Текст книги "Верни мне любовь. Журналистка"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
В этот момент дверь в гостиную распахнулась – и в комнату шагнул какой-то прилизанный джентльмен, словно сошедший с витрины модного бутика.
– Галочка, ты на часы иногда смотришь? – поинтересовался он, не соизволив не только поздороваться, но вообще заметить меня. Зато сама Карина не упустила удивления, промелькнувшего на моей физиономии при слове «Галочка».
– Что это вас так изумило? – жестко усмехнулась она. – Вы что же, никогда не слышали, работая в прессе, о псевдонимах и сами ими не пользуетесь?
– Слышала, но сама не пользуюсь, – пробормотала я.
– Ага… – съязвила певица. – Стараетесь за каждое свое слово отвечать по всей строгости и потому – под настоящим именем?
Я промолчала.
– Ну а у нас такой вариант не проходит. И поскольку никакого интервью, как вы наверняка поняли, вашей газетенке я давать не буду, так и быть, признаюсь: под моим настоящим именем я вряд ли бы сделала свою нынешнюю карьеру… Галя Иванова, звезда эстрады, это круто!..
Она нервно рассмеялась, а витринный господин соизволил наконец меня заметить и посмотрел крайне неодобрительно.
– Ты опять вся на нервах, – сердито произнес он, – и это за сорок минут до записи!
– Уймись, – безразлично бросила она, – через пять минут я буду в порядке… Специально для вас, Марина Петровна, поясняю, дабы не породить каких-либо странных слухов: это мой муж, бизнесмен Дмитрий Касинский, а не менеджер, не любовник, не… Дима, проводи даму!
Последнее она вынуждена была добавить мне в спину. Яда, которого я нахлебалась вдоволь за прошедший час, было уже слишком много для меня, и, не прощаясь, я кинулась к выходу – в надежде, что найду его самостоятельно. Самым ужасным было то, что сказать хоть что-то в оправдание Милкиной памяти оказалось невозможно, страшная тайна гибели Екатерины Крымовой, а как выяснилось, еще и ее жениха, не оставляла ни малейшей возможности никаким оправданиям… Это был один из тех кошмаров, на которые жизнь способна, слава богу, не часто, зато выдает их по полной программе.
Муж Карины-Гали догнал меня очень вовремя: стоя в неизвестной мне комнате, уставленной аппаратурой и сразу двумя роялями, я никак не могла выбрать, какой из трех дверей мне следует воспользоваться, чтобы выйти наконец вон из этого дома.
– Сюда, пожалуйста… – обогнув меня, нелепо застывшую на месте, Дима распахнул среднюю из них, и дальше мы пошли вдвоем. – Здорово вам досталось? – неожиданно посочувствовал мне этот типаж из бутика вполне человеческим голосом. И поскольку я промолчала, продолжил: – Она Катю любила как родную сестру, своих сестер у нее никогда не было… Все время звала ее пожить у нас хоть пару дней. Но Катюша, конечно, отказывалась, она постоянно спешила к своей загадочной маме…
– Почему «загадочной»? – спросила я, чтобы хоть что-то ему ответить на неожиданное сочувствие.
– Это Галочкина шутка, – грустно улыбнулся он. – Мы с ее мамой, вечно занятой на факультете по уши, наверное, чуть ли не ежедневно говорили по телефону, а видеть – ни разу не видели… Она упорно уклонялась от встреч. Мы даже решили, что, может, у нее уродство какое-то? Ну отклонение во внешности. Хотя конкурс в университет она выдержала, а там это вроде бы тоже учитывается…
– И что? – поинтересовалась я.
– Да ничего, пустяки это все… Вроде бы, по словам покойной Катюши, та стеснялась своего возраста, считала себя слишком старой для такой молоденькой дочери… Всего вам доброго!
Мы достигли уже холла, и лифт, вызванный мужем Карины, уже успел услужливо разинуть передо мной свою зеркальную пасть.
– Она что, и на похоронах не была? Мать?
– Не было здесь никаких похорон, Катю сразу увезли на родину, в Симферополь, так что это нас там не было… У Галочки как раз начинались тогда гастроли – крайне важные, первые зарубежные гастроли… Манкировать ими было недопустимо… Всего доброго!
Касинский подтолкнул меня к лифту, и, не успев сказать свое «до свидания», я оказалась в кабинке, тут же устремившейся вниз.
13
– Ну наконец-то! – Тетушка, видимо, услышав, как я поворачиваю в замке ключ, выглянула в прихожую. – Ужин как раз…
Тут она увидела мое лицо и сразу же замолчала, но – святая женщина! – никаких вопросов задавать не стала. Едва войдя, я бросилась к телефону, но она, я уверена, не стала подслушивать, а вот моя мама непременно бы это сделала.
К моему великому облегчению, Корнет оказался дома и трубку взял сразу. Сбивчиво пересказывая ему суть своего общения с Кариной, я автоматически извлекла из своего портфеля диктофон и окончательно сбилась на очередной фразе: аппарат издавал тихое, натужное хрюканье, как всегда, когда кончается пленка… Неужели я все-таки рефлекторно включила его, разговаривая с Каревой?..
– Ты чего молчишь? – поинтересовался Оболенский, так и не дождавшись продолжения оборванной на полуслове фразы.
– Погоди секунду, – попросила я. – Мне кажется, я случайно записала все на диктофон…
– То есть как это – случайно? – удивился он.
Но я уже не слушала Корнета. Отмотав пленку немного назад, я включила воспроизведение и вновь услышала сердитую реплику Карины: «Еще как могу!..» Нажав «стоп», я вернулась к телефону:
– Виталий, я, оказывается, все записала…
Неопределенно хмыкнув, он помолчал и вслед за этим нерешительно поинтересовался:
– У тебя, вероятно, какие-то планы на вечер?..
– Все ясно, – усмехнулась я. – Если назовешь свой адрес и скажешь, как до тебя лучше всего доехать на машине, я готова…
По-видимому, тетушка все же услышала по меньшей мере последнюю фразу моего разговора с Корнетом. Потому что, вновь очутившись в прихожей, я обнаружила, что Лилия Серафимовна стоит возле дверей с двумя купюрами в руках.
– Возьми и даже не думай спорить! – И для верности собственноручно засунула деньги в мой открытый портфель.
– Тетя…
– Я же сказала – не вздумай! И чтоб обратно ехала на такси, а не на леваке, ночью частниками лучше не пользоваться…
…До сих пор я ни разу не бывала у Корнета в его берлоге. И теперь, едва попав в длиннющий, словно в коммуналке, коридор, как и в коммуналке освещенный слабенькой лампочкой, с любопытством, не ускользнувшим от хозяина, огляделась по сторонам.
Упомянутый коридор начинался прямо от входной двери и был призван, видимо, исполнять роль прихожей и холла одновременно:
– Не пугайся, – усмехнулся Оболенский. – У меня, мягко говоря, не слишком убрано… Проходи, вторая дверь справа…
Указание было очень кстати, поскольку дверей по разные стороны коридора оказалось целых четыре, не считая той, что маячила в конце и явно вела либо в ванную, либо в туалет.
Однако комната, в которую я попала, вопреки ожиданиям, если и напоминала берлогу, то берлогу замечательно обустроенную и очень обжитую. Наполненную тем совершенно особым старым московским уютом, создается который несколькими поколениями семьи, долгими десятилетиями живущими в одной и той же квартире… Компьютер, задвинутый в самый дальний угол, выглядел здесь чужеродно и уж никак не вязался со старинным основательным письменным столом, на который его взгромоздил хозяин. Куда естественнее смотрелась стоявшая рядом с ним очаровательная пишущая машинка «Ундервуд», какие теперь встретишь разве что в каком-нибудь музее.
– Здорово! – сказала я искренне, бросив взгляд на зеленую настольную лампу образца пятидесятых, совсем неплохо справлявшуюся с освещением берлоги.
– Да ну? – усмехнулся Корнет. – А некоторым не нравится!
– Ну и дураки!
– Кто?
– Те, кому не нравится… А куда мне сесть?
– Пардон… Пробирайся во-он к тому креслу, с той стороны стола! Это у меня самое почетное место, а также, соответственно семейной легенде, любимое кресло моего прадеда.
– Твой прадед знал толк в креслах! – заявила я, погружаясь в насиженную глубину сиденья, затянутого чехлом из суровой ткани. – Я точно такое же видела только на одной картинке, изображавшей сидящего в нем Ленина… А уж вождь точно дерьма не выберет!
– Ну-с, хватит острословить, – подвел итог моему знакомству с его жилищем Оболенский. – Давай свою запись, послушаем, что к чему.
И, ловко лавируя среди довольно многочисленной мягкой мебели, очевидно составлявшей когда-то в начале века гарнитур с прадедовым креслом, Корнет уселся рядом со мной возле круглого, основательного, как памятник, дубового стола.
Не могу сказать, что я горела желанием еще раз выслушать страстную речь Карины, но и выхода не было, сама согласилась приехать в гости. К тому же, немного отойдя от ужаса, в который повергла меня рассказанная певицей трагическая история, я надеялась с большим вниманием и успехом сосредоточиться на фактах.
Что касается Оболенского, он прослушивал пленку как настоящий профессионал, периодически отматывая ее назад и еще и еще раз слушая фразы, которые и со второго захода казались мне малоинформативными. Я не понимала, что именно, например, привлекло его внимание в словах Карины о сценических псевдонимах. А он, когда пытка прослушиванием завершилась, так этого и не пояснил. Мое общение с мужем звезды, чуть худшего качества, чем разговор с ней самой, тоже было уловлено чуткой машинкой, и Оболенский прогнал его не менее пяти раз, прежде чем нажал наконец на «стоп».
Воцарившееся затем в Корнетовой берлоге молчание нарушил он сам.
– Ты можешь мне оставить кассету на пару дней? – поинтересовался Оболенский.
– Пока нет, – с сожалением помотала я головой. – Разве что завтра, в конце дня, или даже позже… Мне ж придется объяснять Григу, по каким причинам материала с Кариной у нас не будет никогда!
– Ну насчет «никогда» – это ты погорячилась, – уверенно заявил Оболенский. – Конечно, не сейчас, но… Кто знает, как повернется все в будущем? Только Господь Бог!.. М-да, даже я не ожидал от Людмилы ничего подобного… Круто она нас подставила!
Оболенский устало откинулся на спинку венского стула, на котором сидел, и на секунду зажмурился.
– Дьявол… – пробормотал он.
– Больше ничего не хочешь сказать? – поинтересовалась я. – Я имею в виду, помимо поминания всуе сил добра и зла?
– Остроумная ты наша, – проворчал Корнет и посмотрел на меня сердито. – Я думаю…
– Казак думает – женщина гребет, – никак не могла уняться я, вероятно на нервной почве.
– Глупый был анекдот. И бородатый, – процедил он сквозь зубы и вздохнул. – Ну ладно… Как тебе удалось не поинтересоваться дальнейшей судьбой Катиной матери?
– Ну, знаешь! – я искренне возмутилась. – Это не мне удалось, а мужу Карины, Диме: он меня в конце чуть не силой впихнул в лифт! Ты не представляешь…
– Вполне представляю, давай без деталей! – перебил Оболенский. – И коли уж так вышло, догадываешься, куда тебе предстоит отправиться завтра после летучки?
– Догадываюсь, – теперь вздохнула я. – На романо-германское отделение родного учебного заведения…
– Молодец!
– Виталий, я, конечно, туда отправлюсь. Но вот что я ей скажу, когда и если мы встретимся – ума не приложу… Странно, что она в свое время не подала на Милку в суд! У нее-то, в отличие от остальных, все Шансы выиграть дело были… Кстати, а ты эту статью читал?
– Интервью с Крымовой? Да! – И, поколебавшись, добавил: – Я, видишь ли, читал все, что выходило из-под ее, как теперь выяснилось, не в меру бойкого перышка…
Я посмотрела на Корнета с интересом: неужели он все эти годы был неравнодушен к Людмиле? Тогда по каким же причинам он не женился на моей покойной подруге?.. Перехватив мой взгляд, Оболенский усмехнулся:
– Это был интерес гуру к своему лучшему ученику, а ты что подумала?.. Видишь ли, именно я в свое время и натаскивал Людмилу, когда она делала свои первые шажочки в нашей конторе… Не Калинин, что было бы естественнее, а я… Впрочем, Калинин у нас «золотым пером» никогда не был.
– Ну куда уж бездарному Кирюше в «гуры»! – обиделась я за несчастного Калинина. – И чего ты к нему прицепился?! Да если хочешь знать, твоя обожаемая Милочка, твоя, как ты выразился, лучшая ученица, Кирилла все последнее время шантажировала Сашкой!.. Съел?!
Корнет слегка вздрогнул и посмотрел на меня недоуменно:
– Сыном?.. Ну и ну… Слушай, тебе не кажется, что в результате покойная Милка в наших с тобой глазах превращается чуть ли не в жестокого и холодного зверя? А ведь она такой не была! Кто бы что ни говорил, каких бы глупостей Милка ни наворотила, чудовищем она не была точно!..
– Ты прав… – обмякла я. – Людка могла быть еще и самым добрым, самым теплым человеком на свете… Ну не знаю я, как все это в ней уживалось, не знаю! Но ведь факты – вещь упрямая!..
– Мне кажется, Милку слишком часто подводил темперамент и… Ну и в этой связи – сила целеустремленности… Ее часто и многие понимали неправильно, видели за ее поступками банальные схемы, а уж банальной-то она точно не была…
– Что ты имеешь в виду?
– Ну смотри, – вздохнул Корнет. – Допустим, Милка расстается с очередным любовником – человеком достаточно богатым…
– Допустим, – согласилась я заинтересованно, поскольку именно такая ситуация не раз и не два складывалась в Милкиной жизни на моих собственных глазах…
– Ну а спустя какое-то время у нее возникают проблемы материального свойства, что с нашими суммами окладов совсем не удивительно. И что она делает?
– Что?
– Погоревав и перебрав своих знакомых, дабы определиться, у кого можно призанять грошики, вспоминает, конечно, первым делом богатого, но уже бывшего возлюбленного… Кстати, со всеми своими мужиками, за исключением Калинина, она сохраняла добрые отношения.
– Дальше рассказывай! – потребовала я.
– Ну и конечно, звонит ему. Вначале идет обыкновенный треп, а после между делом интересуется, не могли бы он, поскольку у нее временные трудности, дать взаймы бывшей горячо обожаемой энную сумму… И все это легоньким таким, небрежным тоном, за которым всю жизнь прятала свою неловкость, робость, смущение…
– Робость?! – Я прямо рот открыла от изумления: Милка и робость в моем представлении не сочетались ни под каким соусом!
– Да, робость! – жестко заявил Корнет. – И плохая ты ей была подруга, если за шесть лет дружбы так этого и не поняла! Чего тебе не хватило: ума или чувства к Людке?.. Робкая она была, можешь не сомневаться, оттого и выглядела часто наглой хамкой, пойми хоть сейчас… И вообще, профессиональный газетчик обязан знать психоанализ хотя бы на этом, между прочим, элементарном уровне!..
Я не обиделась на Корнета за последнее замечание, поставившее под сомнение мой профессионализм. Но и насчет воображаемой Милкиной робости, якобы свойственной ей, не согласилась категорически. Хотя сочла за благо промолчать.
– Ну хорошо, – напомнила я Оболенскому. – Допустим в очередной раз и это. И что там дальше со звонками к бывшим и богатым?
– А дальше та самая банальная реакция, о которой я говорил. Мужики, а богатые и знаменитые особенно, имеют обыкновение всех баб, да вообще людей, гнать под одну схему: просит денег – значит шантажирует… Например, тем, что в случае отказа объявится перед имеющейся грозной супругой и обожаемыми сыновьями-дочерьми и, если и не разобьет семью, крупные неприятности организует точно… Или, чего доброго, будучи журналюгой, в прессе какую-нибудь хрень обнародует… Уж лучше заплатить разок-другой, чем заполучить навозную кучу неприятностей! Словом, в ответ Милка получала заверения, что денег ей и так дадут, какие могут быть разговоры насчет «в долг», учитывая их пусть и прошлые, но нежные отношения.
– Та-ак, – сказала я. – А я-то как раз собиралась поинтересоваться, каков результат твоего визита к кинорежиссеру… Теперь ясно… Похоже, выбор возможных убийц у нас скоро будет не меньший, чем у твоего дружка Потехина… Заодно – и с тем же результатом… Попробуй вычисли этого гада, если гадов целый клубок?! А еще – доказательства собирать… Или мы это ментам предоставим?..
Оболенский ничего не ответил, понимая, что мой монолог носит чисто риторический характер.
Мы снова помолчали. И снова первым заговорил Оболенский:
– В общем, так. Самая подходящая для тебя легенда при встрече с Крымовой-старшей – поиск репетитора по французскому, в котором ты ни бэ ни мэ, а он тебе внезапно понадобился.
– За каким лешим? И с чего ты взял, что она согласится?
– Я не говорил, что она согласится. Я сказал, что именно эту причину ты выставишь, причем сославшись на рекомендацию Карины, которую она тебе якобы дала…
– Спятил?! – ахнула я. – А если она проверит, позвонит этой Каревой или ее Диме?..
– Вряд ли! – мотнул головой Корнет. – Вряд ли они после Катиной гибели продолжали общаться, психологическая вероятность крайне мала.
Интересно, он только сегодня помешался на психологии или это у него в принципе такой бзик?..
– В любом случае, – продолжил Оболенский, – ее согласие – это уж крайнее везение… Важно выяснить, где она, как сейчас живет, чем вообще занималась после гибели дочери… Не исключено, что и вовсе сразу же вернулась в Симферополь, поближе к Катиной могиле…
– Ну ладно. – Я глянула на большие напольные часы с золотистым, а может, и на самом деле золотым маятником, стоявшие напротив меня, и поднялась: – Пойду-ка я домой, поскольку мы все на данный момент решили… И все-таки ты мне не ответил, что мы станем делать, если наши усилия увенчаются успехом. Ну или почти успехом, но я не представляю, как собирать доказательства, ежели что…
– Ты сама и ответила на свой вопрос, – тоже поднялся Корнет, одновременно вальяжно потягиваясь и подавляя зевок. – В таком случае на означенном этапе журналист и вступает в завязку с ментами… Потому что, как ты справедливо заметила, собирать доказательства чьей-либо вины – это уж точно их дело, а никак не наше… У них и люди, и руки, и лаборатории, и спецморги, и…
– А у нас?
– Мозги, Мариночка! – сказал Оболенский внушительно. – И возможности, которыми следаки не обладают по определению: внутренние, я имею в виду… Но главное все-таки – мозги!..
О том, что Корнет весьма высокого мнения о своей действительно неглупой голове, так же как и о том, что от скромности он явно не умрет, я и так знала. Поэтому сочла за благо ему об этом не говорить. Тем более что его мнение относительно мозгов касалось в данном случае – хотелось в это верить – и меня тоже!
14
Утром следующего дня я впервые в жизни узнала, что такое кофе в постель. Лилия Серафимовна осуществила этот процесс с таким видом и такой ловкостью, словно все тридцать с лишним лет своей трудовой биографии проработала вовсе не хирургом, а горничной в пятизвездочном отеле какого-нибудь Рио-де-Жанейро. Едва не захлебнувшись от неожиданности, смущения и благодарности, я тем не менее и не подумала сопротивляться. Вернувшись от Корнета во втором часу ночи, я по меньшей мере часов до четырех утра проворочалась на раскалившейся от моих перемещений постели, мысленно продумывая детали своей «легенды», с которой намеревалась отправиться на романо-германское отделение в поисках Катиной мамы.
И, что неудивительно, напрочь забыла не только о существовании Потехина, но и о том, что этот человек силой власти, которой облечен, в состоянии испортить и не столь далеко идущие планы, как наши с Корнетом.
Его звонок, прозвучавший, едва я переступила порог своего кабинета, именно этим в итоге и обернулся.
– Марина Петровна? – Голос следователя звучал настолько доброжелательно, что сердце у меня немедленно екнуло и ухнуло вниз. Что еще обнаружил этот лис?.. – Доброе вам утро!
– Доброе… – согласилась я сквозь зубы.
– Вы уж меня извините, – продолжил он льстиво, – но у нас к вам большая просьба – как к подруге погибшей… Не могли бы вы вместе с нами съездить… ну, скажем, через полчаса… на квартиру покойной? Дело, к сожалению, срочное…
Я посмотрела на часы и вздохнула.
– Если дело действительно срочное, похоже, мое «могу – не могу» тут роли на самом деле не играет? – съязвила я. – По телефону вы ведь больше ничего не скажете, верно?
– Нет, неверно, – сухо произнес Потехин. – Если вас интересует, сегодня ночью кто-то сорвал с двери Людмилы Евстафьевны наши печати, взломал замки и побывал в квартире… Необходимо выяснить, что именно пропало – если и впрямь пропало что-то ценное. Вы же бывали у своей подруги часто, верно? Следовательно, в состоянии нам помочь.
Я онемела. Воспользовавшись этим, Потехин положил трубку.
К счастью, Григ оказался на месте, – видимо, готовился к летучке, до которой оставалось как раз полчаса. Он – я помнила это хорошо – часто уезжал в контору чуть ли не на рассвете именно с этой целью. Потому что рабочий день у нас начинался в одиннадцать утра. К этому моменту главный считал своим долгом не только внимательно прочесть свежий номер, но и окончательно спланировать следующий. Таким образом, заведующим отделами и членам редколлегии оставалось только одно: обсудить предложения своего редактора и определить (вновь согласуясь с его мнением) лучший материал вышедшего накануне номера для «Доски лучших», на которую упомянутые материалы вывешивались в качестве образца для менее везучих авторов.
Учитывая сказанное, ничего удивительного в том, что у Григория уже в половине одиннадцатого вид был задумчивый и слегка отрешенный, не было. Улыбка, которой он меня встретил, показалась мне натянутой.
– Привет, Мариша. – Григ отодвинул свежий выпуск и вопросительно поднял правую бровь. Это у моего бывшего мужа означало легкое недоумение. В данном случае по поводу того, что я посмела нарушить уединение главного перед летучкой, считавшееся неприкосновенным… – Что-нибудь случилось? – Он все-таки решил поинтересоваться, почему я это сделала (несмотря на попытки секретарши мне воспрепятствовать), прежде чем окончательно разозлиться.
– Случилось! Ночью в Милкиной квартире взломали замки и печати и, кажется, все там разграбили… Потехин едет сюда – за мной, так что на летучке я присутствовать не смогу… Вот возьми!
Я положила на стол перед Григом, онемевшим в точности как я сама несколько минут назад, кассету:
– Здесь мое несостоявшееся интервью с Каревой… Если можно, отдай ее после прослушивания Оболенскому. Я не знаю теперь, когда вернусь в контору.
– Оболенскому?.. – ошарашенно пробормотал вернувший себе наконец дар речи Гришаня. – При чем тут Кор… Как это – ограбили?!..
– Спроси лучше у Потехина, он обещал быть у нас через полчаса. А Корнет…
Тут я сообразила, что все-таки прокололась перед своим бывшим мужем относительно нашего с Оболенским расследования. Все! Теперь либо мне, либо Виталию придется все объяснять и докладываться о нашей затее… Тьфу!.. Как я могла?! Похоже, трагедия с Милкой здорово повлияла на мои мозги. Куда сильнее, чем я думала. Или просто мне вредно так часто, как в последние дни, общаться с бывшим мужем? Реанимировалась почему-то давняя привычка канувшей в прошлое любви – ничего не скрывать от дорогого супруга.
От расстройства я едва не разревелась.
– Господи! – Григ между тем пришел в неописуемое волнение и расстройство и, поднявшись, точнее, выскочив из-за стола, заметался по кабинету, едва не сбив меня с ног. – Только этого нам и не хватало! Что тебе еще сказал этот козел?..
– Ничего особо важного. Только что я должна им помочь определить, если пропало что-то ценное… Все.
– Нет, это уж слишком… Он что, полагает, это кто-то из наших грабанул Милкину квартиру?!
Пока Григ метался и причитал, я все-таки сумела более-менее собрать мозги в горсточку, правда довольно жалкую, и выдвинуть версию относительно кассеты и своей просьбы отдать ее Оболенскому. Но при этом не сообразила, что Гришаню данное обстоятельство волнует сейчас куда меньше, чем меня.
– Понимаешь, – поспешно заявила я, – мы с Оболенским сегодня должны в любом случае повидаться по одному делу, вот я и хотела с его помощью заполучить обратно кассету… Конечно, если ты успеешь ее прослушать…
Григ посмотрел на меня с глубочайшим недоумением, как на безнадежно спятившего человека.
– Кассету?.. Господи, да какого дьявола я должен, по-твоему, ее прослушивать, при чем тут вообще Карина?!.. Ты что, разучилась писать и жаждешь от меня консультации, как это делается?!..
Все-таки я довела его до одного из редких, но метких приступов ярости, которыми славился наш главный… Открыв рот, чтобы возразить, я в ту же секунду поняла, что никаких объяснений он сейчас не услышит, и сочла за благо сделать крутой поворот:
– Прости меня… Я, должно быть, и впрямь сошла с ума от всех этих ужасов…
Поразительно, но и он сумел вдруг взять себя в руки, хотя прежде всегда давал волю темпераменту в подобных ситуациях, и я не помню случая, чтобы Гришане удалось подавить свою ярость на данном этапе…
– Ладно, – сказал он вдруг еле слышно и вернулся в свое кресло за столом. – Ты меня тоже прости… Мы все, мягко говоря, переутомились за эти дни, так что твое сообщение оказалось последней каплей.
– Не мое, а Потехина, – уточнила я.
Григ неожиданно усмехнулся и посмотрел на меня, как мне показалось, ласково… Но, может, это мне действительно показалось.
– Так что там у тебя с Каревой?
– Карина не хочет иметь никакого дела с нашей газетой, – коротко пояснила я. – Все ее аргументы на этой кассете…
Мы помолчали. Потом мой бывший муж тяжело вздохнул и, судя по всему, намеревался что-то сказать, но не успел. В дверь постучали, и, обернувшись, я увидела на пороге кабинета Николая Ильича Потехина собственной персоной.
Сидя рядом со следователем в видавшем виды «Москвиче» сорок первой модели цвета «мокрый асфальт», я, решив это предварительно, никаких вопросов вплоть до Милкиного дома больше не задавала. Мое решение было продиктовано двумя обстоятельствами. Во-первых, повышенный интерес к случившемуся вполне мог родить в ментовских мозгах подозрения в мой адрес – так я считала, во всяком случае, тогда. Во-вторых, после прокола с кассетой я больше не доверяла себе, обнаружив, что в последнее время мой язык начал опережать сознание уже систематически… Молчала я и в тесном, обшарпанном подъезде, пока мы (вместе с Потехиным за мной заехали еще двое каких-то его сотрудников в штатском) поднимались на Милкин четвертый этаж.
Сердце мое сжималось все тоскливее с каждым пролетом, словно на него посадили отвратительную, жирную пиявку-кровопийцу: сколько раз, господи, сколько же раз и в безмятежные, и в тревожные, и в драматические моменты своей жизни я проделывала этот путь с Милкой или одна, направляясь в гости к моей подруге… Мысль о том, что сегодня я, скорее всего, в последний раз отсчитываю знакомые до последней щербинки ступени Милкиного подъезда, тоже в каком-то смысле оказалась для меня последней каплей. Когда наша молчаливая компания достигла знакомых дверей, действительно взломанных, которые охранял молоденький милиционер, я обнаружила, что по моим щекам текут редкие слезы…
Потехин, конечно, тоже это заметил, но ничего мне не сказал, только откашлялся вслух, словно прочищая горло, и поспешно распахнул приоткрытую дверь… Не знаю, почему Милка так и не поставила железную или хотя бы укрепленную дверь в свое жилище. На моей памяти она собиралась сделать это не один год, да так и не сделала. И вот результат… Войдя в «студию», я ахнула, моментально забыв про слезы.
Любимая Милкина софа была вся разворочена, секретер распахнут, его многочисленные ящички либо выдвинуты, либо вообще сброшены на пол, компьютер вместе с монитором стоял на полу, кассеты, любовно коллекционируемые Людмилой, валялись повсюду… Словом, ее всегда аккуратно прибранная квартира выглядела так, словно в ней побывал Мамай со всей своей ордой… Я замерла на верхней из трех ступеней, ведущих в «студию», не решаясь сделать вперед ни шага.
– Вот, – произнес Потехин и посмотрел на меня с таким видом, как будто демонстрировал не этот кошмарный разгром, а редкое произведение искусства. – Сами видите…
– Вижу… – Я с трудом разлепила почти склеившиеся губы. – Господи, да как я, по-вашему, в таком хаосе определю, если что-то пропало?! Это ж полдня понадобится, не меньше!
– Ничего не поделаешь, полдня так полдня… Но я так не думаю, – возразил он. – Во всяком случае, попробуем действовать по системе… Начнем, точнее, попытаемся начать с ценностей и денег… Вы знаете, где она хранила то и другое?
– В секретере, – пробормотала я автоматически.
– Это мы уже поняли… Вы в состоянии определить, если что-то из тех же украшений пропало?
– Что-то? – сообразила я с трудом. – Вы хотите сказать, что какие-то вещи остались?..
– И деньги – тоже, – кивнул Потехин и деловито добавил: – Пройдите, пожалуйста, сюда.
Повинуясь его указующему персту, я наконец спустилась вниз и двинулась в сторону развороченного секретера, стараясь по мере возможности обходить скинутые на пол вещи и вспоротую чем-то острым софу… Похоже, грабитель искал здесь что-то конкретное…
– Вор искал что-то определенное! – тут же, словно подслушав мои мысли, озвучил это подозрение Потехин.
Мы с ним в сопровождении одного из мальчиков достигли наконец секретера. Среди сброшенных на пол ящиков и ящичков на ковровом покрытии, прямо у моих ног, сияли в лучах утреннего солнца, проникавшего сквозь неплотно сдвинутые шторы, Милкины любимые изумруды – главная ее ценность, если иметь в виду украшения… Изумрудный браслет и крупные серьги лежали аккуратненько, рядышком, странный ворюга не только не позарился на эти подлинные и очень дорогие камни в обманчиво-простой оправе из белого золота, но еще и собрал вместе весь комплект, словно заглянул сюда полюбоваться Милкиным благосостоянием!..
Я с трудом оторвала глаза от изумрудов и обнаружила, что Потехин смотрит на меня внимательно и испытующе.
– Бред какой-то, – произнесла я искренне. И снова оглядела пол вокруг секретера. То тут, то там поблескивала среди каких-то обрывков рукописей, лоскутков и смятых вещей Милкина бижутерия. Так же открыто, как изумрудный гарнитур, валялось одно из ее двух-трех золотых колец с маленьким сапфирчиком…
– Почему бред? – усмехнулся следователь. – Если искали что-то конкретное, значит, предмет поиска в глазах преступника куда более ценный, чем это все… – Он обвел рукой разгром. – К тому же мы не нашли денег, за исключением полутора тысяч рублей в ящике кухонного стола… Как вы полагаете, у Людмилы Евстафьевны могли быть дома более крупные суммы?.. Дело в том, что ее документы тоже перерыты, и так же варварски. Но ни одной сберкнижки среди них не обнаружено… Пока, во всяком случае. Осмотр мы проводили, как вы понимаете, первичный, самый приблизительный. Старались сохранить к вашему приезду более-менее все как есть…
– Мерси… – буркнула я. – Сберкнижек можете даже не искать, Милка никаким банкам категорически не доверяла и… Ой, мама!..
– Что?! – Потехин немедленно подобрался, словно гончий пес.
Как я могла забыть?! Вероятно, только от пережитых потрясений, не иначе!
– Нам не придется долго выяснять, что искал этот подонок! – Я впервые за время знакомства с Потехиным ощутила что-то вроде радости. – У Милки здесь есть тайник, и он цел! Если она что-то от кого-то важное упрятала, что-то, из-за чего ее даже убили, то это может храниться только там!..
