Текст книги "Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский"

Автор книги: Марк Розовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

«Из пункта А в пункт Б отправился шпион С. Ровно через пять минут ему навстречу в неизвестном направлении выехал лейтенант госбезопасности Д. Определить время и точку их встречи, если известно, что шпион С. летит самолетом, а лейтенант Д. движется на велосипеде».

Убежден, что моими усилиями друзья-физики в скором времени станут вполне начитанными высококультурными людьми. Кто-нибудь скажет: «А сам-то кто?..» Ну, что ж, признаюсь… гуманитарная узость моего мышления давно меня раздражает. Но читать книги, набитые цифрами, у меня нет никаких сил. Поэтому в ближайшее время я попрошу у своих друзей-физиков ответной помощи-

В самом деле, не согласится ли кто-нибудь из них лично для меня изложить известный задачник Цубербиллера в жанре трагедии, а из теории относительности сделать парочку частушек?.

1964

Симпозиум в Почесайске

Сколько ни ищите, а городишко под названием Почесайск вы никогда не найдете. Ибо – какую бы карту вы ни взяли, он по чистой случайности всегда попадает на ее сгиб и уже протерся там до такой степени, что и не понять: есть ли, нет ли его на белом свете. Дыра, сущая дыра…

И вот – надо же такому! – стукнуло в чью-то чересчур умную голову провести очередной научный Симпозиум по вопросам гальванизации альфа-бета-лучей именно в Почесайске.

– На пленэре и думы лучше думаются, и доклады докладываются, – сказал профессор Кошечкин из головного Института гальванизации и загадочно добавил: – Там закуска вкусней.

Поначалу Почесайск никак не отреагировал на свое избрание. По-прежнему, как и в былые годы, при въезде в город, около Чайной, под могучим деревом на траве лежал в тяжком сне, раскинув по-богатырски руки, тракторист из соседнего колхоза «Рассвет» Федька Шишов, и гулявшие рядом с его нетрезвым видом четыре болезненные курицы исподтишка выклевывали семечки из карманов его штанов. По-прежнему районная промысловая артель «Почесайская корзина» имени Шаляпина плела свою продукцию сверх плана, тайно мечтая перейти в будущем пятилетии на ведерное производство. Как всегда, в парке четыре раза ь неделю происходили танцы – в субботу и воскресенье под бывший духовой оркестр, а ныне вокально-инструментальный ансамбль шпульно-катушечной фабрики «Бравы ребятушки», а по вторникам и четвергам – под радиолу «Ригонда» (пластинки общие, кто что принесет)… Неизменно во рву около крепости плескались в глиняной луже ребятишки и лягушки, а на базаре в граненых стаканах все так же и за те же цены белела с отливом в кофейный цвет густая смачная ряженка. И наконец, на центральной улице, привязанный стометровой веревкой к единственному в городе светофору, добродушно щипал газон козел гражданки Голутвиной. Этот козел был вечный: он тут давно пасся, когда еще самого Почесайска на этом месте не было… Жизнь текла ровно и покойно, как река на картине, что висела в почесайской гостинице на втором этаже, слева от дежурной, справа от туалета.

И вдруг… В Почесайске поставили второй светофор. Козла приказали убрать, и когда это, естественно, не было сделано, с гражданки Голутвиной содрали штраф за «нарушение порядка посредством козла в общественном месте».

Дальше – больше. В одну витрину совсем не продуктового магазина поставили сто пятьдесят шесть банок «Зеленый горошек», чтоб с улицы стало не особенно видать восьми тысяч галош и сапог, лежавших на полках с позапозапозапозапрошлого года. Промысловую артель «Почесайская корзина» перевели, правда, пока не на ведерное, а на корытное производство. Но всем было ясно, что это временно, что это только этап – к переходу на ведерное.

Вот тут город Почесайск заволновался и притаился, не понимая, куда его ведет всемирная история. Возникла, откуда ни возьмись, какая-то общая щекочущая лбы и затылки тревога. Все вокруг стало как бы совсем другим, несмотря на то что очевидно как бы вроде оставалось тем же самым. Про Симпозиум пока не было официально заявлено, но само словечко откуда-то залетело в городок и стало порхать от жителя к жителю.

– Это был когда-то на Руси такой дед… по имени Симпозий. И был он шибко умный, – объяснял происхождение незнакомого многим слова сторож конторы по заготовке брусники Михеич, большой знаток того, что было и чего не было в почесайской окрестности.

– Не-ее… – спорил с Михеичем шабашник Володя из бригады маляров, работавшей у себя в СМУ только в ночную смену. – Это не от этого.

– Отчего же? – вопрошал Михеич, обиженно обдирая раскрытый гороховый стручок о свой единственный передний зуб.

– Симпозиум – это по-английскому.

– Фу-ты, ну-ты… А по-нашему, по-русскому-то как?

– А так, – говорил Володя. – Как слышишь.

И отходил в сторону с ученым видом.

Время, однако, шло. Переживания нарастали.

И вот уже кое-кто, из самых нервных, стал плохо переносить ночи, видя во сне Симпозиум, который надвигался на Почесайск в виде самого разного ужаса: то как нашествие мух на лошадей, то как громадный, на весь земной шар, оползень Антарктиды на Африку и Америку, а потом всех их вместе на Почесайск, то как скопление чугуна в «Гастрономе»… Все не к добру.

– Вчерась чертей видел… полосатых! – объявлял Михеич. – А нонче чтой-то ничего.

– Это какие ж они – полосатые?.. – подтрунивал с утречка бодренький Володя. – В морских тельняшках, что ль?

– Ага, вроде того… на симпозу к нам пожаловали и давай кувыркаться, весь Почесайск вверх дном перевернули и с колокольни потом побросались. Все за одним!.. Шеи себе изломали, брюха напороли, кишки свои раскидали, один на кучу яиц угодил, весь размазался, другой, шустрый такой, под подол бабке Никифоровне – знаешь, снохи моей тетки четвертой сестры мать, – так он к ней, бес, залез и ну шуровать, ну шуровать… Еле отбилася! Хочу щас к ей в Чудинку съездить, узнать, не случилось ли и вправду чего.

– Ты, Михеич, спи больше! – сказал Володя весело. – Проживешь дольше!

– Да мне уж и не шибко надо… Вот только до симпозы этой дожить, краешком ока взглянуть, и уж можно с копыт да прямо в гроб да в белых тапочках!

После опубликования в местной газете материалов о подготовке к будущему событию чуток успокоились, но тут же снова заахали.

– Ну, почему… Почему именно мы? – был единственный вопрос, который и задавать-то друг другу никто не осмеливался.

С другой стороны, вздыхали удовлетворенно:

– Раз нам доверили, то уж мы, значит, на примете… Помнят про нас. Вот, стало быть, конечно.

и нам надо со всей важностью серьезности, видимо, хорошенько, так сказать, безо всякого Якова, чтобы чин по чину во всех деталях подработать по-приципиальному и как положено. И все чтоб довольны остались и… с другой стороны, сами понимаете, чтоб никакой комар нашего с вами носу под нас же самих не подточил. Ясны задачи?

– Ясны, конечно. Знамо, ужо теперича у нас не у Проньки! Ужо мы теперича нас с вами не подкачаем! Ждиттт-тя!

Наконец, ожидание кончилось, колокол ударил, пора пришла.

Прежде всего из Почесайской гостиницы выселили всех приезжих по другим, несимпозиумным, делам. Картину с нарисованной рекой заменили на гравюру художника Фрико «Обнаженная с флейтой». И повесили не справа от туалета, а слева, и дежурную передвинули в угол на место фикуса, а фикус отнесли к директору на место телевизора, а телевизор поставили в туалете на место унитаза, а из туалета сделали холл, и унитаз поставили в лифт, а лифт выложили кафелем… Одна вышла сложность – с открыванием автоматических дверей. Сама мысль отказаться от лифта, устроив в нем туалет, заставила менять систему кнопок на замковое устройство. И отверстие в полу понадобилось пробивать – иначе некуда было сливать воду.

«Почесайск – навстречу Симпозиуму!» – под этой рубрикой местная газета каждый день сообщала о новых событиях в городе, которому суждено было в самое ближайшее время стать центром мировой научной мысли.

Танцплощадку поставили под навес. Радиолу «Ригонда» заменили стереосистемой фирмы «Грюндиг», «Бравым ребятушкам» разрешили отрастить волосы до локтей и переименовали в ансамбль «Нейтрино», подключив к нему по прямой подаче всю энергию Верхнепочесайской ГЭС.

«До Симпозиума осталось пять дней…»

На лотках и прилавках Почесайска появились цитрусовые.

«Три дня…»

Автобусный маршрут № 2 продлили до остановки «Баня», где все было переустроено на финский манер, то есть с шашлыками и самоваром в самой парилке.

«Два дня…»

Бульдозером оттащили от Чайной Федьку Шишова, посадили его на трактор, залили авиационным бензином баки и включили мотор, – чтоб шел в направлении горизонта, пока не иссякнет горючее.

Говорят, курицы бежали за ним два километра, сойдя, видно, с ума от непонимания, что же это такое происходит. Недаром говорят: «куриные мозги…»

В последний день, за полтора часа до открытия Симпозиума силами стоявшей неподалеку армейской дивизии было закончено асфальтирование оврага, который испокон веков пересекал город. По новому генплану архитекторов Почесайска здесь в недалеком будущем можно было бы проложить рельс, навести крышу и пустить метро. Надо сказать, мысль о почесайском метро нашла как своих сторонников, так и противников, но привлекала всех своей инженерной смелостью и оригинальным решением. Ведь тут использовались естественные природные богатства края! И тем самым резко удешевлялось строительство, экономия капиталовложений происходила как бы сама собой.

– Что здесь было до Симпозиума? Овраг! Свалка! Отхожее место! А теперь бьют фонтаны, поют птички, резвятся дети!

Так оценили асфальтирование оврага местные краеведы, выступившие с инициативой посадить здесь во время Симпозиума банановую рощу. Видно, чрезмерное обилие цитрусовых в Почесайске навело их на эту мысль: а мы чем хуже?.. Пусть теперь Африка догоняет Почесайск! Будем есть фрукты круглый год!

Один Михеич что-то сидел грустный и молча курил сигарету «Союз – Аполлон», специально выданную ему по случаю надвигающегося праздника. Наконец, произнес:

– Ох, Володичка… ох, дорогой!

– Чего вздыхаешь, Михеич?.. Дожил ведь, старый, до Симпозиума – вот и радуйся, теперь спи спокойно и весело, дорогой товарищ!

– Не могу спать!.. Вот то-то и оно!

– А что? Почему те не спится?

– Думу думаю. Серьезную думу.

– Ишь ты… Ну, и каку таку думу ты придумал, старый хрен?

Михеич загадочно посмотрел на Володю и приплюнул горящий кончик сигаретки:

– Я думаю, дадут нам скоро по одному месту! И вся недолга!

– А я думаю обратно – поцелуют! – хохотнул Володя.

– Не-ее! – уверенно сказал Михеич. – Мне сон уже приснился. По нему точно выходит, что не поцелуют, а дадут… и сильно дадут!

И вот, наконец, долгожданный Симпозиум в Почесайске был открыт. Город наполнился многоголосыми и лысыми, усатыми и бородатыми учеными, среди которых нередко попадались и гениальные.

– Такой наплыв Эйнштейнов, – говорил директор Почесайской гостиницы, – что просто свободных мест нет!

Три дня и три ночи Почесайск гудел и вздрагивал, так как банкет в честь открытия Симпозиума затянулся настолько, что научные заседания в целях экономии времени пришлось перенести в ресторанный зал. Проблемы гальванизации еще лучше решались в финской бане, откуда профессора Кошечкина вынесли на четвертые сутки не только без штанов, но и без памяти. По дороге в гостиницу он вырвался из рук младших научных сотрудников, побежал в голом виде по центральной улице и ударился о первый светофор, погнув его до земли.

В только что посаженной банановой роще видели одного Референта. Он стоял на коленях перед козлом гражданки Голутвиной и плакал, целуя его в бороду.

В заасфальтированном овраге веселились пятеро пьяных Консультантов, которые за час до этого подарили свои доклады ансамблю «Нейтрино» в виде сувениров. Потом все вместе пели песни Высоцкого голосом Армстронга. Некоторые интеллектуалы спорили: что лучше – опера «Иисус Христос – суперстар» или песня «Арлекино».

Через неделю банкет в честь открытия перманентно перешел в банкет в честь закрытия Симпозиума, после чего ученые, как по команде, исчезли из города, скрывшись в неизвестном направлении.

В настоящее время городу Почесайску оказывается помощь из других городов нашей страны как потерпевшему стихийное бедствие. Ведутся большие работы по восстановлению его на всех географических картах нашей необъятной родины.

1975

Я сделал все, как просил редактор

Я написал сатирический рассказ о хулиганах и отнес его в журнал.

– Это смешно, – сказал редактор удивленно. – Вы – способный человек. Похоже на Ардова. Ваш герой, конечно, полное ничтожество… Но… но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… Васька-Жиган… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто восхитительные дети, не правда ли?

– Правда, – сказал я.

– Ну, так за чем же дело стало?.. Поправьте рассказ, напишите и о том, что есть у нас хорошего в жизни. Пусть будет не так смешно, зато акценты будут расставлены правильно…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ напечатали. Через месяц я написал сатирический рассказ о бюрократах-перестраховщиках и отнес его в журнал.

– Это очень смешно, – сказал редактор. – Вы талант. Похоже на Гоголя. Главный персонаж, конечно, законченный полуидиот… Но… но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… редактор… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто замечательные редакторы журналов, вы со мной согласны?

– Согласен, – сказал я.

– Ну, так почему вы написали не о них?. Скорее поправьте рассказ. Пусть будет не так смешно, зато акценты будут…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ на печатали.

Через неделю я написал сатирический рассказ о неумелой борьбе с пожарами.

– Это потрясающе, – сказал редактор. – Вы – классик. Это ни на что не похоже. То, что вы описали, конечно, отвратительно. Но. Но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… пожар на пожарной каланче… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто выдающиеся пожары на бензоколонках и киностудиях, например…

– Есть, – сказал я.

– Ну, так почему вы не написали о них? Ну-ка, перепишите рассказ заново. Пусть будет не так смешно, зато акценты…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ напечатали.

И вот на днях я написал сатирический рассказ, который вы, дорогой читатель, сейчас читаете. Он, конечно, дрянь, дикая халтура и макулатура… Но… но ведь у меня есть и другие, очень хорошие, просто гениальные рассказы!.. Но их пока не напечатали.

1967

Автоответчик

Долго я дозванивался до своего сына, но все попадал на автоответчик. И вот, наконец, повезло…

– Алё, Славик… С Новым годом тебя, сынок. С новым счастьем!

В ту же секунду в трубке раздались гудки. Я перезвонил.

– Славик, алё… Это папа. Не вешай трубку. С Новым годом тебя…

– Я понял. Я это уже слышал. – И снова – повешенная трубка.

– Славик… – набрал я номер в третий раз.

– Папа, ты меня терроризируешь. Зачем тебе это нужно?

– Н-не понял.

– Папа, ты меня провоцируешь.

– Я?..

– Ты!.. Ты!.. Ты меня подставляешь!

– Слава, дорогой мой, о чем ты?

– Папа! – в голосе сына я услышал волнение и жесткость. – Если ты мне отец, зачем ты так часто мне звонишь?

Честно говоря, меня удивил этот тон, хотя в последнее время меня ничто не удивляет. Я попробовал объяснить:

– Хочу тебя, сыночка, с Новым годом поздравить. А где Вера? – Тотчас – гудки. Да что он, с ума сошел, что ли?.. Конечно, неприятно, когда тебе хамят. Но когда тебе начинают хамить собственные дети, то понимаешь, что выражение «грядущий хам» – вовсе не метафора.

Я еще раз набрал номер сына. Долго никто не брал трубку, но я упорный, дождался.

– Вера ушла в магазин. – сказал Славик, но не своим, а каким-то деланым стариковским голосом.

– Перестань притворяться, Слава… Славочка… Я тебя все равно узнал… В чем дело?.. Зачем ты меняешь голос?..

Возникла пауза, потом какое-то шебуршение в трубке, вздохи, а затем…

– Ты меня достал, папа, своими поздравлениями. Мне и без них страшно.

– Родной мой, я ничего не понимаю.

– А чего тут понимать? – Голос Славы зазвучал как-то обреченно. – Неужели ты не знаешь, что сейчас все телефоны прослушиваются.

Так вот оно что!.. Действительно, я что-то слышал об этом. Вот почему нынче только с автоответчиком и можно поговорить свободно. Но и с ним в наше время нужно держать ухо востро.

– А что я тебе такого сказал?.. Я только сказал: «С Новым годом. Слава!»

– Перестань называть мое имя! – прошипел мой сын. – Они могут подумать, что ты специально это делаешь, чтобы запутать следы.

– Следы?.. Какие следы?

– Они знают какие. А если не знают, я не хочу, чтобы меня в чем-то подозревали.

– Слава, скажи честно, ты во что-то вляпался?

– Ты вызываешь меня на чистосердечное признание. А еще отец?! Даже если бы я во что-то вляпался, я бы никогда ни за что не сказал им об этом честно!

– Кому «им»?.. Кто эти «они»?

– Ты меня подставляешь!.. Отец, называется!.. Ты зачем мне это сказал?

– Что «это»?

– Ты сам не помнишь, что говоришь. Они же все слышали! И сейчас нас слушают!

– Что «все», сынок?

– Ты сказал «С новым счастьем!».

– Ну?

– Что «ну»?! Теперь меня арестуют, а ты будешь делать вид, что ни при чем. Это же компромат на меня. Если мне желают НОВОГО счастья, значит, старого счастья мне уже мало. А если я несчастлив, значит, я недоволен. Значит, я против.

– Чепуха! – сказал я. – Я знаю миллионы людей, которых арестовывали, но при этом они чувствовали себя очень счастливыми и были не против.

Ах, зачем я это сказал?.. Славик тут же грохнул трубку. Опять. Я стиснул зубы и снова набрал номер сына. К телефону подошла Вера.

– Марина, – неуверенно сказала она. – Подруга Веры.

– А где Вера?

– Ты ведь уже спрашивал! – выхватил трубку нервный Слава. – И я был вынужден ответить тебе: она в магазине.

– Да, да… ты так ответил.

– Но я не хотел отвечать! – воскликнул сын. – Ты просто заставил меня говорить неправду!

– А в чем правда? – поинтересовался я.

– Она находилась не в магазине, а в ванне.

– И что с того?

– У нее алиби!.. К тому же кристально чистый человек. Я могу доказать. Она же в ванне была совершенно голая!

– Кто?.. Марина? – не понял я.

– Какая Марина?.. Никакой Марины у меня в помине не было и нет. Всю жизнь одна Вера.

– Понимаю, – сказал я. – Это компромат на нее.

– Ив результате мы разъедемся. Так будет спокойнее. Поздно жить, как раньше. Будем жить, как сейчас. То есть как никогда.

Я охнул:

– Но почему?.. Ведь вы жили душа в душу столько лет!

– Мы потеряли бдительность. Вера стала пропадать. То в ванне, то в туалете. А где гарантия, что ее не сфотографировали во время твоего звонка в обнаженном виде?.. У нас в ванне орудовал недавно слесарь – где гарантия, что он не полковник?

– Нет никакой гарантии, – согласился я.

– Значит, завтра в московской молодежной газете обязательно появится снимок «Нагая Вера в ожидании кавалера»!.. Это – конец. Останется застрелиться.

– Прости, сынок. Я не хотел…

– Но я отвергаю все обвинения в свой адрес! – смело заявил мой сын. – Мы с Мариной абсолютно законопослушны перед Верой, мной и тобой!..

– Слава!.. Сыночек мой!.. – вскричал я. – Ты запутался!.. Тебя надо вытаскивать из этой трясины!.. Перестань трусить, перестань бояться!.. Об одном тебя прошу, сынок: в случае чего только виновным себя не признавай!.. Даже под пытками!.. Держись, сынок!.. Они не сломают тебя!..

– Я-то все выдержу! – внезапно заявил Слава. – А вот ты… Меня непросто расколоть, а ты это сделал. Зачем? Ты мне больше не отец!.. Из-за тебя все!.. Предатель!

Последнее слово мне как-то не понравилось.

– Слушай, Слава!.. От тебя я такой подлости не ожидал!.. За это оскорбление я ведь на тебя и в суд подам!

– А я на тебя.

– За что? – возмутился я. – И почему?

– А не надо было меня с Новым годом поздравлять. Кто тебя за язык тянул?

И повесил трубку. И правильно, между прочим, сделал. Потому что сын за отца в наше время не автоответчик.

1968

Уралец

Недавно встречаю старого товарища.

Он и спрашивает:

– Филимонов, хочешь, возьму тебя в уральскую группу?

Никогда я не был на Урале, поэтому тут же согласился.

– Тогда приходи вечером в баню – мы там собираемся на тренировочный курс.

– А почему в баню?

– В бане акустика не та, что в танке, – загадочно сказал товарищ. – Приходи. Заодно и помоемся.

Вечером я пришел в баню. Зал был украшен многочисленными лозунгами и транспарантами, Несколько голых человек старательно переписывали их в тетрадки. Затем, закинув головы, с остолбенелым видом шевелили губами.

– Да здравствует… это… ну, как его… тьфу ты… забыл, что же все же да здравствует… – обратился ко мне один парень. – Не можешь подсказать?

– He-а, я новенький, – сказал я, – Еще не выучил.

В центре зала другая группа голых людей отрабатывала упражнение на одновременное вскакивание. При этом один поскользнулся и шмякнулся о кафельный пол. Я заметил, что вся грудь его, а также задница были в татуировке какого-то нескончаемого лозунга, прочесть который, конечно, можно, если бы воздух в бане не был такой мутный. У двери в парилку стояли на коленях человек десять. Перед каждым – тазик. Все были заняты полосканием горла какой-то рыжей жидкостью, отчего в гулком банном помещении из всех углов слышалось многоголосое урчание. Вдруг дверь парилки отворилась и из нее вышел президиум – несколько завернутых в простыни типов.

Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Все повскакивали со своих скамеек и что-то заорали. Главный величественным жестом поднял руку, все замолчали. Я тут особенно заволновался, потому что узнал в главном своего товарища.

– A-а, Филимонов. Ну, давай смелее, не стесняйся, Рявкни-ка нам что-нибудь.

– Не понял, – признался я. – Зачем мне на вас рявкать?

– Да не на нас. Это не нам, а тебе нужно, если хочешь быть уральцем.

Я крикнул.

– Ма-а-а-ма!

– Ничего. Только в нижнем регистре хрипы. Теперь рявкни со смыслом, но какой-нибудь бред.

Я поднатужился и заорал прямо в ухо товарищу:

– Ве-е-е-ерка! Брось ключи-и-и!.. Ты меня слышишь?

– Слышу, – отпрянул от меня товарищ, схватившись за ухо. – Какая я тебе Верка?!

– Верка – моя соседка с девятого этажа. Когда я ключи забываю, она мне их во двор выбрасывает.

– А умнее ты ничего не мог придумать?

– Ты же сам глупость просил.

– Ну, ты дурак, – сказал товарищ. – Подходишь нам по всем параметрам. Записываю тебя в уральскую группу номер пять.

– А что я там должен делать?

– Как что? «Ура» кричать. Больше ничего от тебя не требуется.

– Как это кричать «ура»? Я что – сумасшедший?

– Ты комсомолец. И мы взяли тебя в уральскую группу, которая участвует во всех конференциях, слетах, отчетно-перевыборных собраниях и даже съездах. И везде делает одно и то же: в нужном месте, в определенный момент вскакивает с мест и кричит хором: «Ура-а-а!»

– И что, всё? – спросил я. – А на Урал, значит, не поедем?

– Почему не поедем? Поедем обязательно. Осенью там как раз выездная сессия.

С того дня я начал заниматься в уральской группе регулярно. И, надо сказать, не жалею. Голос у меня прекрасный. Как гаркну – стены дрожат. В том числе и кремлевские. Это когда мы во Дворце съездов кричим. Правда, однажды меня оттуда чуть было не выгнали.

Промочил я перед мартовским пленумом ноги, И голос мой от простуды пропал. Чего я только ночью с собой не делал: и молоко кипяченое с содой употреблял, и ингаляции, и таблетки «Мэйд ин Австралиа» (не знаю от чего, на позапрошлом торжественном заседании у одной делегатки из номера гостиницы стащил – им мешками давали) проглотил двенадцать штук, авось, думаю, поможет… Не помогло. Нет голоса, хоть ты тресни. Нет его, подлого, хоть кричи не кричи, А кричать надо. Попробуй приди на работу и не закричи. Это что же будет? Все закричат, а я только рот раскрываю? Нет, тут не скроешься. Я наших чертей знаю. У них это дело не пройдет. И куда я потом? Прощай, пыжики да дубленки. Пропал, Филимонов, твой кормилец-голос. Не участвую я теперь в нашем всеобщем дружном голосовании.

С этими мыслями проворочался я в постели остаток ночи. Наутро явился к старшому с повинной.

– Так и так, – шепчу ему, – что хотите со мной делайте, а только сегодня кричать «ура» не могу.

– Ладно, – сказал старшой, – на первый раз тебе прощается. К тому же сегодня на пленум вызвана хоровая капелла из филармонии. «Интернационал» петь. У меня там знакомый бас. Попрошу, чтобы он вместо тебя крикнул.

Ох и волновался я в тот раз. Сижу среди делегатов на своем обычном месте, жду. После доклада рассеянные по всему залу хористы запели «Интернационал». Я тоже встал, рот раскрываю. Сейчас последний аккорд, и мне надо вступать. Ну?

– Уррр-а-а! – как закричит кто-то рядом. У меня сразу отлегло. Все, думаю, не уволят теперь меня с любимой работы. Спасибо старшому – выручил.

В антракте я подошел к нему и решил отблагодарить.

– Возьми, – говорю, – в подарок таблетки «Мэйд ин Австралиа». Может, пригодятся.

Он сгреб их все – полный карман.

– Знаю я эти таблетки, – говорит. – Известное противозачаточное средство. Конечно, пригодятся.

И крепко так, по-партийному, от души пожал мне руку.

1972

Проба

(Рассказ актрисы)

Я всегда знала, что искусство требует жертв, но никогда не думала, что до такой степени.

Пригласили меня тут как-то на пробу в одну картину. Позвонили утром, в семь часов, и говорят:

– Приходите, Лиля, сегодня в девять на грим. К пяти вечера наверняка освободитесь.

– А кто режиссер? – спрашиваю спросонок. Это всегда мой первый вопрос, его надо задавать прежде, чем «А о чем картина?».

– Коля Черняев. Это его дебют. Так придете?

– А о чем картина?

– Исторический сюжет. Любовная история. И у вас главная роль.

После таких слов важно не упасть в обморок. Важно выстоять.

«А что за роль?» – спрашиваю. Мысленно. А вслух другое:

– А кто мой партнер?

Тут вся надежда на Смоктуновского. Хорошо бы эту фамилию услышать. Однако почему-то в моей практике обычно следует иной ответ. Вот и на этот раз:

– Коля Черняев сам вам подыграет. Нам сегодня важно именно в вас убедиться, вас утвердить.

Объявляю о своем согласии, вскакиваю с постели и лечу на киностудию, толком даже не позавтракав.

Прилетев, сажусь на грим. Два часа из меня делают писаную русскую красавицу. Прикрепляют к затылку косу до пят, рядят в сарафан и, наконец, ведут под белы рученьки в павильон.

А там уже стоит нервный Коля Черняев.

– Привет, Лиля. Значит, так… Будем сегодня тебя пробовать.

– Пробуй, Коля, убеждайся. Только объясни сначала, что я должна делать?

– Твоя задача простая и вместе с тем сложная, – говорит Коля (хоть и дебютирует, а уже владеет «режиссерским» языком). – Ты – Груня, обыкновенная крестьянская девушка… А я беглый крепостной Алешка… Мы по сценарию любим друг друга, встречаемся тайно вот здесь, в сарае… Внезапно сюда вбегают люди нашего барина, князя Ахтырского, хватают меня и начинают сечь…

– А я что делаю?

– А ты смотришь.

– И все?

– И все.

– А слова какие-нибудь говорю?

– Никаких слов. Молча смотришь. Ты своего возлюбленного выдать боишься, потому и молчишь.

«Понятно. Главная роль без слов. Всю жизнь мечтала о такой», – говорю я. Мысленно. А вслух…

– Давайте, – говорю, – репетировать.

– Никаких репетиций, – строго так мне Коля отвечает. – Я сам бывший артист и знаю, что значит в кино непосредственность. В кино чувства должны быть естественные. Никакой клюквы. Кровь – только настоящая. Чтобы говорить правду, не надо врать. Ничего искусственного – это мой принцип. Репетиции мешают актеру, кино – это не театр, где тысячу раз повторяют одно и то же. Здесь важнее всего первоощущение. Фиксация первоощущений – это мой метод. Скажи, Лиля, ты сейчас что-нибудь первоощущаешь?

– Н-нет… – неуверенно сказала я, – пока не первоощущаю н-ничего.

– Правильно, – сказал Коля. – А почему?.. Потому что мы еще не начали снимать. А как начнем, так у тебя сразу появятся первоощущения, которые мы тут же и зафиксируем.

– А вдруг не появятся? – на всякий случай спросила я.

– Не может этого быть, потому что не может этого быть никогда, – уверил меня Коля и хлопнул в ладоши. – Начали!

Вспыхнули юпитеры, на меня навели камеру.

В ту же секунду в сарай, который был выстроен в павильоне, вбежали какие-то люди из массовки и схватили Колю с разных сторон. При этом один из вбежавших, самый большой верзила, со всего размаху дал Коле по зубам.

Коля дернулся, пытаясь вырваться из державших его рук, но получил сзади сильнейший удар оглоблей по голове.

Я ахнула от удивления, когда увидела, как оглушенный Коля зашатался и заорал, как оглашенный:

– Бей меня, ребята!.. Бей – не жалей!.. Лу-пи-иии-иаоуэээааа!

Орава диких парней, изображавших, по всей видимости, людей нашего барина, князя Ахтырского, тотчас навалилась на Колю и стала вовсю мордовать его в кровь, чем попало, куда попало, со страшной силой дубасить-колошматить, пока он не упал и не прокричал сквозь некоторые оставшиеся после ударов зубы:

– Ну, а теперь вяжите меня!.. Вяжите!.. Так… Таааааак, хорошо!.. И секите!.. Ну!.. Секите же!.. Секите, я вам говорю!

Дюжие молодцы выхватили хворостины, задрали моему партнеру рубаху и – хрясь! хрясь! хрясь! – начали жестоко полосовать его по голой спине и ниже, потому что штаны Коли к этому моменту оказались приспущены.

Я увидела жуткие вспухающие у меня на глазах алые рубцы и подтеки.

Я не выдержала и закричала что-то, не помню что.

Тотчас погасли юпитеры. Я поняла, что съемка пробы закончилась.

Приехавшая через полчаса «Скорая помощь» увезла моего режиссера, который после перевязки в павильоне так и не пришел в себя, лежал в углу сарая, оставаясь без сознания.

Нести носилки к машине помогала вся группа, в том числе дюжие ребята из массовки.

Я ушла домой в большом потрясении.

На следующий день мне позвонили с киностудии:

– К сожалению, вынуждены вас огорчить. Режиссеру ваша проба не понравилась. На роль Груни вы не подошли.

Вот те на. Не подошла. Здорово. Я не подошла. Оч-чень интересно. Моя проба, видите ли, не по нравилась. Плохая из меня Груня. Зато Алешка хорош

– Понимаю. – сказала я хрипловатым от волнения голосом. – Я не выполнила режиссерского указания, я не должна была кричать. Груня должна была смотреть на все это молча. Но… не скажете ли вы мне, как здоровье режиссера?.. Я ночь сегодня не спала!

– Нормально, – ответили мне, – сегодня вышел на работу.

– Да? – удивилась я. – И… что же он делает?

– Как что?.. Снимает пробы.

Я положила трубку и заплакала, не в силах побороть свое естественное первоощущение.

1973

На рынке

Знатный алкоголик района района Володька Бубнов, частично беззубый человек 48 лет, с лицом шершавым и углистым, как асфальт, и тонкой, морщинистой шеей, похожей на грязное, перекрученное полотенце, сидел на рынке в ряду «Овощи-фрукты» и продавал щенка неизвестной породы.

Была глухая осень. Дождь накрапывал слегка, но тяжелыми редкими каплями. Они ударяли по непокрытой лысине Володьки и отзывались в его несвежей голове мрачным колокольным звоном.