Текст книги "Начало конца"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

XVII

Константин Александрович долго не мог заснуть в доме советского уполномоченного. Все старался привести в порядок свои первые впечатления от Испании. Думал, не забыл ли о чем-либо важном, не сказал ли чего лишнего. «Нет, кажется, все в порядке. Какие же могут быть впечатления от одного дня, от поездки в автомобиле? Кажется, прекрасная страна и народ прекрасный. Отлично могли бы жить без того, чтобы резать друг друга. Бог их ведает, почему у них эта гражданская война? Может быть, они и сами этого не знают? А может, они-то знают, да нам непонятно. Разве в Европе что-нибудь понимают в нашей революции? Или разве можно понять, что такое происходит в Китае? Я за несколько лет, ежедневно читая газеты, только два имени и запомнил: Сунь Ятсен и Чан Кайши. И еще есть какой-то «христианский генерал», кажется, главный разбойник. Но все это меня не касается: мое дело – изучить положение на месте и представить в Москву доклад. Разумеется, изучить положение будет не легко, не понимая по-испански. Кое-что все-таки было интересно в том, что рассказывал этот товарищ с языком без костей… Нет, кажется, ничего лишнего я ему не сказал, – думал в кровати Тамарин. – Нелепая война, что и говорить. Люди одной крови, одного языка, одной веры режут друг друга из-за идей, которые девяти десятым из них совершенно не интересны. А тут еще наши вмешались (он опять вспомнил «т-та-варищи и граждане!» на границе). Без них такие дела не делаются. А я на них работаю… Что-то очень холодно в Испании. Уж не простудился ли в дороге? Очень хороша была водка у товарища… – Тамарин вспомнил свой обед с Надей в Париже и вздохнул. – Где-то моя милая Надя? Так и проститься не успел. Надо ей послать открытку из Мадрида. Командировка секретная, но, бог даст, Надя генералу Франко о ней не сообщит…» Он уже дремал, когда на улице послышался дикий крик. «Sereno!» – орал кто-то с наслаждением. «Что за черт! Это что же? Приглашают ложиться спать? «Sereno» значит «тихо». Хорош способ устанавливать ночную тишину, – подумал Константин Александрович, улыбаясь. – Право, очень, очень мило. Прямо «Кармен» в «Музыкальной драме»!..» Сторож орал уже довольно далеко. Тотчас после его предписания шум на улице усилился. С грохотом проехали грузовики. Тамарин так с улыбкой и заснул.

Разбудили его не в пять, как было условлено, а в четверть седьмого. Он умылся, стараясь не шуметь, и вынул из чемодана военную форму. Она слежалась и немного пахла нафталином. Это было досадно Константину Александровичу: как-никак, он здесь представлял русскую армию. Достал английские бритвы, взял лучшую, «Tuesday», и выбрился очень тщательно. Натянуть сапоги оказалось труднее, чем было прежде, в России: отвык. «Молода была – янычар была. Стара стала – … стала!» – вспомнил он поговорку, которую в его полку произносили с сильным грузинским акцентом и приписывали князю Багратиону, герою Отечественной войны. Несмотря на ранний час, для Константина Александровича был приготовлен завтрак. Его принес на подносе пожилой испанец, накануне подававший обед. Приготовлена была и корзинка с провизией на дорогу. «Нет, право, он очень милый и любезный человек, – думал об уполномоченном Тамарин, сам удивляясь своему «нет, право», – простоочень милый человек. Жаль, что старая Россия плохо понимает новую…» Вопрос о «начай», еще более чем всегда неприятный Константину Александровичу, разрешился хорошо: немного поколебавшись – можно ли давать на чай испанскому товарищу и если можно, то сколько, – он пожал ему руку и при рукопожатии, как когда-то гонорар врачам, сунул приготовленную ассигнацию. Испанец ответил рукопожатием, спрятал деньги и очень просто, с достоинством поблагодарил. «Замечательно: настоящий гидальго, – с искренним удивлением подумал Тамарин, спускаясь по лестнице. – А странно, что у товарища прислуживает не русский: это не полагается…»

Вышел он еще более подтянутый, чем обычно: почти как в лучшие, гвардейские времена. При его осанистой фигуре на нем и помятая шинель сидела хорошо. У подъезда стоял большой автомобиль, новенький, очень хороший «бьюик». Два человека вскочили и отдали честь сжатым кулаком, причем один вытянулся и превратился в статую. Невытянувшийся был еще совсем юноша. «Ах, тот испанский телохранитель!» – догадался Константин Александрович, сдержав улыбку. Он никогда в жизни не видел лучше вооруженного человека: у юноши были и винтовка, и ручные гранаты на поясе, и сабля, и два пистолета, и кинжал. Опытный взгляд командарма сразу признал русские казенные восьмизарядные пистолеты; винтовка была неизвестного ему образца, а ручные гранаты маленькие, не то польские, не то чехословацкие. «Ничего тут не поймешь: сами они какие-то радикалы, и помогают им и наши, и демократы, и даже фашисты. Правда, за деньги. Правда и то, что помогают мало. «Вот вам на две копейки оружия, и отвяжитесь, проклятые!» – подумал Тамарин, довольно бойко отвечая на новое приветствие: вытянул руку, но в виде компромисса кулака не сжал, только свел пальцы. Юноша восторженно на него глядел. Несмотря на обилие оружия, ничего военного в наружности молодого испанца не было. Зато шофер, неестественно светлый блондин, лет тридцати, с красной нашивкой на рукаве, был настоящий солдат. У него и приветствие сжатым кулаком вышло по-военному. Тамарин не без удовольствия окинул взглядом его окаменевшую фигуру. «Да, немец! – вспомнил он. – Может быть, для военного эдакое приветствие и не так нелепо».

– Какие будут приказания? – переспросил Константин Александрович телохранителя, обратившегося к нему с вопросом на французском языке. – Да вот поедем. У вас все готово?

– О да! – с восторгом сказал телохранитель. Немец тоже что-то сказал по-французски. Понять его слова было не совсем легко, но прозвучали они как «так точно-Ваше-Высокопревосходительство». Это показалось приятной музыкой Константину Александровичу: он за двадцать лет отвык от таких интонаций. «Не отвечать же: «С Богом, ребята»? Этого по-французски не скажешь, да и вообще тут было бы, пожалуй, неуместно: ни Бога, ни ребят». Он что-то одобрительно пробурчал и сел в автомобиль. Телохранитель с гордостью снял чехол со стоявшего в автомобиле пулемета и, к удовлетворению Тамарина, занял место рядом с шофером. «Слава Богу, не надо будет разговаривать». По просьбе телохранителя Константин Александрович отдал ему подорожную.

На улице уже собрались зеваки: военная форма командарма вызывала любопытство. Подъехала тележка, запряженная ослом. Чудовищно-безобразная старуха пропела: «Agua! Qtiién quiere agua! [195]195
  «Вода! Кто хочет воды!» (исп.)


[Закрыть]Тамарин взглянул на нее с изумлением, но и с некоторым удовольствием: эта женщина, правившая ослом, торговавшая водою, вполне отвечала его представлениям об Испании. Телохранитель подошел к тележке, очень вежливо поднял фуражку и купил бутылку воды. «Agua, agua! Más fresca que la nieve» [196]196
  «Вода, вода! Свежее, чем снег» (исп.).


[Закрыть], – запела старуха. Немец с недовольным видом передвинул бутылку, что-то пробормотал и, выпучив глаза, уставился на командарма в ожидании приказаний. «Мы можем ехать», – по-немецки сказал Константин Александрович. Лицо шофера просветлело, он опять произнес неясные звуки с той же интонацией. Автомобиль медленно, затем ускоряя ход, пошел по еще пустоватым улицам города. У заставы он остановился. Телохранитель таинственно, с видимым наслаждением, произнес новый пароль «Lenin dos dos» вместо прежнего «Todos para uno» и показал подорожную. Начальник караула пробежал ее, вернул и отдал честь. «Бьюик» покатил дальше.

Здесь, в отличие от той дороги, по которой Тамарин ехал от французской границы, война чувствовалась беспрестанно. Контроль был гораздо серьезнее. У мостов, на перекрестках автомобиль останавливали патрули. У одного моста республиканский офицер, подозрительно вглядевшись в шофера и, по-видимому, признав в нем немца, потребовал его бумаги. Шофер вынул из кармана аккуратно заложенную в кожаную обертку книжечку с наклеенными слева голубыми марками. «República Española», «Brigadas internacionales», «Grado Sargento» [197]197
  «Испанская республика», «Интернациональные бригады», «Звание сержант» (исп.).


[Закрыть]– увидел, наклонившись, Тамарин. Офицер обменялся замечаниями с телохранителем (Тамарин не понял ни слова) и кивнул головой. Солдаты, отдав честь, пропустили «бьюик». Но вид республиканской армии не внушал ему большого доверия. Раза три они обгоняли шедшие по дороге воинские части. Константин Александрович внимательно их осматривал. Его неприятно удивило разнообразие форм: были тут и пестрые мундиры королевских времен, и рубашки защитного цвета, и синие блузы, и кожаные куртки, и африканские бурнусы, и даже какие-то странно надетые, несерьезные пелерины. Так же разнообразно было вооружение. Шли солдаты нехорошо: и командарм, и шофер поглядывали на них неодобрительно. «Да, само по себе это не имеет значения. Есть отличные армии, с виду неказистые, как, например, японская», – думал командарм, немного кривя душой: он не любил неказистых армий, и ему было трудно отделить боевую ценность войск от их внешнего вида и выправки. «Что бы там ни говорили, наша прежняя гвардия да еще прежняя прусская были лучшими войсками в мире. Но и у испанцев человеческий материал должен быть недурной. Их пехота издавна славилась… Жаль, что нет порядка».

Порядка действительно было мало. По измученным и злым лицам проходивших солдат Константин Александрович догадывался, что идут они давно и что кормят их плохо. На полустанке, у которого дорога пересекала железнодорожное полотно, стояло множество пустых вагонов, вагонов с солдатами, и опять-таки по разным для штатского глаза неуловимым признакам Тамарину было ясно, что вагоны эти стоят здесь не первый день, а может быть, и не первую неделю. При цистернах с нефтью не было ни аэропланов, ни зенитной артиллерии. «Чего проще их взорвать? Почему же те не налетают? В гражданской войне шпионаж всегда очень прост, сочувствующих должно быть немало, этим у тех, тем у этих. Если те не знают, значит, и там растяпы. А если знают и все-таки не взрывают, то тем паче».

Думал он и о своем докладе. «Выяснить, какая из двух сторон имеет больше шансов на победу! А как это выяснить? Допустим, что в Мадриде мне удастся получить материалы об их собственных силах. Они будут, как водится, привирать, я, как водится, сделаю на это поправку. Съезжу, разумеется, на все фронты, куда пустят. Но сведения о силах противника? Допустим, что у них есть донесения агентов, расчеты, сводки. На этот материал положиться нельзя. И если даже эти сведения верны сегодня, то будут ли они верны завтра? Немцы и итальяшки могут доставить Франко сколько угодно оружия, аэропланов и даже людей. А Франция и Англия? Известное дело: «демократии»! – При всем своем либерализме Константин Александрович невысоко расценивал военную приспособленность демократий. – Но и об этом я ничего знать не могу. Тут уравнение с многими неизвестными, – подумал он привычной формулой. – Если судить с чисто военной точки зрения, то ни та, ни другая сторона не могут рассчитывать на победу: одна слабее другой. Главное неизвестное – дух той и другой стороны. Как же я могу об этом судить? Между тем ответственность большая: скажешь одно, выйдет другое…»

Тамарин с неудовольствием вспомнил свое неудачное предсказание относительно абиссинской войны. «Правда, тогда ошибся не я один. Ошиблись крупнейшие военные авторитеты мира. Один тот красавец что написал!.. А ведь если вспыхнет европейская война, то именно он, верно, и будет командовать французской армией, хотя он и стар. Никто ему его предсказания не напомнит. У нас дело другое, могут поставить к стенке и без войны: ошибся насчет Амба-Аладжи, еще раз ошибиться в Испании – каюк. Боюсь? Нет, но неприятно…» Константину Александровичу вспомнились его мысли о мужестве. В своей физической храбрости он был совершенно уверен. «А то, что они называют моральным мужеством, это вещь сложная».

Испанский пейзаж ему не нравился. Все было голо, выжжено солнцем, бесцветно – только разные оттенки серого цвета. Такое же было и небо: бело-серое, мутное, как вода с молоком, иногда, при редком появлении солнца, переходившее в желто-серый цвет, – подобный пейзаж, по мнению Тамарина, приличествовал Африке, а не Испании. Но в отличие от Африки было холодно. «Пожалуй, couleur locale [198]198
  Местный колорит (фр.).


[Закрыть]есть, а эдакого испанистого маловато», – думал Константин Александрович, собирая все, что в его памяти хранилось об Испании. Хранилось немного: «Кармен», кастаньеты, мантильи, дуэньи, веревочные лестницы и статуя командора. «Уж солнцу бы тут полагалось быть. Это против игры. Ежели ты Испания, то чтобы было солнце…» Он совсем продрог в своей застегнутой шинели. Есть ему еще не хотелось, но согреться крепким напитком было бы хороши. Тамарин все чаще поглядывал на корзинку с провизией. «Что бы в ней могло быть? Едва ли он догадался вложить какую-нибудь бутылочку. Но кто его знает, может, на счастье, и догадался?»

В одиннадцатом часу они подъехали к селению, которое могло быть большой деревней или крошечным городком. Шофер остановился у гаража, показал еще какую-то бумажку, тоже сложенную необыкновенно аккуратно, и потребовал бензина. Его требование не вызвало радости у гаражиста. Однако тот угрюмо подчинился. Пока автомобиль запасался горючим, Тамарин гулял, разминая ноги и стараясь согреться. На площади была наглухо запертая церковка. «Кажется, старая и благородного стиля», – подумал он нерешительно: архитектурный стиль – дело темное. «Может, тут Сервантес бывал или какой-нибудь Лопе де Вега… Был такой, а что написал, не знаю: не читал, жаль…» Вокруг него собралось несколько мальчишек: его шинель и здесь произвела впечатление – он, впрочем, не знал, какое именно. Во втором этаже небольшого домика женщина сердито захлопнула окно и прокричала что-то едва ли лестное. Константин Александрович отошел. В окне лавки съестных припасов были только колбаса сомнительного вида, грязные овощи и пустые бутылки. В стекле была огромная трещина. Вздохнув при виде бутылок, Тамарин взглянул на часы. «Время для фриштика» [199]199
  Завтрак – нем.Frühstuck.


[Закрыть]. Он иногда себе позволял такие слова: его отец принадлежал к поколению, которое говорило «фриштик», «пашпорт», «Штокгольм» и в котором сыновья называли отца «батюшка».

Телохранитель смущенно спросил Тамарина, не разрешит ли он немного отдохнуть и перекусить. «Да, разумеется, – поспешно подтвердил Константин Александрович, – нам кое-что дали в дорогу. Вон корзинка… Тут в автомобиле и закусим?» Молодой человек вспыхнул и, запинаясь, пояснил, что корзинка дана не им: у них есть своя еда. Он добавил, что немного дальше, за углом, есть кофейня. Правда, едва ли там можно достать еду, но, быть может, что-нибудь все-таки найдется. «Отлично! Вот туда и пойдем». Телохранитель бросился к шоферу и что-то ему сказал. Немец, видимо, тоже обрадовался, но, как показалось Тамарину, сразу потерял к нему уважение.

Константин Александрович хотел было взять корзинку, – на лице телохранителя изобразился такой ужас, точно тяжесть корзинки могла раздавить русского генерала, – молодой человек схватил ее и понес. Шофер тщательно запер автомобиль, показывая выражением лица, что он никому здесь не доверяет. До кофейни идти было недалеко. На углу телохранитель показал командарму здание, развороченное воздушным снарядом. Два этажа его были открыты, как полки этажерки. Очень пострадал и соседний кинематограф. На полуобвалившейся стене висела разорванная, обуглившаяся по краям, но еще свежая по краске афиша, что-то напомнившая Тамарину. «Кажется, стиль рюсс?» На афише были изображены длинноволосый геркулес в красной рубахе с обнаженной шашкой, еще какой-то другой человек, густо окровавленный, с выколотыми глазами, затем блестящий бал в зале непостижимых размеров, что-то еще.

«Ишь в какой мы моде!» – со смешанными чувствами подумал Константин Александрович. Юноша взволнованно пояснил, что в прошлый свой приезд видел здесь эти самые русские фильмы, а как раз на следующий вечер произошла воздушная бомбардировка и погибло множество женщин и детей. «Ох, уж эти мне женщины и дети», –недоверчиво подумал Тамарин и сделал фальшиво-испуганное лицо, как полагается делать при получени известия о смерти чужих людей. Из приличия они пошли дальше молча. По дороге им попадались в самом деле главным образом женщины и дети. Но на углу, перед очень старым двухэтажным домом из тесаного камня, толпились мужчины, в большинстве вооруженные, в военных или полувоенных нарядах, в странных, с прорезами для рук, мантиях на красной подкладке. В полусознательной памяти Константина Александровича на мгновение всплыла егокрасная подкладка, – он вздохнул, так и не сознав, почему вздыхает. «Живописно, грех сказать! Это, по крайней мере, испанисто…»

Их оглядели с любопытством. Некоторые военные отдали честь командарму, но не все. Кое-кто поспешно отвернулся. В домике стоял адский гул. «Может, домик как домик, а может, тут эдакий Лопе де Вега и жил!..» Наверху, прорезав крики и смех, страшно захрипел радиоаппарат. Толпа устремилась в домик, шум еще усилился. «Это здешний республиканский клуб, – объяснил телохранитель. – Тут же теперь помещается штаб…» Он назвал номер бригады. «Вы зашли бы узнать: уж не случилось ли что-либо важное?» – предложил Константин Александрович. «Мы можем зайти все, никто ничего не скажет». Тамарин с недоумением взглянул на немца. Тот засмеялся и махнул рукой.

Они поднялись по каменной лестнице и вошли в большую переполненную людьми комнату со сводчатым потолком, каменным полом. В комнате галдели люди, стучали пишущие машинки, трещал телефон, что-то выкрикивал радиоаппарат. Беспрестанно входили все новые посетители, в пелеринах, в плащах, в сапогах, начищенных до изумительного блеска. Но и тех, которые носили военную форму, Тамарин не мог серьезно считать офицерами, как не мог серьезно признать, что это заведение – какой бы ни был штаб, хотя бы и незначительной воинской части. В комнате стоял густой дым. У Константина Александровича немного закружилась голова. Телохранитель вернулся от радиоаппарата и заявил, что одержана большая победа, но подробности разобрать было трудно. «Quatsch!» [200]200
  «Ерунда!» (нем.)


[Закрыть]– решительно сказал немец. «Пойдем», – приказал Константин Александрович. Ему было и смешно, и обидно. «Правда, это глушь и далеко от фронта…»

Кофейня была именно такая, какой ждал от Испании Тамарин. Собственно, это была не кофейня, а харчевня. Правая часть дома, очевидно, предназначалась для скота. «Сюда, должно быть, и сейчас приезжают на ослах или на мулах. Уж здесь-то, наверное, бывали Дон Кихот и Санчо Пансо…» Слева была кухня, тоже из тех, что описываются в старых романах, с большим очагом, с веревками, подвешенными к бревнам потолка. «Это для окороков, что ли?» К кухне примыкала довольно большая комната с деревянными столами, со стульями старинной формы, со столиком хозяйки на возвышении. Хозяйка, почтенная усатая женщина, взглянула на военного гостя с явным беспокойством. Поговорив с ней, телохранитель печально сказал, что еды никакой нет, только… Он произнес какое-то трудное длинное слово. «Что такое авельянос? Ну, авельянос так авельянос, – благодушно согласился Тамарин, – а вот нет ли у нее вина? Хереса, например?» Этот вопрос как будто удивил телохранителя. Он снова обратился к хозяйке и, вернувшись, сообщил, что херес есть, сейчас дадут. Немец одобрительно кивнул головой, словно показывая, что и он заказал бы то же самое. Шофер и телохранитель, очевидно, не решались сесть без приглашения. «Что ж, садитесь», – предложил Тамарин: он хотел было добавить: «граждане», но язык по-французски слова citoyens не выговорил; по-русски в свое время, в Москве, почему-то выходило гораздо легче, особенно с 1920 года: в начале революции Константину Александровичу все казалось, что его называют гражданином в насмешку.

Они выбрали стол в углу. Тамарин сел на скамью, его спутники заняли стулья по другую сторону стола. На третий стул телохранитель положил один из своих пистолетов, поставив в углу винтовку. Вторым пистолетом он пользовался, как певица розой или платочком во время исполнения романса, чтобы занять руки.

– А вы бы спрятали оба пистолета, опасности пока никакой, – благодушно посоветовал ему Тамарин. Юноша смущенно улыбнулся. Немец развернул свой перевязанный кулек, вынул хлеб, колбасу и спрятал веревочку. Тамарин поднял крышку корзинки. Оба спутника его ахнули: там были ветчина, жареная курица, пирожки, фрукты; нашлись даже вилка, нож, горчица. «Какой любезный человек!» – опять подумал, веселея, Константин Александрович. Ему стало совестно перед спутниками, старавшимися не смотреть на корзину. «Наши-то, слава Богу, питаются здесь не так, как эти!..»

– Вот мы все это разделим, как следует, на три части, – особенно веселым тоном сказал он и стал делить прилипшую к бумаге ветчину. Телохранитель покраснел. – А вы мне зато дадите вашей колбасы, она, кажется, очень вкусная, – деликатно добавил Константин Александрович.

Хозяйка принесла херес, стаканы и густой напиток, оказавшийся чем-то вроде шоколада. Тамарин разлил вино по стаканам. «О, ради Бога, мне не надо так много!» – с искренним испугом воскликнул телохранитель. Он действительно только отпил из стакана и отставил его в сторону. Немец взглянул на него с презрением, залпом выпил полный стакан и посмотрел на марку бутылки. Константин Александрович тотчас налил ему еще вина. В кофейню вошли два старых испанца, вежливо раскланявшиеся сначала с хозяйкой, потом с Тамариным и его спутниками. Шофер и телохранитель живо съели свои порции ветчины, курицы, пирожков. «Верно, давно такого пира не видели…»

– В берлинском ресторане Кемпинского был тоже очень хороший херес, – сказал немец. Тамарин подлил ему еще. – О, я сказал не для этого, – пояснил шофер и очень поблагодарил Константина Александровича, хотя и без прежней скороговорки. – В свое время, до Гитлера, я часто бывал у Кемпинского и начинал именно с хереса, а иногда и с икры. Caviar im Eisblock [201]201
  Икра во льду (нем.).


[Закрыть]. Замечательная закуска! – добавил он с легким поклоном, желая, очевидно, сказать комплимент русскому. – Я не знаю лучше закуски. Разве рейнлакс под майонезом?

Шофер сообщил, что он родом из Магдебурга, сын государственного чиновника, доктор философии Берлинского университета, занимал очень хорошее положение в социал-демократической партии, работал в разных ее учреждениях, писал в печати и на следующих выборах имел бы большие шансы пройти в рейхстаг. – Моя кандидатура уже обсуждалась в партии. Но из-за господина Гитлера я должен был бежать, хотя я коренной стопроцентный ариец. В моих жилах нет ни одной капли еврейской крови… Разумеется, я не антисемит, – поспешно добавил он, – у меня близкие друзья евреи. Я только констатирую факт.

– Здесь вы в чине сержанта?

– Был ранен, представлен к награде и еще три месяца тому назад должен был получить офицерский чин. Но при здешних порядках производство задержалось, – ответил угрюмо немец. По его тону легко было понять, что он о здешних порядках самого невысокого мнения. Тамарин сочувственно покачал головой и обратился к испанцу по-французски:

– Вы, вероятно, не знаете немецкого языка?

– Ни одного слова! – сердито ответил немец за молодого человека. – К счастью, я владею французским языком, хотя многое забыл. У нас в доме была швейцарская гувернантка.

– Ну вот и отлично, значит, у нас есть общий язык, – сказал Константин Александрович и навел беседу на военные дела. Телохранитель заявил, что в победе не может быть ни малейшего сомнения.

– Почему же вы так думаете? – осторожно спросил Тамарин.

– Потому что весь наш народ ненавидит фашистов. Они воюют из-за классовых интересов, а у нас дух! Ах, какой у нас дух! – горячо воскликнул телохранитель. – Мы голодаем, у нас мало оружия, мы погибаем от пуль, от голода, от болезней, но мы победим.

– Правильно, – сказал Тамарин. «Какие же это у них болезни? Не слышно, чтобы был сыпняк? – невольно заинтересовался он, вспомнив Гражданскую войну в России, – умирать так умирать, но не от сыпных же вшей…» Испанец что-то рассказывал о войне, довольно сбивчиво, отчасти из-за волнения, которое у него вызывала личность советского генерала, отчасти из-за недостаточного знания языка. Впрочем, говорил он на французском бойко, с акцентом забавным, но много менее противным, чем у немца. Из разговора выяснилось, что он сын рабочего из Ируна, работал в мастерской с двенадцати лет, сначала примкнул к анархистам и только позднее понял, что это была тяжкая ошибка, что анархисты группа не пролетарская, а мелкобуржуазная.

– Не так ли? – почтительно обратился он к командарму.

– Да, разумеется, – подтвердил энергично Константин Александрович, произнося мысленно непечатные слова.

– К партии же я примкнул всего два года тому назад, – продолжал испанец. В дальнейшем он говорил о коммунистах просто «партия»; так английские министры, произнося слова «правительство его величества», имеют в виду только британское правительство, а не кабинеты других монархических стран. – После анархистов я было примкнул к троцкистам. Это тоже была тяжкая ошибка. – «Примкнул, примкнул… Эх, дурак мальчишка!» – с сожалением думал Тамарин.

– Дух, конечно, великая вещь, что и говорить, но одним духом против танков и аэропланов воевать нельзя. Нужны еще оружие, порядок и дисциплина, – сказал он не совсем согласно с прежними своими одобрительными словами.

– Das sag ich ja eben [202]202
  Как раз это я и говорю (нем.).


[Закрыть], – решительно подтвердил немец и даже закивал головой от удовольствия.

– Я нисколько не возражаю, но, конечно, дисциплина свободная, – ответил телохранитель и заговорил о высоких боевых качествах республиканской армии. Шофер слушал с презрительной усмешкой.

– А ваше мнение? – обратился к нему Тамарин.

– Мое мнение? – переспросил по-немецки шофер. – Мое мнение то, что решение конфликта не зависит нисколько ни от Мадрида, ни от Франко. Все будет решено в Берлине. Если господину Гитлеру угодно будет прислать сюда германские войска, то они, разумеется, и победят. А если воевать будут они (он пренебрежительно кивнул на испанца) да еще итальянские господа, то… – шофер махнул рукой.

– Вот как? – спросил Константин Александрович, в душе вполне согласный с немцем. «Только будь ты хоть трижды социалист, а говоришь ты о своем герр-Гитлере не так, как о «die italienischen Herren» [203]203
  «Итальянские господа» ( нем.).


[Закрыть], – подумал он, подливая себе остаток вина. Испанец неожиданно спросил, знал ли он Чапаева, и, видимо, огорчился, получив отрицательный ответ. Ему очень понравился этот фильм.

– И «Мишель Строгофф» тоже… Правда ли, что царь собственноручно вырывал бороды у бояр? – Только за особо важные поступки. Не чаще двух раз в месяц, – сказал Константин Александрович опять произнося мысленно непечатные слова, и тотчас пожалел о своей шутке. Телохранитель, широко раскрыв глаза, рассказал о зверствах испанских фашистов. Тут были сожжение живых людей, пытки, особенно выкалывание глаз. – Вы сами это видели? – Как выкалывают, не видел, конечно, а трупы с выколотыми глазами видел, – сказал несколько обиженно молодой человек. Тамарин вдруг вспомнил спектакль, на котором был с Надей в парижском театре ужасов. «А может быть, и врешь, пан писарь, – подумал он неуверенно. – Хотя ничего невозможного, собственно, нет…»

– А у вас как? Нет зверств?

– Нет и не может быть, это клевета наших врагов, – ответил испанец тоже без уверенности в тоне. Шофер пожал плечами. – Неправда! Мы просто расстреливаем шпионов, – обратился к нему телохранитель. «Верно, и те, и другие привирают, – утешил себя Константин Александрович. – Вот тебе и театр ужасов! Теперь и в театр ходить не надо…»

За столом, где сидели два испанца, вдруг поднялся шум. Оба старика вскочили с мест и заговорили одновременно очень повышенными голосами. «Что это? Хорошо, что кинжалов при них нет, – сказал Тамарин, – о чем это они?» Телохранитель с любопытством прислушался. Хозяйка кофейни тоже подняла голову, впрочем, без большого интереса. Старики дико орали друг на друга, размахивая руками; лица у них были искажены бешенством. Константину Александровичу, не понимавшему ни единого слова, казалось, что они тотчас бросятся друг на друга. «Так его, валяй», – думал Тамарин, повеселевший от хереса. Понемногу, однако, голоса стали понижаться, от бешеного крика до крика обыкновенного, затем до нормального разговора. Лица у сердившихся осветились улыбкой, они снова сели и заговорили очень просто и дружелюбно. Один из них повернулся к хозяйке, приподнял шляпу и заказал две чашки авельяноса. «Кажется, литературный спор», – объяснил без малейшего удивления телохранитель. Шофер снова пожал плечами и, заглянув в корзинку, сказал с сожалением:

– Ничего не осталось на ужин…

– Поужинаем в Мадриде, – ответил Константин Александрович. Он был доволен завтраком. Общение почти на началах равенства с этими людьми доставляло ему некоторое удовлетворение, его самого удивлявшее: несмотря на революцию и советский строй опыт говорил ему, что такое общение генерала с нижними чинами вредно и недопустимо. «Правда, они испанцы и сознательные… Как только мои солдаты в 1917 году стали сознательными, все пошло к черту…»

Шофер осведомился у Тамарина, знал ли он Ленина. Теперь Константину Александровичу показалось, что немцу хотелось бы и Ленина обозначить каким-либо титулом: «Знали ли вы, ваше превосходительство, его превосходительство Ленина?»

– Нет, не встречал.

– А Сталина? – взволнованно спросил телохранитель. Глаза у него заблестели.

– Тоже не знаю, – ответил Тамарин. Оба его собеседника были, видимо, разочарованы. Разговор стал вялым. «Что, если отсюда написать открытку Наде?» – подумал Константин Александрович. «Здесь, наверное, есть почтовый ящик?» – спросил он. «Очень сомнительно, – ответил немец, – у них почтовые ящики привешиваются к трамваям». – «Конечно, есть ящик! Как раз напротив кофейни», – обиженно возразил телохранитель. Он достал у хозяйки открытку с видом городка. Тамарин вынул самопишущее перо и написал несколько строк. «Я могу отпустить», – предложил шофер. «Да, пожалуйста», – согласился Константин Александрович не совсем охотно: любил для верности отправлять письма собственноручно. Немец взял открытку, бегло взглянул на адрес, увидел слово «мадемуазель» и улыбнулся с видом джентльменского понимания. «Олл раит», – сказал шофер. Как почти все немцы, он был англоман и, ругая англичан, в душе считал их высшей расой. Вернувшись через минуту, он угрюмо-иронически сообщил, что ящик закрыт, и вернул открытку.

– Вы, кажется, написали по-русски? – спросил он. – По-французски вернее. И лучше опустить в Мадриде.

– Почему же нельзя отсюда писать по-русски? – спросил сердито Тамарин. – Ну, поедем, пора. В Мадриде, верно, будем не раньше семи?