Текст книги "Начало конца"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

– Дай бог, чтобы в восемь. А бензина проклятый гаражист дал маловато. Клялся, что у него больше нет. Хорошо, если найдем в дороге.

– Как же будет, если не найдем?

– Быть может, хватит. Вот только не придется ли сделать крюк у Мадрида?

– Почему крюк?

– Один участок дороги очень опасен. Разрешите показать.

Он вынул тетрадку, на картонной обложке которой было выведено прекрасными каллиграфическими буквами: «Дневник революционного бойца», заглянул в нее, но не вырвал листочка, спрятал тетрадку и на куске бумаги от ветчины провел несколько кривых черт с кружочками.

– Da haben wir Madrid, Puerta del Sol [204]204
  Вот это Мадрид, Поурта дель Соль (нем.).


[Закрыть], – сказал он, кладя крошку хлеба на центральный кружочек, и стал называть пункты: Мората-Тахуна, Серро Рохо, Карабансель Бахо. Константин Александрович знал приблизительное расположение мадридского фронта и все же не представлял себе, что надо будет проехать так близко от неприятеля. «Хороши у них коммуникационные линии!» Он подумал также, что если б его взяли в плен, то расстреляли бы немедленно без разговоров. Эта мысль была не столь неприятна, сколь неожиданна: в тех войнах, в которых он участвовал, пленных генералов не расстреливали.

– Когда мы там будем, уже будет совершенно темно. К счастью, я хорошо знаю дорогу. Я под Мадридом был ранен… Если бы на другом фронте, может быть, уже был бы офицером. Но мадридские порядки! – сказал немец и безнадежно махнул рукой. Телохранитель поднялся, оправляя пояс с ручными гранатами, и неосторожно уронил солонку. Он побледнел, поспешно отворил окно и вылил во двор остатки воды в стакане. Тамарин выпучил глаза.

– Это у них дурная примета. Просыпал соль, надо вылить воду. Он суеверен, как баба. Он и амулет какой-то при себе носит… Тоже марксист! – по-немецки сказал шофер с презрением.

XVIII

Уже начинало темнеть, когда послышалась отдаленная артиллерийская пальба. Константин Александрович и сам не думал, что эти звуки так на него подействуют: «вот довелось через двадцать лет снова увидеть войну!» В последние годы ему не раз приходила мысль, что, в сущности, он по натуре не военный, что если бы его в свое время отдали не в корпус, а в гимназию, то он отлично мог бы стать профессором физики или истории. Эта мысль удовольствия ему не доставляла. Теперь, услышав далекий, глухой, ни на что другое не похожий гул, Тамарин испытывал радостное волнение.

С холма, по словам немца, можно было ознакомиться с общей картиной мадридского фронта. Тамарин вышел из автомобиля, достал полевой бинокль и книжечку. Увидеть можно было немного. Тем не менее он набросал что-то вроде плана. Телохранитель смотрел на него восторженно, как, должно быть, накануне Аустерлица молодые адъютанты смотрели на Наполеона: с выраженным на лице убеждением, что они присутствуют при зарождении гениальных мыслей. Чтобы его не разочаровывать, Константин Александрович составлял план немного дольше, чем было нужно. Шофер проверял бензин, ругаясь вполголоса.

Число караулов увеличилось. Контроль становился все строже. На перекрестках и у мостов офицеры в хаки осматривали подорожную все более внимательно. Они хмуро задавали телохранителю вопросы, по-видимому, не совсем приятные, так как он вспыхивал, оглядывался на командарма, а затем смущенно и уклончиво объяснял, что спрашивали о разных пустяках.

На одном из перекрестков шофер, остановившись, вынул карту и сумрачно задал несколько вопросов стоявшим без офицера караульным. Те отвечали охотно, что-то показывая на дороге жестами и отрицательно мотая головой. Шофер взглянул на часы, еще подумал, оглянулся на Тамарина, снова сел за руль, хотел было что-то сказать, не сказал и поехал дальше. Караульные что-то прокричали ему вслед. Он только ускорил ход автомобиля. Константин Александрович, задремавший на своих приятных мыслях, скоро заежился от ветра. «Ох, простудился, так и есть!» – подумал он в полудремоте. Через несколько минут он проснулся от холода, от резкого ускорения хода. Автомобиль несся с бешеной быстротой, такой скорости они до сих пор нигде себе не позволяли. Тамарин и вообще никогда в жизни так быстро не ездил. Моргая глазами и ежась, он соображал, в чем дело. Немец наклонился над рулем, как жокей над скачущей лошадью. Рядом с ним телохранитель с бледным, взволнованным лицом тоже наклонился, сжимая одной рукой колено, держа другую на гранате. «Что такое? Что это происходит?» – Константину Александровичу неловко было сказать, что не надо лететь так быстро, что это без нужды рисковать жизнью. Вдруг – не сразу – ему пришла мысль об измене: что, если эти люди везут его к фашистам! В ту же минуту слева промелькнули холмы, и шофер стал замедлять ход. Он обменялся несколькими словами с испанцем, захохотал и, твердо держа руль, откинулся на спинку сиденья. Телохранитель разжал руки и с восторгом повернулся к командарму. «Cà c’est bien, – сказал он. – Cà c’est bien…» [205]205
  «Вот это хорошо» (фр.).


[Закрыть]Немец с довольным видом объяснил, что они пронеслись по чрезвычайно опасному месту. «Теперь дальше все спокойно. Иначе надо было сделать громадный крюк, а у меня уже почти нет бензина», – сказал он. Тамарин хотел сделать ему выговор: он не имел ни малейшего права так рисковать без разрешения. Однако Константину Александровичу было неловко из-за его мимолетных подозрений, и он выговора шоферу не сделал. «Ну, что ж, победителей не судят», – начал было он, но затруднился в переводе этих слов на немецкий или французский язык и лишь одобрительно кивнул головой.

Когда они приехали в Мадрид, было уже совсем темно. Стрельба затихла. «Бьюик», медленно лавируя, прошел через ход в странной зигзагообразной баррикаде. Тамарин, еще в Париже старательно изучивший план Мадрида, сначала старался ориентироваться, но в темноте не мог ничего разобрать. Он был взволнован преимущественно из-за военной редкости положения: осажденная столица. «И эта тьма! Никогда эдакого города не видел!..» Зажженные фонари попадались крайне редко, автомобиль проходил по освещенным оазисам, и снова все погружалось во тьму. Нельзя было даже понять, каким образом умудряется править шофер. «Где же это мы? Все еще на окраинах ли или в середине города?» У фонарей попадались люди, большей частью военные. Из домов с затворенными ставнями как будто доносились голоса. В одном доме сквозь приотворенный ставень промелькнули люди за столиками в освещенной комнате, и вид кофейни почему-то сразу успокоил Тамарина. «Все рассмотрю завтра, теперь и глядеть нечего. Поесть бы, лечь поскорее под теплое одеяло и отдохнуть…» Константин Александрович чувствовал себя нехорошо и был утомлен дорогой. «Вот ведь странно! Уж на что комфорт: один в прекраснейшем автомобиле, а устал больше, чем от переезда в теплушке…» Впрочем, он тут же себе ответил, что в пору русских путешествий в теплушках был на двадцать лет молодое – и опять с печальной усмешкой вспомнил поговорку князя Багратиона.

Автомобиль остановился на коротенькой узкой улице, в конце которой горел фонарь. Тамарин увидел длинный трехэтажный довольно мрачный дом. Стена была снизу обложена мешками с песком. «Это здесь», – сказал, соскакивая, телохранитель. Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь. Блеснул синеватый свет, на крыльце появилась женщина с карманным фонарем. Телохранитель снял фуражку, раскланялся и, показав бумажку, что-то вполголоса объяснил. Женщина кивнула головой и с улыбкой заговорила очень быстро. «Слава Богу! Значит, есть комната?» – спросил Константин Александрович, выходя из автомобиля. Под его ногами что-то неприятно треснуло и захрустело. Тротуар был засыпан осколками. Окна с выбитыми стеклами были завешены или заклеены. На двух окнах висели полуоторванные ставни. Тамарин хотел было взять чемодан, но телохранитель снова бросился к нему так, точно могло произойти несчастье. «Все сейчас будет доставлено в вашу комнату, – сказал он, – как раз оказалась одна, очень хорошая. Ничего, что в третьем этаже?» – «Разумеется, ничего! Какие пустяки». – «Во втором этаже тоже есть комнаты, но они сейчас заняты. Здесь есть и русские», – радостно сообщил телохранитель. Константин Александрович поморщился. «Верно, чекисты», – подумал он. «А вы где останавливаетесь?» – «Для нас тут места нет. Мы будем спать в гараже…» Испанка потащила чемодан и тотчас, тяжело опустив руки, уронила его на осколки стекла. Шофер сердито отстранил ее и сам бережно внес чемодан и пишущую машинку в дом. «Даже стекла подмести не могли!» – возмущенно пробормотал он по-немецки, вернувшись на крыльцо и соскребая осколки с сапог о верхнюю ступень лесенки. «Когда прикажете завтра заехать?» – спросил он Тамарина. «Пожалуйста, ровно в семь». Тамарин простился со своими спутниками. Они, особенно испанец, были, видимо, огорчены разлукой с ним.

Испанка, подняв выше головы фонарь, пропустила Тамарина вперед. Он с недоумением остановился в темноте за порогом. Затворив за собой дверь, она повернула выключатель. В огромной люстре зажглась одна лампочка. «Кажется, богатый дом? На гостиницу непохоже», – удивленно подумал командарм. В большом холле были картины, статуи, высокие вазы. Справа была большая дверь, у которой стоял вооруженный человек. «Сюда?» – спросил Константин Александрович, показывая рукой в сторону двери. Женщина с испугом замотала отрицательно головой, показала на лестницу и заговорила еще быстрее. Тамарин развел руками и пожалел, что отпустил своих спутников: «С этой не сговоришься. А миловидна… Не Кармен, а скорее Микаэла… Кажется, ту звали Микаэла?»

На площадке стоял вооруженный человек в кожаной куртке, как будто не солдат, но и не штатский. Он с меньшим любопытством, чем другие, взглянул на шинель командарма и равнодушно отдал честь сжатым кулаком, видимо, мало заботясь о парадной стороне жеста: просто тыкнул рукой вверх. Из коридора второго этажа слышалось равномерное трещание пишущих машинок. «Не поймешь, что это такое», – подумал Константин Александрович, не без тревоги оглядываясь по сторонам. На площадке третьего этажа никого не было. Они свернули по коридору налево. Из-за стены машинки трещали и тут. Испанка остановилась у последней двери, отворила ее ключом и повернула выключатель. Тамарин с удовлетворением увидел вполне приличную, хоть небольшую комнату. «Вот и отлично. Мерси. Грациа», – сказал он, стараясь вспомнить, как надо благодарить по-испански. Женщина говорила так же необычайно быстро, с преобладанием звуков «р-р» и «х-х». «Хоть бы замолчала, а то и слушать неловко, не отвечая ни слова, – подумал он, беспомощно улыбаясь. – Кутузов тотчас взял бы эту Микаэлу за подбородок…» Быть может, в другое время Константин Александрович и поступил бы, как Кутузов, но теперь он только и желал, чтобы Микаэла оставила его в покое. У него болела голова.

Одеяла и подушки не было. В комнате стояла металлическая кровать с голым матрацем. Оставшись один, Тамарин первым делом осмотрел матрац и остался доволен. «Кажется, насекомых опасаться не надо, это главное…» Подошел к окну и чуть отодвинул черную занавесь. Стекла не было – лишь зазубрины у рамы. Окно выходило на ту же еле освещенную узкую, наклонную улицу. Из нижнего этажа противоположного дома слышался разговор. В мирных голосах было что-то успокоительное. «Странная жизнь, но жизнь. Издали все кажется хуже и страшнее. Живут, как все мы… Сильно дует. Это весьма некстати…»

Не снимая шинели, он сел в кресло и, опустив голову, вздрагивая всем телом, просидел так минуты две или три, с ужасом думая о предстоящей работе. «Открыть чемодан, достать несессер, разложить вещи, стащить сапоги, умыться…» В углу комнаты на табурете стояли миски и кувшин с водой. «Ох, горячую ванну принять бы!» – подумал он со вздохом, понимая, что о ванне в осажденном городе и говорить неприлично. За исключением первобытного умывальника, все в комнате было удовлетворительно: письменный стол с ящиками – «очень пригодится», – этажерка, зеркальный шкаф, висячее зеркало против шкафа. Были даже картинки по стенам. Сделав над собой усилие, он разделся и начал мыться, стараясь возможно бережливее расходовать воду. Но только он намылил лицо, как в дверь постучали. Микаэла, сверкая зубами, стыдливо остановилась на пороге и передала ему простыню, одеяло, заменявший подушку валик. «Мерси. Грациа… Мульто, мульто грациа», – импровизировал по разным воспоминаниям Константин Александрович, прикрывая рукой шею и щурясь от пощипывавшего глаза мыла. Он докончил туалет и кое-как постелил постель – вышло недурно. Все больше дрожа от холода, повесил в шкафу платье, положил в комод белье, на комод свои книги и колбасу. Комната приняла почти уютный вид. Только из завешенного окна дуло довольно сильно.

Опять послышался стук. Появилась та же Микаэла, нагруженная еще больше прежнего: в правой руке у нее была дымящаяся кастрюля, в левой – небольшой кусок хлеба, вилка, ложка и стакан, прижатый изнутри пальцем к хлебу, под мышкой – бутылка. Тамарин, благодаря и кланяясь, пролил немного жидкости из кастрюли. «Ну, зачем это? Покорнейше благодарю», – говорил он, окончательно переходя на русский язык («уж если она все равно и по-французски не понимает!»). «Тортильяс», – с гордостью сказала испанка. «Тортильяс», – повторил командарм.

В кастрюле оказался какой-то соус из риса с редкими кусочками мяса, густо посыпанный перцем. Константина Александровича позабавило то, что он ест блюдо, называющееся «тортильяс». Оно было съедобно, но аппетита у Тамарина не было: «Теперь ясно, что нездоров…» Вино было довольно приятное. На бутылке не было надписи. «Верно, тоже называется как-нибудь так… Совсем тореадором стану здесь». На вилке и ложке была корона. «Вот оно что! Очевидно, дом какого-то герцога или маркиза? Батюшка, царство ему небесное, знал все эдакое: какие у кого короны, сколько дужек, обручей, листков. Восемь листков – это, помнится, у герцогов… Где-то теперь герцог с герцогиней? И, уж верно, никак не думают, что в их доме живет старый царский генерал!.. Странно, странно… Комната, впрочем, не герцогская. Может, тут жила какая-нибудь экономка или гувернантка?» Он с удовлетворением посмотрел на письменный стол, заглянул в чернильницу, в ней все высохло, по-видимому, уже очень давно: «завтра первым делом купить чернил и наполнить самопишущее перо». Просмотрел книги, стоявшие на этажерке. Они в большинстве ему не понравились: «La influencia militar en los destinos de Espana» [206]206
  «Влияние военных на судьбы Испании» (исп.).


[Закрыть], «De octubre rojo a mi destierro» por León Trotsky». Вот его только не хватало! «De octubre rojo» – «от красного октября», ясное дело. Заглянул в свой словарь: «Destino»… «Destillador»… «Destierro» – «изгнание». «От красного октября до моего изгнания», – отлично все понял… «Верно, после гувернантки тут жил кто-нибудь еще?..» Константин Александрович осмотрел и картинку над комодом, она изображала что-то ему знакомое. Не без труда в слабо освещенной комнате разобрал надпись: «Кузница Вулкана» Веласкеса. «Ишь ты!» Попробовал понять, что означают эти свирепые голые босые люди, но ничего о Вулкане не вспомнил. «Кажется, какой-то был бог? Что-то ковал… Бог, и ковал… «Лемносский бог тебя сковал…» Ничего не помню…» Опять подошел к окну. «Веревочная лестница, испаночка, герцогинечка с кастаньетами… Неужто и на лестнице с кастаньетами?» Но темная узенькая улица ничего такого в его воображении не вызвала. «Да, теперь не до испаночек и не до герцогинечек!» – угрюмо пробормотал он.

Он надел пижаму и лег в постель, оказавшуюся довольно жесткой. Накрылся одеялом, с наслаждением вытянулся, с еще большим наслаждением распустил мускулы. «Да, все-таки и без испаночек есть и на старости лет блаженные минуты». Хотел было по привычке почитать книгу, но Клаузевиц остался на комоде: забыл положить его на стул, придвинутый к кровати вместо ночного столика. Вставать ему не хотелось: холодно. Он повернул выключатель, находившийся, к счастью, под рукой.

Проснулся он от сильного грохота. Константин Александрович вскочил: «Что такое?» С улицы доносились крики, внизу как будто бежало множество людей. Тамарин протянул руку к выключателю, не без труда нашел его, шаря рукой по стене, повернул – лампа не зажглась. Было совершенно темно, еще темнее, чем вечером. Крики на улице усилились. Вдруг раздался сильный взрыв. «Бомбардировка!» Сердце у него забилось. «Потерял привычку!..» Слегка трясущейся рукой он снова, несколько раз, резко повернул выключатель, точно от силы движения лампочка могла зажечься – и сообразил, что ток должна была выключить станция. Константин Александрович пытался разыскать ногами туфли, не нашел и босой по каменному полу осторожно стал пробираться к окну, вытянув вперед левую руку, ориентируясь больше по току холодного воздуха. Споткнулся, чуть не упал; но добрался и отодвинул занавеску. Почти не стало светлее. Крики неслись откуда-то слева. Очевидно, люди бежали и прятались. Страшный взрыв повторился – как будто еще ближе, – и, сливаясь с ним, послышались долгий, нестерпимо нараставший грохот, затем женский крик, визг, плач. Тамарин понял, что где-то совсем близко рухнул дом. «Быть может, сейчас смерть!..» Он перекрестился, взглянув на потолок, и уже спокойно стал соображать, что именно произойдет. «Задавить – не задавит: верхний этаж…» Раздался третий взрыв, за ним четвертый, пятый. Удары следовали один за другим, но удалялись с непостижимой быстротой, трудно было даже понять, как люди передвигаются столь быстро. «Ведь разве только минута прошла, а он, может быть, уже у Гетафе… Пронесло… Да, пронесло!..»

Крики на улице ослабели и изменились. Послышались веселые голоса, точно спасшиеся поздравляли друг друга. Еще раздался глухой удар, но уж совсем далеко. Вдруг в комнате зажглась лампочка, на улице что-то слабо засветилось очень бледным синеватым светом. Пронесся радостный гул: «А-а-а!» Улица стала заполняться людьми. Куда-то быстро проехал большой автомобиль неприятного вида. Тамарину хотелось узнать, куда упали снаряды, близко ли отсюда разрушен дом, но спросить было не у кого. «Все-таки у них порядок: и «Скорая помощь» действует, и ток выключили, как следует». С улицы его окликнули знакомые голоса: это были его спутники. «Вот как! И вы здесь?!» – радостно сказал Тамарин и зачем-то попросил их подняться. Пока они поднимались, он надевал только что повешенный в шкаф халат и думал, что принимать их в халате неудобно. Испанец был теперь в сандалиях на босу ногу и даже оружия имел с собой меньше. Шофер был так же по форме одет и так же подтянут, как днем. «Ну, что? В чем же было дело?» – спросил Константин Александрович. Телохранитель взволнованно рассказал, что на расстоянии трехсот метров отсюда упал тяжелый снаряд; рухнул большой дом, убито человек двадцать женщин и детей, раненых еще гораздо больше. «Пятая колонна сигнализирует», – с таинственным видом сообщил он и объяснил незнакомое командарму выражение: летчикам подают знаки оставшиеся в Мадриде тайные фашисты. «Одного из них только что нашли: у него горел фонарь». – «И что же?» – «Выбросили из окна, – ответил весело немец, – это здесь такое правило, когда не меньше шести этажей». – «Мы уже исполнили ваш приказ, – поспешил перевести разговор телохранитель, – достали бензин, съездили в штаб, сделали заявку и получили пропуск куда угодно». Он подал Тамарину билетик. «Это отлично, что так скоро. Значит, завтра в семь», – сказал командарм, не удивлявшийся больше испанским порядкам. «Сегодня ночью ожидается большое сражение, – понизив голос, сказал телохранитель, – мне только что сообщили. Мы атакуем клинику в Университетском городке. Она в руках фашистов. Это величайший секрет». – «Я никому не расскажу. Ведь Университетский городок близко?» – «Совсем близко. Туда идут с Пуэрта дель Соль трамваи 22 и 12». Тамарин только вздохнул: клиника, большое сражение, трамвай идет на поле сражения! «Для штурма клиники мои стратегические познания не нужны…» Телохранитель посмотрел на него сочувственно-тревожно. «Надеюсь, вы не заболели? – сказал он. – Здесь очень легко простудиться. В Мадриде есть такая поговорка: надо тепло одеваться до сорок первого мая». Константин Александрович слабо улыбнулся и отпустил их. Он в самом деле чувствовал себя все хуже.

Тамарин взглянул на часы и ахнул: еще не было двенадцати часов. Впереди была долгая ночь, конечно, бессонная: сон сорван. «Разве принять снотворное?» Константин Александрович всегда возил с собой аптечку. В лучшие времена это был изящный ящичек с перегородками, отделениями, скляночками, теперь – старая коробочка от конфет. Изменились и лекарства: о фенацетинах и антипиринах времен его молодости уже не было слышно. «Гарденаль? Подожду немного: если не засну, приму…»

Он положил суконный халат поверх одеяла и снова лег. Подумал, что хорошо было бы положить на ноги еще что-либо. Лихорадочная дрожь была сама по себе почти приятна, – если бы знать, что так можно лежать долго, очень долго, – вечность. Тамарин чувствовал теперь такую физическую и душевную усталость, точно ему было сто лет. «Не дай, Господи, всерьез заболеть здесь! Ни души!» – подумал он с ужасом, замотав головой. «Хорошо, что нисколько не испугался. Страшен тут только звуковой эффект, особенно от рухнувшего дома. Артиллерия другое дело: опасности больше, но звуковое впечатление не такое». Еще приятно было, что он снова попал на войну, но теперь это чувство в нем было гораздо слабее, чем несколько часов тому назад. «Да, батары, боксеры… Выбрасывают из окон, быть может, и вправду выкалывают глаза… Те во имя Христа, эти во имя свободы… И те и другие, разумеется, бесстыдно лгут. «Свобода! Разве она так живет в душах людей, вот как у батюшки, у его сверстников жила, например, «честь мундира»! Отцам нашим было ясно как день, что мундиру изменять нельзя, ни при каких условиях нельзя, что есть вещи, с мундиром несовместимые и потому невозможные, что, когда надо умирать за мундир, то, значит, надо, и нечего рассуждать. А что же у этих несовместимо с их мундиром свободы? У них процент дезертиров, изменников, предателей не в десять раз, а в десять тысяч раз больше, чем был у тех… Кроме того, разве они введут свободу, если победят? Только что глаз не будут выкалывать, да и то неизвестно… Разумеется, есть осмысленные войны, но эта бессмысленная… А самое бессмысленное то, что здесь оказался я. Почему русский человек, бывший помещик Орловской губернии, русский генерал – уж не знаю, бывший или не бывший, – оказался участником гражданской войны в Испании!.. Правда, дед участвовал в венгерской кампании, а нам до Венгрии было тогда столько же дела, как теперь до Испании. Однако офицеры Николая I твердо верили во все то, во что верил сам Николай I. А я? Мне что у Миахи, что у Франко, по существу, все равно, и для меня разницы между ними нет: все они генералы из музыкальной драмы…» Он подумал также, что, если б его убили в эту первую же ночь, то никто, пожалуй, никогда не доискался бы, что с ним стало. «Какая уж там регистрация! Кто будет наводить справки о чужом человеке, без родных, без друзей? Ну, положим, эти молодые люди заявили бы. Все-таки, быть может, сообщили бы в Москву». Снизу из окон первого этажа донеслись еще голоса, теперь совершенно спокойные и веселые. Люди укладывались спать и шутливо переговаривались: сегодня спаслись, – кто завтра? «Да, глупо, глупо. Странно, что преобладает над всем глупость… Да еще скука…»

Вдруг где-то внизу послышалась музыка. Тамарин с изумлением прислушался: гитара? Играли что-то очень знакомое. К инструменту присоединился голос, довольно приятный тенорок, певший по-русски. «…Я возвращался на рассвете. – Всегда был весел, водку пил», – пел тенорок. «Что за чудеса!..» – «И на цыганском факультете. – Образова-образованье получил…» Кто-то весело засмеялся. «Да, ведь тут еще русские! А я думал, чекисты! Ясно, что офицеры», – подумал радостно Константин Александрович, хоть это, собственно, ни из чего не следовало. «…Летя на тройке полупьяный, – Я буду вспоминать о вас. – И по щеке моей румяной – Слеза скатится с пьяных глаз…» У Константина Александровича неожиданно тоже появилась на щеке слеза. «Очень милый голос. И совсем так поет, как мы пели…» Ему внезапно вспомнилась другая ночь, давняя, очень давняя, праздник Александрийского полка, почти пятьдесят лет прошло. «…А кто там в траурной венгерке, – Чей взор исполнен дивных чар? – Я узнаю тебя, бессмертный…» Тамарин увидел перед собой залу собрания, уставленный бутылками стол, поющую толпу офицеров, веселое лицо будущего царя, размахивавшего руками в такт песни. «Если бы тогда колдун предсказал, эдакий вещий Олег! Зачем это было? Кому все это было нужно?»

Пение оборвалось. Послышалось крепкое русское ругательство, за ним смех, треск разбившегося стакана. «Верно, они знают мое имя? Уж не зайти ли? – подумал Константин Александрович. – Нет, нельзя: миссия секретная. Конечно, они имя должны знать. Эдак-то года через три уже никто не будет знать на всей земле. На всей земле! «Я узнаю тебя, бессмертный!» Не узнаю и не бессмертный, и ничего не понимаю: как это оттудапришел сюда?Точно мой разум и воля в этом и не участвовали! Да они и в самом деле не участвовали. И так, конечно, у всех, кроме разве каких-либо необыкновенных людей: идешь в одну сторону, попадаешь в противоположную… Нет, разумеется, нельзя к ним зайти. Разве в случае крайности, если совсем расхвораюсь? Но я ужеболен! Уж не схватил ли я в самом деле тиф? Хотя нет: у тифа инку… инкубационный период…» Слово «инкубационный» мысленно выговорилось у него не сразу. «Что-то такое еще есть на «инку»? Инкубы… Инкунабулы… Вздор!.. Пить очень хочется… Тифа быть не может. Говорят, здесь какая-то местная лихорадка, тотчас сваливает человека…»

Тамарин встал, налил себе трясущимися руками вино и выпил залпом. «Может быть, все-таки засну? Крепкое вино… Почитать на ночь…» Он просмотрел книги на комоде. Был очередной томик Клаузевица, были самоучитель и словарь испанского языка, был путеводитель по Мадриду, был тот же парижский том Пушкина. «Отлично сделал, что захватил!» Снова лег, подождал несколько минут, чтобы согреться, не согрелся и с усилием открыл книгу. Вернее, она сама открылась на закладке, и опять, но еще с гораздо большим волнением, чем тогда в Париже, Константин Александрович прочел: «Он сказал мне: «Будь покоен, – Скоро, скоро удостоен – Будешь Царствия Небес, – Скоро странствию земному – Твоему придет конец. – Уж готовит ангел смерти – Для тебя святой венец».