снова сел за руль.

На пути к Монпарнасу какой-то человек с незапоминающимся плохо выбритым лицом, в тесноватом ему летнем фланелевом костюме, сошедший с тротуара, сделал знак остановиться. Багажа при нем не было. Андрей притормозил, открыл дверцу, включил счетчик и, не закрывая стекла, которое отделяло его от салона, посмотрел на пассажира вопросительно.

– Улица Русселе, к дому 26, – сказал пассажир голосом, привыкшим отдавать команды. – Далее я объясню.

Андрей, сам не зная почему, угадал в нем земляка. Поехали. В зеркальце, укрепленном над рулем, Андрей увидел настороженные глаза пассажира, следящие за ним.

– Вы не русский, месье? – спросил тот, наклонившись вперед. Голос его показался Белопольскому звонким и взволнованным. Андрей кивнул холодно, показывая, что не расположен к разговорам. – Военный и русский? – не отставал клиент. – Позвольте узнать, в каких частях служили, в каком звании?

– Какое это теперь имеет значение? – Андрей отвел взгляд от зеркальца и демонстративно стал смотреть на дорогу.

– Корниловец? – упорно продолжал допытываться пассажир. – Ваше лицо мне кажется знакомым. Мы встречались.

– Не имею чести знать вас.

– Я полковник Орлов-второй. В Крыму удостоился сражаться в корпусе генерала Кутепова, в Галлиполи удостоен прикомандирования к штабу его корпуса.

– Тем не менее не имею чести знать вас, полковник. Я еще в Константинополе оказался за штатом армии, по ранению.

– И в подразделениях РОВСа не состояли?

– Я путешествовал по Балканам с целью добычи средств к проживанию. – Андрей накалялся, гнев быстро рос в нем. – Не могу понять цели ваших расспросов, полковник. Куда вам ехать?

– Не задавайте вопросов, милейший. На Русселе мы объедем квартал, окружающий дом 26. Я выйду, а ваше такси займет мой знакомый. Он объяснит все дальнейшее.

– Вот так-то лучше, – ухмыльнулся бывший полковник. – Удивляюсь, с какой скоростью русские воины забывают присягу свою и честь.

– Попрошу вас не касаться этих вопросов. После ранения я стал весьма несдержан. – Андрея уже заносило. Вспомнилась стычка с русским комиссаром возле Посольского дома на рю Гренель. Теперь вот вояка-кутеповец. Где уж тут сохранять. спокойствие!

– Вы, конечно, знаете, кто жил в этом доме? – они поравнялись со входом в дом двадцать шесть, но пассажир сделал знак повернуть направо на перекрестке с улицей Удино. На улице ни души. «Что он привязался, чего хочет от меня?» – мелькнула мысль.

– Агенты ГПУ и международного большевизма погубили нашего любимого генерала. Мы поклялись отомстить и сдержим свое слово, – торжественно провозгласил полковник. – И вы обязана помочь нам, РОВСу.

– Я не член этой организации.

– И тем не менее. Каждый русский должен выполнить свой долг!

– Идите-ка вы к черту! Мне давно надоели все организации. Я не занимаюсь политикой – к черту!

– Остановите возле зеленой машины. Видите?

Андрей притормозил возле зеленого «Пежо». Полковник легко выскочил, помахал рукой кому-то из сидящих в «Пежо».

– А деньги, месье? – Андрей тоже вышел, сжимая правой рукой большой гаечный ключ и готовясь, если понадобится, подтвердить свои права силой.

– Вы получите больше, чем вам причитается, милейший. Надеюсь на встречу! – и полковник, твердо ставя башмаки и клацая подковами, двинулся навстречу человеку, которого привез зеленый «Пежо». Андрей только криво усмехнулся.

Едва его клиент захлопнул дверцу машины, «Пежо» рванул с места и поспешно скрылся за углом. Новый пассажир – низенький, полнощекий, начинающий лысеть со лба, – улыбаясь доверчиво и доброжелательно, развалился на заднем сидении и сказал:

– Очень приятно видеть соотечественника. Не узнаете?

– Не узнаю! – твердо ответил Андрей. – Прошу избавить меня от всех ваших дел, я не имею охоты в них вмешиваться! Куда ехать?

– Поезжайте вперед. Потом мы объедем квартал. Дважды. Затем вы высаживаете меня возле клиники. Знаете, где клиника?

– Знаю...

– Итак, вы не хотите поближе познакомиться с нами?

– Не хочу.

– Подумайте! Мы можем быть вам полезны...

– Оставьте меня в покое, господин, черт вас знает кто! – крикнул вконец обозленный Андрей. – Я, кажется, ясно сказал вам по-русски, – и тут он завернул такую матерную фразу, о которой, казалось, забыл навсегда во Франции. Ругательство вырвалось помимо его воли...

Оказалось, что этот довод был убедительней всего. Пулей вылетел из машины его пассажир, кинулся бежать. Андрей легко нагнал его на машине:

– Эй, вы, счетчик включен и не оплачен. Я не вожу бесплатно никого!

Перепуганный толстяк поспешил расплатиться.

Отъехав за несколько кварталов, Андрей остановил машину. Этого только не хватало – опять впутаться в какую-нибудь политическую историю. Интересно, к чему сейчас готовились ровсовцы? На кой шут им понадобился бывший офицер? И как они отыскали его? Вряд ли это была случайность. К чему они готовились теперь? К атентату? Нападению на советские учреждения, похищению большевистского посланника, удару по «Союзу возвращения на Родину» – кто знает? Впрочем, какое дело до этих игр ему, Белопольскому, жизнь которого только-только начала налаживаться. Надо выбросить всю эту историю из головы. Забыть о ней...

Интересно, записали ли они номер такси? Конечно, успели. «Вот и первое преимущество у них передо мной», – думал он с беспокойством. И радостно сознавал: беспокоится не за себя – за Ирину.

С каждым днем все более убеждался Андрей, что собственная его жизнь без Ирины теперь не имеет никакой цены.

Что будет дальше? Как повернутся события? Немыслимо, чтобы все продолжалось как прежде – короткие свидания, прогулки, постоянные мысли Ирины о девочках, остающихся подолгу без нее. И этот далекий Сиг-Сигодуйский, без которого, как видно, Ирина не сделает ни одного важного шага.

Господи, какие только планы ни строил Андрей, думая о будущем. И то, что казалось прежде абсолютно невозможным, – временами приходило в голову вернуться домой, в Россию... Там можно было бы все начать сначала.

И сразу же Андрей гнал эту возможность от себя. Бред, фантазия... Да его расстреляют на первой же русской станции...

Однако с недавних пор Андрей стал обращать внимание на русские журналы, попадавшиеся в киосках. «Евразия», «Версты» – читать их не было охоты, но, полистав, он отмечал для себя с удивлением, что в России продолжается нормальная жизнь и что она многим эмигрантам интересна. Да, таких все больше. «Евразийцы» – целое движение получило в истории русской эмиграции такое название. Состав его был весьма пестрый. Большинство – люди пожилые, интеллигентные. Профессора, философы, экономисты. Много бывших офицеров. Общество регулярно проводило собрания, на которых оповещенные заранее члены делали доклады на исторические темы, касались событий революции и гражданской войны, но главным был интерес к текущему моменту. Жизнь Советской России – не только эмиграции, как это ни коробило некоторых. Это сочетание – Советская Россия – было в центре внимания евразийцев. Евразийцы считали, что время сглаживает резкую границу между русскими, покинувшими родную землю, и темя, кто остался в России. Советское общество весьма активно эволюционирует. И сама власть, ее существо, и классы общества: рабочие, строящие индустрию; крестьяне, которых с помощью ГПУ, правда, загоняют в колхозы для создания крупных хозяйств; и наша многомудрая интеллигенция, цвет нации, которая видит свою миссию в служения народу. Изменения советского строя не прошли и мимо офицерского корпуса Красной Армии. Как и встарь, он становится цветом государства и нации. Офицеры проходят профессиональное обучение, как было в кадетских корпусах, юнкерских училищах и академиях. Но такие заведения есть не только в России, офицеров готовят эмигрантские организации. И в далеком будущем, судя по логике развития исторических процессов, считают идеологи евразийства, им предстоит слиться. Без сомнения, наступит день, когда власть в руки возьмут в России советы, но без коммунистов. Это первый шаг на пути мирного восстановления прежней России. Она уже теперь ждет своих блудных сынов, эмигрантов, протягивает им руки и призывает вернуться, чтобы сообща, забыв прошлое, отдать все силы делу возрождения России и превращения ее, как и прежде, в могучую державу. Многие сомневались: какие гарантии даст общество евразийцев тем, кто захочет вернуться. Не шлепнут ли сразу после возвращения каждого, кто побывал в эмиграция? Такие соображения раскалывали движение евразийцев, затрудняли их работу. Но начало было положено: возвращение домой для многих становилось реальностью. Однако большого доверия к евразийской печати у эмигрантов не было. Считалось, что их издания выпускаются на деньги Советов, поэтому в их объективность верилось плохо. Независимые эмигрантские издания открыли по «Евразии» и «Верстам» шквальный огонь. Милюков, князь Святополк-Мирский, другие евразийцы-«патриоты» широкой поддержки среди эмигрантов не находили... Но многих они заставляли задуматься над своей судьбой. Среди них был и Андрей. Мысли о возвращении он гнал от себя, как нелепые. Но не выходила из головы встреча с ровсовцами. Не была же она случайной в самом деле?

Потом этот мрачный полковник, первый севший в его машину, несколько раз чудился ему на улице. С облегчением убеждался, что ошибается, что это только случайное сходство.

Никто за ним не следит, не преследует его. Однако тревога оставалась. Долгие гады одиночества родили и укрепили в нем бесстрашие. Потому что всегда и везде он привык отвечать только за себя. Ему и не представлялось, как бы он повел себя, если от его безопасности зависела чья-то жизнь. Теперь будущее беспокоило его серьезно: на пороге женитьбы, соединения двух жизней в одну, накануне дня, который должен сделать его счастливым. А беда пришла совсем иначе...

Это было в разгар дня, при ярком солнце. Андрей поднял на Монпарнас пассажира – немца, желавшего осмотреть церковь Сакре-Кёр, порадовался щедрым чаевым, и, увидев, что клиентов не предвидится, стал спускаться узкой улочкой, петляющей мимо одноэтажных, зарастающих вьюнком домиков с малюсенькими цветниками и клумбами. За последним поворотом крутой спуск переходил в довольно широкую улицу, на углу которой два художника – молодая женщина и седой косматый старик в черной шляпе – выставляли картины на продажу. Рядом, – как успел еще заметить Белопольский, – лоточница торговала цветами в ведрах под ярко-красным большим зонтом. В следующую секунду он – подсознательно уже – отметил огромную тень, стремительно возникшую близко справа.

Он инстинктивно нажал на тормоз ногой и что было сил потянул ручку на себя, чувствуя, что продолжает двигаться вперед, не понимая, медленно или быстро он сползает к зияющей пропасти.

Раздался сильнейший удар в бок такси, скрип и скрежет железа. Яркая вспышка мгновенно превратилась в огромный раскаленный солнечный шар, который тут же стал еще больше разрастаться, наливаться пульсирующим беглым огнем. Вспыхнув нестерпимо ярко, шар заполнил все пространство вокруг. И тут же шар как будто лопнул и мгновенно погас. Тьма воцарилась вокруг...

Очнувшись, Белопольский повернулся было на бок и вскрикнул от резкой боли. Непонимающе повел глазами, стараясь вспомнить, что же произошло с ним. Что-то необыкновенно важное упрямо ускользало из памяти. Страшно болел затылок и грудь при каждом вздохе. И даже движение глаз отзывалось острой болью в висках. Кто-то находился рядом с ним. Белое нечеткое очертание Медсестра? Доктор?

– Что случилось? – спросил он, еле шевеля губами. – Кто здесь?

– Это была обычная катастрофа...

Как определила полиция, в машину врезался огромный грузовик. Шофер оказался пьян, но свидетели не смогли его задержать – он быстро исчез с места происшествия. Кто-то из художников, что работали рядом, кинулись на помощь. Санитарная карета, к счастью, пришла вовремя. Еще немного, и Андрей истек бы кровью под обломками машины. Несколько дней он не приходил в себя. Потом с трудом пытался вспомнить, что было. И лишь с приходом Ирины, которая разыскала его сама, он почувствовал, что возвращается к жизни... Ей, единственной, он рассказал о своих подозрениях – на него покушались, не иначе, эта авария – работа ровсовцев. Ирина не стала спорить, но поверить в это не могла. Несчастный случай, он грозит каждому шоферу, даже самому пунктуальному. Андрею – издерганному, готовому ежеминутно взорваться, конечно, надо менять профессию. И уж она позаботится об этом. А пока она сделала самое простое: написала в Бизерту Сигодуйскому – вызвала его в Париж.

Правду говорят, что беда не ходит одна. Ирина и Святосаблин, постоянно навещавшие Андрея в больнице, долго скрывали от него горестную весть – кончину Христофора Ивановича Аристархова.

В больнице «старику» поначалу было легче, ушла одышка, прекратились приступы боли в груди, он повеселел, начал вставать и все высчитывал, когда сможет вернуться в свою «сараюшку».

Смерть его была мгновенной: решив прогуляться по коридору больницы, он начал вставать и вдруг опрокинулся навзничь, схватившись на грудь. Несколько мгновений он еще жадно хватал воздух раскрытым ртом, лицо его быстро синело, – и в минуту человека не стало.

Соседи по палате кинулись за врачом, уколы и искусственное дыхание, – все было напрасным. Разрыв сердца, увы, неизлечим – вынес свой приговор врач, лечивший Аристархова: «Я давно подозревал, что этим кончится, очень уж слабой и изношенной была у больного сердечная мышца...»

Хоронили Христофора Ивановича скромно. Только памятуя о его неусыпных трудах на кладбище, попечительный совет Русского дома выбрал место недалеко от церкви, рядом с могилами «знатных» покойников.

Андрею Ирина и Святосаблин рассказали об этом много дней спустя. Смерть этого человека, соединившего их когда-то, была для каждого страшной потерей.

– Что ж, «сараюшку» теперь снесут? – как-то жалостливо спросил Андрей. – Наследников у «старика» ведь нет.

– Мы – наследники, – вдруг решительно заявил Святосаблин. – Вы не удивляйтесь, но я решил на место Христофора Ивановича проситься...

– А я ведь думал, ты наладился на другое, Володенька. Думал, евразийцы тебя с толку сбили, в Россию собрался, на то было похоже.

– Твоя правда, Андрей. Думал я и об этом. Признаюсь, даже в советское представительство ходил, узнавал, как и что там. А вот сейчас – как толкнуло. Ну, кому я там нужен, никого ведь у меня там не осталось. А здесь вы, могила Христофора Ивановича, да и привык я к Парижу.

– Сен Женевьев де Буа – не Париж, невеселое место.

– А я сам невеселый, вы знаете. Но нравится мне там: тишина, свежий воздух, покой... Опять же – имущество, дом целый. – Он грустно улыбался. – Вы, как раньше, будете в гости приезжать.

Похоже, Святосаблин принял твердое решение. Отговаривать его они не стали.

Прошло еще несколько дней, и Володя явился к Андрею со старой сафьяновой папкой.

– Это Христофора Ивановича бювар – объяснил он сразу. – Тут не то письма, не то записки – теперь-то читать, решил, можно. И оказалось, для нас писал, для тебя, для Ирины. Видно, скучал, когда нас долго не было. Вот, тебе принес...

Удивительное свойство сохраняют вещи, принадлежавшие когда-то близкому умершему человеку. Вот коснешься рукой такой старой папки, и тот, ушедший, оживает перед тобой, вспоминаешь его привычку поглаживать эту папку во время беседы; видишь его стол с кипой бумаг, каких-то раскрытых недочитанных брошюр, странную привычку читать, склонив голову набок, прищурив левый глаз и близко-близко подняв к лицу книгу.

Андрей неожиданно для себя прослезился и, смутившись, сказал ворчливо:

– Оставь, я потом посмотрю.

Но не мог скрыть нетерпения. Деликатный Святосаблин быстро попрощался, а Андрей раскрыл папку, издававшую знакомый запах «сараюшки» – немного – сырости, табака, лекарств и старой бумаги. Листы, вложенные в бювар, были разными: то какой-то обрывок, то рекламный листок, повернутый чистой стороной, то прекрасный атласный лист самой лучшей писчей бумаги. Андрей углубился в чтение. «Бог спасает от одиночества друзьями... Увы, уходят они один за другим. Володя Святосаблин – добрая душа, не забывает...»

«Падает тот, кто бежит. Кто ползет, не падает». Плиний.

Может и мудро сказано, да не про меня. Не ползал в жизни никогда и ползающих не приемлю. Пожалуй, друг Володи – Белопольский – из тех, кто бежит. Ну и падал в жизни достаточно...»

«Сердце болит нестерпимо. Неужели – конец? А ведь казалось, что жизнь не вычерпать до дна, как воду в хорошем колодце. Чем больше из него берешь, тем чище и глубже он становится. А мой колодец сохнет »

«Андрей с Ириной – очень нравятся друг другу. Видно, бог их свел. Ну и я немного».

«Счастлив! Это у иудеев, кажется, присловье: «Кто хороших людей поженил, тому место в раю заготовлено». А мне, видно, пора о месте думать!»

«Не умею болеть и учиться этому не желаю. Не дай бог стать немощным, в тягость близким... Их у меня сейчас трое – Володя, Андрей, Ирина. Спаси их. Господь, и сохрани. Пусть будут счастливы!»

«Самое время завещание писать – временами чувствую, что долго не протяну. Да завещать нечего, имущества – никакого. Добрые советы своим друзьям раздавал щедро – это нетрудно. Трудно добрыми советами пользоваться».

«Чувствую, увезут в больницу – сюда не вернусь. Неказисто мое пристанище, а люблю его – все здесь небогато, но мне лишнего не надо. Спокоен был здесь душой, друзей имел, пока здоров был – работу на пользу людям делал, – что еще человеку надо? О заветном, несбыточном и мечтать нечего: по русской земле пройти, как бывало в детстве. Босиком по пыльной дороге: ноги как в пух ступают, щекочет, между пальцами струйками пыль течет, а побежишь – столбом за тобой понесется...» . «Русскому человеку надо на родной земле помирать. Чтоб березка в изголовье, чтобы церковки звон над могилой. Впрочем, и тут растут березы...»

Глава пятая. ГАЗЕТЫ СООБЩАЮТ...

1

Главным занятием Андрея в больнице стало чтение газет. И Владимир и Ирина приносили ему каждый раз целую кипу и французских и русских изданий. Он жадно набрасывался на них, читал все подряд без разбору. В то время газеты были полны сообщениями о событии, ошеломившем Париж и всю Францию. Уроженец казачьей станицы Лабинской русский эмигрант Павел Горгулов днем шестого мая, накануне парламентских выборов, застрелил президента Франции. Газеты всех направлений пытались разобраться в этой акции, копались в личности убийцы, гадая, к какой партии он принадлежит, кому служит. Вряд ли Горгулов пошел на подобное один, несомненно, за ним стоят могущественные силы, законспирированная разветвленная организация. И сразу же пошли косяком полицейские взаимоисключающие варианты. Сообщалось об аресте первого соучастника и друга Горгулова – казака Лазарева, немедля подтвердившего все, что от него потребовали. Он сообщил, что Горгулов – известный чекист. Его кличка «Монтон». Убив президента Франции, Москва ставила цель ввергнуть страну в анархию. Так писали антирусские газеты. Другие давали совершенно иную версию происшедшего: Горгулов – агент французской секретной полиции, убийство организовано для того, чтобы обеспечить победу правых на выборах я, в конечном счете, сорвать намечающиеся переговоры между Францией и Москвой. Независимо от того, кем был убийца – чекистом, фашистом или сотрудником «Дезьем бюро» русская эмиграция впала в полную панику. Люди ждали взрыва негодования, разгрома толпой русских магазинов, ресторанов и лавчонок. Все ждали окончания следствия.

Верхушка русской эмиграции единодушно отказалась от Горгулова, признав, однако, что он – антикоммунист, действовавший в одиночку. То же подтвердило совещание французских властей: премьер Андре Тардье, министр юстиции Поль Рейно, префект полиции Кьян. Врочем, для убийцы-одиночки столь большое внимание к его персоне было странным: власти, вероятно, что-то скрывали. К этому единодушно приходило общественное мнение.

Начался скорый суд. Репортеры соревновались в поисках скрытых сторон жизни подсудимого, в «ярких» тонах описывали его внешность, реакцию на вопросы прокурора и адвокатов. При первой же возможности Павел Горгулов – высокий, крепко сложенный мужчина, на круглом лице которого еще не зажили синяки и кровоподтеки (видимо, был жестоко избит при аресте), – сделал заявление: он никогда не входил в политические группы русской эмиграции, которую презирает. Он действовал исключительно в одиночку. Стрелял в президента не из личной вражды или мести, но для того, чтобы разбудить совесть мира, из ненависти к большевикам, протестуя против все более укрепляющихся отношений Франции и Советской России. Горгулов казался не совсем здоровым психически, выкрикивал мало понятные слова и сбивчивые проклятия на немецком и французском языке, что заставило репортера газеты «Монд» утверждать, будто убийца – несомненно человек с «двойным дном».

Суд приступил к знакомству с биографией странного русского.

Защитить убийцу взялся знаменитый парижский адвокат мэтр Жеро.

Первое же заявление его подзащитного потрясло зал судебных заседаний: Горгулов признался, что убил Поля Думера совершенно случайно, выстрел предназначался английскому королю или советскому посланнику Довгалевскому. Затем Горгулов подтвердил, что, будучи человеком правых воззрений, он является главой русских фашистов во Франции.

Газеты вновь оживились. Слухи один нелепей другого ходили по русскому Парижу. Некий чин из бывших генералов ежедневно находил у консьержа письма, содержавшие угрозы. Другой – представитель руководства партии «кирилловцев» – бесконечно вынужден был отвечать на ночные телефонные звонки: неизвестные голоса требовали, чтобы он в трехдневный срок покинул столицу Франции, называли день и час начала общего погрома, передавали из уст в уста, что накануне вечером сами видели колонну молодых русских в форме, напоминающей черную гвардию Муссолини, которые маршировали строем по Елисейским полям...

Кончилось тем, что Павла Горгулова решили подвергнуть психиатрической экспертизе. Комиссия не пришла к единому выводу, хотя большая часть ее членов утверждала, что судебная инстанция имеет дело с психически не совсем нормальным человеком. Или человеком, который со знанием и необычным умением и мастерством играет роль, навязанную ему кем-то...

По требованию прокурора суд приступил к слушанию биографии обвиняемого. Газеты воспроизводили его исповедь: он родился в семье зажиточного казака станицы Лабинской. «Воевал с большевиками в рядах доблестных врангелевских войск. После нашего поражения ветер бедствий забросил меня в Прагу, где я с успехом закончил медицинский факультет, однако как иностранец разрешение на практику не получил. Пришлось забираться в глушь, там начал медицинскую практику и прославился тем, что тайно оказывал помощь больным венерическими заболеваниями...»

Но, конечно, подобная деятельность не могла удовлетворить честолюбивого Горгулова. Он считал себя достойным большего, несравненно большего! Он решил обратиться к политике, объявил себя социалистом, затем фантастом, но особым – зеленым, образовал небольшую группу, так называемую «национал-крестьянскую партию», на знамени которой перекрещивались сосна, две косы и череп. Знамя вышили ему две русские танцовщицы, поклонницы его таланта. Оказалось, что он писал стихи и с помощью еще одной поклонницы – чешки, которая дала ему деньги на издание книги стихов, выпустил под псевдонимом книгу «Бредь.

Сборник подвергался литературной экспертизе русских словесников из Парижского университета. Эксперты подписали заключение, в котором автор, без сомнения, объявлялся владеющим определенным литературным дарованием. Однако специалисты сочли, что большинство произведений недоработаны, реалистические мотивы соседствуют с мистическими, а порой созданными явно под впечатлением больной психологии и бреда.

Книга не принесла Горгулов у денег. Но он продолжал верить в свою литературную звезду, тем более, что многие отмечали его литературный талант. Но подвела его незаконная врачебная практика. Чехи наложили на нее строгий запрет и, можно сказать, выслали Горгулова в Париж.

Здесь он познакомился со своим единомышленником Яковлевым. Они приступили к выпуску газеты «Набат», собирали своих сторонников в рабочих кафе Бйанкура. Газеты воспроизводили стенограмму допроса:

Прокурор: А чем, собственно, занимался ваш приятель?

Горгулов: То есть?

Прокурор: Ну, на что вы жили? Питались, содержали жилище?

Горгулов: Яковлев поначалу торговал дамскими чулками. Потом целиком отдался политической борьбе.

Последний диалог вызывает шум в зале, смех. Обвиняемый, не сдерживаясь, разражается бранью. Судья с трудом наводит спокойствие. Подсудимый немедленно успокаивается и продолжает как ни в чем ни бывало: «Впрочем, с Яковлевым я вскоре порвал из-за идейных соображений. Он категорически отрицал наше приветствие, когда по знаку председательствующего на собрании все в зале поднимали руку, вскакивали в едином порыве и кричали: «Русь! Пробудись!» Яковлев утверждал, что подобным приветствием широко пользуются немецкие и итальянские фашисты. От нас это наверняка может оттолкнуть значительную группу эмиграции и даст богатую шпцу нашим идейным врагам... Короче, мы порвали. Я выпустил программу новой партии, придумал для всех членов единую религию «натурализм», суть которой – любовь к природе и одновременная, всеми способами культивированная ненависть к коммунистам и евреям – врагам всего живущего на свете...

Судья просит обвиняемого покороче рассказать о его дальнейшей жизни:

– Что тут? – говорит Горгулов. – Серые будни, с одной стороны, тайное лечение казаков, заболевших гонореей или сифилисом. Мечта поехать в Харбин для налаживания контактов с нашими единомышленниками; совершить на ракете или специальном авноне межпланетное путешествие; записаться в Иностранный легион и уехать в Бельгийское Конго, жениться на миллионерше.

– Достаточно, – переглянувшись с коллегами, приказывает председательствующий. – Переходите к событиям последнего времени.

– Нет ничего проще! Горгулов, подбоченясь, с вызовом и презрением оглядывает зал. – Снова я попал под действие враждебных сил. На меня донесли французской полиции. Опять прежние обвинения – незаконный прием больных. А в результате меня лишают вида на жительство, это вы понимаете?! Я принужден скрыться в Монако, пробовал искать счастья, играя в рулетку, – все тщетно. Что мне прикажете делать? Я человек и хочу жить по-человечески. Чем больше меня унижают, тем сильнее растет во мне жажда мести.

– Прошу вас, не отвлекайтесь. Дальше, – строго указал судья.

– Не переношу, когда меня понукают, – заносчиво возразил Горгулов. – Я не лошадь. Я – поэт. Я переписывался с Куприным.

– Просили денег?

– Как вы могли додуматься?! Он – гений нашей российской словесности. Я послал ему короткое письмо и подписал: «Я одинокий, одичавший скиф».

– Расскажите, Горгулов, как вы задумали убийство Думера? Один или с группой соучастников?

– Всех возможных соучастников я мгновенно отринул: купят и продадут. Ходила тут одна группка, помощь предлагала и во главе, конечно, герой-полковник.

– Он окончательный сумасшедший, – тихо сказал на ухо мэтра Жеро один из сидящих в зале. – На этом я и буду строить свою защиту.

– Следствие располагает еще одним убедительным доказательством, что убийство готовилось загодя. Об этом говорит последнее жилище Горгулова в Париже... Как вы снова оказались в Париже, обвиняемый?

– Я вернулся нелегально. И здесь узнал, что вы, французы, подло предали моего кумира адмирала Колчака.

– Этим и объясняются его многочисленные портреты на стене вашей комнаты?

– Исключительно!

– И даты, написанные на них, сделаны вашей рукой?

– Моей. Дата смерти адмирала и дата смерти вашего президента.

– Следовательно, вы определили ее для себя точно?

– Выходит, так. – И вдруг, накаляясь, Горгулов заговорил в совершенно другом тоне. – Я все рассчитал. Я готовил убийство. У меня было два револьвера, для верности. Я отправился в собор, где долго молился за успех своего мероприятия. Затем я выпил литр вина. Боясь полиции, я выбрал, наверное, самую плохую гостиницу, где номера сдают хоть на ночь, хоть на час, – третьеразрядное заведение. Казалось, за мной следят повсюду – с момента моего появления в Париже. Среди переодетых полицейских я без труда замечал в некоторых своих бывших знакомых н людей Яковлева. Для отвода глаз я взял с собой в отель проститутку. Но и она показалась мне подозрительной, я прогнал ее. Все мои единомышленники отреклись от меня. Я казался себе затравленным зверем. Осталось лишь доведаться утра. Всю ночь я писал. Рвал и писал снова. Не помню, что это было: письмо, обращение к прежним соратникам или к французским властям... Каждый лист моего сочинения содержал проклятия в адрес наших общих врагов – коммунистов, французов, евреев и чехов.

– И чехов? – удивился судья. – Почему?

– Да потому, что евреи действуют на Европу только через них. Все чехи – хорошо замаскированные евреи. Мне это известно доподлинно.

– Итак, вы писали до утра. Надеюсь, все содержит эта тетрадь, изъятая при аресте. Вот она. На первой странице надпись, сделанная вашей рукой: «Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента французской республики». Это та тетрадь, над которой вы трудились всю ночь?

– Да, та самая. Вы хотели уничтожить мой мозг. Вам это нее удалось. Во мне осталось лишь одно чувство – жажда мести.

– Расскажите, что было утром?

– Да ничего, собственно. Я был зол и слаб от бессонницы. Я выпил еще вина и вышел на улицу. Вид ваших добропорядочных и сытых парижан, спешащих по неотложным делам, по их делам, еще больше взъярил меня. Я проник на выставку, где должен был быть Думер, увидел его и с большим удовольствием выстрелил в него несколько раз в упор. Был схвачен и садистски избит охраной – прошу отметить этот факт особо: он характерен для порядков республики по отношению к иностранцам...

Суд продолжался три дня. Смертный приговор был вынесен единодушно. Услышав, как судья оглашает его, Горгулов в крайнем волнении вскочил с места, сорвал с шеи воротничок, крикнул что было сил, напрягая голос: «Франция отказала мне в виде на жительство! Вы все будете жалеть!» – и выругался. Даже перед смертью Горгулов не смог найти никаких других слов...

Страшная, дикая история! Она, к счастью, ничего не могла изменить в положении русских людей, живущих в Париже, только, может быть, прибавила веры в непостижимую русскую душу, где уживаются рядом самые неожиданные чувства: ненависть и любовь, жестокость и жалость.