Текст книги "Расплата"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Филоненко подробно останавливается на ошибочном толковании действий Скоблина и Плевицкой в день похищения, анализирует не получивший достаточного подтверждения тот факт, что они не остановились на вилле, а внезапно вернулись в город, чтобы переночевать в одном из отелей. Следствие уверяет: их тянуло на место преступления, как тянет каждого преступника туда, где он осуществил свою злую роль и совершил тяжкое правонарушение. Но факты, где факты, господа?!. Следователь Рош всеми силами поддерживает версию, что Скоблин и Плевицкая еще задолго до похищения генерала Кутепова, являлись опытными, хорошо оплачиваемыми агентами Москвы. Отсюда, мол, и обилие денег, позволяющее покупать одно за другим – и виллу, и автомашины, и придерживаться того образа жизни, который они широко демонстрировали. После похищения Кутепова их материальное положение еще более улучшилось, а Плевицкая, де, не смогла дать правдоподобное объяснение этому. Утверждается, что русская актриса все великолепно знала и всецело руководила мужем, получала и отправляла шифрованные им письма, хотя на суде она предстала перед всеми малограмотной, ограниченной, с трудом оценивающей все происходящее. Значит, опять голословное утверждение. Этого мало, чтобы решать судьбу человека...

Слово получает Марш. Обращаясь к Плевицкой, комиссар патетически восклицает: «Есть еще время, мадам Плевицкая, сказать правду. Скажите, что вы сделали с генералом Миллером? Вас умоляют об этом вдова и его сын».

Пауза. Гробовая тишина воцаряется в зале. Надежда Васильевна начинает все судорожней дышать, всхлипывает и рыдает. Вопрос Марша остается безответным. Он обращается к присяжным: «Эта женщина, которая сидит на скамье подсудимых, – изменница и предательница. Она недостойна даже вашего презрения!» – и Марш вновь подробно рассматривает разные версии исчезновения Миллера, выставленные свидетелями и защитой во время предварительного и судебного следствия. По его глубокому убеждению, единственно правильная версия – это след, по которому сознательно не пошла французская полиция, получившая приказ министра внутренних дел Дормуа, след, который из Парижа ведет в Гавр, а оттуда на борт советского судна.

Собравшиеся аплодируют. Комиссар поднимает руку: он требует тишины. Он продолжает: «Остальные версии исчезновения генерала Миллера и бегства Скоблина созданы искусственно и не имеют никаких оснований». Марш не скупится на упреки в адрес полиции.

Пытаясь утешить плачущую госпожу Миллер, Марш заканчивает свою речь такими словами: «Плевицкая не пожалела вас, мадам. Французское правосудие не пожалеет Плевицкую!»

Общие аплодисменты.

Слово предоставляется прокурору Помонти.

В своей сравнительно короткой речи прокурор указывает, что по суду совершенно безразлично, какими мотивами руководствовалась Плевицкая и Скоблин, кого они представляли на французской земле – агентов ГПУ, свою русскую разведку или немецкое гестапо. Присяжные должны вынести свое решение о вине Плевицкой (ее и только ее мы можем судить сегодня!).

По мнению прокуратуры, Плевицкая, как было доказано на процессе, является сообщницей своего мужа и ответственна перед законом... Поэтому правосудие требует для Плевицкой пожизненной каторги!

В зале точно разорвалась бомба. Невообразимый шум. Голоса и выкрики с мест сливаются в общий гомон. Громко рыдает Плевицкая. Она откидывается назад и сидит так всю остальную часть заседания, не проявляя, кажется, более никакого интереса к тому, что происходит в зале.

Защитник Филоненко в резкой форме полемизирует с Помонти. Он заявляет: как и во всяком процессе, проходящем во французском суде, и ныне не может быть речи о мщении, лишь о правосудии. Посему он обязан помочь добиться истины, чтобы восторжествовало, наконец, правосудие. Из-за этого ему придется говорить о некоторых вещах, о которых, может быть, и не следовало говорить тут – об очень резком выступлении против военных кругов русской эмиграции, без учета того, что и здесь имеются разные течения, интриги, недопустимые экстремистские представители наподобие генерала Туркула и некоторых других. Во всем этом французскому судопроизводству разобраться трудно. Во всяком случае, данное судебное разбирательство не установило истины и не доказало вины Плевицкой. Также голословны все данные о «Гаврской версии», не имеющие документальных доказательств и основанные лишь на показаниях весьма противоречивых и случайных лиц, многие из которых не внушают абсолютно никакого доверия (Туркул и его окружение, например, как и многие другие военные русские эмигранты из самых разнообразных групп, чье политическое лицо также весьма неопределенно).

Адвокат Филоненко продолжает свою речь. Прежде всего мэтр делает заявление: он считает свою основную задачу в том, чтобы вести защиту Плевицкой только на основании законов Франции.

Перейдя к подробному разбору улик, Филоненко вновь и вновь подчеркивает, что ни один свидетель не привел мало-мальски серьезных доказательств вины его подзащитной. Филоненко просит особо отметить, что вокруг процесса Плевицкой создалась крайне неблагополучная, нездоровая атмосфера, вследствие сильной агитации в печати и обществе. Она способствует поддержанию крайне негативного отношения к широко известной в мире исполнительнице русских песен. Ему же, защитнику, бороться не с кем. Он вынужден «бороться с пустым местом». Плевицкая оказалась чуждой местному обществу. Вокруг нее была искусственно создана атмосфера недоверия и подозрительности – так называемый «неблагоприятный климат», укрепившийся еще более отдельными тенденциозными свидетелями. В этой связи адвокат подвергает критике и выступление прокурора (он, например, утверждал, что Плевицкая – злая и безжалостная женщина. Откуда он это взял, какие есть тому доказательства?); тенденциозное очернительское выступление Мацылева, который в прошлом был обязан жизнью его подзащитной; пристрастные показания редактора газеты «Возрождение» Семенова, который голословно утверждал, что Плевицкая давала в Америке концерты в пользу «красных детей», в то время как точнее было бы сказать «в пользу голодающих детей в Советской России», в пользу известной организации Гувера, что совсем не одно и то же. Можно назвать такое безосновательной попыткой объявить мецената и состоятельного человека, врача-психиатра Макса Этигона чуть ли и не самым крупным агентом ГПУ, или яростные свидетельства против Плевицкой генерала Эрдели, который сам должен вскоре предстать перед судом по обвинению в растрате.

Прерывая Филоненко, Марш ставит вопрос своему опытному русскому коллеге: почему же тот не заявил обо всем этом, когда свидетель Эрдели давал показания у барьера.

Не отвечая на вопросы Марша, Филоненко приступает к опровержению ответов генерала Шатилова и рассмотрению всего жизненного поведения генерала.

Филоненко суммирует все сказанное на суде по вопросам, связанным с доходами семьи Плевицкой и Скоблина. Он бросает много упреков следствию в грубом искажении сумм, получаемых супругами, и путанице в указании источников. Основной источник доходов – широкая концертная деятельность его подзащитной, оплачиваемая высокими гонорарами. Генерал Скоблин, как показывали многие, имел доход и по «Внутренней линии», так как Миллер располагал суммами в несколько миллионов франков, оставшимися после похищения Кутепова. Небольшая вилла и подержанная автомашина – вовсе не признак богатства семьи.

Затем Филоненко переходит к вопросу о соучастии Плевицкой в похищении генерала Миллера. Ни один из допрошенных тут свидетелей не представлял ни подлинного письма или записки, проливающих свет на свершившиеся события. Что касается нескольких писем, полученных Плевицкой, они явно были адресованы генералу: могла ли неграмотная или в лучшем случае малограмотная актриса разбирать сложнейшие ходы, для ознакомления и расшифровки которых даже комиссару Маршу понадобилось не менее недели. Филоненко категорически отвергает таинственную историю с зеленой Библией, которая, по словам обвинения, нужна была лишь как ключ к шифру. Адвокат вновь – в который раз! – возвращается к этому вопросу, доказывая, что неграмотная Плевицкая не смогла бы расшифровать письмо по библии... Филоненко употребляет все свое красноречие, нападая на Кусонского, показания которого «ложь с начала до конца». Сомнительное, подложное алиби, которое якобы выдумала Плевицкая, на деле является ловкой выдумкой самого Кусонского, который успел выпустить Скоблина, но почему-то задержал адмирала Кедрова. Весьма умело ставит под сомнения Филоненко и показания других свидетелей обвинения. Свою трехчасовую защитительную речь, произнесенную с блеском и подлинным ораторским искусством, адвокат защиты заканчивает патетическим призывом к присяжным. По его словам, все монахини тюрьмы, где томится Надежда Васильевна Плевицкая, молятся за ее оправдание.

– Господа присяжные! Мы пришли к выводу во время столь долгого процесса: вина Плевицкой не доказана. Я подчеркиваю – не доказана. Весь уличающий ее материал состоит исключительно из голословных утверждений, зачастую противоречащих друг другу... Во имя правосудия я прошу вас, господа присяжные, об оправдании моей подзащитной!

В зале разражается подлинная буря. Председатель с трудом наводит порядок, выдворив многих присутствующих из зала, после чего вновь обращается к Плевицкой:

– Имеет ли подсудимая что-нибудь прибавить к речи защитника?

Плевицкая некоторое время молчит. Потом ее плечи начинают сотрясаться от глухих рыданий. Слова она произносит с трудом: «Я – сирота, господа. У. меня есть один свидетель – Бог. Он знает, что я в жизни никому... никому не сделала зла. Кроме любви к мужу, я ничего в жизни не знала... И за это теперь я отвечаю», – согнувшись, будто от страшной боли, она опускается на свое место. Подсудимую пытаются поднять, но ноги не слушаются ее. Она вновь падает на скамью...

Председатель оглашает семь вопросов, поставленных судом суду присяжных.

1. Было ли произведено похищение генерала Миллера не Плевицкой, а другим лицом?

2. Длилось ли лишение свободы генерала Миллера больше месяца?

3. Была ли Плевицкая сообщницей при похищении генерала Миллера?

4. Было ли совершено на генерала Миллера нападение с целью лишить его жизни?

5. Если было, то с заранее ли обдуманным намерением?

6. Имело ли место заключение генерала в ловушку?

7. Установлено ли сообщничество Плевицкой в завлечении Миллера в ловушку с целью лишения свободы?

(Непосредственно к Плевицкой относятся вопросы 3 и 7)...

В 5 часов 20 минут 15 декабря присяжные заседатели удаляются в совещательную комнату.

Председатель, обращаясь к публике, предупреждает, что каков бы ни был вердикт присяжных, публика, собравшаяся в зале, должна соблюдать полный порядок и тишину. Виновные в малейшем нарушении порядка или в каких-нибудь выкриках будут немедленно арестованы и преданы суду...

В зале суда наступает гнетущая тишина...

Старшина присяжных оглашает вердикт.

На все семь вопросов присяжные отвечают утвердительно (как заявлено позднее, решение принято большинством: 11 – за и 1 против). Большинство признали наличие смягчающих вину обстоятельств...

Прокурор на основании вердикта присяжных требует для подсудимой максимального наказания – пожизненной каторги.

В зале – гул возмущенных и радостных голосов, истерические женские выкрики. Филоненко просит суд ограничить наказание заключением в тюрьму на пять лет, принимая во внимание крайне болезненное состояние его подзащитной, которая с большим трудом перенесла предварительное заключение.

Председательствующий вновь обращается к Плевицкой с предложением сказать что-то.

Плевицкая встает с трудом, раскрывает рот, но сказать ничего не может. Пауза затягивается.

Внезапно, с неожиданным спокойствием и самообладанием, будто речь идет не о ней, Плевицкая опускается на скамью. Она спокойно перебрасывается несколькими репликами со своими защитниками. Зал замолкает: на публику этот внезапный переход к полному спокойствию производит явно неблагоприятное впечатление...

Суд удаляется для определения размера наказания.

Журналисты атакуют адвоката Филоненко с целью узнать, не будет ли Плевицкая подавать кассационную жалобу. Фотографы беспрерывно снимают ее. Плевицкая внешне абсолютно спокойна.

Ровно в шесть часов появляются члены суда. Председательствующий оглашает приговор: Плевицкая приговаривается к 20 годам каторжных работ и высылке из Франции на десять лет. Гражданский иск удовлетворяется в размере одного символического франка. Кроме того, на Плевицкую возлагаются все судебные издержки, достигающие значительной суммы.

Плевицкая выслушивает приговор, застыв, закрыв лицо руками.

Председательствующий объявляет заседание суда оконченным.

Приговор производит сенсацию: никто из присутствующих не ждал столь сурового наказания. Собравшиеся уверены, что при пересмотре дела в кассационной инстанции приговор будет смягчен. Высказывались мнения большинства: думали, ну, дадут год тюрьмы и тут же выпустят – ведь 14 месяцев просидела Плевицкая за решеткой... Ну, максимум, что ожидает актрису, чья вина так и не доказана, три-пять лет. Ведь ей уже 52 года. Изумленными казались даже адвокаты госпожи Миллер, свидетели, журналисты...

Обращает на себя внимание один из присяжных. Он сидит четвертым с края – человек с пышными гэльскими усами, выпученными рачьими глазами, лицо его выражает непреклонную злобу. Неизвестный резко и шумно оттолкнул стул, повысил голос, обращаясь к адвокату. Именно его поведение, по общему мнению, и вызвало прецедент для кассации. Входя в зал, господин сделал заявление журналистам и сообщил, как проходило голосование присяжных, что строжайше запрещается судебной процедурой...

Парижские газеты оживленно обсуждали слишком суровый приговор, по-разному объясняя его. Прежде всего все ссылались (как и подобает органам различных политических партий) на ряд важных государственных соображений, из которых на первое место все ставили перелом в общественном мнении и веру во франко-советский пакт; во-вторых, заметно ухудшается отношение к иностранцам вообще (французам надоели заговоры, сведение эмигрантских счетов и политические преступления на их земле); и наконец, факт, что все присяжные по воле случая оказались людьми крайне правых взглядов.

К адвокатам ни у кого не могло быть никаких претензий. Филоненко, казалось, сделал все, чтобы облегчить участь своей подзащитной. Что касается Стрельникова, то сам факт его появления на процессе представлялся многим несколько загадочном. Лишь перед процессом Плевицкая внезапно заявила, что хочет иметь второго адвоката и им будет не кто иной как Стрельников. Адвокат, по общему признанию, не понравился ни публике, ни присяжным. Он не столько защищал подсудимую, сколько выгораживал французскую полицию, запутывал «Гаврский след» и старался всячески опорочить военные круги русской эмиграции.

Из зала суда Плевицкая вышла спокойная, словно окаменевшая. Отворачивая лицо и не отвечая на вопросы журналистов, она, не убыстряя размашистого шага, добралась до полицейской кареты и, не оглядываясь, поднялась внутрь.

Возвратясь в тюремную камеру, Надежда Васильевна поужинала и легла спать. Двум женщинам из уголовных (первые «подсадные утки» были к этому времени заменены, так как не смогли выведать ничего, представляющего хоть какой-то интерес для полиции) приказали не спускать глаз с русской, боялись ее самоубийства.

Заключение Плевицкой было определено отбывать в женской каторжной эльзасской тюрьме в местечке Агепо, известной своей суровой дисциплиной и режимом (письма раз в месяц, свидания раз в год, разговоры на первые пять лет во время работы и прогулок запрещены и т.д.).

Конец дня, вечер и особо ночь Плевицкая провела в состоянии, близком к помешательству. Она снова и снова возвращалась к своей жизни со Скоблиным, особенно к последнему году ее. Вспоминала детали и всякие мелочи, казавшиеся необыкновенно важными, а на самом деле бывшими сущей безделицей, которые и в голове держать не стоило...

Ей вспоминался муж и – тяжкая перемена, давившая его все последние годы. На людях еще держался, а дома, наедине, словно черная туча накрывала его.

Плевицкая стала вспоминать, когда же случилось это точно. И долго мучилась, не могла вспомнить. А потом вдруг точно буквы горящие на тюремной стене стали высвечиваться. И в слово огненное медленно складывается – «Ва-дим», «Ва-дим», «Вадим». Плевицкая тут же спомнила тот теплый сентябрьский вечер, когда Скоблин вернулся из Парижа в Озуар ла Феррьер. Он был за рулем. А рядом – незнакомый, но словно виденный уже где-то сухощавый господин неопределенного возраста, не то француз, не то итальяшка – по виду черномазый, вертлявый, с набриолиненными блестящими черными, как склеенными волосами и загорелым, маленьким, как сухая груша, лицом лилипута. Она еще очень удивилась тогда, когда он подошел, галантно поцеловал руку хозяйки, представился – «Вадим Кондратьев, журналист» и заговорил по-русски. Торопливо и не четко произнося слова. Он не понравился ей сразу – своей вертлявостью и суетливостью. Но стал довольно частым гостем семейства Скоблиных. И всегда его привозил сам хозяин. Иногда его оставляли на ночь, если ужин затягивался, но рано утром он исчезал внезапно, незаметно, не сказав никому ни лова... Да, вот откуда шла опасность ее дому, семье и ей лично. Точно Плевицкая сразу увидела, угадала, почувствовала некие черные флюиды, идущие от Вадима Кондратьева, которого она позвала про себя «козлом», «сыном сатаны» и почему-то «колченогим», хотя Вадим сохранил вполне офицерскую выправку и совершенно не хромал... У нее он рождал неясные, но одинаковые предчувствия. От него пахло опасностью. Надежда Васильевна как-то сказала об этом мужу. Тот отмахнулся: пустое, он добрый и, как все мы, несчастный парень, у него финансовые неурядицы и нелады с нансеновскнм паспортом. Потерял, просрочил – что-то такое. Можешь не обращать на него внимания. Впрочем, он говорит, что скоро уезжает в Германию. Возможно, и не увидишь его больше.

Она обратила внимание на слова мужа «несчастный, как все мы» и вспомнила их. И вот теперь, уже после процесса, на котором фамилия «Кондратьев» упоминалась несколько раз, в тюремной камере, вечером, Плевицкая, будучи очень суеверной, корила себя за то, что не доверилась своим ощущениям и не остерегла по-настоящему мужа – не отвела от их семьи беду. Сейчас она знала, что еду эту принес Кондратьев, с него все началось.

На какое-то короткое мгновение к Плевицкой пришло успокоение, родилась надежда на то, что суд вроде бы и не окончен. Она обратится к высшим властям Франции, к президенту, Филоненко найдет самые нужные и самые важные слова о ее невинности, и все поверят им, двери тюрьмы откроются, к ней вернется прежняя спокойная жизнь, возобновятся гастроли. Повсюду ее приезду будут рады. Зрительские симпатии, аплодисменты, цветы, – как в прежние годы – в каждой стране, в каждом концертном зале... Ее ждут люди. Они благодарны, они счастливы. Арестантке даже показалось, она видит толпу ожидающих зрителей. Показалось, она слышит сильный запах так любимых ею роз...

И тут же настроение Плевицкой отчего-то резко переменилось. Навалилась у стал ось, страх, охватило чувство безнадежности. Она пропала. Она осуждена навек – в этих тюремных стенах, как в могиле. Ее и похоронят тут безлюдно и никто не узнает, где ее могила, никто не придет помолиться за нее и положить хоть один цветочек... Ей захотелось бежать. Бежать, куда угодно, – вдоль по дороге, по аллее, обсаженной березами, у которых переплелись ветви верхушек, образуя как бы шатер; по улице, наперекор потоку машин и автобусов. Она вскочила с постели и заметалась по камере, охватив себя руками. Форменная паника овладела ею.

– Тихо, падаль! – крикула зло одна из сокамерниц и кинула в нее сабо.

Она затихла, как будто заснула, продолжая думать о том, что покатилась ее жизнь под гору, что ничего уже не изменится: это не в силах сделать ни она и никто другой. Да и нет возле нее такого человека, который смог бы и захотел сделать что-то для ее спасения, для облегчения ее участи. Двадцать лет... Двадцать лет – и окончена жизнь. Она выйдет из тюрьмы (если выйдет, если доживет!) глубокой старухой...

Утром следующего дня приехал в тюрьму Филоненко. Адвокат не узнал своей подзащитной: перед ним была незнакомая, тяжело больная женщина. Серо-зеленое, опавшее лицо, черные круги под потухшими глазами, глубокие скорбные складки в углах рта, желтая, стеариновая кожа, повисшая под скулами и на шее, болтающаяся, точно гребень индюка. Усталая, измученная, опустошенная... У нее не хватило сил встать и протянуть руку. И слова она произносила тихо и невятно, виновато улыбаясь и лишь иногда поднимая плечи, как бы говоря: «простите, простите, я не могу ничего больше...»

Адвокат привез кассационную жалобу. Плевицкая, не читая, подписала ее. На время действия кассации приостанавливалось исполнение приговора. Поэтому осужденную не переодели в арестантское платье – мешкообразную юбку, кофту из грубого сукна и белый полотняный чепчик. Несколько месяцев она оставалась и в прежней камере – до решения кассационного суда. Если приговор будет кассирован, Плевицкую должны будут передать новому суду присяжных, в другом департаменте. Если приговор останется в силе, переведут в Агепо, в женскую каторжную тюрьму. Тогда остается лишь маловероятная надежда на помилование или сокращение срока каторги президентом республики...

Надежды, надежды!.. 7 апреля 1934 года Плевицкая покинула, наконец, парижскую тюрьму «Птиит рокет», где провела почти полтора года, обжилась среди заключенных, надзирательниц, монашенок, относившихся к ней с определенными симпатиями. В камерах даже собрали для нее 150 франков, на которые ей купили пару туфель и провизию на дорогу... От посетившего ее Филоненко она узнала об отклонении кассации и вступлении приговора в силу. Известие поразило ее. Она рухнула на койку и проплакала весь день и ночь...

Было составлено от имени Плевицкой прошение о помиловании и подано министру юстиции Марщандо. В прошении, между прочим, говорилось: «Плевицкая – искупительная жертва. Она заплатила за преступную деятельность некоторых иностранных организаций во Франции и вновь и вновь твердит о своей полной невиновности. Осужденная убеждена, что след ее мужа рано или поздно отыщется, он даст о себе знать, и тогда все обвинения против нее спадут, как осенние листья с некогда пышной кроны дерева...»

Плевицкая не скрывала, что путешествие из Парижав каторжную тюрьму в фургоне для заключенных, разделенным на крошечные зарешеченные кабинки, очень пугает ее.

«Боюсь, запрут меня там и останусь я одна в этой клетушке на всю жизнь», – говорила она тюремщикам...

«Путешествие» Плевицкой началось. Первый этап – поездка из «Птит Рокет» в тюрьму Фрэн под Парижем, где собирали партию заключенных для отправки дальше. Либо в Ренн, либо в Агепо. Плевицкая бродит по камере в арестантском платье и котиковом манто. Она очень страдает: не может исповедываться, ибо в «Птит Рокет» нет русского священника...

В виде исключения, по приказу министра внутренних дел, Плевицкой разрешено свидание с адвокатом. Эта небольшая задержка позволила ей избежать отправки с партией в Ренн. Плевицкая получает направление в тюрьму Фрэн – всего в 15 километрах от Парижа – целый тюремный городок, окруженный высокой каменной стеной. Следует миновать одни ворота, другие. Возле третьих показать разрешение монахине. Слева от стены расположены дома тюремного персонала. Справа – большие корпуса для заключенных, больница, колония малолетних и даже ясли для детей арестованных. Миновав ворота, заключенный попадал в небольшую приемную. Стол и два стула, табуретка для арестанта, голые стены – вот их обстановка.

– Голубчик вы мой, – «обращается к Филоненко с рыданием в голосе Плевицкая. – Ангел! Спасибо, что не забыли меня, несчастную. Гляди, старухой стала я в этом Фрэне. – Полосатое платье арестантки, из-под которого торчит рубаха из грубой холстины, чепец на голове, толстые чулки и сабо и впрямь старят ее чуть не на два десятка лет.

Адвокат рассказывает ей о посещении министра юстиции – он просил о возможности замены одиночного заключения на общую камеру. Есть надежда.

– Буду за вас денно и нощно молиться, – говорит Плевицкая. – Снизошли до меня, спасибо. А еще спасибо митрополиту Евлогию: батюшку прислал, чтобы меня исповедовать. Очень утешил меня батюшка... У меня же и гроша нет. Вот и кофе пью без сахара, хлебушком закусываю. Беда – кофе мне пить нельзя: сердцебиение начинается. Кофе да кофе, а чая нет. Одно осталось развлечение – пятнадцатиминутная прогулка во дворе. Встаем в шесть сорок пять. В мастерской клеим разную картонную мелочь за два франка в день. А у меня б тысяч судебных издержек, остается франк, из которого половина – на мое тюремное содержание... Я знаю: никогда не выйду отсюда и мужа – Колечку – никогда не увижу. Сердце у меня часто болит, особо если в карете куда везут, разделенной на клетки. Тут не быть мне живой, знаю. Просьба у меня: вы можете передать письмо госпоже Миллер?

– Нет, таких прав у нас нет, – решительно отказывается Филоненко.

– Тогда скажите ей, что я страдаю за нее, что думаю о ней. Она прекрасный человек. Пусть простит меня. Пусть поможет в моем горе и присоединится к просьбе о помиловании. Земно ей за это кланяюсь...

Надежда Васильевна, стоя на пороге приемной, провожает гостя. Медленно закрываются двери. Треск ворот... вторых... первых.

Вскоре, по слухам, Плевицкую перевозят в Ренн.

Несмотря на все усилия адвокатов и даже на просьбу Наталии Николаевны Миллер, обратившейся к министру юстиции с мольбой о смягчении участи Плевицкой, условия содержания ее в тюрьме Ренна не изменились. Каторга оставалась каторгой – с выговорами, денежными штрафами, лишением права пользоваться кантиной (магазином), смирительной рубахой и карцером в виде наказания, запрещением часовой прогулки и переписки на два-три месяца. Небольшая порция масла, сыра, 800 граммов хлеба и тарелка бараньего рагу, два раза по кусочку сушеного мяса в неделю – вот и весь рацион осужденной.

Через три года в Ренне Плевицкая умирает. По другим данным, ее расстреляли гитлеровцы, оккупировавшие Париж, север Франции и не пожелавшие разбираться с каждым из особо опасных преступников.

Так ушла из жизни великая русская актриса. Совсем недавно – уже в 1990 году – по документам стало совершенно ясно, что Плевицкая давно была платным агентом НКВД так же, как и ее муж, генерал Скоблин.

Настоящая актриса, она сыграла свою роль до конца, может быть, и сама поверив, что была невиновна в преступлении. Да и считался ли в те годы преступлением любой способ борьбы против «врагов народа», какими были объявлены белые российские генералы?..

Глава шестнадцатая. ГЕНЕРАЛ МИЛЛЕР И ЕГО ПРОТИВНИКИ

1

Поезд шел на Гавр. Шаброль решил, что там, в огромном порту, за ним следить будет труднее, а в том, что следить за ним будут, он не сомневался. То, что он не увидел никого из тех, кого можно было принять за преследователей, ни о чем еще не говорило: таких, как он, родное ведомство не выпускает из виду; быть может, даже «Профессор» не знал того, кто наблюдает и за ним, и за подчиненными ему людьми...

Но отступать некуда. Сдаться на милость Деревянко – безумие. И бесполезная, бесправная смерть.

Если он сумеет вырваться из Франции и доберется до какого-нибудь тихого уголка земли, он сумеет передать в Москву свое письмо, рассказать о том, как действуют за кордоном типы, подобные «Профессору», написать правду об отношениях за рубежом к действиям советского правительства (он теперь был уверен, что Деревянко на свой лад переделывает все донесения подчиненных ему разведчиков, докладывает в Москву только то, что должно понравиться начальству)...

«Холодная голова и чистые руки» – знаменитое требование Дзержинского давно забыто. Руки многих разведчиков запятнаны кровью, они втянуты в ту грязную игру, где главные козыри – ложь, похищение, убийство. Он напишет об этом в Москву, он расскажет обо всем, чему был свидетелем и – увы! – не по собственной воле зачастую – участником. Кому адресовать письмо? Сталину? Очередному наркому – они меняются в последнее время часто, один за другим. Он еще подумает об этом, письмо должно быть основано на точных фактах, быть лаконичным и твердым. Страшно думать о том, что случится, если его все-таки выследят и схватят. Вряд ли убьют сразу. Они уже имели такую возможность и не раз. Могут увезти в Москву и посадить в какой-нибудь сфальсифицированный процесс. «Троцкистский центр в ИНО ГПУ», скажем? Это вероятно, если у них в подвалах имеется еще несколько детей «гнезда А рту зова» (неужели он действительно арестован, дал себя арестовать?).

Есть еще вариант: его могут выдать любой разведке мира, как отыгранную карту. Тогда он остаток жизни проведет в тюрьме: пожизненное заключение – обычный приговор шпиону. Да, шпион, как ни объясняй свои действия желанием служить родине, ты все-таки был шпион, лазутчик в чужом стане...

Мерное покачивание вагона усыпляет. Но спать нельзя. Можно подсчитывать удары колес на стыках рельс. Чтобы не спать, он разворачивает газету. В глаза сразу кидаются громадные шапки: «Злодейское похищение генерала Миллера, начальника РОВСа». «Опять русский генерал исчезает днем, в центре Парижа».

Шаброль торопливо пробегает строчки сообщений. Разумеется, сценарий похищения генерала Кутепова.

Вот для чего придерживал Деревянко его и Мрожека, говоря о готовящейся крупной акции. Разумеется, у Шаброля был уже подобный опыт, ему, вероятно, предназначалось участвовать и в этой операции.

Впрочем, на этот раз не все так гладко. Оказывается, генерал Миллер был предусмотрителен: отправляясь на условленную встречу, он оставляет записку в сейфе своего кабинета, а в записке пишет, что встречу организовал генерал Скоблин.

И следом – новое сообщение: генерал Скоблин исчез после того, как пытался уверить руководство РОВСа в своей невиновности.

«Слава богу, – думает Шаброль, – я не участвовал в этом деле. Они пропали оба: и Миллер, и Скоблин. Неважно, что один числится врагом, а другой – сотрудником. После операции, получив все нужные сведения, начальство считает, что отработали свое и похищенные, и похитители. Это шлак, он предназначен на выброс».

Он вышел из игры сам. Теперь только бы добраться до Гавра, а там на пароход – хоть матросом, хоть пассажиром, как прядется.

К счастью, есть запасной документ, он успел вытащить его из тайника, когда забегал домой. Нет теперь никакого Роллана Шаброля, нет «Доктора». Теперь он Антуан Шатенье, который навсегда покидает Францию...