Текст книги "Верни мне любовь. Журналистка"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
Ее голос дрогнул. А Григ наконец получил возможность высказаться. Ведь ясно, что спрашивала она о том, что заставляет нас, самых близких Милке людей, не просто отпускать ее, убийцу, но и чуть ли не вступать с ней в сговор, нарушать закон, который в таких случаях равно безжалостен к любому из граждан… Почему, по каким не высказанным вслух причинам мы трое, докопавшиеся до истины, рискуем сейчас своей жизнью, свободой… Судьбой, наконец!
– Лично я – вынужденно! – быстро сказал мой муж. И, еще крепче прижав меня к себе, одарил сидящего рядом с ним и упрямо сжавшего губы Корнета таким взглядом, о существовании которого в арсенале Григория Константиновича не подозревали, вероятно, даже его злейшие враги… Во всяком случае, я точно не подозревала.
Сам Оболенский ничего не сказал. А я, молчавшая до сих пор больше и дольше всех, все-таки выступила…
– Я знаю, – неожиданно громко и торжественно произнесла я, – что Мила так хочет… Она… Она сама мне сказала об этом… – и, окончательно смешавшись, брякнула: – Во сне!..
Никто из присутствующих не рассмеялся. Валентина Петровна перевела на меня ставший изумленным взгляд и несколько секунд разглядывала так, словно увидела впервые в жизни. Потом в глазах Петрашовой вновь мелькнул отблеск того самого темного пламени, которое сжигало ее душу все эти годы, и она сказала неожиданно звонким голосом, твердо и безапелляционно:
– Высшая справедливость? Я в нее не верю! Но даже если допустить, что она существует, реализовать ее может только сам человек!.. – И, немного помолчав, более мягким голосом добавила: – Ты, Марина, еще слишком молода, чтобы это понимать… Что ж, верь, пока верится… И дай тебе Бог подольше не знать, что справедливо и правильно. Происходит лишь то, что человек осуществляет своим собственным разумением и своими собственными руками!
Она горько усмехнулась, вновь глянула на часы и взяла предусмотрительно заготовленную Корнетом ручку. Прежде чем начать писать, еще раз обратилась к Оболенскому:
– Я должна… все подробно? У меня на самом деле очень мало времени…
– Я догадывался, что мало, – кивнул Виталий. – Пишите в общих чертах, подробнее остановитесь на… как бы это сказать?.. Ну, допустим, на технической стороне того момента застолья, когда вы…
– Это совсем просто, – перебила его Валентина Петровна. – Если вам интересно, я всыпала яд, когда мы с ней прощались, целуясь, вино в бокал налила до этого, все видели, что я наливаю, но при этом ничего иного не делаю… А когда мы… прощались, все, включая ее соседей, по чисто психологическим причинам сосредоточились на… ну на нашем поцелуе…
– Поцелуе Иуды! – не выдержал мой муж в очередной раз. – И можешь меня не останавливать! Я все сказал!..
Последняя фраза относилась к Корнету, вновь толкнувшему Грига под столом. Валентина Петровна спокойно посмотрела на Григория и покачала головой:
– Я давно обратила внимание на то, насколько смещены понятия в вашей среде… В частности, вы, Григорий Константинович, путаете в данный момент диаметрально противоположные вещи: предательство и возмездие…
– Да что вы говорите?! – взвился Григ, но Оболенский резко и безапелляционно прекратил вспыхнувшую было дискуссию:
– Стоп, снято! – рявкнул он, для убедительности стукнув кулаком по столу. – Валентина Петровна, вы сами сказали, что у вас мало времени… Я продолжаю: вы можете не писать о своей пластической операции, и совершенно точно не стоит писать о… О вашем партнере… Или, как определяет это закон, сообщнике…
Что и говорить, поражать людей даже в ситуации, когда, казалось бы, поразить уже решительно нечем, Оболенский умел!
И Валентина Петровна, и мы совершенно одинаково открыли рты при слове «сообщник», ибо никто из нас ничего подобного, пусть и по разным причинам, не ожидал… Петрашова первой взяла себя в руки и посмотрела на Корнета с самым настоящим восхищением:
– Я начинаю верить, Виталий, что вы и впрямь гениальный журналист… Откуда вы…
– Просто догадался! – прервал ее Корнет. – Одна вы не сумели бы подготовить себе… Ну то же убежище, в которое сейчас так торопитесь… Готов держать пари, что ваши вещи… Все, что вам дорого, вы отправили конкретному адресату довольно давно… Ну а догадаться, кто именно действует с вами заодно, – тут уж и думать особо не надо, есть только один вариант…
– Тсс… – Валентина Петровна приложила палец к губам, а Корнет невесело улыбнулся:
– Ну а насчет операции додумалась скорее Марина, чем я… У меня, когда я разговаривал с одной из ваших бывших коллег по университету, не было вашего снимка – не успел достать, время поджимало. В субботу наш отдел кадров закрыт, а отыскал я эту даму именно в субботу…
– Судьба… – вздохнула Валентина Петровна. – Дело в том, что, будь у вас мой снимок, вы, возможно, и по сей день не узнали бы правды… Нет, никакого кардинального изменения внешности я не предпринимала, этого и не требовалось: просто я сделала то, что прежде не могла сделать из-за отсутствия денег и что собиралась сделать в любом случае из-за Катенькиной неожиданной для меня карьеры… До этого мне было все равно, а тут… Мы как раз только-только скопили денег на операцию: у меня, знаете ли, была врожденная так называемая заячья губа… Потому и оказался закрытым путь к замужеству… Это довольно частая патология, но операция технически очень сложна, и в прежние времена, и сейчас довериться можно было только лучшему из лучших хирургов… Все упиралось в деньги, которых в моей семье не было никогда. Ну и в специалиста – из тех, которые водились исключительно в столицах…
– Мне казалось, – робко вставила я, – что таких детишек оперируют бесплатно, сразу после рождения…
– Деточка, – вздохнула Валентина Петровна, – ты действительно слишком молода… Я же родилась, как ты знаешь, пятьдесят лет назад, жизнь тогда шла совсем по иным законам и правилам…
Больше ни она, ни мы не сказали ни слова на протяжении всего времени, которое потребовалось Валентине Петровне Петрашовой, для того чтобы написать свое признание, адресованное Потехину, и коротенькое заявление на имя Грига с фальшивой датой…
В точности так же, молча Корнет прочел и то и другое, после чего повернулся к Григорию и, кивнув на заявление, коротко попросил взять его собственными Гришиными руками… Мы переглянулись, и только в этот момент я наконец поняла до конца, в какую ситуацию втянул нас Оболенский, во что именно мы ввязались, и впервые за последние дни мне вновь стало по-настоящему страшно…
– Ты думаешь… – пролепетала я, – что… что это будут проверять н-на отпечатки пальцев, да?..
Корнет мне ничего не ответил, вновь обратившись к Петрашовой.
– Валентина Петровна, – сказал он, – мы сейчас уйдем… Протрите листки с вашим признанием сами и оставьте здесь, на столе… Их-то точно будут проверять, как выразилась Марина, на отпечатки. А заявление, думаю, вряд ли, но береженого, как говорится, и Бог бережет… Да, и не забудьте вообще обо всем, что мы успели захватать…
– Я никогда и ничего не забываю, – сухо бросила она. И это были последние слова, которые мы услышали от Валентины Петровны Петрашовой, убившей нашу Милку.
Первым поднялся и устремился к двери, не прощаясь, Григ. Мы с Корнетом двинулись следом почти сразу. На пороге ее комнаты обернулась только я.
Валентина Петровна не пошла нас провожать. Она так и осталась стоять у стола посреди своей маленькой оголенной комнатушки – очень прямо и неподвижно, с лишенным выражения лицом и взглядом, устремленным в какие-то ей одной ведомые дали. Как будто ее хрупкая фигурка, затянутая в строгий английский костюм была отлита из металла, а не создана из живой и горячей плоти… Такой ее запечатлела навсегда моя память.
Почти всю обратную дорогу к нашему с Гришей новому дому мы молчали. И лишь после того как Оболенский, по-прежнему сидевший за рулем, припарковался неподалеку от подъезда, Григ разжал наконец губы.
– Я не намерен ничего говорить о том, – сказал он, – во что ты втянул нас с Маришей… Пусть тебя впредь упрекает твоя собственная совесть. Но мы оба, учитывая обстоятельства, имеем право знать, кого еще из наших вынуждены в данный момент покрывать. Кто ее сообщник?!
– Почему ты решил, что это кто-то из наших? – хмуро бросил Корнет. – Нет, конечно… Ее сообщник, вернее, сообщница – тоже женщина. И тоже мать, пострадавшая так же, как пострадала Валентина Петровна. Разница лишь в том, что Петрашова потеряла дочь, а она – сына… За год до моей командировки в Симферополь мать Катиного мальчика уехала из города, бросив там все, включая собственный домик, просто заколотив двери и окна… Я отыскал их адрес и видел это сам… Больше у вас нет ко мне вопросов?
И поскольку мы не ответили, он просто вылез из машины, молча кивнув нам на прощание.
31
Я и по сей день думаю, что, несмотря на все пережитое до того ночного визита к Валентине Петровне Петрашовой, самыми тяжелыми за все время с момента Милкиной гибели были последовавшие за ним почти три недели.
К утру четверга у Потехина, видимо, уже не осталось сомнений в том, что Петрашова сбежала и, следовательно, именно она является убийцей. Потому что именно в четверг утром и была им в полном соответствии с законодательством, с соблюдением всех необходимых формальностей, вскрыта дверь в комнаты Валентины Петровны… От предыдущих трех дней, в течение которых мы ожидали этого решающего момента, у меня в памяти осталось в основном чувство, что все, что я делаю, происходит на самом деле во сне, а вовсе не наяву.
Очевидно, именно таким образом проявили себя защитные силы моего несчастного организма, стеной вставшие между мной и будущим нашим ребенком и – реальностью… Наверное, пережить это кошмарное ожидание помогло и мое решение последовать совету мужа – взяв несколько дней в счет отпуска, отправиться в поликлинику, в которой доктора немедленно набросились на меня со своими анализами, словно стая ворон на добычу… В паузах я автоматически то готовила еду, в основном к Гришиному возвращению из редакции, то болтала по телефону с тетушкой, то, тоже по телефону, общалась с мамой, принявшей новость о грядущем увеличении семейства, как я и предполагала, – целым морем восторженных слез. Помнится, постоянные мамины попытки немедленно приехать ко мне в Москву, с тем чтобы вплоть до родов сдувать с моей персоны пылинки, а главное – мое активное противление ее благим намерениям забирали у меня столько сил, что большую часть оставшегося времени я элементарно спала – глухо, тяжело, но, слава богу, без сновидений…
Ну а потом, как я уже упоминала, наступило утро четверга. И, начиная с этого момента, мы – все трое – лгали столько, сколько, наверное нам не доводилось врать во всю предыдущую жизнь… Страх, как я тогда убедилась, великая сила: даже если поверить Корнету, что артистизм – вечный спутник профессии журналиста, в тот период он у нас достиг, несомненно, уровня гениальности… Меньше всех досталось мне.
Прежде всего я, в отличие от мужа и Корнета, не стала свидетельницей того, как бушевал Потехин, какие он метал громы и молнии, обнаружив исчезновение Петрашовой и ее письменное признание… Как он набросился на обоих мужчин с кучей нелицеприятных вопросов по поводу ее «отпуска», по поводу того, почему, в частности, Григ не уточнил тех самых «личных причин», по которым она берет отпуск, не напомнил ей о подписке о невыезде, не…
Много позже Корнет рассказывал мне о том, что мой муж держался на удивление твердо, невозмутимо… словом – достойно. И все вопросы разъяренного следователя спокойно возвращал ему в виде своих собственных – встречных: почему Потехин полагает, что Валентина Петровна сказала бы ему правду? И что бы изменила в данной ситуации ее неизбежная ложь?.. Чего ради он, главный редактор издания, стал бы соваться в личные дела своей подчиненной, к тому же низшего, технического эшелона?.. Наконец, с какой стати он должен был осуществлять служебные обязанности господина Потехина и иже с ним, напоминая ни с того ни с сего Петрашовой о подписке о невыезде?! Особенно с учетом того, что в конторе о трагедии стараются, по молчаливому согласию, говорить как можно меньше…
Нет, он, Григорий Константинович Кравцов, понятия не имел о том, что Валентина Петровна Петрашова вызвана господином Потехиным в прокуратуру на утро понедельника… А если бы и знал, вряд ли бы это повлияло на его решение подписать заявление Петрашовой, поскольку к тому моменту каждому из причастных к трагедии уже остро требовался хотя бы небольшой отдых, хотя бы от рабочих обязанностей…
Как выяснялись отношения между Потехиным и Оболенским, я не знаю и по сей день, но предполагаю, что все происходило примерно по той же схеме – если не считать наверняка имевших место попыток Николая Ильича выяснить, занимался ли Корнет, как это водилось у него раньше, собственным расследованием этого дела параллельно с прокуратурой… Но тут Виталик конечно же стоял насмерть и, судя по тому, что его оставили в покое раньше всех остальных, по крайней мере раньше, чем Гришу, выстоял…
Что касается меня самой, то, начав опросы присутствующих на роковом дне рождения по новому кругу, Потехин именно меня и вызвал первой, хотя держался достаточно корректно: судя по всему, мужчины успели его предупредить о причине, по которой со мной себя следует вести как можно мягче… Николай Ильич, надо отдать ему должное, старался изо всех сил, хотя к тому моменту – спустя неделю после утра четверга – ему уже наверняка успело нагореть от собственного начальства на полную катушку за упущенную убийцу, успевшую раствориться в пространстве и, похоже, во времени тоже практически бесследно…
На самом деле я лгала и впрямь меньше всех, вранья при ответе на заданные мне Потехиным вопросы почти не требовалось: я ведь действительно не видела, что Валентина Петровна опускала в Милкин бокал яд, обратив внимание исключительно на то, как нежно и трепетно они целовались, прощаясь. Не знала, где могла Петрашова этот яд раздобыть, не имела ни малейшего представления о том, куда она направила свои стопы, пустившись в бега… Таким образом моя ложь сводилась в основном к умалчиванию о собственном участии в расследовании Корнета и, разумеется, о нашем визите к Петрашовой в ночь на воскресенье под видом дежурной бригады… И я достойно выдержала все три повторных визита в прокуратуру, на которых звучали одни и те же вопросы, после чего нас наконец оставили в покое… С момента побега Валентины Петровны Петрашовой до момента, когда следствие по делу о Милкином убийстве начало отчетливо затухать, прошло около трех недель или чуть больше.
Весь этот период моя тетушка – единственный человек, которого я тайком от мужчин все-таки посвятила в истинную суть происходящего, – жила у нас с Гришаней. Так решила она сама, а мы оба были не просто согласны с решением Лилии Серафимовны, но искренне рады этому. Григ – потому, что так ему было спокойнее за меня, я – потому, что не ошиблась в своей уверенности в уникальности моей тетушки. Она принадлежит к тому редчайшему типу людей, которые, во-первых, никогда не задают лишних вопросов, во-вторых, им и в голову не приходит упрекать своих близких, даже если эти самые близкие, по их мнению, совершили непоправимую ошибку… Хотя ее мнение о нашем решении отпустить тетю Валю, рискнув собственным благополучием, я и сейчас не знаю. Лилия Серафимовна словно наложила табу на эту тему, молча и охотно поддержанное мной, и сделала то, что я и ожидала, – просто пришла на помощь чем могла: прежде всего разделив со мной те тревожные, тяжелые дни, дни дамоклова меча, на тоненьком волоске висевшего над нашими буйными и, возможно, и впрямь не слишком мудрыми головушками… Но что, собственно говоря, есть мудрость? Зрелость ума, приходящая с возрастом?.. Осознанное следование библейским заповедям, включая «не судите, да не судимы будете»?.. Может быть, кто-нибудь и знает ответ на этот вопрос, но только не я.
После того как стало ясно, что следствие действительно оставило нас всех, включая глупых «близнецов», в покое, мой муж всего один-единственный раз подвел что-то вроде итога – тяжелого и печального – чудом миновавшей нас трагедии. Как-то вечером, дождавшись, когда тетушка отправится спать, он признался мне, что, вероятно, никогда не найдет в себе силы простить Корнета за то, что мы оказались, в сущности, сообщниками Валентины Петровны Петрашовой…
– Да и себе я это вряд ли прощу, – грустно сказал он, присев рядом со мной на постель и устало склонив голову на мое плечо. – Знаешь, Малыш, если бы у меня было тогда хоть пару часов на размышления, я сумел бы преодолеть это идиотское, детское еще поклонение перед Виталькиным умом, силой… чем еще? Неважно! Но сумел бы и все равно позвонил бы Потехину, рассказал ему все, несмотря ни на какие последствия. Но я замешкался, растерялся, проявил непозволительную слабость и теперь – теперь нам придется жить с этим всю оставшуюся жизнь… Прости меня, Малыш!
– Гришанечка, – начала я, точно зная, что именно сейчас скажу. Но он быстро и нежно коснулся пальцами моих губ, заставляя умолкнуть. И я – промолчала. И так никогда и не спросила своего мужа, понимает ли он, что еще раньше стал сообщником целых двух убийств?.. В момент, когда легко и просто подмахнул ту проклятую Милкину статью, запечатлев рядом с подписью автора свое не подлежащее обсуждению резюме «Срочно в номер!»?.. Не думая ни о чем, кроме нашего извечного «наконец-то!». Наконец-то среди зевотного, скучного затишья – вот он, скандальный «держачок», золотой ключик к взлету тиража!..
О Милка, блестящая мастерица жестоких мистификаций, следовавшая страшным путем добрых намерений! Один раз… может быть, всего-то один раз за все свои газетные годы, ты заигралась и шагнула дальше, чем это дозволено каждому из нас, позабыв, что все мы – живые и, следовательно, подвержены смерти! Да и кто, в конце концов, из нашего брата папарацци в наше же смутное время может похвастаться, что не забывал об этом никогда?!
Но однажды где-то там наверху что-то срабатывает, раздается щелчок – и распахивается дверь перед Злом. Тем самым Злом, которое так легко выпустить и почти невозможно остановить, потому что, присваивая себе власть над чужими судьбами, ты навсегда теряешь ее над злом и добром в собственной душе и, значит, в собственной жизни…
Ничего этого я Григу не сказала. Ни тогда, ни после. Потому что всем сердцем люблю своего мужа, отца нашей Анечки, родившейся спустя девять месяцев после Милкиной гибели и названной нами в честь покойной матери Григория. Потому что, если непозволительно причинять боль чужим людям – тем более недопустимо причинять ее самым родным и близким в этом мире. В мире, в котором, в общем-то, по большому счету, никому ни до кого нет дела…
Недавно Нюточке исполнилось три месяца, а с момента Милкиной гибели миновало немногим больше года. Не все гладко «в королевстве нашем Датском», если иметь в виду газету, хотя она по-прежнему популярна среди своих молодых читателей и даже успела обзавестись за прошедшие месяцы приложением. Когда я говорю «не все гладко», я имею в виду прежде всего Корнета… Свою собственную горечь и сожаление о действительно так и не восстановившейся дружбе Оболенского с Гришей. Мой муж проявил необычайную твердость в этом вопросе. И вскоре после того как стало ясно, что статья Виталия о нашем «частном расследовании» Милкиной гибели никогда не будет подписана главным редактором ни в один из номеров «молодежки», Корнет ушел на вольные хлеба, окончательно засев в своей берлоге. И хотя изредка его новые статьи появляются на наших полосах, куда чаще имя Оболенского можно теперь встретить в других изданиях.
Самое лучшее из того, что случилось в моей жизни за этот год, – разумеется, рождение Анечки, право возиться с которой и по сей день оспаривают друг у друга сразу две бабушки. Впрочем, скоро у тетушки не будет по этой части соперниц, поскольку моя мама, убедившись, что и со мной, и с малышкой действительно все в порядке, собирается отбыть в самое ближайшее время в наш с ней родной город – к своей работе, которую пока не бросила вопреки пенсионному возрасту, к своим подругам, с которыми гоняет по вечерам традиционные чаи, к своим привычным радостям и огорчениям.
Что касается Нюточки, между прочим унаследовавшей от папы Грига необыкновенный цвет глаз, тот самый «чистый феррум», сбивший меня с ног несколько лет назад, она, вопреки тревожным прогнозам докторов, на удивление спокойный младенец. Наша с Григом дочь, которую отец обожает, спит по двадцать с лишним часов в сутки – все то время, которое у нее не занято едой и гульканьем после оной с любящими родственниками… Если и дальше ее характер не переменится к худшему, еще месяца через три я наверняка приступлю к своим рабочим обязанностям, по которым соскучилась не меньше, чем застоявшийся в конюшне рысак по беговой дорожке. Тем более что тетушка со своими обязанностями бабушки справляется, на мой взгляд, просто блестяще, пожертвовав ради Анечки даже консультациями, которые давала прежде коллегам, и имиджем элегантной, нестареющей и неувядающей светской дамы…
Я недавно слышала, как она объясняла по телефону кому-то из жаждущих с ней пообщаться докторов, что быть бабушкой – отныне ее главное в этой жизни занятие, поскольку ничего более важного она не знает! И мы с Григом уже почти привыкли к тому, что чаще всего видим теперь Лилию Серафимовну не в ее всегдашних светлых костюмах «аглицкого» покроя, а в заурядном халате, частенько заляпанном Анечкиной кашкой, на которую тетя постепенно переводит малышку по причине нехватки у мамы молока.
Я совсем ничего не знаю (так же как и остальные участники нашего «частного расследования») о судьбе Валентины Петровны Петрашовой, действительно словно растворившейся в пространстве и времени. Не знаю, какие именно кары пали на голову Николая Ильича за проваленное следствие. Но, судя по тому, что свою должность он занимает по-прежнему, кары были, видимо, не слишком тяжелыми и уж никак не роковыми. О себе могу в этой связи сказать, что рождение дочери все равно не сделало меня, в отличие от Корнета, абсолютной сторонницей тети Вали… Мщение не может быть, по-моему, оправдано ничем. Хотя бы потому, что укрепляет, а вовсе не прерывает цепь порожденного первым из преступников зла… И чем больше и чаще я об этом думаю, тем сильнее утверждаюсь в своем мнении.
Ведь зло, павшее на нас всех после исчезновения Петрашовой, очевидно: это не только разбившаяся вдребезги дружба Гриши и Корнета, но прежде всего – встревоженная собственная совесть, в обществе которой каждому из нас действительно предстоит жить всю оставшуюся жизнь.
Может быть, именно поэтому, пусть и не каждый день, как в первые недели и месяцы, но время от времени я по-прежнему вижу во сне Милку… Вновь и вновь в этих пусть редких, но от этого не менее тяжелых кошмарах моя подруга медленно, словно в рапидной съемке, падает с искаженным смертью лицом – вниз, во тьму – от пышно, гораздо пышнее, чем это было когда-то в реальности, накрытого праздничного стола… И у меня нет никакой надежды на то, что хоть когда-нибудь это прекратится и забудется навсегда.
И всякий раз я не успеваю сказать ей то, что хочу, и то, что скажу здесь и сейчас: прости меня, Милка, за то, что я не исполнила твою вторую просьбу и не назвала свою девочку твоим именем… Я не смогла. Прости меня за это, если можешь. И за все остальное – тоже прости…
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
