355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Еленин » Расплата » Текст книги (страница 2)
Расплата
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 20:44

Текст книги "Расплата"


Автор книги: Марк Еленин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Однажды где-то на Елисейских полях, неподалеку от площади Конкорд он посадил двух пассажиров, мужчину и женщину, скромно одетых, вежливых. Высокий, коротко-стриженный и скуластый мужчина учтиво, но как-то неловко держал под локоть даму – сравнительно молодую, лет за тридцать, с приятным улыбчивым лицом. Огромные очки не портили ее чуть вздернутого носика, увеличивали синие глаза. Пара села, не прерывая разговора, причем Андрей обратил внимание на то, что говорит только женщина. Мужчина отвечал односложно, чаще лишь кивком головы. Андрей невольно прислушался – и сразу уловил весьма ощутимый иностранный акцент. И тут мужчина, склонившись к спутнице, сказал тихо по-русски, отделяла слово от слова: «Простите, мадам. Попросите шофера закрыть свою форточку». Андрей резко развернулся. Сзади находились его соотечественники. Но явно не те, с которыми он бежал из Крыма, не эмигранты. Эти были иными русскими, из новой, советской России.

Во Франции с недавних пор открывались многочисленные советские учреждения, налаживались торговые контакты, появлялись советские чиновники. Несомненно и эти двое – из их числа.

Андрей не мог противиться все нараставшему в нем злобному чувству: эти русские были его врагами, из-за них он бежал из России, потерял все, а они спокойно раскатывают в автомобилях... Ну, разумеется, краснопузые назвали известный адрес – рю Гренель, именно там советское посольство...

Ярость ослепила Белопольского. Он судорожно вцепился в руль, плохо видя дорогу и машины, маневрирующие на ней. Наконец, свернув налево, на улицу Гренель, он остановился возле ворот, венчающих высокую ограду, за которой растянувшийся нечетким полукругом виделся обширный дом. На флагштоке слабо колыхался на тихом ветру красный флаг Страны Советов с золотым серпом и молотом в верхнем углу.

Теперь Андрею по правилам полагалось выйти и открыть дверцу, выпуская пассажиров. Боясь, что может сделать нечто совсем иное, он замешкался. Продолжал сидеть, вжавшись в спинку, не отпуская сцепленных на руле рук и закрыв глаза, чтобы не видеть этих людей, Андрей очнулся только тогда, когда услышал, как хлопнула задняя дверь и, повернув голову, увидел своих пассажиров. На тротуаре стояла, улыбаясь, женщина. Мужчина приблизился, протягивая плату за проезд, – несколько франков и мелочь. Он держал деньги на раскрытой огромной ладони. Да, рядом стоял пролетарий, комиссар, извечный его враг. Голосом, хриплым от бешенства, Андрей неистово заорал:

– Куда ты тянешь грязные лапы, хам?! Поди прочь, скотина! Хамло! Пес!

– О-о, – сказал мужчина. – Приятная встреча с русским земляком вдали от родных краев. Судя по манере держаться, господин шофер, вероятно, из жандармских офицеров? Жаль, что не встретились раньше. В Крыму, например. Совсем другой разговор пошел бы, не так ли, ваше высокоблагородие?

Не вылезая из машины, Андрей ударил снизу по ненавистной руке и мелочь, звеня, покатилась по брусчатке мостовой.

Пассажир не повышая голоса:

– Что ж ты спрятался, как за Перекопом, голубчик? Может, тебе мало чаевых? Дают больше? Так и я добавлю.

Сжав гаечный ключ, вытащенный из-под сиденья, Андрей выбросил ноги и выскочил из автомобиля, готовый к драке. Между ними неожиданно возникла женщина. Лицо ее было решительным, рот упрямо сжат. Она широко раскинула руки, как бы запрещая противникам, намерения которых не оставляли никаких сомнений, сблизиться. Андрей увидел спешащего к ним полицейского – только этого ему не хватало!

– Идемте, Владимир Васильевич, – уговаривала женщина. – Прошу вас, оставьте все это. Мы в Париже, идемте. Что вы связываетесь с белогвардейцем? Он из тех, кого пока жизнь еще ничему не научила. – И к Белопольскому, с командирской твердостью. – Поезжайте, мсье. Прошу. Иначе у вас могут быть неприятности.

– Уи, уи, мадам. Идемте. Простите, – пассажир Андрея с трудом искал французские слова. А потом на русском, пересыпая речь матерными словами, закричал Андрею. – И ты скоро о России заплачешь, недобиток! На родину захочется, на коленях приползешь. Но я тебя на машине катать не стану. Только в тюрьму разве.

– Мсье Громоф... Я буду вынуждена...

– Иду, мадам... Знаете ведь, какой я дипломат?!

– Вы точно не дипломат...

Русские двинулись к воротам. Андрей истошно закричал им вслед:

– Беги отсюда, холоп! Еще минута, и ты не уйдешь! Ненавижу быдло! Не-на-ви-жу!

Противник скрылся. Можно считать, отступил. Андрей сел в такси, привалился к спинке. Его колотило. Ажан подошел, склонился к открытому окошку, посмотрел вопросительно. Белопольский с трудом заставил себя беспечно улыбнуться: «Все в полном порядке, месье, не смею задерживать. Благодарю». Полицейский пожал плечами, повернулся, ушел. Андрей яростно рванул такси вверх по узкой улочке Гренель.

3

Еще несколько дней происшествие у ворот советского посольства продолжало волновать Белопольского. Не отпускала ярость и ненависть. Он вновь и вновь переживал случившееся. Одной встречи, одного разговора оказалось достаточным, чтобы закипела кровь, а рука потянулась за оружием... Увы, его не было, но палка, дубина, разводной ключ – все годилось в эту минуту. И уже в который раз пришла на память картина недавнего прошлого. («Какого недавнего? – Тысяча лет минуло!»). Петроград... Белые и красные, революционеры и контрреволюционеры. Да нет! Нет еще ни белых, ни красных: еще все – граждане России. Митинги, объявления на тумбах и стенах домов. Общий подъем. Пролетарии великодушны. Победитель отпускает солдат с фронтов. Он представляет офицерству самому решать, каждому дано право сделать выбор – идти ли с народом, уехать ли за границу, остаться лояльным к новой власти и даже помочь ей в чем-то строить после революции новую жизнь. Молодые «наивные поручики, не успевшие хлебнуть Великой войны – и года не просидевших в окопах – не разобравшиеся в происшедшем, вчерашние бедные студенты и вольноопределяющиеся, прошедшие ускоренное обучение на курсах и пожалованные первыми офицерскими чинами... Разве они были уже «белыми»? Разве у них были свои фабрики и свои поместья? Что было им защищать? Братоубийцами, зверями их сделали другие события. Теперь не разобраться, кто начал первым, кто разжег и превратил жизнь в братоубийственную схватку. Все они одинаково попрали заповедь божью «не убий»... все стали злобными зверями...

Но те, петербургские безвинные офицерики... – их не забыть... Безвинные, своей нелепой смертью они взывали к мести. И недаром месть и жестокость несла белая армия по всей родной, истерзанной и опустошенной земле. И сохранили те, что уцелели, эту ненависть в себе и по сей день.

...Да, юные офицерики... Сначала им всем предложили явиться на регистрацию. И в этом еще не было ничего необычного: чиновничья Россия обожала списки и повестки, всевозможные регистрации и перерегистрации. Немногих смущала фраза о том, что неявившиеся будут объявлены вне закона и каждый, став человеком вне закона, уже враг и такого следует убивать на месте. Вероятно, и тут какой-нибудь ретивый чиновник просто перегнул палку, – успокаивали они друг друга. Ведь повсюду красовалось слово «мир» и нарисованные ярко призывы «штыки в землю!». Но вскоре начались повальные аресты. А потом и вовсе непостижимое: всех офицеров принялись вывозить на берег финского залива и расстреливать из пулеметов между Петергофом и Мартышкино. Белопольскому часто вспоминалась эта страшная цепь и щуплый юнкер, стоящий на левом фланге. Недоумение, растерянность, испуг выражало его юное лицо. Он озирался, будто нечаянно угодил в незнакомую компанию, и ветер ерошил рыжеватый хохолок на его затылке. Внезапно юнкер взбодрился: среди солдат и пулеметов он заметил знакомого.

– Дядя Ваня! – радостно закричал он. – Посмотрите! Я – Сева Решетов: Вы у папы в магазине работали.

Мрачный бородатый солдат поднял голову, вгляделся:

– Какой еще Сева?!

– Неужели вы не помните? Как же! Я же...

– Смир-р-на! – пронеслась грозная команда. Солдаты упали возле пулеметов. Справа протакала короткая очередь и с десяток пуль, цвикая, прошли над головами строя офицеров.

Белопольский перекинулся коротким понимающим взглядом с соседом справа – пожилым офицером с «Георгием» на груди. Погоны его кителя были вырваны с мясом.

– До встречи на том свете, капитан, – сказал он. – Прощайте.

– А как вы догадались, что капитан? – спросил Андрей.

– Не знаю. Так, показалось...

– Ну, тогда еще раз прощайте, – Андрей, сунув пальцы в рот, засвистел издевательски громко и бесстрашно.

– Гото-всь! – раздалась новая команда.

Полковник перекрестился. Несколько голосов поблизости, справа, неслаженно затянули «Боже, царя храни!» И тут же случилось непредвиденное: юнкер Решетов, не владея собой, упал на колени, вытянув вперед руки в короткой ему гимнастерке (эти короткие рукава гимнастерки и запомнились Белопольскому больше всего), выкрикивая жалобно, по-детски:

– Дядя Ваня! За что вы меня? Дядя Ваня!

Сосед Андрея передвинулся к нему, злой и грозный.

– Встаньте, юнкер! На вас все смотрят, стыдитесь! – сухо и требовательно сказал он. – Разве вас не учили, что русский офицер принимает смерть, стоя лицом к врагу?!

– Простите, гос-да... Простите!.. Он повалился на землю, закрыв голову руками, подтянув колени к груди. А потом стал кататься, захлебываясь словами и слезами, умоляя поскорее убить его, и все призывал дядю Ваню и искал у него заступничества.

Пулеметные очереди косили офицерскую цепь без промаха. Андрея спас его сосед, убитый первым. Его тяжелое тело сбило Андрея с ног, навалилось сверху тяжким грузом. Стоны, крики, треск пулеметов лишили Андрея сознания на какое-то время, а придя в себя, он догадался, что не должен шевелиться, не обнаруживать, что жив. Так и лежал до темноты, придавленный остывающим мертвым телом, и чувствовал, как чужая кровь сначала стекает, а потом застывает на нем.

Эти часы, полные ужаса, страха, бессилия остались навсегда. Уже в кромешной тьме он выбрался из груды трупов и пополз к кустарнику, где дождался рассвета. Потом снял шинель с убитого солдата и пробрался в город. Нашел друзей однополчан. Стал добровольцем в белой армии.

...Они катились по стране, оставляя за собой разоренные города, опустошенные деревни, убитых, увечных.

Кто был более жесток, более страшен – белые, красные?

Разбираться в этом не было времени. Вначале было желание все вернуть «на круги своя» – прежнюю жизнь, покой, благоденствие. Чем дальше, тем невозможней казалась эта цель. И хотелось уже только мстить, убивать, платить ненавистью всем этим взбунтовавшимся хамам. Они захотели изменить Россию, а пока только погубили ее...

После боев в армии Слащева в роли его адъютанта Белопольский понял: обратно пути нет, он такой же вешатель и палач, как его шеф. И чем хуже, тем лучше: их выкинули из России, заставили вволю нахлебаться и горя, и позора. Сколько презрительной ненависти к себе пришлось им испытать – и от своих собственных солдат, и от турок, и от нищих славян-братушек, которые при первой же возможности выгнали врангелевцев из Болгарии. Такие, как он, ничего кроме жалости не вызывали. И миру не было до них никакого дела. Одно понял Андрей четко: в русских стрелять его больше никто не заставит. Никакой силой. Никакими деньгами и обещаниями будущей райской жизни...

Была возможность стать солдатом Иностранного легиона. С красочного плаката, призывающего записаться в самый прекрасный из всех полков мира, глядит солдат на фоне синего моря, яркого солнца над стройными пальмами песчаного пляжа... Но ведь и это уже было. Он подходил однажды к воротам и этого рая. Белопольский вспомнил вербовочный пункт в Константинополе. Устрашающего вида верзилу-сержанта с бульдожьей челюстью, ширококостной фигурой и головой с тупым затылком, без шеи. Сержант был издевательски груб и все время как бы между прочим демонстрировал свою бычью силу: легко сломал толстую сучковатую палку, перенес небольшой сейф из угла на подоконник, сказал «так» и криво усмехнулся, поинтересовавшись, хорошо ли подумал парень, прежде чем приложить руку к контракту. Белопольский ответил сержанту на французском, и это, несомненно, подняло акции будущего новобранца. Гордясь и не скрывая этого, сержант принялся рассказывать о своем непобедимом легионе, который украшает Францию, и столь необходимом, чтобы держать в узде всех этих дикарей в Африке и Индокитае. Как оказалось, в Иностранном легионе, кроме пехоты и кавалерии, имелись саперы, артиллерийские и бронетанковые части. Все солдаты и многие сержанты набираются исключительно из иностранцев. Командный состав – только французы. Верзила пристально, косым взглядом осмотрел Белопольского и, снова усмехнувшись, добавил, что случается, правда редко, что наиболее ловкие выбиваются и в офицеры. Но он такого не видел за десять лет бессрочной службы. «Договор подпишешь на пять лет, – сказал он голосом басовитым и глухим, точно из глубокого колодца. – И каждый день будет радость: станешь отмечать его, когда получишь свои сто монет и порадуешься, что еще сотня переводится на твой счет. Так что если останешься жив, считай себя богачем и ломай голову, какое дело открыть, чем заняться на старости, когда подойдет пора стричь купоны. Только не вбивай себе в голову, баран, что твой полк наподобие курорта. Забудь, выбрось из головы! Твоя фамилия останется тут, – кивнул он на сейф. – Ты получишь номер и, если подойдешь, поедешь к месту службы в тропические пояса среди таких же скотов, как сам. – «А что это – тропические пояса?» – не удержался от вопроса Белопольский. – «У нас не так спрашивают, – прорычал сержант. – Не знаешь, как это положено в армии, ублюдок?! Ты служил?». – «Я – капитан русской армии». – «Теперь это не имеет значения, заруби себе на носу, козел! Ты – солдат и служить тебе пять лет в Африке, Мадагаскаре, Марокко, Индокитае и других колониях. За нарушение дисциплины – карцер и плети. За невыполнение приказа – расстрел. Понял?» – «Так точно!» – «У нас отвечают: понял, господин сержант, – он ударил обломком палки о стол. – Повтори-ка». – «Понял, господин сержант». – «Ну то-то. Бери договор, подписывай: мы заболтались», – он сплюнул далеко в угол и кинул в лицо Андрею бумагу. Тот поднял договор, пробежал глазами и передал сержанту. – «Ну? – сказал тот с угрозой, приближаясь. – Чего копаешься, ублюдок?» – «Я должен подумать, господин сержант. – Андрей сделал шаг назад, к двери. – И мне не нравится, как вы меня называете – я не ублюдок, не подонок, не бастард». – «Какие нежности, – криво усмехнулся легионер. – Придется тебе помочь, русская сволочь!» – резким коротким движением он нанес удар в челюсть, и Белопольский, не успев сообразить, что происходит, отлетел к двери, ударился о косяк и осел на пол, мотая головой. – Хочешь подумать? Это тебе, надеюсь, поможет. Сегодня дядюшка Шарль добрый. Я ничего тебе не сломал?» – «Все в порядке, господин сержант. – Андрей поднялся, ощущая свое полное бессилие. – Желаю вам получить чин генерала. Служить под вашим руководством – одно удовольствие. Мы намного увеличим колонии французской республики». – «Вон! Вон отсюда, собака, пока я не сделал из тебя бифштекс с кровью... Старайся больше не попадаться мне на глаза – вот тебе последний совет. Подыхай с голоду под забором, трус проклятый!..»

С большим риском Андрей бежал из лагеря легиона. Пожалуй, тогда он в первый раз благодарил бога за спасение. Но бог спас его еще раз. Это было в Крыму, когда его бросил Слащев, когда уходил в море переполненный белыми солдатами корабль. Кончился капитан Белопольский, кончилась для него война, командирские приказы, бои, наступления. Он стал просто Андреем Белопольским, предоставленным самому себе. Это было невыносимо тяжко, требовало мужества, упорства, просто здоровья.

И началась его другая жизнь на чужой земле, среди чужих людей, с которыми сродниться не суждено было ему никогда...

Андрей сел на жесткой кровати в парижской гостиничке и зажег свет. За окном чернела ночь. Интересно, сколько сейчас?.. Часов у него не было. Он забыл уже когда имел свои часы. Их подарил еще в Петербурге отец по случаю выхода в полк. Массивные золотые часы с тяжелой цепью и брелоками. Андрей решительно порвал с отцом, занявшимся думской борьбой, он вообще перестал носить часы в поясном кармане бриджей и даже как можно реже доставал их. В тот день, когда его ранило под Пинском осколком гранаты и повредило руку, он потерял много крови в ожидании санитарной повозки и, пока его бессознательного везли до госпиталя, извлекали осколки и делали перевязку, часы кто-то украл. А может, они и сами вывалились, потому что цепочку, – помнил это отчетливо, – он отцеплял от пояса сам... После пропажи часов нельзя сказать, что жизнь его изменилась к лучшему.

Он сам поставил на себе крест. Он растерял родных, не познал любви. Он чувствовал себя ущербным, неполноценным. У него не было дома, семьи. В памяти оставались лишь дни и годы полного одиночества. Вначале он все время маршировал и воевал – убивал, ненавидел врагов – таких же русских людей, как он сам. Потом он познал тяжкий труд, копал землю, таскал тяжести, голодал... Ему и сейчас было плохо – это он знал твердо.

...Свет резал глаза. Абажур из твердой бумаги, прогорая, вонял отвратительно. Коричневое пятно стало величиной с кулак и походило на зарубцевавшуюся рану, на свежий ожог. Андрей выключил лампочку. Темнота за окном уже рассасывалась. С высоты его чердака на востоке становились видными серо-голубые, ровными акварельными полосами покрытые облака, по кромке подсвеченные слабо красными и желтовато-розовыми мазками восходящего солнца, которое должно было вотвот показаться из-за темно-серого поля. Андрей подумал, что сегодня погода обещает быть пристойной – без осточертевшего дождя, так затрудняющего движение автомобилей особенно с наступлением сумерек, скрадывающих очертания вечно спешащих людей, стре-мявшихся пробежать улицу перед самым мотором. Он решил полежать чуть-чуть, дать себе расслабиться минут на пять-десять. Андрей потянулся, наслаждаясь подаренными себе несколькими минутами отдыха, и тут же пришло на память то, что он старался не вспоминать, гнал, стыдился себя. Его вновь – как бывало часто – стала мучить мысль о невыполненной просьбе генеральши Кульчицкой. Она умерла у него на руках уже в Константинополе. Карантин, долгое ожидание выгрузки, отсутствие воды она не пережила. Как она просила его перед смертью отыскать своих внучек, невестку, сына... Он не сделал ничего. В оставшемся у него чемодане генеральши он среди каких-то бумаг, многочисленных фотографий нашел мешочек тончайшей кожи. Там лежала нитка крупного жемчуга и золотое колечко с маленьким камешком – по-видимому, бриллиантиком. Жемчугом он расплатился, не торгуясь, за похороны и службу, ибо в те сумасшедшие дни и батюшку отыскать в обезумевшей толпе вчерашних пассажиров, ступивших на твердую землю, было не просто. А колечко пропил в тот же вечер вместе с подонком Митькой Дорофеевым, вечным чьим-то прихлебателем, нахалом и известным в полку «храбрецом». Тогда же, вероятно, и потерял он ладанку с фотографией невестки и сына Марии Федоровны, которую она сама надела ему на шею. Белопольский не сдержал своего слова, не сделал и шагу, чтобы найти Ирину Кульчицкую ни в Турции, ни на Балканах, ни даже тут в Париже. И, если быть честным с самим собой, – даже запрещал себе вспоминать об этом долге. Он вообще запрещал себе ворошить прошлое...

И вот, надо же! – сегодня здесь, в парижской мансарде, ночью, не то во сне, не то наяву вспомнилось все разом, со всеми подробностями, деталями, сдвинутыми во времени. Совесть мучила его.

Днем Белопольский поехал в кафедральный собор, потолкался в толпе беженцев. И заказал молебен по убиенному генералу Антону Петровичу Кульчицкому, умершей вдали от родины жене его Марии Федоровне и сыну их Павлу Антоновичу...

«Думаешь, отмылся, сволочь? – сказал он себе, возвращаясь к таксомотору. – Легко хочешь дорогу в рай найти! Пожалуй, ты просто вор, ваше сиятельство! Руки тебе подавать нельзя!»

Глава третья. ОДИССЕЯ КАПИТАНА БЕЛОПОЛЬСКОГО. (Продолжение)

1

Новое напоминание о прошлом вскоре возникло в образе другого старого знакомца, комбатанта Володьки Святосаблина. Андрей встретил его на скамейке Люксембургского сада. Выглядел он ужасно – затрушенным, немытым, словно в густой пыли. Правая рука висела плетью и кончалась протезом в черной перчатке.

Белопольский присел рядом. Они узнали друг друга – с Святосаблиным вместе выпускались в полк. «Золотым Володькой», «Золотой саблей» звали его еще в юнкерском. Всегда лощеный, с набриолиненным пробором «по-ниточке», неизменно веселый, щедрый, неистощимый на шутки и всевозможные розыгрыши, он был всеобщим любимцем. Всегда при деньгах, которые регулярно присылал ему отец – крупный помещик и дворянский предводитель из Курской губернии, Святоса блин охотно давал в долг, легко проигрывал и пятьсот рублей за ночь, обожал шумные кампании и ужины в дорогих ресторанах, которые всегда оплачивал за всех. Мог выпить дюжину шампанского, просидеть ночь за преферансом (и при выигрышах и при проигрышах лицо его оставалось спокойным). У Святосаблина, помнится, был хороший, приятный, но не сильный голос...

Во что же он превратился, святой боже!.. Сколько они не виделись? Они недолго прослужили в одном полку. Их развела Великая война, потом разметала революция. И в гражданскую они не виделись. Нет, однажды встреча состоялась – в Крыму, при возвращении основательно разбитого слащевского десанта. Но и поговорить тогда не успели: совсем неподходящая была обстановка.., А больше Святосаблина Белопольский точно не встречал – ни в Крыму, ни во время эвакуации, ни в Турции. И вот он, Володька, рядом: почти неузнаваемый, погасший. Протезом своим он действовал весьма неуверенно. С этого невеселого наблюдения и начал Андрей разговор, заметив, что у них две руки на двоих. Володька задумчиво и грустно посмотрел на него, но на реплику не отреагировал и после паузы спросил, не изменилось ли у князя мнение о своем прежнем кумире, герое-вешателе генерале Слащеве, которого, – как ему помнится, – капитан Белопольский почитал чуть ли не господом богом на земле.

Тема была старая, больная. Рассказывать, как Слащев предал его и бросил при бегстве из Крыма, не хотелось.

– Насколько я помню, у тебя был брат полковник и дед генерал, – неловко потерев лоб, будто избавляясь от головной боли, спросил Святосаблин.

– Растерял всех, – сухо ответил Андрей, чтобы закрыть н эту тему. – Расскажи лучше о себе. Как попал в Париж? Чем занимаешься?

– О, я счастлив по нынешним временам. Вот, даже протезом обзавелся. Это вместо своих орденов – их целая коробка у меня была. Да утопил я ее – не то в Кубани, не то в Черном море – забыл где...

Несмотря на свой плачевный вид. Святосаблин говорил спокойно, с легкой усмешкой:

– Что, осуждаешь, ваше сиятельство? Ты, помнится, всегда в образцовых офицерах ходил и первым в атаку «за царя и отечество» кидался... И наш дальнейший разговор, поди, считаешь невозможным?

– Нет, отчего же. Каждый рассуждает и поступает по-своему. Ведь наш брат, эмигрант, особо из бывших и знатных, в большинстве случаев считает себя и себе подобных пупом земли. А всех остальных – пылью, мусором, навозом на задних задворках Европы. Изгои, апатриды. Даже братья-славяне называют нас «избеглицы». Что может быть позорнее – «избеглицы», беглецы, изгнанники. Все сказано!

Так они встретились. О многом они теперь думали одинаково. И о многом говорили. Казалось бы, что толку в этих бесконечных воспоминаниях о прошлом, о поступках, совершенных каждым из них еще на русской земле... Но, видно, оттаивала душа каждого в этих разговорах, быть может, искали они оправдания себе, своей нескладной жизни. О чем толковали при каждой встрече? Да все о том же. Что не они сами, а время ввергло их во всеобщий бунт и братоубийственную войну. О комиссарах, убивших царя и всю его семью, подписавших позорный мир с немцами. О расстрелах без суда и следствия любого лишь за то, что он дворянин, офицер, что одет не в лапти и армяк, а в шубу с бобровым воротником, дорогое пальто и шапку. И о том, что в ответ рождался не менее жестокий закон: убивать, вешать, казнить всю эту краснопузую сволочь, возомнившую себя «владыкой мира».

После первой случайной встречи их тянуло друг к другу. Вечный русский нескончаемый спор – тот, в котором каждый прав по-своему, – стал для них просто необходимым. Они встречались в парке, шли в первое попавшееся бистро, забирались в укромный уголок, чтобы говорить, говорить... О чем? Да все о том же, о том, что прошло, кануло в вечность, но по-прежнему бередило душу, рвало сердце... Начинал обычно Андрей: хотелось самому себе и другу поведать то, что мучило, жгло, давило тяжкой виной и, – как казалось ему, – долгом.

– Я солдат, – говорил он. – Я давал присягу. Я хотел, чтобы к нам вернулся порядок. Это ты можешь понять?

– Не могу, – отвечал Святосаблин. – У каждого порядок свой.

– А мой известен, – четко рубил Андрей. – Государство – пирамида. На вершине царь, помазанник божий, на этажах его верноподданные согласно классам. А внизу – простой народ, который подобно атланту, держит на шее всю пирамиду. А мы, военные, этот порядок берегли. И вдруг пирамида перевернулась. Те, кто внизу – сверху. Их много, миллионы их. И давят они на тех, кто теперь внизу, – смертельной тяжестью.

Святосаблин уточнял скорбно:

– Моего отца убили, поместье сожгли. А он никому за жизнь зла не причинил.

– Я – солдат, – повторял Андрей. – Я не перестану чувствовать себя солдатом, пока не загоню в стойла вырвавшуюся оттуда всю эту сволочь, краснорубашечное быдло, которое взяло на себя роль хозяина державы. Ненавижу!.. «Каждая кухарка будет у нас управлять государством»? Посмотрим, что станет с этим государством! И где найдут эту кухарку? У власти тонкая прослойка интеллигентов и темный неграмотный народ.

– Возможно, тут есть и наша вина.

– Чья это наша вина?! – крикнул Андрей. – Моя, твоя. Думы, Керенского, Милюкова? Меценатов, дававших деньги на революцию и раскачавших власть царя? Таких речей я начитался предостаточно. Наша вина в одном – не душили всех большевистских главарей в их колыбельке. Ввиду их малочисленности это совсем не трудно было. Пока они не пустили в ход свои лживые лозунги: мир – мужику-солдату, землю – крестьянам. Их была горстка демагогов, прибывших из-за границы.

– Брось, не упрощай! Потом за ними пошла вся страна. Это невозможно не заметить, Андрей.

– Да, да! Мы перепугались их мира с немцами. Как же – немцы под Петроградом! А это была очередная провокация. Мы – глупцы. Дети и политики наши безмозглые поддались на эту провокацию. Началась гражданская война, братоубийственная мясорубка. Разве она кончилась теперь? Она продолжается...

– Да, господин Святосаблин. Для меня и многих, во всяком случае. Я обид прощать не умею. И свои долги привык отдавать сам.

– И много их у тебя осталось?

– Представь, нет. Вернул почти все. Я еще должен кое-кого найти, поквитаться...

– Долги, значит, измеряются у тебя не в долларах и франках, а в человеках. Мило! Ну, а поквитаешься, расплатишься – дальше что? Чем жить дальше?

– Кто знает! Я не руководитель политической партии. Моя программа – один день.

– Ну что ж, – сказал Святосаблин. – Тут ты прав.

– Кто был прав, выяснится через двадцать лет.

– Нет, я уже какую-то правду и сейчас знаю. Очень больно за Россию. Вся она – страдание. Она теперь обречена на духовную нищету, на нехватку талантов, которых сама себя лишила не на год-два, на десятилетия: расстреляла, сгноила в тюрьмах, изгнала. Зарастут могилы, запашут поля вчерашних боев, вырастет второе, третье поколение – дети наши и внуки. Думаешь, на них не скажется то, что происходило в России? Еще как! Грехи отцов падут на головы детей. Кровавая борьба красных русских против белых русских – ложь во спасение, измены и предательства, бессмысленная жестокость родит поколение людей, с детства привыкших решать споры убийством, потерявших честь и совесть, лишенных интеллигентности, веры в победу добра и справедливости, веры в господа бога. Циников и космополитов, нванов, не помнящих родства, готовых к безжалостному искоренению инакомыслия, проповедывающих не разум, а культ кулака. Нам некогда было разбираться в истории. Все это от нас с тобой переймут дети и усилят во сто крат. Наступят черные годы. Черными они останутся и для нас, русских из другого лагеря, расселившихся по миру апатридов, нигде не ставших своими. Разве что в третьем-четвертом поколении. И то – маловероятно: и цветы, лишенные родной почвы, увядают. За своих нас призывали отдать жизнь; чужого, не задумываясь, следовало убить. За что? Да за все! За идеи, за иные флаги и марши, за то, что он – чужой. Убить стало самым простым. Убить за своих – это подвиг. Убить чужого – благородно, ибо одним врагом становятся меньше. И никто не отвечал за свои убийства. Ни перед кем: совесть и законы перестали существовать. Террор и ненависть могли родить лишь террор и ненависть. Плоды пожинать всем вместе. Мы растлили русский народ.

– И мы тоже, Андрей. Мы считали Ниже своего достоинства познакомиться с их программой и идеями. А если судить по Генуе, они большие патриоты, чем господин Милюков, генерал Врангель и мы с тобой впридачу.

Тут Андрей уже сдержаться не мог. Начинал ругать Святосаблина последними словами, кричал, что продался старый друг «краснопузым», обольшевичился, что знать его больше не хочет...

Расходились, смертельно обиженные друг на друга. А через день опять встречались, спорили до хрипоты, ссорились и мирились.

Выяснилось, что Святосаблин с недавних пор работает в маленьком отеле в центральном округе Парижа. Должность незавидная – что-то среднее между швейцаром и уборщиком. Работает днем, ночами его заменяет сменщик. И получает столько, что вполне хватает на еду и небольшую конурку под крышей. Узнав, что Андрей – таксер, что давно уже тяготится своей работой, Святосаблин взялся поговорить с хозяином отеля. И тут удача улыбнулась Белопольскому: освободилось место сменщика Святосаблина, и Андрей без колебаний стал служащим «Наполеона Бонапарта»...

Здорово ему повезло!

Кажущийся высоким для своих двух этажей отель «Наполеон Бонапарт» был с трудом втиснут меж четырехэтажных респектабельных соседей, как бы сплюснувших, сдавивших его. Он не пустовал, но и не был слишком многолюден. Здесь сохранялась атмосфера семейного пансиона, соблюдалась тишина и порядок.

Белопольский приходил в отель к семи часам вечера, обедал в крохотной столовой для обслуживающего персонала и переодевался.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю