Текст книги "Верни мне любовь. Журналистка"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
20
Правильно говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Мой визит в университет оказался еще одним подтверждением этой истины.
За годы учебы в университете на романо-германское отделение я не заходила ни разу. Поэтому никакого риска быть узнанной кем-то из старых знакомых надо мной не маячило.
В старом здании сталинской застройки, мрачноватом и запутанном, деканат я нашла с трудом. А спустя совсем небольшое время по сравнению с тем, которое потратила на поиски, стало ясно, что мы вытянули пустую карту…
Если мне и повезло хоть в чем-то – так это в том, что в приемной декана за компьютером сидел начинающий лысеть блондин в возрасте за сорок – вместо традиционной девицы. До сих пор не знаю, кем он был на самом деле – преподавателем или референтом. Главное – лысеющий тип относился к тому разряду представителей сильного пола, которые неизменно западают на брюнеток… Этот, например, окинув меня с ног до головы наметанным взглядом профессионального обольстителя, немедленно просиял приветливой улыбкой и даже счел возможным вскочить со своего кресла, прежде чем поинтересоваться, чем он может быть мне полезен.
– О, благодарю вас… – томно подыграла я ему. – Вы действительно можете быть мне полезны, если поможете связаться с одной дамой, вашей преподавательницей французского!..
– Нет ничего проще! Особенно если у вашей знакомой на сегодня назначены консультации… У нас, как вы понимаете, сессия заочников в разгаре, так что… Как зовут вашу знакомую?
– Все дело в том, – я бросила на своего собеседника кокетливо-жалобный взгляд, – что я с ней пока не знакома, но жажду познакомиться всей душой… Ее фамилия Крымова.
Улыбка на физиономии лысоватого начала медленно линять, уступая место выражению некоторой растерянности.
– Крымова?.. А вы уверены, что эта дама работает именно у нас?
– Ну конечно!
– Но… Я готов поклясться, что преподавателя французского с такой фамилией на факультете нет!.. Как ее зовут? Я имею в виду имя-отчество?..
Я прикусила язык и сделала вид, что напряженно припоминаю это самое имя-отчество, лихорадочно соображая, что делать дальше: такой поворот событий Корнетовой легендой предусмотрен, увы, не был… Неужели Карина что-то перепутала, сказав, что Катина мама родила дочь для себя, то есть не будучи замужем?.. Нет, вряд ли… Но тогда у обеих просто обязана быть одна и та же фамилия!.. А вдруг эта женщина за прошедшие три года вышла замуж?.. Единственный вариант, который я могла проверить, – это не уволилась ли мать Кати сразу после гибели дочки…
– Господи, простите меня, – сказала я вслух, мгновенно войдя в роль легкомысленной, беспамятной бабенки. (Прав оказался Корнет насчет артистизма нашего брата!) – Бывает же такое… Не могу вспомнить… Всю дорогу твердила ее «имя-отчество», а тут вдруг раз – и вылетело из головы… Но она точно была Крымовой еще три года назад… Может, вышла замуж?..
Намек мой собеседник понял сразу, но какое-то время еще колебался, стоит ли ради случайной визитерши, даже выряженной в мини-стрейч, лезть в компьютер… Я, недолго думая, шагнула к его столу и, присев на очень удачно выдвинутый кем-то чуть ли не на середину приемной стул, закинула ногу на ногу…
– Ну ладно, – сдался он. – Ради такой очаровательной девушки чего не сделаешь… Говорите, три года назад? Я тогда еще здесь не работал… Придется заглянуть в архив!
И, поудобнее устроившись в своем кресле, он защелкал мышкой с такой скоростью, что я рот открыла от удивления. Буквально через пару минут он, по-видимому, проник в святая святых – архив университетского отдела кадров… Больше всего на свете мне хотелось самой взглянуть на экран монитора, но пришлось умерить свой пыл, дабы не загубить дело на корню.
– Крымова… Крымова… – бормотал мой визави, действительно очень внимательно глядя на монитор. – Нет… Клянусь вам, что и три года назад преподавательницы французского с этой фамилией не было. Может, раньше или, наоборот, позже? Мне эта фамилия, вопреки очевидности, почему-то кажется знакомой…
– Возможно, из-за ее дочери Екатерины Крымовой, погибшей как раз три года назад, – вынуждена была я открыть свои карты. Мой собеседник слегка вздрогнул и мгновенно посерьезнел.
– Точно! Как певицу я ее не знал, я этими современными вообще не интересуюсь… Но ее историей, кажется, были тогда переполнены все газеты… Но послушайте, если бы ее мать работала у нас, я бы уж точно это знал! Даю вам слово, вас кто-то дезинформировал!
– Не может быть, – я все еще цеплялась за соломинку. – Вы сами сказали – три года назад вас тут еще не было!..
– Милая девушка, пока вы ожидали, я успел просмотреть списки преподавателей назад на пять лет… Так что…
Он развел руками и потянулся к мышке.
– Погодите! – взмолилась я. – Крымова была принята сюда по конкурсу! Может, она в этой связи в каких-нибудь других списках?
– Уверяю вас, нет… Мне очень жаль!.. Если не секрет, она вам нужна… э-э-э… по работе?..
В глазах стареющего блондина мелькнула хитринка.
– Я не из ментовки, если вы на это намекаете, – поднялась я со своего места, одновременно погасив дурацкую улыбку, нимало мне не пригодившуюся. И поскольку скрывать было больше нечего, сказала почти правду:
– Я журналистка. Мне очень хотелось написать о Кате статью… Кстати, зря вы чешете всех под одну гребенку: Катя была очень талантливой певицей!.. Извините, что зря побеспокоила, всего вам доброго.
И я покинула романо-германское отделение несолоно хлебавши, совершенно не представляя, что мы будем делать дальше. Обращаться в адресное бюро? Но для этого необходимо знать не только имя-отчество, добывать которое вновь придется у Карины и вновь, видимо, мне, что казалось в свете предыдущей беседы весьма и весьма проблематичным. Понадобится еще и точная дата рождения… И даже при этом условии мы наверняка получим такой список адресов, обойти которые можно лет за десять… Легко представить, сколько Крымовых проживает в огромной столице!
Что касается Карины, она, во-первых, сама сказала, что дома у Кати не была ни разу. Во-вторых, посмей я сделать еще одну попытку навязать Каревой свою персону – наверняка отправит без каких бы то ни было колебаний по известному всей Руси адресу… Вывод? Он крайне прост: Корнету самому придется раздобывать реквизиты Катиной мамы. При его менталитете, имидже и соответственно связях это вполне возможно… Интересно, почему он не сделал это сразу?.. Неужели исключительно из вредности, чтобы и меня заставить побегать-потрудиться?..
Как выяснилось, во вредных намерениях я заподозрила Оболенского напрасно. Оказывается, именно в эти напряженные дни он обязан был завершить и сдать Григу очередной скандальный материал, весьма болезненно задевающий одного из наших популярных политиков… И вот теперь, впервые в жизни, Корнет горел синим пламенем… Впрочем, он все-таки завершил свою нетленку как раз за время моего бесполезного визита в университет. Возвратившись, я застала Виталия на завершающем этапе процесса – за саморедактурой готового текста. Однако, узрев меня на пороге своего кабинета, он и на сей раз благородно прервал свои занятия, дабы выслушать мой краткий доклад.
Судя по реакции, результат визита его не удивил. Во всяком случае, кивнув мне почти удовлетворенно, Корнет извлек из своего потрепанного «дипломата» записную книжку – тоже потрепанную.
– Как у тебя с аппетитом? – улыбнувшись, поинтересовался он. – Если ничего не имеешь против парочки бутербродов, прогуляйся в сторону буфета… Мне надо сделать несколько звонков, потом определимся.
С аппетитом у меня было уже более-менее сносно, и в следующий раз я объявилась у Оболенского примерно через полчаса. И обнаружила, что за это время ему удалось-таки компенсировать мой дурацкий прокол с Каревой и выяснить имя-отчество Катиной мамы: Крымова-старшая оказалась абсолютной тезкой нашей тети Вали.
Я сочла это добрым знаком и повеселела: во всяком случае, решилась подколоть Корнета за его явную трусость по отношению к Карине.
– Молодец, – похвалила я Виталия. – Однако это ж как надо бояться Каревой, чтобы предпочесть полчаса на телефоне одному-единственному звонку к ней!
– Неужели? – ухмыльнулся Оболенский. – Действительно… Хотя неясно, с чего ты взяла, что я не звонил Карине?
– Ага, значит, и тебе досталось? – позлорадствовала я. То есть поспешила позлорадствовать.
– Мне от нее ничего не досталось, – сказал Корнет внушительно, – и не досталось бы, даже если б сладкая парочка оказалась дома! Заруби это себе на носу!..
– А-а-а… Естественно, она мне говорила, что у нее чуть ли не круглые сутки то запись, то съемки.
– Неужели ты думаешь, я бы не нашел ее, если б дело было в этом? Я имел в виду совсем другое: Карина вместе с супругом отбыли на зарубежные гастроли на другой день после вашего темпераментного общения. На целый месяц и два дня.
– Ну и хрен с ними! – искренне сказала я. – Какой нам от них теперь прок? Лучше скажи, что мы будем делать дальше?
В ответ на мой вопрос Виталий молча выдвинул нижний ящик своего стола и извлек из него увесистый том телефонного справочника, пропылившийся и обтрепанный.
– Будь другом, Маринка, – вздохнул он. – Мне еще нужно «компот» к материалу писать… Отксерь сама все страницы с Крымовыми, ладно?.. Это справочник как раз того года, когда погибла Катя… Между прочим, издание не только редкое, но и для внутреннего, служебного пользования работников АТС… Сечешь, какой я умный и запасливый?..
В ответ я, взяв необъятный том, раскрыла его на нужной странице и сразу же ахнула: Крымовы занимали в редком издании почти шесть страниц мелкого набора…
– Ничего не поделаешь, – вздохнул Корнет. – Другого пути у нас нет. Даже менты в подобных случаях действуют аналогично… К тому же мы с тобой все это безобразие поделим пополам.
– Ментов много, по сравнению с нами – просто туча!
– У тебя есть другие предложения? – ехидно поинтересовался Корнет.
Других предложений у меня не было, и, тяжело вздохнув, я молча потащилась к нашему лучшему ксероксу, справедливо предполагая, что те, что похуже, вряд ли возьмут текст с такого толстенного тома. Я даже не обиделась, когда Оболенский продемонстрировал мне вслед некоторое недоверие к моей сообразительности, напомнив, чтобы ксерила я списки Крымовых с увеличением.
Я была настолько озабочена предстоящими телефонными хлопотами, что только посередине своего пути к ксероксу заметила наконец довольно странную реакцию дорогих коллег на мою персону. Во-первых, несколько праздношатающихся или кучковавшихся в коридорах сотрудниц резко замолкали при моем приближении. Во-вторых, обратив наконец, внимание на окружающих, я перехватила несколько дамских взглядов – довольно недобрых и… завистливых… Что было, на мой взгляд, в данной ситуации как минимум странно.
Надо сказать, что газетчики, а особенно газетчицы, вообще прирожденные сплетники. Так что всемирная злость на ушлых папарацци действительно не лишена некоторых оснований… После нашего с Григом развода я пережила в конторе сложные и порой почти невыносимые времена. Если бы не Людмила… Да, если бы не Людмила. Она, ставшая причиной развода, и она же – не позволившая мне тогда окончательно и бесповоротно сломаться самой и сломать свою судьбу… Чуть ли не силой вытаскивавшая меня ежедневно на работу, то лаской, то чуть ли не кулаками. Обрушившая на мою голову такую лавину срочных и не очень заданий, что большая часть рабочего дня проходила у меня вне стен конторы, на бесчисленных интервью и репортажах.
К тому моменту я уже не сомневалась, что Людкино вмешательство в мою судьбу в момент нашего необычного знакомства вовсе не было альтруистическим поступком. Миле был необходим в отделе пусть и неопытный, зато преданный ей целиком и полностью, душой и телом человек, обязанный ей всем. Людмила тогда только-только заполучила свою должность и подошла к этому первому существенному шагу в карьере как ко всему важному, происходившему в ее жизни, обдуманно, просчитав наперед все свои действия – в том числе связанные с кадрами… Не зря же состав «города» вскоре после моего водворения там сменился целиком и полностью буквально в считанные недели. Кто-то перевелся в другие отделы, кто-то просто ушел… И за всем этим стояла Милка, формировавшая коллектив по собственному усмотрению. Не мытьем – так катаньем.
Я находилась в центре ее замысла и не подвела свою благодетельницу ни разу… Людмила, как я уже не раз упоминала, очень редко ошибалась в людях. Поэтому ее даже самые жестокие, самые издевательские «шуточки», на которые Милка и впрямь была большая мастерица, оставались всегда безнаказанными. Да и делала она это, в чем я убеждена и по сей день, вовсе не со зла. Искренне полагая, что поступает так, как в случае с «близнецами», оказавшемся для несчастных роковым, «для их же пользы»: ведь человек усваивает только те истины, за которые расплатился собственной шкурой! Ну и конечно, подобные штучки Милку здорово развлекали, давали ей, судя по всему, чувство власти, которое у моей подружки было почти неудовлетворимым…
Сейчас, двигаясь в сторону ксерокса, я вдруг сообразила: в конторе появилась новая «громкая новость» – мое примирение с Григом! Бог весть каким образом она так быстро просочилась сквозь наши пористые стены, но ничем другим ни шушуканье за моей спиной, ни упомянутые завистливые взгляды местных дамочек объяснить было невозможно…
Наверное, именно тогда, идя сквозь коридорную суету, я наконец по-настоящему осознала случившееся утром. И буквально замерла на месте, не добравшись до цели, прижавшись к стене в одном из многочисленных углов… Да на самом ли деле мы с Григом помирились?!
Усилием воли я заставила себя сосредоточиться и представить, как я… Нет, не так… Вот рабочий день завершен. Вот мы, словно в старые добрые времена, садимся в нашумашину и едем в сторону Дмитровского шоссе в нашуквартиру, как будто и не было этих трех лет… В нашуквартиру?.. Да ничего подобного!.. Ведь со своей второй женой Григ жил именно там, и не только добрейшая Анна Ивановна, но каждая дощечка паркета, каждый уголок, когда-то облюбованный мной, включая спальню… да, спальню!.. Все это помнит другую женщину! Между прочим, абсолютно на меня не похожую и – зачем лгать себе самой? – куда более красивую и сексапильную, чем я… и даже – более молодую.
Вторая Григова жена, очень успешная актриса популярного театра, была внешне типичной «трепетной ланью» с влажными карими очами и пышными каштановыми волосами. Ходили слухи, что она необыкновенно талантлива и так же необыкновенно глупа… Меня последнее совсем не утешало. Не выдержав, я посетила однажды ее самый громкий спектакль и убедилась, что относительно таланта слухи ничуть не преувеличены.
Стоя в коридоре с прижатым к груди телефонным фолиантом, я поняла, что тень трепетной лани, если я действительно сегодня, или через год, или даже через вечность переступлю порог квартиры, в которой она жила с Григом, будет преследовать меня там всегда. Будет следить за мной из каждого уголка, даже самого когда-то любимого…
Преодолев вновь обнаружившееся головокружение, я все-таки заставила себя продолжить путь к ксероксу. И какую же невыносимую пустоту ощутила я наконец под перекрестным огнем взглядов любопытствующих коллег! Какую пустоту на том месте, где все прежние годы, вопреки ненависти, соединенной с любовью и привязанностью, всегда рядом со мной находилась Милка… Милка, готовая каждую секунду тряхануть меня за плечи, обругать, обнять, сказать или устроить гадость, даже предать… Но снова быть рядом!..
С Григом я столкнулась перед самым концом дня, еще раз убедившись, что наше воссоединение для него – дело решенное… Так же как и в первый раз, темпераментный Кравцов действовал по принципу стремительной атаки.
– Я уже в курсе итогов твоей поездки, Корнет доложил, – сказал он добродушно, перехватив меня возле «дежурки», куда я заглянула проверить, все ли в порядке с согласившейся временно поработать на нас девочкой из «писем». И добавил: – Если ты готова, собирайся, сейчас поедем!
Легкий гул, всегда стоящий в дежурной бригаде, мгновенно смолк. Краем глаза я заметила, как головы всех присутствующих там дорогих коллег, включая головы дежурных корреспондентов, немедленно уткнулись – кто во что. Кто-то вдруг начал пристально изучать первые попавшиеся гранки, кто-то – вчерашние оттиски полос, оставшиеся от предыдущего номера, кто-то и вовсе картинку с фирмой нашей газеты…
Но мне уже было все равно, слышат нас или нет: лицо «трепетной лани» с капризно вздернутым носиком и насмешливым взглядом влажных очей всплыло передо мной, заслонив на мгновение окружающую реальность и самого Грига… И мой язык сам выговорил то, что выговорил:
– Извините, Григорий Константинович, – пробормотала я, – у меня еще полно дел в конторе… До завтра!..
И, повернувшись, я пошла в сторону своего кабинета.
Я старалась не думать о мертвой тишине «дежурки», в которой мои слова прозвучали почти как набат.
Я старалась не думать о мертвенной бледности, мгновенно разлившейся по лицу Григория, и о том, какими черными сделались его темно-серые глаза.
Я старалась не думать о том, что Григ не хуже меня понимает, что уже завтра утром о его унижении будет знать вся контора.
Наконец, я старалась не думать о том, что именно скажет мне при ближайшей возможности Корнет, какого увесистого пинка даст, «уволит» из нашего расследования… Вряд ли он поймет, почему я это сделала, если я и сама-то себе не могла толком объяснить, отчего вопреки тому немыслимому счастью, которое испытывала еще несколько часов назад в объятиях Грига, вопреки тому, что действительно любила его, возможно, даже сильнее, чем шесть лет назад, оттолкнула его от себя с такой силой.
Не знаю, сколько времени я просидела одна, запершись в своем кабинете. Я не плакала, не рыдала, не топила свою любовь в слезах или, например, алкоголе, который у запасливой Милки имелся в одном из ящиков стола. Просто сидела, вслушиваясь в постепенно стихающий гул наших коридоров. Дождавшись, когда он окончательно стихнет, я отправилась домой.
Именно дома меня ждал последний сюрприз – на этот раз, к сожалению, по вине тетушки… Посреди прихожей стояла спортивная сумка и чемодан. Мой чемодан. Я ни секунды не сомневалась, что они набиты моими же вещами: очевидно, сделать это Лилию Серафимовну убедил еще утром Григ…
В квартире царила тишина, на подзеркальнике белела записка: тетушка сообщала, что ее подруга заболела в очередной раз и она будет ночевать у нее… «Это хорошо», – пробормотала я вслух и, отодвинув сумку и чемодан под вешалку, отправилась в свою комнату – спать.
Как ни странно, я уснула, причем уснула мгновенно и без дополнительных алкогольно-таблеточных мер. И мне, впервые со дня гибели Милки, не снилось снов. Та ночь запомнилась мне чем-то вроде полного провала сознания во тьму.
21
Следующий день, канун Милкиных похорон, начался неприятностью: по вине девочки из «писем» в материале нашего отдела проскочила ошибка, и к тому моменту, как я добралась до редакции, секретарша Лиза уже была раскалена добела звонками ушлых читателей, эту ошибку обнаруживших… Меня всегда поражало, сколько, оказывается, существует на свете людей не просто | вылавливающих огрехи прессы, но и не жалеющих времени на то, чтобы дозвониться до проколовшегося издания. И злорадно поделиться своим «открытием». В какой бы вежливой форме это ни сообщалось, даже сквозь протокольные фразы всегда проступает вездесущее: «Ага! Попались?!»
На сей раз мы стараниями неопытной корреспондентки, весь свой недолгий стаж работы посвятившей чтению писем читателей, действительно попались. Главная вина лежала на мне. Я просто обязана была вчера остаться и проконтролировать действия девчонки, которая в данный момент горько рыдала в моем пустом отделе за Колиным столом. В нашей «молодежке» подобные просчеты испокон веку наказывались одинаково: лишением квартальной премии, сохранившейся с советских времен и выдававшейся из фонда главного редактора.
– Перестань лить слезы, – вздохнула я, обнаружив, чем именно занята провинившаяся. – Виновата скорее я, чем ты. Я и отвечу… Тебя как зовут? Извини, забыла…
– Таня… – Девочка была молоденькой и очень жалкой в своем искреннем горе. Подняв зареванную мордашку от стола, она посмотрела на меня с робкой надеждой.
– Наша Таня горько плачет… – Я нашла в себе силы пошутить. – Тише, Танечка, не плачь! Тонуть буду я…
И я действительно чуть не утонула – в громовой ярости Грига, с которой он начал летучку… И без этой проклятой ошибки ничего хорошего от нашего неизбежного общения я не ожидала. А тут еще, словно специально ему на руку, девчонка, как выражаются у нас в конторе, подсуропила… О лучшем поводе для того, чтобы уравновесить мое вчерашнее публичное покушение на его авторитет, Григорий и мечтать не мог.
– Вы же, Марина Петровна, вчера, если память мне не изменяет, обещали заняться делами, оставаясь в конторе?! Так-то вы с ними управились? Огромное вам спасибо от имени редколлегии!.. – грохотал мой бывший муж, на полную катушку теша свое самолюбие. – Если вы не справляетесь со своими рабочими обязанностями, не честнее ли признать это вслух, чем раз за разом подставлять газету и своих коллег?!
Мысленно ахнув, я подняла свою повинную и соответственно опущенную головку и… наткнулась на отчетливо сочувствующий взгляд Корнета! Более того, Оболенский взглядом не ограничился. Я не успела открыть рот, с тем чтобы осуществить возникшее намерение: прямо здесь и сейчас, не сходя с места, в присутствии всей редколлегии сложить с себя обязанности заведующей городским отделом.
– Григорий Константинович! – Корнет заговорил холодно и официально, назвав Грига по имени-отчеству, хотя всем присутствующим было хорошо известно: общались они всегда накоротке. – Вам не кажется, что вы перегибаете палку?..
Воцарилась тишина, нимало не смутившая Оболенского, который спокойно продолжил свою адвокатскую речь:
– Кому-кому, но вам отлично известно, при каких чрезвычайных обстоятельствах, к тому же всего пару дней назад, Вершинина приступила к своим новым обязанностям. О каких выводах может идти сейчас речь? Если не ошибаюсь, до сих пор с ней все было в порядке…
Я исподтишка посмотрела на своего бывшего мужа и обнаружила, что он ошарашен ничуть не меньше меня.
Во всяком случае, на Оболенского Григорий пялился с таким выражением лица, словно вместо него узрел привидение… И впервые на моей памяти наш главный редактор не нашелся что ответить посмевшему возразить подчиненному. То есть он ему вообще ничего не ответил! Злобно оттолкнув от себя рабочую папку с бумагами и сбив ею таким образом пластмассовое устройство для карандашей и ручек, Григ вслед за этим вновь вцепился в свою папку и резко дернул ее, водворяя на прежнее место – себе под нос. После чего прошипел, но не в ответ Корнету, а в адрес окаменевшей летучки:
– Будем считать, что вышедший номер мы обсудили… Переходим к планированию!..
Сказать, что я была благодарна Корнету, – значит не сказать ничего. После того как скомканная летучка завершилась, я нагнала Оболенского в коридоре и молча пошла рядом. Глянув на меня искоса, Виталий покачал головой:
– Можешь не смотреть на меня обожающими глазами, – остудил он меня. – На самом деле мне больше всего хочется тебя придушить…
– Опять ненавидишь? – с горечью спросила я.
Корнет неожиданно остановился, посмотрел во все глаза на мою наверняка бледно-зеленую физиономию и вдруг рассмеялся:
– Спятила? – поинтересовался он, пропуская меня вперед в свой кабинет, которого мы как раз достигли. – Просто очень хочется задрать тебе юбку и высечь… Я никогда до конца вас, баб, не пойму: может, хоть ты мне скажешь, что тебе вчера въехало в башку после столь трогательного утреннего эпизода?..
Судя по всему, у меня успел выработаться совершенно несвойственный моей натуре рефлекс на Корнета… Не помню, чтобы прежде меня тянуло кому-нибудь исповедоваться, а тут… Уж не знаю, чего я такого в нем нашла! Или Виталий впрямь обладал каким-то таинственным качеством, помогавшим ему, видимо, и в работе, благодаря которому нашему спецкору предоставлялись любые сведения всеми подряд, включая ментов?!
Меня прорвало. И я вывалила перед ним всю кучу, включавшую и «трепетную лань», и взглядики наших коридорных баб, и даже свое убеждение в том, что и стены, и вещи, задействованные в наших судьбоносных перипетиях, «помнят» все, что происходит на уставленной ими сцене и хранят эту информацию, в отличие от людей, и обрушивают на их головы в самый неподходящий момент…
Наконец я высказала все. Помолчал немного и Корнет, прежде чем заговорить. Нет, он и не подумал уговаривать меня или, чего я боялась еще больше, высмеивать.
– На самом деле, Марина, – произнес он медленно и вдумчиво, – Гришка тебя просто-напросто в очередной раз напугал… Я ему, кстати, сказал об этом вчера… А вот о том, почему ты ушла от него в первый раз, не сказал. И тебе не рекомендую.
– Почему? – робко спросила я, готовая принять любое объяснение, исходящее от Оболенского.
– Потому что, извини за банальность, в женщине должна быть тайна – особенно если имеешь дело с таким персонажем, как Григ… Гришка и Милка обладали по меньшей мере одной общей чертой характера: если чего-то захотелось – подавай немедленно, прямо сейчас! А далее – далее работают тривиальные законы психологии: страсть – удовлетворение – охлаждение…
В этот момент я и дала себе слово заняться психологией… Но мужество задать вопрос, мучивший меня по-прежнему сильно, нашла, несмотря на то что рисковала в очередной раз превратиться в глазах Виталия в наивную дуру…
– Насчет любви, – пробормотала я, – похоже, речи вообще не идет?
Оболенский продолжал меня удивлять.
– Почему же? – усмехнулся он. – Идет, но с некоторым, порой роковым запаздыванием: после того как ситуация страсти и ее удовлетворения отыграна… Это как раз ваш с Гришкой случай.
– Ты хочешь сказать, что…
– Я хочу сказать, что вы оба хороши! И если собираешься просить совета, что тебе теперь делать, заранее предупреждаю: никакого совета я тебе не дам! Ты можешь мне не верить, но у меня его просто нет… Так что, милая, предоставь-ка ты всему идти своим чередом, кривая – она всегда вывезет. На этом и завершим трепетные темы, договорились?
И совсем другим голосом Оболенский поинтересовался, сколько звонков Крымовым я успела сделать за вчерашний вечер… Нет никаких сомнений, что ответ он знал и спрашивал исключительно для того, чтобы возвратить меня в русло нашего расследования, отвлечь от того, что считалось у меня теперь личной жизнью. Конечно, Корнету удалось меня усовестить, и спустя несколько минут я уже сидела в своем кабинете, лихорадочно тыча в кнопки телефона и пялясь в ту часть списка, которую он мне вручил.
К счастью, в этот день Потехин не объявился ни разу. И хотя к вечеру я могла констатировать тот факт, что среди полутора десятков Крымовых, до которых я сумела добраться, Катиной матери не было, все-таки крошечное чувство удовлетворения у меня осталось. Во-первых, я с чистой совестью могла сказать, что действительно участвую в нашем частном расследовании. Во-вторых, в паузах между звонками я все-таки ухитрилась сделать засыл материалов, оставшихся от несчастных «близнецов». И, наконец, после обеда мне удалось пообщаться, по-моему очень продуктивно, с Рудиком.
Фотокор сам забрел ко мне в кабинет напомнить, что похороны состоятся завтра в десять утра и дать адрес морга на Бауманской. Выглядел Рудик просто ужасно, словно только что перенес тяжелейшую болезнь… Всмотревшись в его красные то ли от слез, то ли от бессонницы глаза, я отодвинула телефон и непререкаемым тоном приказала Гофману сесть напротив меня на стул для посетителей. Он равнодушно подчинился, а я, припомнив, каким именно образом действовала по отношению ко мне самой в подобных ситуациях Милка, решила воспользоваться ее методом.
– Рудольф, – сказала я строго, – мне что, напоминать тебе измочаленную истину о том, что газета не может выходить с пустым местом, в частности вместо иллюстраций?!
Фотокор посмотрел на меня с некоторым проблеском разума в отсутствующем взгляде.
– Ты о чем? – вяло спросил он.
– Нам срочно нужна серия городских снимков хорошего качества, поручать это твоим соплякам я не могу! – убедительно «сердилась» я. – Запорют пленку, тем и кончится… Мне нужны городские пейзажи с детьми, молодыми мамашами и хорошенькими девочками, ясно?
– Когда? – растерянно поинтересовался Рудик.
– Как всегда, еще вчера, – заверила я его как можно убедительнее. – Горим уже не синим, а фиолетовым пламенем!
– Ох… – Рудик зажмурился, снял и протер очки, потом водрузил их обратно и огляделся по сторонам с таким удивлением, словно отродясь не бывал в родной конторе. – Ну не знаю…
– Меня не волнует, что ты знаешь, а чего не знаешь! – рявкнула я. – Подымайся и – вперед, пока свет еще не ушел… Гуд бай!
– Я попытаюсь, – протянул он неуверенно, – хотя лучше бы ты с утра сказала… Завтра, ты же знаешь…
– Знаю. И тем не менее!..
После того как за фотокором закрылась дверь, я перевела дыхание и согнала со своей физиономии озабоченное выражение. Снимки, которыми я нагрузила Рудика, пригодиться могли всегда, но никакой срочности в них, конечно, не было. Я очень надеялась, что метод моей покойной подруги сработает по отношению к несчастному Гофману и необходимость заняться делом хоть как-то удержит его на ногах, поможет справиться с горем… Если не считать тети Вали, Рудик был едва ли не единственным человеком среди нас, страдания которого казались по-настоящему глубокими, искренними… Насколько я знала; поняли это даже менты, опросившие Гофмана исключительно формально и пока что больше его не трогавшие.
Хоронили мы Милку в закрытом гробу. Судя по всему, даже ментовским медикам не удалось вернуть лицу моей мертвой подруги его изначальную красоту… Возможно, именно поэтому и по сей день в моем сознании момент Милкиной ужасной смерти запечатлен куда ярче, чем ее похороны.
Отчетливее всего запомнилось кладбище, напоминавшее отчего-то огромную общагу – голую, неуютную, насквозь пронизанную казенщиной… Домодедовский погост, ставший местом последнего прибежища моей подруги, был открыт всем ветрам, которые, похоже, дуют над ним всегда, а не только в тот день, когда плотная толпа коллег Милы стояла сгрудившись вокруг свежевырытой могилы… С тех пор я и ненавижу ветреную погоду, навечно увязавшуюся в моем сознании со смертью и – с одиночеством…
Рядом со мной постоянно находилась тетя Валя, кажется решившая после смерти Людки опекать меня, ее ближайшую подругу. Обе мы были не в состоянии плакать. Но тетя Валя, плечо которой оказалось прижатым в толпе к моему, производила впечатление окаменевшей в своей неподвижности. Я же, напротив, ничего не могла поделать с пронизывающей все тело дрожью.
