Текст книги "Верни мне любовь. Журналистка"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
3
Все эти воспоминания, пролетевшие в сознании за считанные минуты, не позволили мне тогда сразу сосредоточиться на вопросах, которыми сыпал Корнет. Включилась я в процесс в тот момент, когда он внезапно на полуслове умолк. Посмотрев на Оболенского, я обнаружила, что он почему-то присел на корточки, но вовсе не над Милкиным телом. Близоруко прищурившись, Виталий внимательно разглядывал что-то привлекшее его внимание под нашим столом. Проследить за его взглядом я не успела, потому что как раз в эту минуту дверь отдела распахнулась и комната моментально заполнилась множеством людей – в форме и без… Следственная группа прибыла.
Так получилось, что Григорий примчался в редакцию одновременно со следователем, и его белое как мел лицо было единственным, которое я идентифицировала в первые минуты. Где-то рядом слышался голос Корнета, разумеется хорошо знакомого чуть ли не со всеми прибывшими явно не первый год: во всяком случае, краешком сознания я отметила тогда, что к человеку в темно-синем мундире прокуратуры – высокому, круглолицему и немолодому – Оболенский обращался на «ты». Но видела я по-настоящему только лицо своего бывшего мужа, с привычной легкостью читая по нему все, что чувствует Григ на самом деле, – от запредельной, едва сдерживаемой ярости до поистине панического ужаса, – все, что он немыслимым усилием воли прячет за видимой неподвижностью черт…
Говорят, что в неудачных браках очень часто вместо любви возникает психологическая зависимость более слабого супруга от того, который по своей натуре сильнее. Что именно эта психологическая зависимость принимается слабейшим за любовь… Если это так, то моя зависимость от Гришани, которая так никуда и не делась, выражалась чуть ли не с первых шагов в абсолютно точном понимании всего, что реально происходило в его душе, как бы ни пытался он это упрятать за многочисленными масками, имеющимися в его арсенале. По отношению к нему моя интуиция не дала сбоя ни разу… Кто знает, может, именно это и бесило его во мне больше всего?
Усилием воли я заставила себя отвести взгляд от Григория и сосредоточиться на происходящем.
Как-то незаметно нас подняли наконец из-за рокового стола и переместили к дальней стене отдела, в район моего рабочего стола. И теперь, кое-как примостившись на краешках имевшихся здесь стульев, мы напоминали группу провинившихся школяров, застигнутую учителями на месте преступления. Анечка снова тихо всхлипывала, стараясь не смотреть в сторону Милкиного тела, хотя разглядеть его теперь не было ни малейшей возможности из-за окруживших место нашего недавнего пиршества людей, в том числе людей со съемочной аппаратурой. Все это выглядело как плохой фильм из разряда детективов: вспышки ослепляющих ламп, сопровождавших съемку места преступления, краткие и малопонятные реплики, которыми обменивались без суеты перемещавшиеся на середине комнаты люди… И даже собственное ощущение, что все это уже было когда-то, но не на экране, а в жизни…
Корнет все еще продолжал о чем-то негромко разговаривать с круглолицым, но теперь к ним присоединился, видимо, взявший наконец себя в руки Григорий. Нас Григ упорно не замечал, ни разу даже не глянув в ту сторону, где мы сидели, чуть ли не по двое на каждом стуле, – группа лиц, подозреваемых в совершении убийства… Впрочем, насколько я успела заметить, на Милкин труп Григорий тоже не взглянул ни разу после того, как, войдя в отдел, бросил на него короткий взгляд и именно в этот момент сделался белым как мел.
Круглолицый наконец повернулся в сторону своих подчиненных (отчего-то было понятно, что именно он здесь главный) и отдал одному из них короткое распоряжение. Тот молча кивнул, остальные расступились, пропуская его к столу. И я увидела наконец, что именно разглядывал там Корнет перед самым прибытием милиции. Это был всего лишь смятый комочек серебряной бумаги, в какие обычно заворачивают маленькие шоколадки. Парень, получивший распоряжение от круглолицего, протянул руку, затянутую в тонкую, почти невидимую резиновую перчатку, и, нагнувшись, поднял этот кусочек фольги, после чего задумчиво уставился на наш стол, уставленный почти нетронутыми закусками.
Очевидно, наблюдательный Корнет потому и заинтересовался оберткой от шоколадки, валявшейся под столом, что провел этот сравнительный анализ еще до появления следственной группы. Никаких шоколадок на нашем столе не было. Из сладкого присутствовала лишь коробка ассорти, конфеты в которой покоились в обычных гофрированных бумажках. Вся остальная закусь была взята под водку, две бутылки которой красовались рядом с почти опорожненной бутылкой шампанского и слегка початой полулитровой «Лидией»… Роковая «Лидия», любимое Милкино вино, была заказана ею дополнительно, поскольку водку Людмила не пила. Кажется, и деньги на последний в ее жизни напиток она вручила ребятам из собственного кармана, зная, что никто из нас употреблять это сладкое пойло не будет.
Молодой человек, извлекший из-под стола фольгу, все так же молча переглянулся со своим начальником, и круглолицый направился к нам. Оглядев нас, сиротливо жавшихся друг к другу, он слабо улыбнулся и заговорил. У него оказался завораживающе-вкрадчивый голос, наверняка действующий на всех без исключения подследственных как взгляд удава на кролика.
– Разрешите представиться, старший следователь районной прокуратуры Потехин Николай Ильич. Примите мои соболезнования.
Мы их приняли молча, только Анечка опять всхлипнула. Решительно этого не заметив, Николай Ильич продолжил:
– Не припомните, кто-нибудь приносил на ваши… э-э-э… посиделки шоколад?
Повисла тяжелая пауза. Непозволительно длинная, после чего мы дружно, не сговариваясь, замотали головами. Довольно глупо все это выглядело со стороны.
– И все же? – продолжал настаивать следователь.
– Никакого шоколада у нас вообще не было, – заговорил Василий, хмуро глядя в сторону. – Я знаю, потому что мы с Рудиком сами… сами все покупали, правда, Рудик?
Фотокор молча кивнул, пряча покрасневшие глаза.
– Что именно вы купили, если можно, припомните. – Голос Потехина действовал на меня уже не завораживающе, а раздражающе.
– Можно, – мрачно согласился Василий и поднял на следователя свои серо-голубые глаза, в которых плескалась вполне понятная тоска. – Во-первых, колбасу «Турист», потом две банки шпрот… Рудик, что еще?
– Хлеб, – прошептал несчастный Рудик. – Водку… два лимона, вино…
– Ну и конфеты, – завершил список Василий. – А Кирилл еще консервы притащил – печень трески и банку вон того перца… Все, кажется.
– Вы уверены, что в числе ваших приношений не было шоколада? – Потехин перевел мгновенно ставший тяжелым взгляд на Кирилла, одышливо пыхтевшего у меня над ухом: у бедного толстяка Калинина явно подскочило давление. Покосившись на него, я отметила, что не только лоб, но и вся рубашка у него мокрая от пота – неряшливо прилипла к довольно основательному пузу.
– Уверен, – пробормотал он, едва заметно вздрогнув. И зачем-то пояснил, пробормотав: – Понимаете, я шоколадки только в зарплату покупаю, детям… Больше никогда, ребята подтвердят… Конечно, уверен, у нас сейчас до получки еще дней десять…
Мне стало неловко и за Кирилла, неизвестно почему струсившего и поэтому выглядевшего виновным, и за остальных, по неясным причинам, – тоже.
– На стол накрывали мы с Милой, – заговорила я по собственной инициативе, преодолев горячее желание вообще впредь никогда не открывать рта. – Никакого шоколада среди продуктов не было. Я бы запомнила.
– Да? – Николай Ильич посмотрел на меня заинтересованно, и я выдержала его удавий взгляд, хотя, чего мне стоило под ним даже не моргнуть, знала только я сама.
– Да, – кивнула я как можно спокойнее. – И, не дожидаясь следующего вопроса, пояснила: – Я очень люблю шоколад и, когда ребята ушли в магазин, пожалела, что не заказала его к шампанскому, вообще не напомнила о сладком… Мужчины не всегда насчет этого могут сообразить.
– Но ваши посланцы сообразили? – усмехнулся Потехин.
– Сообразили, – подтвердила я, – но купили не шоколад, а ассорти, как видите.
– А вы случайно не обратили внимания, в процессе вашего… э-э-э… застольного общения никто не доставал из кармана или, допустим, из сумочки шоколадку?.. Этот вопрос не только к Марине… Вас ведь Марина зовут?
– Вершинина Марина Петровна, – отчего-то разозлилась я. – Старший корреспондент городского отдела… Никто никаких шоколадок в процессе, как вы выразились, застольного общения ниоткуда не извлекал! Дамские сумочки тут вообще ни при чем: мы с ними не ходим, туда бумаги не вмещаются… А наши портфели были от нас далеко, так же как и сумки у ребят… И какие могут быть карманы в такую жару? Вы же видите – все в майках, ну или в рубашках легких… Кроме того, никакого «застольного общения» толком не было, не успели…
На этом месте я споткнулась, не в силах заговорить о том, до какого именно события мы не успели начать наши посиделки по-настоящему. И мой взгляд инстинктивно нашарил среди внимательно затихших незнакомых людей Григория. Совсем как в те годы, когда у него одного я искала защиты от всех своих бед, проблем, неприятностей… и – находила. И к моему изумлению, когда наши глаза встретились, он впервые за последние месяцы не облил меня ни холодом, ни яростью, ни с трудом сдерживаемым возмущением, а действительно ринулся на помощь, как в старые добрые времена…
Я еще переваривала ошарашенно то тепло и чуть ли не нежность, которые полыхнули во взгляде моего бывшего мужа, когда он заговорил – уверенно и спокойно:
– Вы, Николай Ильич, вполне можете доверять Марининому свидетельству, она весьма наблюдательна и не склонна к фантазиям… К тому же они с Людмилой очень близки… Были.
На последнем замечании голос Грига все-таки дрогнул. Но цели своей наш главный достиг: Потехин счел за благо оставить в покое и меня, и остальных, вернувшись к кучке своих коллег, как раз в эту минуту, очевидно, завершивших суету возле тела той, что еще недавно и впрямь была моей единственной, лучшей подругой… Не только я, но и остальные изо всех сил старались не смотреть туда, где лежало теперь ее тело, после того как аппаратура была свернута и прибывшие расступились.
Спустя минуту или две, которые все провели в молчании, дверь отдела распахнулась и на пороге появились двое в белых, не первой свежести, халатах, с носилками… Удивительно оперативно тогда сработали профессионалы. Я невольно опустила глаза; Анечка снова заплакала, прямо над моим ухом тяжело засопел Костя… Потом не хлопнула даже, а грохнула входная дверь отдела: Людмила, которая была не просто самой, если так можно выразиться, живой среди нас, но буквально брызжущей этой особой, неиссякаемой жизненной силой, Милка, которая – я-то это знала! – еще несколько часов назад видела свое не только ближайшее, но и самое отдаленное будущее в сияющих, феерических огнях, навсегда покинула контору…
Удар двери подействовал на нас на всех подобно взрыву, словно именно он сделал случившееся реальностью. Анька уже выла в голос, кто-то из ребят, кажется Коля, сгреб ее в охапку, пытаясь предотвратить еще одну бабскую истерику, тоненько и как-то тоже по-бабьи заскулил Рудик… Я внезапно почувствовала, что задыхаюсь, и, судорожно глотнув ртом застоявшийся, несмотря на работающий кондиционер, воздух, вновь наткнулась взглядом на Григория. И прокляла себя за то, что в такое мгновение оказалась способной пусть на секунду, но ощутить в душе чуть ли не восторг оттого, что не ошиблась. В его глазах, устремленных на меня, действительно плескались почти позабытые мной тепло и тревога.
4
Мой первый год работы в газете отложился в душе одной огромной волной чуть ли не сплошного восторга, волшебного по своей нереальной легкости подъема. Стоит ли уточнять, что абсолютным кумиром, образцом для подражания и предметом поистине слепого обожания была Людмила?
Я не видела в своем идоле никаких недостатков, ни малейшего пятнышка тени в этом снопе света. И наверное, все дальнейшее было прежде всего наказанием именно за эту слепоту, абсолютную веру в насквозь придуманный мною же самой идеал, за ту ничем не оправданную, необузданную доверчивость, которая со времен наивной Евы проклятием довлеет над женским родом… Нет, не впустую предупреждает нас Евангелие: «Не сотвори себе кумира…» Я сотворила, и неизбежное наказание не заставило себя ждать слишком долго. Правда, не в тот, первый, год.
Милка со своей стороны охотно взяла в свои руки руководство моей судьбой – не только профессиональной. Последнее разумелось само собой, поскольку поначалу, как все попавшие с корабля на бал, я тыкалась в нашей конторе, как новорожденный котенок, во все углы.
Очень хорошо запомнилось самое первое дежурство по номеру, случившееся чуть ли не на второй-третий день службы в газете. В нашем отделе, возглавляемом Людмилой, было тогда меньше штатных единиц, чем теперь. И подобные дежурства, вместо положенных двух раз в месяц, выпадали куда чаще. И чем ближе к вечеру, тем выше становился темп, в котором метались корреспонденты между «дежуркой» и своими отделами, едва ли не сталкиваясь лбами в длиннющих, но нешироких коридорах. Тем яростнее и чаще гремели «радиоголоса», призывающие то одного, то другого в комнату, где располагалась дежурная бригада, в которую входили редактор, ведущий номера, и один из заместителей ответственного секретаря. Обязанности последнего состояли в «рисовании» полос по заранее поделенному на квадраты листу. До сих пор это священнодейство остается для меня едва ли не тайной.
В школе я никогда не преуспевала ни в математике, ни в черчении, вот и тут для меня было и осталось загадкой, каким образом наши дизайнеры ухитряются точно помнить, сколько на самом деле знаков того или иного шрифта вмещает в себя один квадратик макета, сколько квадратов займет та или иная статья, едва глянув на наши произведения. А заодно еще и так все это нарисовать, чтобы на полосе, не дай бог, не обозначился ни «флаг», ни «сапог» – две формы, к которым любой ответсек относится с отвращением…
Третьим членом дежурной бригады был человек, назначаемый самим главным, – «свежая голова». Поручение «свежеголовить» означало немалое признание за очередным избранным настоящего профессионализма. Потому что «свежая голова» – читальщик. Попробуй по сто раз прочесть и перечесть одну и ту же полосу, с одними и теми же материалами, но раз пять переверстанную, и при этом не «замылить глаза», выловив ошибки, пропущенные редакторами и корректорами! А после еще и просмотр «синек» – набранных уже начисто голубой краской разворотов, которые приносят в дежурную бригаду, перед тем как запустить тираж… Как правило, происходит это чаще всего уже за полночь, когда вся дежурная бригада держится исключительно на адски крепком кофе.
А ведь несчастному «свежеголовствующему» предстоит еще, в отличие от рисовальщика и даже дежурного редактора, которые свободны после «синек», ждать часа полтора-два первых отпечатков тиража! Именно он, стоя в типографии возле только что запущенной, неприятно пахнущей маслом, огромной, в потолок, машины, дождавшись первых трех номеров, обязан внимательно их просмотреть – «нормативно» ли лежит краска, не смазаны ли снимки – и после этого только подписать номер «в свет», присовокупив рядом свою ответственную роспись… С этого момента за все возможные ошибки, включая корректорские и типографские и не говоря о проскочивших все-таки, вопреки множественному чтению, смысловых, отвечает он. Несмотря на то что и дежурный редактор тоже читал и тоже отвечает за уровень выпуска, именно «свежая голова» будет в случае проскочившей ошибки лишен премии, гонорара, зарплаты – в зависимости от степени вреда, нанесенного родной газете.
На моей памяти ни один «свежеголовствующий», о себе и говорить не приходится, не сумел после подписания номера «в свет» и доставки домой на специальной разгонной машине в эту ночь действительно уснуть. Ни один не воспользовался положенным ему после дежурства выходным, влетая в контору с утра пораньше – прежде чем появится главный и даже заведующий его отделом. Конечно, ошибку, если она все-таки проскочила, не утаишь: ушлые читатели будут названивать не менее трех дней подряд, радостными голосами обличая любимое издание. Но все-таки куда легче узнать о своем проколе первым, чтобы подготовиться и к этим звонкам, которые будет переводить на тебя по внутренней связи озлобившаяся секретарша, и к яростным воплям Кравцова, обнаруживающего в подобных случаях уникальное знание народного фольклора… И попробуй, если ты принадлежишь к слабому полу, попытаться напомнить взбесившемуся Григу, что материть женщину как минимум неприлично! Услышишь традиционное «Ты не женщина, а газетчик!», после чего ярость начальства утроится и чего-чего, а ежеквартальной премии тебе на сей раз не видать точно…
Но могла ли я хотя бы подозревать обо всех этих сложностях в свое первое дежурство, вычленить их из общего угрожающе-темного леса, каким было для меня в тот момент будущее? Конечно, нет, тем более что и рядовым дежурным по отделам неприятностей тоже хватает: на ком, как не на них вымещать дежурной бригаде раздражение за многочисленные недоделки в материалах, за то, что не может, тупица, за три минуты написать новый врез к чужому материалу, а потеет над ним уже полчаса?!
И когда очередной «радиоголос» провозгласил на всю уже полупустую контору мою фамилию – «Вершинина, в „дежурку“! Срочно!!!», – я даже не сразу сообразила, что это меня. А сообразив, подпрыгнула на стуле, вскочила и помчалась как ошпаренная на командный зов, моля Бога, чтоб не запутаться в здешних переходах и тупиках. И вдруг поняла, что на самом деле бегу не одна! Рядом со мной, легко и бесшумно, мчалась Людмила, – оказывается, и она осталась после работы, сидела, ждала этого решающего момента в своем кабинете, расположенном напротив вверенного ей отдела, не пожелав бросить меня здесь одну, как щенка в воду…
В «дежурку» я все же влетела впереди Милки и – тут же обмерла на месте под сердитым взглядом дежурного редактора – заведующего экономическим отделом газеты, грубого и вздорного мужика, проработавшего у нас не больше пары лет.
– Вы мне чего суете?! – яростно потрясал он в воздухе какими-то гранками. – Это не «галоша», а бред собачий, срочно другую – на «собачку»…
И как любому нормальному человеку, бредом мне показалось как раз то, что проорал этот краснолицый тип: какая «галоша», какая «собачка», он что, спятил?!
Ответить я не успела, за меня это сделала Милка.
– Заткнись, ты, мурло! – рявкнула моя спасительница. – Что, не видишь, она первый раз дежурит?
– А мне… – брызнул он слюной, очевидно намереваясь прямым текстом сообщить, до какого места ему наши штатные проблемы. Но Милка уже выхватила из его рук злополучные гранки и молниеносно выдернула меня в коридор, так что продолжения его речи я не услышала.
– Главное – никогда не пугаться незнакомых слов, нашенский сленг ты освоишь в два счета, – совсем другим, мягким голосом произнесла Людмила, одновременно ласково обнимая меня за плечи. – И никогда не спеши, ничего, подождут… Все равно каждый день газету «садим». А теперь слушай и запоминай, как это звучит по-русски: когда этот псих говорил про «собачку», он имел в виду объем… Пошли!
И уже в отделе, вызвав на экран компьютера страничку, украшенную сверху в точности таким же рисованным названием «молодежки», каким оно и было в реальности, на нашей первой полосе, пояснила:
– Видишь заголовок газеты? Это называется «фирма», а сам первый лист и есть «собачка»… От тебя требуется текст, по объему целиком и полностью умещающийся на этой страничке, под «фирмой»… Все просто!
– А «г-галоша»?.. – заикнулась я.
– Всего лишь жирный шрифт в конце, текст, как бы комментирующий основную мысль статьи… Садись, прочти спокойно и вдумчиво гранки и прокомментируй, как сочтешь нужным.
– Я? Сама?.. – не поверила я своим ушам, ощутив ответственность, показавшуюся непомерной.
– Ты. Сама, – твердо сказала Людмила. – Не думаю, что будут проблемы со стилем, но, когда напишешь, вначале покажешь мне.
Так я и сделала. И Милка, перечитав написанное мной дважды и внеся какую-то мелкую поправку, улыбнулась:
– Можешь отнести, очень даже недурственно, а главное – быстро… Молодец!
И собственноручно подписала состряпанную мной «галошу» в номер… За всю свою жизнь я не получала высших похвал, чем эти ее пустячные «молодец» и «недурственно»! Именно с таким ощущением и сердцем, переполненным искренней любовью и благодарностью к Милке, и мчалась я спустя еще минуту по коридору в сторону уже не такой страшной «дежурки». Странно, но я и сейчас думаю, что тот день был одним из лучших в моей жизни.
В покое нас менты оставили, когда за окнами редакции уже давным-давно постепенно загустевающие сумерки перешли в чернильную, с оранжевой подсветкой от многочисленных фонарей и реклам ночь. В лифте, а затем и на улице я оказалась почему-то вдвоем с Кириллом. То ли потому, что мы первыми – поскольку сидели с краю, ближе остальных к столу, облюбованному следователем Потехиным, – отговорили свои показания, ничем оригинальным не отличающиеся. Да и друг от друга почти не отличающиеся тоже. И, расписавшись под протоколом, который вел молоденький милиционер в форме, услышали – конечно, после предупреждения никуда, в том числе ни в какие служебные командировки, не уезжать, пока идет следствие, – что «можем быть свободны». То ли потому, что так задумал Николай Ильич – отпускать нас постепенно и по двое.
И мне, и Кириллу душный и застоявшийся, наверняка пропитанный насквозь бензинными парами воздух, встретивший нас за порогом огромной восьмиэтажной коробки – здания, совместившего в себе массу газетных издательств и типографию, – показался чистым и свежим, как лесной ветерок. Испытывая легкое головокружение, я автоматически взяла Кирилла под руку, и мы, не сговариваясь, двинули не в сторону метро, а к троллейбусной остановке. Я вообще не люблю подземку, а сегодня и вовсе не было такой силы, которая вынудила бы меня нырнуть в ее жадное, всепоглощающее жерло.
Брели мы медленно, и в нашем молчании тоже была какая-то медлительность. И я поневоле вздрогнула, когда Кирилл вдруг взял да и запел сипло, перевирая при этом мелодию: «По домам своим торопятся врачи, на Матросской Тишине огонь погас…» Любой корреспондент нашей газеты знает продолжение: «Только мерзнут на бульварах стукачи – стерегут они как проклятые нас…» Но в первый миг я не врубилась, что столь странным способом Кирилл намекает на то, что за нами «хвост», а грешным делом подумала, что мужик просто сдвинулся от пережитого… Хотя с Людмилой они не слишком-то дружили. Можно сказать, не дружили совсем, на наши посиделки она допустила Кирилла по настойчивой просьбе Василия с Николаем, частенько кормившихся за счет отдела писем… А потом я поняла, в чем дело, и испытала настоящее потрясение.
– Ты уверен?! – ахнула я.
– Почти… – пробормотал Кирилл. – А что незаметно – так они ж профессионалы…
– Глупости! – Я облегченно перевела дыхание. – Слежку устанавливают за настоящими преступниками, мы-то тут при чем?! Не такой все же идиот этот Потехин, да и Корнет с ним хорошо знаком… С какой стати?!
И я подумала, что Кирилл, похоже, и впрямь перетрусил почему-то куда больше остальных, а иначе чем объяснишь подобную глупость?..
Я покосилась на своего спутника, и ответом мне был его взгляд, преисполненный тоски. Решительно остановившись возле попавшегося на пути сквера, я дернула его, вконец раскисшего, за рукав рубашки:
– Кирюша, в чем дело? А ну говори!..
– Господи, ни в чем… – Его маленькие, беспомощные глазки, вопреки сказанному, забегали. Я вдруг ощутила волну ярости, поднимавшуюся из глубины моей измотанной за день души.
– Дурак! – сказала я. – Лучше говори правду, я же тебе не Потехин и даже не Корнет!
– Корнет и так знает… – моментально сдался толстяк.
– Да что знает-то?!
– Что у меня были причины… желать ей… ее… – выдохнул он и опять заткнулся.
– Боже мой… – Я ощутила подлинное облегчение и едва успела прикусить язык, не позволив вылететь ответной фразе типа «У меня тоже». Вовремя вспомнила, что у кого, у кого, но у меня-то этих причин не может и не должно быть точно.
– Рассказывай, – потребовала я. – Что за причины?
– Я… Я думал, ты знаешь… Подруги все же…
Мысленно сосчитав до десяти, я сумела взять себя в руки и как можно мягче пояснила:
– Возможно, и знаю. Ты только скажи, что именно?
– То, что она замужем была… Знаешь?
– Людка? Замужем?! Ну и ну…
А ведь я действительно думала, что знаю о Милке все!
– А при чем тут ты и твоя причина желать ей… Боже, Кирилл, ты хочешь сказать, что Милка была замужем за тобой?!
Вместо ответа Калинин шмякнулся на попавшуюся по дороге скамью и то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
– Но когда? – Я никак не могла успокоиться, и веря, и не веря ему. Никакая сила в мире не могла заставить меня вот так, сразу представить Людмилу и нелепого, толстого Калинина в виде супружеской пары…
– В том-то и дело, – пробормотал Кирилл. – Пятнадцать лет назад. Почти пятнадцать…
– Стоп! – Я невольно вцепилась ему в руку. – Но ведь твоему старшему тоже почти пятнадцать?..
– Четырнадцать… – прошептал Кирилл и устремил на меня взгляд, полный боли и муки. – Сашке два месяца назад исполнилось четырнадцать, понимаешь? И он думает, что Катюша… Словом, он ничего не знает и думает, что Катя ему такая же родная мама, как Верочке, и…
Мое сердце забилось в два раза быстрее, а сознание отказывалось вмещать тот единственный вывод, который напрашивался… Никогда в жизни ни словом, ни намеком Милка, бессчетное количество раз повторявшая при разных обстоятельствах, что ей нечего скрывать, поскольку вся ее жизнь – открытая книга, не упоминала ни о каком своем замужестве, тем более о том, что у нее есть сын… Сын, которым она на протяжении многих лет шантажирует бывшего мужа.
Мое раздражение на Кирилла, на его «трусость», закомплексованность и даже на его ужасную способность потеть при малейшем волнении улетучилось в тот вечер моментально и навсегда, с первых слов, которыми он начал без всяких своих обычных «эканий» и «меканий» излагать эту историю. И по сей день сердце мое обмирает при мысли о том, что именно пришлось пережить Кириллу за прошедшие годы по милости моей лучшей подружки.
Никакой коренной москвичкой, как уверяла меня когда-то Людмила, она на самом деле не была. И возможно, одна из причин нашего, как я считала, взаимопонимания гнездилась пусть в отдаленной, но схожести биографий. Разница заключалась в том, что в столицу Милка заявилась не в двадцать с хвостиком, как я, а в трепетные шестнадцать. И в отличие вновь от меня же, не просто зная, чего именно хочет от жизни вообще и от Москвы в частности, но и заранее обдумав методы достижения своей цели… Методы, точнее, тот метод, на котором она остановилась, должен был сработать безотказно. И он сработал.
– Понимаешь, – вздохнул Кирилл, – я в свои тогдашние двадцать девять жил вдвоем с мамой, а баб… то есть женщин, боялся как огня. Ну была у меня пара романов, жутко неудачных, а так – работа в основном. В конторе, можно сказать, дневал и ночевал. «Свежеголовил» чаще положенного по собственной инициативе… Представляешь?.. И даже не сразу обратил внимание на появление Милки. Сама знаешь, у нас постоянно какие-то девицы в коридорах крутятся, покрутятся – и исчезнут, я и думал – очередная практикантка с журфака… Она выглядела на все двадцать, кто мог подумать, что малолетка?.. До сих пор не знаю, как она тогда в контору проникала – почти каждый день…
В отличие от Кирилла, последнее меня не удивило: по части проникновения в неположенные места Милка была прирожденным талантом. А судя по дальнейшим событиям, соблазнительницей она была тоже прирожденной, главное – «объект» в виде наивного толстяка Калинина избрала безошибочно. Кажется, я уже упоминала, что Людмила вообще редко ошибалась в людях. Во всяком случае, на моей памяти это произошло один-единственный раз.
Роковой вечер их с Кириллом романа пришелся как раз на его очередное «свежеголовство». Номер, как водится и как, видимо, водилось, несмотря на штрафы и в те далекие времена, был задержан. Калинин запомнил, что самая трудная по совковым временам первая полоса переверстывалась тогда дважды, правда не по вине дежурной бригады. Последнее важное в идеологическом отношении сообщение на нее пришло по телетайпу почти в полночь. И как раз перед этим он, к своему удивлению, обнаружил, что девочка Милочка почему-то все еще находится в редакции, да еще непосредственно в его родном отделе писем, где Калинин трудился тогда хоть и штатным, но еще рядовым корреспондентом.
– Я в отдел, – с горечью вспоминал он, – заскочил из «дежурки» за какой-то мелочью, гляжу – а она сидит там, вся зареванная… Я к тому моменту к ней уже относился… словом, хорошо я к ней тогда относился. Всполошился, конечно… Выяснять что да как бросился. Оказывается, ее в тот день хозяйка с квартиры выгнала – за неуплату… Сбрехала, конечно, а я, дурак…
Дураком он и в самом деле оказался знатным. Вместо того чтобы пристроить «несчастную» на одном из многочисленных диванов, имеющихся в те времена не только в приемной, но и в том же отделе писем, в половине третьего утра, когда номер наконец-то был подписан «в свет», Калинин отвез Милку к себе домой… То есть к ним с мамой, повергнув тем самым эту интеллигентную старушку, воспитанную в старых правилах, в настоящий шок. Правда, как раз в силу своей интеллигентности, мамуля все проглотила молча, постелив Людмиле в самой дальней от Кирилла комнате, благо квартира у них была огромная, можно сказать, барская: пятикомнатная и в центре…
Стоит ли говорить, что вся эта ситуация была «авторской», развивалась она по Милкиному сценарию и насчет шикарной квартиры она наверняка все выяснила заранее? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться: в эту же ночь Людмила, дождавшись, когда старушка уснет, перебралась (разумеется, вся в слезах) в Кириллову постель под предлогом вспыхнувшей – конечно, с первого взгляда! – любви и немыслимой благодарности. О том, что ей едва сровнялось семнадцать, Калинин узнал на следующее утро. С соблазнением малолеток тогда было строго…
Забеременеть же она сочла нужным через два с половиной месяца. После того как убедилась, что калининская мама, в отличие от него самого, несмотря на интеллигентность, умеет быть твердой как сталь. В частности, в вопросах прописки у себя малознакомой девицы из провинции, авантюристки, подло пробравшейся в постель ее сына.
