Текст книги "Расплата"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Третий канал – французский должен был дублировать два первых. И этот канал шел через парижское отделение РОВСа. через русского генерала Скоблина^[10].

– Через кого? – не скрыл удивления «Доктор».

– Через вашего старого знакомца, полагаю.

– Генерал Скоблин? Сколько вокруг него ходил, за ярого антисоветчика принимал, а мы, оказывается, коллегии! Я и подумать не мог. Ну, дела!

– Да, да...

– Вот все же что значит параллелизм в руководстве и работе: с некоторых пор правая рука не знает, что делает левая...

– Бывший белый генерал, командир Корниловской девизии, один из нынешних начальников РОВСа – и активный сотрудник советской разведки. И как теперь выяснилось, одновременно агент СД. Им послано в Берлин два донесения: в первом сообщается, что командование РККА готовит заговор, который возглавит Тухачевский; во втором, что русские заговорщики тесно сотрудничают с германским генеральным штабом... Интересная деталь: Скоблин – ярый враг Тухачевского еще со времен совместной службы в царской армии; он не может простить ему блестящей военной карьеры: Тухачевский – маршал, а он, Скоблин, – жалкий предатель. Короче, все, что связано с третьим каналом и Скоблиным, выяснять тебе. Первое – найти этого Скоблина.

– Это весьма просто. Я знаю, где он.

– Ну, дела! Где же?

– Полагаю, на своей даче в Озуар ла Феррьер, под Парижем.

– Твоя осведомленность пугает меня.

– И меня. Чтобы выйти на генерала Скоблина, мне, к сожалению, придется связаться с Деревянко. Сейчас с ним сотрудничает известный тебе по Карловым Варам Монкевиц – большой прохвост и перебежчик, сотрудник РОВСа. Связываться с ним – это неприятная и даже опасная для меня миссия.

– А почему ты знаешь адрес Скоблина?

– Да они живут рядом – Монкевиц и Скоблин. Дом одному негодяю мы купили после похищения Кутепова, а Скоблин позднее сам купил себе там пристанище. Теперь понимаю, что тоже на наши деньги.

...Когда Шаброль с неизменным теперь для него мольбертом на следующий день приехал в Озуар ла Феррьер, обе виллы по известному ему адресу выглядели одинаково: ворота были крепко заперты. Вечером – а Шаброль добросовестно просидел за мольбертом, старательно рисуя сельский пейзаж, – не зажегся свет в окнах и ни одна живая душа не показалась на дорожках, ведущих к входу. Ни с чем вернулся Шаброль в Париж.

Он повторил свою поездку на следующий день – и снова никого не увидел.

И только в третий раз, просидев в выбранном укромном месте почти целый день, он увидел, наконец, как к Даче Монкевица подъехал автомобиль и Николай Августович собственной персоной направился к воротам.

Подтянутый, ничуть не изменившийся, в новеньком с иголочки костюме с белым платочком, уголком выглядывающим из нагрудного кармана, он был весьма импозантен. Солидный, богатый человек, владелец собственной виллы. Может быть, перекупленный не одной разведкой, казался именно таким. Шабролю он был отвратителен.

Выждав какое-то время, пока Монкевиц войдет в дом и по-хозяйски расположится в нем, Шаброль, приготовив оружие (в мольберте среди красок теперь всегда лежал его револьвер), вошел в дом. В связке его ключей нашелся нехитрый крючок, годившийся для любых замков.

Монкевиц в уютном домашнем халате, полуутонув в мягком кресле, читал газету. Вход в комнату был за его спиной.

Шаброль подошел неслышно, дуло револьвера приставил к затылку Монкевица:

– Шевельнешься, убью на месте, – пообещал он. – Узнаешь меня?

– Разумеется! Уберите оружие, Доктор. Можем говорить откровенно, мы ведь сотрудники, не так ля...

– Прошу не разглагольствовать, отвечать на вопросы. Где Скоблин? Чем он занят? Когда ты видел его в последний раз?

– Сегодня видел, вместе были на заседании в штабе РОВСа. А в чем дело, черт возьми? Да уберите эту чертову штуку от моей головы, мне неприятно.

Шаброль сунул револьвер в карман, схватил Монкевица за отвороты халата:

– Ах, тебе неприятно! Но я тебя насквозь вижу, мерзавец! Ты расскажешь мне все. Я знаю, что ты копишь свои сведения для тех, кто даст подороже. Сейчас на ставке самое дорогое для тебя – твоя жизнь. Говори, что знаешь о Скоблине. Вы в одной упряжке, знаю. И не отвертишься, убью как собаку!..

...Через некоторое время Шаброль поспешно выбежал из дома. То, что ему удалось узнать, надо было немедленно передать в Москву. Любое промедление могло стоить жизни замечательным людям. О них в первую очередь думал Шаброль. И был счастлив, что сумеет спасти их от беды.

ИЗ ПАРИЖА ОТ «ДОКТОРА» В «ЦЕНТР».

«Сегодня, 13 декабря 1936 года, в Париже по информации Монкевица генерал Скоблин передал представителям немецкой разведки документы следующего содержания Первое: Командование Красной Армии готовит заговор во главе с замнаркома обороны маршалом Тухачевским. Второе: Тухачевский и его ближайшие сторонники находятся в постоянном контакте с ведущими генералами верховного командования и немецкой разведки. Прошу указаний.

Доктор».

Резолюция на донесении: «Устранить.

Подпись неразборчива (...цкий)»

ОТ «ЦЕНТРА» ЧЕРЕЗ ПРАГУ «МРОЖЕКУ» В ПАРИЖ.

«Переводитесь постоянную работу в Париж поступаете непосредственное подчинение Деревянко – «Профессора». Самостоятельные контакты «Доктором» запрещены.

Центр».

ИЗ «ЦЕНТРА» В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»

«Самостоятельное вмешательство операцию «Маршал» грозит срывом задуманных действий. Приказом починены «Профессору» – Деревянко. Действуйте только по его указаниям.

Центр».

ИЗ «ЦЕНТРА» В МАДРИД «ПРОФЕССОРУ»

«Назначаетесь старшим группы парижской агентуры. Указываем на самостоятельные действия «Доктора», мешающие проведению важной операции. Необходим ваш строжайший контроль над подчиненными вам сотрудниками Мрожеком и «Доктором». Об исполнении докладывайте.

Центр».

ИЗ МАДРИДА В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»

«Выезжаю Париж для постоянной работы. Назначаю встречу четверг 12 дня у Вандомской колонны.

Профессор».

Шаброль уже давно понял, что теперь до конца своих дней – пока он работает в разведке – он привязан к Деревянко. Начальников, как родителей, не выбирают, но это был как раз такой случай, когда хотелось быть круглый сиротой. Как отвратителен был Шабролю его шеф – наглый, грубый, амбициозный, не допускающий простых дружеских отношений, к которым издавна привыкли подчиненные Артузову люди.

Стиль был совсем другой: жесткий приказ, надменный начальственный тон, нескрываемое презрение к подчиненным.

И именно в такие взаимоотношения приходилось вступать теперь Шабролю. Это было мучительно, но неизбежно.

Когда в назначенный день они встретились возле Вандомской колонны, Иван Матвеевич предстал перед Шабролем в каком-то новом для себя обличье. Он весьма терпеливо выслушал Шаброля, слегка пожурил его за самовольные действия, за сцену с Монкевицем, за телеграмму в Москву. Он был хорошо обо всем осведомлен, как оказалось.

– Дело теперь переместилось в Париж, я займусь им немедля, – сказал он, глядя на собеседника в упор. – Только так и не иначе.

– Какое это имеет значение? – отозвался Шаброль. – Ведь важно выиграть время, дать знать в Москву как можно скорее!

– Ну, это, голубчик, буду решать я, – все еще благосклонно сказал Деревянко, – Главный в группе я, мне и принимать решения.

– Я думаю, что в этом случае главный – тот, кто сможет скорее информацию передать. Я понимаю, что теперь все руководство РККА на прицеле. Ружья в любой момент могут выстрелить. Надо принимать меры к спасению невинных.

Иван Матвеевич нахмурился, посуровел:

– Ну, это уж не твоего ума дело, «Доктор»! Ты нашим органам, что ли, не веришь? А? Партии, Сталину не веришь? У нас, дорогой товарищ, безвинных не карают. Пора бы звать. Или ты тут в Париже оторвался от родины, от народа оторвался, возомнил невесть что. Выполняй мои команды. Встречаемся послезавтра, тут же. Получаем' полную информацию, решаем, что будем делать и, конечно, что передавать в Москву...

Разумеется, на очередной встрече «Профессор» и не подумал проинформировать «Доктора» о ходе событий. А они развивались стремительно.

Начальник абвера Гейдрих сразу оценил возможности донесения от Скоблина. Если донесение Скоблина о заговоре Тухачевского достоверно, Советская Россия превратится в военную диктатуру, что невыгодно Германии. Правда, Скоблин имел контакты и с советскими спецслужбами, – они зафиксированы СД, – нельзя исключить, что Кремль сам подбросил эти сведения Скоблину для того, чтобы заставить Гитлера подозревать своих генералов и подтолкнуть Германию к принятию ошибочных действий...

Стали известны слова штандартенфюрера СС Беренса. О Скоблине он якобы сказал: «Даже если Сталин хотел просто ввести нас в заблуждение информацией Скоблина, я снабжу дядюшку в Кремле достаточным доказательством того, что его ложь – это чистая правда».

Гейдрих добился подачи информации о заговоре военному министру Франции Эдуарду Даладье. Тот на дипломатическом приеме обратился к советскому послу Владимиру Потемкину и, взяв его под руку, отвел в сторону, с тревогой сообщил, что Франция обеспокоена возможной переменой политического курса в Москве. Ходят слухи о договоренности между нацистским вермахтом и Красной армией. Не может ли его превосходительство рассеять эту тревогу? Отделавшись несколькими ничего не значащими фразами, Потемкин поспешно покинул прием, вернулся в посольство и послал в Москву срочную шифровку о сведениях, полученных от Даладье...

Прошло еще несколько дней, и, ничего не зная о судьбе своего поспешного донесения, Шаброль решил сам задать вопрос «Профессору», какова реакция Москвы, поняли ли там, что вся эта история с «заговором Тухачевского» – обычная дезинформация, только поданная чрезвычайно умело.

– Ты, Шаброль, не пори горячку. Наше дело доложить, а там решат сами, – важно отвечал «Профессор». – Отдельно дано указание: тебе ни во что не вмешиваться без команды. У нас другое задание, его будем выполнять.

Шаброль спросил прямо: о какой операции идет речь и какая ответственная функция остается на нем. «Профессор» заметно поскучнел, пожевал губами, глядя в сторону, словно повторяя весь их разговор и раздумывая, не сказал ли он что-нибудь лишнее. Остался доволен собой, превратившись в прежнего, сумрачного и всем недовольного «хозяина». Сказал, вперившись взглядом в Шаброля:

– О белом генерале Скоблине, полагаю, не мне тебе рассказывать. И его роль в «дезе» по адресу Тухачевского и других военных тебе известна. Отлично! В ближайшее время Скоблин будет изолирован и, вероятно, нам поручат переправить его в «Центр». Однако произойдет это лишь после свершения не менее крупной и важной операции, связанной с РОВСом. Тут нет еще принципиального указания, нужно ли задействовать тебя. И я думаю. С одной стороны, у тебя большой успех по обезвреживанию Кутепова – совсем сходное дело. С другой, ты, прости меня, – я по-простому, по-нашему! – изговнялся ты в финале операции, когда не отреагировал вовремя на абверовцев, зацепившихся тебе и группе за хвосты. И потом этот «0135», этот Венделовский. По моим подтвержденным данным, в Испании он оказался связан с ПОУМом и всяким троцкистским охвостьем.

– Вранье! Ложь! – крякнул Шаброль и чуть не задохнулся от ярости. – Ты врешь! Это провокация, «Профессор»! Где твои доказательства, где сам Венделовский? Так обвинить можно кого угодно и в чем угодно!

– Ах, боже мой, какие мы сердитые! Знай, твой друг исчез. Полагаю, сбежал, как многие ему подобные. Знай, чтоб не предстать перед судом нашего народа и партии.

– Вранье, выдумки, наглая ложь! – уже криком кричал Шаброль. – Ты сам все это придумал. Какой ты разведчик, если не верить товарищам по работе?! Ты – доносчик, филер, обыкновенный осведомитель.

– Не пришлось бы пожалеть, Шаброль. Не бросайся словами. У меня память хорошая, я ведь все запомню.

– Да пошел ты к черту, провокатор. Я не могу с тобой больше сотрудничать. Я отказываюсь и пошлю донесение Артузову.

– Твой Артузов арестован как «враг народа». Можешь написать ему во внутреннюю тюрьму на Лубянку.

– Ну и сволочь ты, Деревянко. Я не верю тебе. Ты ответишь за все, предупреждаю!

«Профессор» сложил руки на груди, презрительная ухмылка растянула его рот:

– Ошибаешься, Шаброль. Это ты хотел вербовать меня, чтобы дать переждать воинствующим троцкистам и бухаринцам. Ты был готов в содружестве с военными, – кстати учти, все они признались во враждебной деятельности, – убить товарища Сталина и совершить в стране военный переворот. Я сегодня же передам в «Центр» донесение обо всем, что ты тут разболтал.

– Кто тебе поверит, провокатор? Я двадцать лет работаю за кордоном, я проверен десятки раз. Мало ли что ты придумаешь, подонок! На испуг меня берешь?

– Нет, голубчик, и у меня есть свидетель, – торжествующе произнес Деревянко и позвал. – Монкевиц! Заходи, полковник.

Дверь резко раскрылась и действительно появился Монкевиц. Он был также наряден и подтянут, как несколько дней назад у своего дома. Но больше всего поразило Шаброля лицо Николая Августовича. Совсем недавно он видел его испуганным, жалким. Сейчас Монкевиц преданно смотрел на «Профессора» и ждал указаний. Слыхал, к чему меня склонял этот предатель? Вербовал, деньги предлагал.

– Так точно! – лихо ответил Монкевиц.

– Подтвердить можешь?

– Конечно! Своими ушами слышал.

От возмущения и гнева у Шаброля не находилось слов. Он вытащил револьвер и, наставив его на Деревянко, стал пятиться к дверям.

– Ни с места! – крикнул он с порога. – Стреляю сразу!.. Пишите ваши донесения, только сначала попробуйте задержать меня. Мы в свободной стране. Первый же полицейский кинется мне на помощь.

Он захлопнул дверь и кубарем скатился с лестницы отеля (тихий семейный отель неподалеку от вокзала Сен-Лазар выбрал себе под жилье Иван Матвеевич, там – в противоречии с прежними инструкциями – и назначил свидание Шабролю).

Уже в вестибюле отеля Шаброль перешел на шаг, а выйдя на улицу, принял вид спокойно прогуливающегося человека. Отойдя от опасного места за несколько кварталов, уселся на высокий каменный бордюр: следовало сбить паническое настроение, охватившее его. И прежде всего не торопиться, обдумать первые, самые важные свои шаги. Следовало добраться до дому, осмотреть комнату – не оставил ли чего-нибудь компрометирующего. И только потом на вокзал, бежать отсюда, бежать как можно скорее.

Он пересчитал деньги. Маловато, но на первое время хватит... Ну, вперед, Шаброль, да поможет тебе бог!

Он спускается по улице и выходит на площадь. Берет такси, отъезжает. И сразу же оборачивается. Нет, преследователи еще не появились. Какое-то время у него есть. На миг мелькает мысль – искать убежища в посольстве, но он тут же отвергает ее: у первых же дверей его встретит «профессор».

Итак, выбор сделан. Он – невозвращенец. Его удел теперь долго бежать и умело прятаться. И он ведь кое-чему научен годами своей работы. Главное, не суетиться, не мелькать. Делать все планомерно, без суеты.

Он заходит к себе в комнату. Минута на объяснение с хозяйкой; он виноват, что не смог предупредить заранее о своем отъезде. Вот все деньги, что он задолжал, простите, непредвиденные обстоятельства, знаете, болезни приходят к нам и нашим ближним всегда так внезапно. Еще минута – взять мольберт и краски... Шаброль смотрит в окно – чисто будто бы. Он садится в другое такси и дает адрес своей связной. Он обязан предупредить мадам Пино. Ей надо исчезнуть немедля! Минутное прощание. Она готова – словно ждала его визита...

Шаброль вновь меняет такси и направляется на вокзал. Билетный зал. Касса. К счастью, народу мало. Экспресс только через час. Следует внимательно осмотреться; он уверен, что узнает людей Деревянко.

Шаброль, заметно прихрамывая, обходит все помещения. Пока никого. Он нарочно медлит, чтобы выйти на платформу в последнюю минуту и вскочить в вагон уже на ходу. Шаброль успевает схватить несколько газет и – вот он уже едет, он обставил своих преследователей, выиграл у них. Скоты! Жандармы! Убийцы! Не на того напали. Он еще поборется с.ними, он докажет, кто из них прав. Вот из-за таких продажных типов и идет по миру позорная слава НКВД...

Глава четырнадцатая. КУДА ИСЧЕЗ ГЕНЕРАЛ МИЛЛЕР?

1

Большим событием для русской эмиграции было двадцатилетие славного Корниловского полка, которое по специальному решению РОВСа решено было отмстить широко, торжественно – истинно по-русски. Газеты и журнал «Иллюстрированная Россия» помещали многочисленные статьи о боевом пути образцового подразделения Добровольческой армии, многозначительно называемого «Легионом русской чести», олицетворяющего все лучшее, что несла на своих штыках армия монархической России. Вспоминали первый смотр полка. Словно отлитые из стали, застыли в касках трехтысячные отряды, обмундированные в особую корниловскую форму: черно-красные погоны у солдат, на левом рукаве гимнастерки эмблема – на щите череп над скрещенными мечами, внизу – граната. Череп белый, граната красная, щит голубой – все национальные цвета России, за которые добровольцы клялись сражаться не щадя живота своего.

Корнилов передал знамя полка Неженцеву... Так началась славная история корниловцев, основной силы Добровольческой армии. Полка, ставшего высоким символом белой Армии и ее историей. Сам генерал Лавр Корнилов, человек беззаветной храбрости, погиб в конце марта 1918 года. Это случилось во время боя под Екатеринодаром от случайно разорвавшейся рядом гранаты.

В этом же бою под Екатеринодаром был убит и полковник Неженцев. Предводителем Корниловского полка был назначен последний командир лейб-гвардии Преображенцев полковник Кутепов.

«Мы упоминаем среди славных корниловцев еще одно имя – Скоблина, потому что носитель его благополучно здравствует среди нас и ныне олицетворяет собою душу Корниловского полка, являясь хранителем его традиций и отцом полковой семьи на чужбине, – писал один из историков. – Капитан Николай Васильевич Скоблин в возрасте 24 лет принял участие в первом Кубанском походе, а весною 1920 года, в 26 лет, в качестве начальника Корниловской дивизии был произведен генералом Врангелем уже в чин генерал-майора...»

Скобли ну было посвящено много газетных материалов, фотографии разных лет. Перечисляя особо боевые заслуги начальника дивизии, журналисты отмечают изворотливое, изматывающее противника отступление от Орла, упорные и кровопролитные бои под Курском, использование единственной дороги на Фатеж, когда Скоблин сумел быстрыми маршами вырваться из смертельных красных клещей. И особо – бои под Ростовом в декабре девятнадцатого, когда дивизия оказалась отрезанной от переправ через Дон и только трезвый расчет и героизм начальника дивизии спас вверенные ему войска. И роковые дни под Каховкой, в конце августа двадцатого, когда после некоторых успехов в Таврии следовало срочно уходить за Перекопские укрепления... Второго ноября 1920 года генерал Скоблин, едва оправившись от ран, планомерно и без следов малейшей паники погрузил остатки Корниловской дивизии за пароход «Саратов» и оставил Крым...

К двадцатилетию полка военная эмиграция готовилась долго и торжественно. Все детали предстоящего праздника продумывались, согласовывались и коллегиально утверждались начальствующим составом РОВСа. Как-то незаметно праздник Корниловского полка превращался в юбилей Скоблина. Такого количества фотографий в прессе не удостаивался, пожалуй, и сам Главнокомандующий барон Врангель! Выла опубликована, правда, и одна большая фотография генерала Миллера – сегодняшнего, старого уже, погрузневшего, с тусклыми, усталыми глазами и дряблыми щеками. На фотографии выделялись лишь необыкновенной длины усы, доходящие до ушей, густые брови и черно-серая бородка клинышком. Генерал Миллер остался весьма недоволен своим фотопортретом, занявшим всю обложку журнала «Иллюстрированная Россия». Ни в какое сравнение не шла эта жалкая фотография с сотнями снимков генерала Скоблина. И пожалуй, не только сам генерал был тому причиной. Ведь женой его была знаменитая русская певица Надежда Плевицкая, совсем еще недавно любимица царского двора. «Курский соловей», как звали ее журналисты, в эмиграции – баловень армии, всеми и всюду желаемая.

Она происходила из семьи простого многодетного крестьянина Курской губернии Василия Винникова. Жизнь Надежды Плевицкой, в противоположность Миллеру, была полна легенд. Окончив три класса сельской школы, она пела в хоре Троицкого монастыря. Затем, сбежав из опостылевшего монастыря, внезапно вступила в... бродячую цирковую труппу, служила горничной у купца, пела в Киевском русском коре, где выдвинулась, стала солисткой и вышла замуж за бывшего премьера Варшавского театра Эдмунда Плевицкого. Далее – хор Мицкевича, выступления в московском ресторане «Яр» и быстрый путь к славе лучшей исполнительницы народных песен: успех на нижегородской ярмарке (где ее заметил Собинов), еще больший успех на концертах в Петербурге и Москве, триумфальные гастроли по России. Ее исключительно высоко оценила пресса. Она была замечена Шаляпиным и Горьким, Станиславским, Николаем Вторым и придворной аристократией. Плевицкая становится кумиром в России. Ее талант ставили превыше всех политических партий, ее провозгласили «усмирительннцей парламентских бурь». «Единственная», «несравненная», «божественная»!.. Сила Плевицкой была в ее простоте и обаянии, музыкальности и, конечно же, голосе: гибкое, необыкновенно сочное меццо-сопрано, от полушепота до удалых и по-деревенски задорных, лихих выкриков. Так полнозвучно, нежно и доверительно еще никто не пел на русской сцене. Дореволюционные газеты описывали Плевицкую: «На эстраде простая, даже некрасивая русская женщина, не умеющая как следует носить своего концертного туалета. Исподлобья, недоверчиво глядит она на публику, заметно волнуется, но вот первые аккорды – и певица преображается: глаза горят огнем, лицо становится вдохновенно-красивым, появляется своеобразная грация движений... Довольно стройная, но мощная фигура с начесанными вокруг головы густыми черными, блестящими волосами, с черными глазами, большим ртом, широкими скулами, крутыми, вздернутыми, приподнятыми ноздрями. Говор – самый чистый, самый звонкий, самый очаровательный, самый русский! У нее странный и оригинальный жест: она заламывает пальцы, сцепивши кисти рук, и пальцы живут, говорят, страдают... Сильная драматическая игровая сторона ее исполнения».

Во время войны с германцами Плевицкая добровольно пошла на фронт под Ковно сестрой милосердия. Концерты, которые она давала на театре боевых действий и в госпиталях, неизменно встречали восторженный прием. Она стала любимицей и в армии. Восторженные почитатели буквально носили ее на руках, называли «нашим солдатским соловьем». Слушателям импонировал новый наряд любимой певицы – форма милосердной сестры, сменившая обычный сарафан с высоким кокошником или платье с меховым воротничком и скромной белой вставкой на груди, лишенное всяких драгоценных украшений, разве что короткой ниткой жемчуга или заветный медальон-талисман на золотой цепочке...

К этому времени относится второй брак Плевицкой с молодым офицером Левицким, сыном начальника одной из пехотных дивизий на участке Юго-Западного фронта. Позднее Левицкий перешел на службу в Красную Армию, командовал пехотным взводом, а Плевицкая выступала перед красноармейцами в Курске и Одессе. Летом 1919 года, во время боев под городом Фатеш Курской губернии, муж и жена ночью перебежали к деникинцам. Левицкого чуть было не расстреляли в суматохе ночного боя, и лишь вмешательство «кумира армии» спасло его...

Плевицкая полностью разделила судьбу Белой армии – наступление на Москву, бегство к югу, трагедию Новороссийска, эвакуацию из Крыма. И позднее ее удел – тяжелая константинопольская жизнь; Галлиполийский лагерь, где содержались русские воинские континенты; расселение частей на Балканах; наконец, Европа и не слишком обеспеченная жизнь во Франции. Множество изнурительных поездок: сольные концерты, исполнение русских песен для разных граммофонных фирм Старого и Нового Света. Третье замужество – брак с генералом Скоблиным – казался всем невероятно счастливым. Разумеется, генерал Скоблин обожал свою жену и для него она была не просто женщина – великая артистка. У нее должны быть свои слабости. Она любит дорогие украшения, драгоценности – ив будничной жизни, и при торжественных встречах с друзьями. На эстраде же она – сама скромность. Он никогда не мог всерьез подумать о том, что такая женщина станет его женой, что лучи ее славы падут на неприметного ничем армейского офицера.

Надежда была своенравна, порой вспыльчива и даже резка. В ее речи то и дело проскакивало простонародное словцо (сказывалось ее крестьянское происхождение, начало творческой карьеры, когда ей приходилось вращаться в среде подгулявших купцов, хористок, цыган на нижегородской ярмарке).

Став ее мужем, Скоблин сумел раз и навсегда отринуть от себя ее прошлое. Он никогда не вспоминал о начале ее карьеры, о первом или втором ее муже. Он запретил себе думать об этом. Хотя жена была старше его больше чем на двенадцать лет, он не только любил ее, неустанно восхищался ею, боготворил, с радостью готов был исполнить каждую се просьбу, угадать желание, не удивляться любой женской прихоти. Он стад ее первым советчиком во всем: и в выборе нового наряда, и в определении маршрута ее будущего турне, и даже в самом обыденном – в том, кого и куда следует пригласить в ближайшее воскресенье. Он никогда не переставал восхищаться ею, словно она всегда была существом высшего порядка. Никогда не мог забыть, с каким энтузиазмом несли ее на руках после концерта в Галлиполи молодые офицеры и долго бежали за автомобилем; ему неизменно импонировал поистине царственный жест, когда она протягивала руку для поцелуя: ведь ее руки почтительно касались Шаляпин и Собинов, знаменитые писатели и уста самого монарха, государя императора Николая Романова...

Надежда Васильевна, казалось, совсем не меняется. (Он-то знал, чего ей это ежедневно стоило!). Она неустанно ухаживала и следила за собой, своим лицом, руками, фигурой. Она выглядела много моложе сановной Лидии Кутеповой или Натальи Миллер – располневших, превратившихся в гарнизонных офицерш, которых называла своими подружками, а на деле не очень и жаловала.

Плевицкая звала мужа с неизменным почтением Николаем Владимировичем или Николаечкой Владимировичем. При посторонних постоянно демонстрировала внимательную предупредительность, интерес, покорность. И постоянное восхищение по поводу любых его высказываний, рассказах о планах реорганизации Воинского союза, установлении более прочных контактов через «Внутреннюю линию» с соответствующими специальными службами Италии и Германия... Да, Скоблин и Плевицкая считались по-настоящему счастливой супружеской парой, дружным брачным союзом, где жена во всем дополняла мужа. И лишь в самое последнее время словно кошка пробежала между супругами. Когда это началось? Да гад-два назад, не более. И с сущего пустяка. С того временя, как появился в их доме этот бескорыстный богач, любитель русских народных песен, меценат, готовый чуть ли не каждый день приходить к мадам на помощь – жертвовать свои несчитанные франки и доллары на любое милосердное дело. Этот невзрачный еврей с трудной фамилией Этингон (или Эдигтон – Скоблин вечно путал) представлялся человеком ученым, опытным психиатром, страстным исследователем Фрейда и его любимым учеником, доктором, имеющим институт в Палестине, несколько богатых и больших магазинов (меховой и готового платья).

Сначала генерал предположил, что перед ним разыгрывается обычная история: его жена влюбляла в себя многих людей – льстящая психология стареющей женщины. Но собственные наблюдения и некоторые данные, получаемые от близких генералу людей, доказывали: Макс Этингон ничего не добивается от Надежды. Он – платонический воздыхатель. Скоблину стало также известно, что Макс родился в России, более десяти лет был личным секретарем знаменитого Фрейда и очень серьезно занимался наукой, в которой преуспел значительно, став известным в мире психиатром. Его богатство объясняли успехами в торговле мехами. И коммерческой деятельностью его брата Леонида Этингона, тоже меховщика – личности еще более значительной, более богатой. Соединение занятий психиатрией и торговлей мехами делало Этингона человеком незаурядным, даже загадочным. Может быть это и нравилось Надежде Васильевне. Скоблин был равнодушен к Максу Этингону, хотя принимал его у себя, старался казаться приветливым и по-русски хлебосольным хозяином. Но что-то все же настораживало его, подсознательное ощущение опасности, исходящее от его неказистого, на вид добродушного и весьма почтенного человека. И лишь однажды, не так давно, проводив гостя, Николай Владимирович, не сдержавшись, сказал жене, что частые посещения этого невеликого потомка Адама, брата сынов иудейских, может вызвать ненужные и неправильные разговоры в среде русских дворян, способные подорвать реноме Скоблина.

Надежда Васильевна внезапно отреагировала очень нервически:

– Тебе не нравится Макс потому, что он помогает мне и мы пользуемся его помощью? Или прежде всего то, что он жид?

– Почему ты так резко ставишь вопрос, Наденька? – Скоблин и видом своим и тоном фразы показал, что его не так поняли и охоты обострять ситуацию он вовсе не имеет. – Национальность наших друзей не имеет первостепенного значения.

– Тем более, что подобный знакомый одевает твою жену, делает ей дорогие подарки и всячески протежирует мне. Каждый концерт и мое турне – его заслуга, мой генерал. Прошу никогда не забывать об этом. И оставьте вашу юдофобию: она не была свойственна русской армии и никогда не украшала общество.

– Но ведь это ты сказала «жид», – примирительно заметил Скоблин, взяв жену за кисть руки и почтительно целуя ее. Он не терпел ссор, даже самых незначительных, и всегда уступал, шел на примирение первым. У нее было больше выдержки и терпения. Она была уверена в нем и всегда выходила победительницей из их редких размолвок, делая вид, что милостиво простила его, во на деле не отказывала себе каждый раз насладиться своей очередной маленькой победой. Скоблин хорошо знал, жена его – сложный человек, весьма далекий от политики, когда она ей не нужна. Сегодня она обиделась за своего еврейчика, этого Макса, а ведь не зря, судя по всему, злые языки утверждал, что гордость и любимица народа, дававшая в России перед эмиграцией концерты в пользу детей и воинов Красной Армии, раньше, до революции еще, принадлежала к числу весьма активных членов «Союза русского народа Михаила Архангела». Сложный характер, ничего не поделаешь, такой родилась, а жизнь лишь усилила все заложенные в ней противоречия. Выход был один – принимать ее такой, как есть. И Скоблив, давно сделав для себя выбор» безропотно подчинялся ей во всем. Вот я последнее посещение Этингона Скоблин счел бесцеремонным, потому что не был заранее предупрежден о нем. Чувство недовольства усилилось, когда радостная жена, красуясь перед зеркалом, продемонстрировала ему очередной подарок доброго покровителя – большой норковый палантин темного, блестящего меха, который очень украшал Плевицкую, шел к ее смуглому лицу я темным глазам («глаза, как вишни, зубы – жемчуг», – как всегда говорил он, восхищаясь женой). И пришлось принять не только этот палантин, но и сообщение о том, что Макс Этингон взялся субсидировать издание книги жены. Плевицкая давно писала книгу воспоминаний о слоем детстве в юношеских годах – довольно прямую, откровенную, местами резкую, о которой всегда говорила с улыбкой, будто уверенная в невозможности ее опубликования, а на деле давно ведя переговоры с этим дельцом, этим коммерсантом, который уж конечно и тут получал финансовую выгоду.