Текст книги "Как я чуть не уничтожил соседнюю галактику (СИ)"

Автор книги: Мария Потоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Гиансар их заинтересовал, все стали расспрашивать, что там еще есть. Мы поднялись до середины лестницы, когда я сказал, что спущусь вниз, чтобы позвать остальных. Сиррах решил в это время пойти в туалет, и это тоже было мне на руку.

Гиансар и другие пошли наверх, Сиррах направо, а я налево. Я прокрался, тихо и быстро, в гостиную, взял мамин журнал со столика, поджег его и поднес к занавеске. Было страшно, когда огонь охватил ее. Потом я так же тихо пробрался обратно, и уже громким шагом подошел к столовой и позвал всех в папин кабинет. Когда мы подошли к лестнице, кто-то сказал, что чувствует запах дыма. Потом мы услышали треск. Девочка из экспедиции пошла посмотреть и завизжала. Мы все побежали вниз и увидели охваченную огнем и дымом гостиную. Видимо, благодаря ветру огонь быстро распространялся, это было очень страшно. Тушить самим уже было бесполезно. Снова кто-то завизжал. Мы стали звать тех, кто наверху. Они спустились, и некоторые тоже стали кричать. Я думал, как это у других людей получается выражать так явно свои эмоции? Сам я будто выпал из реальности.

Все мы вышли из дома, и кто-то стал вызывать пожарных.

Мне не было стыдно. Я знал, что все мы успеем выбежать, и что никто не пострадает. Но я не ожидал, что огонь будет так быстр. И что от него такой жар. За порченное имущество мне тоже не было стыдно. Я бы не стал поджигать дом нищего, который всю жизнь копил на него. Моему же папе ничего не стоило обустроить заново пару комнат. Тем не менее, мне было страшно. Мне хотелось, чтобы Гиансар взял меня за руку, но в нашем возрасте так запрещено делать. Тем более, он был занят. Он ходил около дома и звал Андромеду.

В скором времени приехали пожарные и скорая помощь, а родители стали забирать детей.

Моя цель была достигнута.

* * *

В пожаре пострадали только гостиная и внешняя стена дома. Гиансар нашел Андромеду. Она осталась жива потому, что животные реагируют на опасность проворнее, чем люди. Я не понес никаких убытков, кроме потерянных на страх часов. Никто даже не подозревал меня. Пока папа разбирался с пожарными и говорил с важными людьми по телефону, Кассиопея пришла, чтобы убедиться, что с нами все в порядке. Мама подошла и сказала, что муравейник под окнами опустел. Она очень обрадовалась.

Когда пожарные ушли, папа все еще говорил по телефону, и я надеялся, что сегодня он не спросит о том, как произошел пожар. Но стоило нам направиться к себе в комнату, как папа преградил нам дорогу и усадил на диван. Он спросил:

– И кто же у нас здесь зачинщик?

Я мог расслабиться, потому что знал, что Гиансар что-нибудь придумает.

Пока другие дети еще не разъехались, мы думали о том, что сказать взрослым (я только делал вид, что думал вместе со всеми). Кто-то предложил сказать, что у нас упали зажженные свечи с торта, пока мы несли его имениннику. Мне эта идея понравилась, и я думал, что Гиансар ею воспользуется.

– Мы ходили курить за домом, и, наверное, искра сигареты попала на занавеску, и она загорелась. Я даже видел, как занавеска вырвалась из окна и задела сигарету. Мы сами не видели, как зарождалось пламя, но я думаю, было так.

Мне стало очень жарко. Я испугался его слов даже больше, чем огня. Я знал, что детям нельзя курить. Когда взрослые об этом узнают, они становятся злыми и придумывают наказания. Папа на меня никогда не злился, но он постоянно уничтожал своих конкурентов по работе, и я боялся того, что он может сделать со мной в гневе.

Я посмотрел на Гиансара, потому что предположил, что он сошел с ума. Он закусил губу (она стала почти белой) и смотрел на папу. Я не мог его понять. Мне всегда казалось, что на Гиансара можно положиться. Мне захотелось оказаться в своей комнате, чтобы не сидеть рядом с ним и не ждать папиного вердикта.

Папа сначала молчал, вглядывался нам в лица. Потом хмыкнул (высокомерно). Потом сказал:

– А что скажешь ты, Кастор?

Я ничего не сказал. Папа спросил меня еще несколько раз. Глаза его потемнели с сахара до сухого тростника. Гиансар пытался сказать что-то еще, но папа велел ему помолчать. Я так и не придумал, что ответить. Папа сказал идти по комнатам, и что он разберется с нами завтра. «Насладитесь ожиданием», сказал отрицательный герой одного фильма, решая, как убить врага.

Я думал, в комнате Гиансар объяснит, почему он сказал правду. Но он только спросил:

– Сильно расстроился?

Я не знал, про какое событие он спрашивает. Скорее всего, он говорил про случай с пожаром. Я покачал головой. Если он даже спрашивал про случай, из-за которого я сильно расстроился, то эмоции мои были не сильными. Я же не плакал, а именно слезы являются критерием сильного расстройства. Насколько я мог судить.

Еще Гиансар сказал:

– Я думаю, ты все правильно делал.

Я был в недоумении, и мне опять стало жарко. Неужели Гиансар узнал, что это я подстроил пожар? Или он имел ввиду, что я правильно делал, что молчал? Он продолжил:

– Мебсута точно захочет с тобой встречаться.

Я надеялся, что нет. Я не понимал, как он мог проникнуть в ее мысли и сделать такое заключение. Но главное, я не понимал, почему он говорил об этом, когда мы должны были обсуждать пожар. Гиансар постучал меня по плечу и ушел спать.

Я тоже скоро лег в кровать. Я лежал и думал, что, наверное, сегодня я сделал что-то неправильно.

* * *

Сегодня в Туманном Лесу была плохая погода. Туман стал совсем кромешным и напоминал дым. Я знал, что с южной, неизученной стороны леса живут друзья Гиансара, но из-за густого тумана я слышал только их голоса. Скрытые за туманом, они казались опасными. Я поспешил на северную сторону, которую я знал достаточно, чтобы приходить туда. Я хотел найти отца. Но стоило мне сделать шаг из моей Каменной Крепости, как об мою руку что-то ударилось. Первым желанием было забежать обратно, но я бы испугался больше, если бы так и не узнал о причине опасности. Я вытянул руку вперед, на мою ладонь села иволга. Ярко-желтая, как тропическая птица, с черными крыльями и глазами. Она держала записку в клюве. Я развернул ее, в ней было написано красивыми завитыми буквами, как усики винограда, слово «Поджигатель». Это была Кассиопея. С тех пор, как она выучила орнитологию, она приручила всех птиц в Туманном Лесу. По крайней мере, она сама так говорила, и я не встречал ни одной птицы здесь, которая бы не послушалась ее.

Кассиопея откуда-то знала. Но раз она не сказала взрослым до сих пор, наверное, она и не собирается. Гиансар говорил, что Кассиопея за нас, хотя не с нами. Тем не менее, я все еще мог ожидать от нее подлости. Возможно, она сдаст меня полиции. Или будет шантажировать меня до конца моей или своей жизни.

Я пошел в сторону Недоступной Башни. Я мог в любой момент споткнуться о корни в тумане, но я слишком хорошо знал дорогу. Я боялся, что однажды Кассиопея перестанет строить Башню в высоту и преступит к ее укреплениям, чтобы она стала еще более недоступной. Сейчас верхушка Башни тонула в тумане, и я видел лишь очертания темной фигуры Кассиопеи. Ветка, на которой Кассиопея раньше стояла, чтобы лучше строить Башню, теперь была далеко под ее ногами. На ней сидела сова, которая будто бы кланялась ей. Отсюда, снизу, Кассиопея была похожа на ведьму.

– Кассиопея! – крикнул я, чтобы привлечь ее внимание. Я думал, ей тоже было плохо видно меня из-за тумана. Вдруг туман стал развеиваться вокруг нее, и я с большей убежденностью подумал о ее ведьмовской природе.

– О, поджигатель! Как дальше будут проявляться твои повадки маньяка? Вскроешь нашу кошку?

Я проигнорировал ее. Даже в месте, где все говорили правду, Кассиопея издевалась.

– Как ты узнала, что это я?

– Это дешевая уловка, Кастор, наверняка я узнала только теперь. Но, конечно же, я подумала, что это ты. Все на тебя сразу подумали, так что заслуга моих детективных способностей не так велика.

Я «впал в замешательство». Почему? Неужели я чем-то выдал себя? Кассиопеи даже не было с нами. Значит, дело в моем поведении. Я не знал, что я создаю впечатление человека, который может поджечь дом (хотя я это и сделал). Думают ли люди, что я опасный? Я и не подозревал. Это хорошо, наверное. Если я страшный, значит, людям не захочется со мной связываться. Горло сжалось, как будто в нем ком (так говорят, но на самом деле, было ощущение, будто бы меня душат толстой веревкой).

Но я все же решил уточнить:

– Дело лишь в моей личности?

Кассиопея засмеялась, холодно (неприятно) и торжественно. Она расхаживала по краю башни, и ее платье колыхалось, как пиратский флаг. Сквозь разрез я видел ее бледные ноги. Они были красивыми, но я знал, что мне нельзя на них много смотреть, потому что она моя сестра.

– Дело в нашей семье! Она прогнила насквозь, отец приложил для этого достаточно усилий, а мать справилась неосознанно и без напряжения. Деградация из поколения в поколение, и это не мои слова. В патологичной семье не может расти нормальный ребенок, и ты – живое подтверждение! Но ты, Кастор, еще слишком мал, чтобы нести за себя ответственность, поэтому в этом нет твоей вины.

Кассиопея говорила странно, как никогда ранее. Будто бы ее давняя теория, в которую никто не верил, подтвердилась. Я предположил, что отчасти не верила она сама, поэтому в ее голосе прослеживалась насмешка.

Я не хотел быть патологичным. Это значит: неправильный, дефектный, больной. Это плохие характеристики. Веревка (ком) вокруг моего горла сжалась сильнее. Я подумал, что Кассиопея говорит нелогичные вещи. Ведь по ее теории она тоже должна быть патологичной. Вряд ли она могла так считать с ее самомнением.

Но сегодня именно она вела себя странно. Я подумал, что все же из нас двоих патологичная она. Я решил уйти.

Пока я шел, под ноги мне все время норовили попасть корни, а деревья, казалось, выросли и потемнели. Я шел и мучился вопросом, поступил ли я сегодня неправильно. Но ведь я действовал по совету папы.

По пути я заглянул к Гиансару, потому что мне захотелось его увидеть. Я застал его за ужасным занятием. Он бил кулаками об ствол дерева. Иногда люди в книгах так делают от злости (не конкретно по деревьям, чаще всего они бьют по стене). Тем не менее, мне не казалось, что он злится. В его движениях не было ярости, или я просто не мог ее уловить (я все еще плохо понимал чужие эмоции). Когда костяшки его пальцев соприкасались со стволом, он резко дергал руку вниз, и проезжался ими по коре. Кожа сдиралась. Я понял, что он хотел сделать себе больно, а не выразить ярость.

Я почувствовал себя неловко и хотел уйти. Но я знал, что мне нужно его остановить. Я подошел к нему близко и сказал:

– Прекрати.

Гиансар резко обернулся ко мне, глаза его были бешеными. Он взял меня за плечи, руки у него были цепкими, и заговорил громко и резко:

– Папа потом подошел ко мне, и сказал, что из-за моей безответственности могли погибнуть люди: ты, все мои друзья, моя кошка. Неважно, из-за кого был пожар, я был ответственен за всех в этот вечер. И мы все могли бы погибнуть из-за меня!

Его «мучила» совесть. Я не мог это понять. Я даже подумал, а не сказать ли ему, что, в основном, виноват я. Но я не чувствовал себя виноватым, хотя знал, что я принял неправильное решение. Моей вины действительно не было, ведь я рассчитал, что все успеют выбежать из дома (хотя всегда нужно оставлять процент на погрешность). Но я только сказал:

– Но никто же не погиб.

– Но могли!

Я растерялся.

– Тогда бы нас похоронили под дубом.

Я ушел, потому что не понимал его. Но он заставил меня еще больше озаботиться тем, что я поступил неправильно. И все из-за папы. Пока я шел, веревка сжимала уже не мое горло, а грудь (злость).

Я пришел к Украденному Замку папы. Он был очень красивый, похож на наш дом, только выше, с каменными горгульями, золотой отделкой и кроваво-красными дорожками. Папа легко пускал всех в свой Замок, поэтому я прошел без проблем. Папа (в виде мальчика в красной кепке, с палкой в руках и соломинкой в зубах) сидел на подоконнике, выполненном из темного дерева.

Даже если папины детективные способности хуже, чем у Кассиопеи, и он не знает о моей вине, я мог сказать ему об этом здесь, потому что в реальном мире он этого не вспомнит. Я сказал, на мой взгляд, очень возмущенным голосом:

– Это виноват ты. Ты сказал мне, чтобы я ставил себе цель для облегчения взгляда на жизнь. Но это лишь все усложнило, и заставило меня поступить неправильно.

Папа перекусил соломинку, улыбнулся.

– Какая же у тебя была цель?

– Избавить дом от гостей.

– Тогда кто сказал, что ты поступил неправильно?

Все указывало на то, что это так, но папа не подтвердил. Это было слишком несуразно, и я проснулся, то есть, открыл глаза, лежа в своей кровати.

* * *

Перед завтраком я подошел к папе. Я все еще испытывал страх перед наказанием, но мне нужно было узнать. Я спросил:

– Если делаешь что-то неправильное ради своей цели, это становится правильным?

Папа взял сигарету, и мне показалось, что он намекает, что помнит о нашем курении.

– Малыш, границы правильного устанавливают только две структуры. Одна из них – ты сам, так что тебе решать, что правильно. Главное, чтобы эта цель была достойна твоего времени, сил и моральных уступок.

– А вторая?

– Уголовный кодекс, конечно.

Папа меня не наказал. И даже больше не говорил со мной об этом. Зато с Гиансаром он вел разговор еще не раз, чтобы заставить его почувствовать себя виноватым.

Я просидел весь день в комнате, мне нужно было подумать, поэтому я не хотел никого видеть. Вот что я решил: то, что считается неправильным, можно делать ради большой цели, но не ради повседневных. Поджог никак не был связан с тем, что я должен стать лучшим в школе. Значит, мое поведение было вдвойне неправильным. Или неправильной является моя большая цель.

Глава 5

Когда Кассиопее было восемнадцать, она объявила о том, что выходит замуж. К этому времени нам с Гиансаром даже не успело исполниться шестнадцать, так как она сделала это на следующий день после своего дня рожденья. Я был поражен. Я никогда не видел, чтобы Кассиопея ходила на свидания, даже в обществе мужчин она появлялась редко. В школе у нее была подруга, и только с ней я видел ее в перерывах между занятиями. Еще одна подруга была у нее в музыкальной школе, она даже приходила к нам домой. Ее подруга поступила вместе с ней в консерваторию, возможно, они были очень близки. Они почти никогда не смеялись, и поэтому не производили впечатления девушек, с которыми можно познакомиться. Когда Кассиопея была одна, она казалась еще более недоступной. Она выросла красивой, это отмечали все гости нашего дома. Высокая, с густыми черными волосами, собранными в сложные прически, и в платьях, закрывающих ее длинные ноги, но не скрывающих спину и плечи, она казалась куда старше своих сверстниц. Ее лицо было надменным, и, казалось, она была готова насмехаться над каждой сказанной тобой фразой (это слова Гиансара про нее, которые показались мне подходящими). Если бы я не знал Кассиопею, я не подошел бы к ней даже по делу.

Когда Кассиопея объявила об этом, папа сказал:

– Что ж, интересный ход.

Я тогда не поверил и не осознал.

Потом она привела жениха в дом, чтобы познакомить его с нами. Его звали Шеат. У него были рыжеватые волосы, красивые прозрачные глаза и тихий грустный голос. Его взгляд оживлялся, лишь тогда, когда он рассматривал картины в позолоченных рамах на стенах, массивные люстры на потолках и драгоценные камни на руках моей мамы. Он не производил ни хорошего, ни плохого впечатления. За весь вечер он почти не общался с Кассиопеей, лишь пододвинул ей стул, когда она садилась. Возможно, он тоже ее боялся. Зато с ним много разговаривал папа, в основном о деньгах. Поэтому я узнал, что семья Шеата была не бедная, они смогли обеспечить его однокомнатной квартирой, но на этом заканчивались их финансовые возможности. Шеат был старше Кассиопеи на шесть лет, и только первый год работал адвокатом, пока он еще ничего не добился.

Мне не нравилось происходящее. Я это чувствовал, но не мог объяснить. Большинство женщин когда-нибудь выходят замуж. Даже некрасивые женщины это делают. Поэтому замужество Кассиопеи было нормальным. В книгах, которые мы проходили на уроках литературы, женщин выдавали замуж без их согласия, вот что было ненормальным, если рассматривать вопрос замужества. Все, что делала Кассиопея, было в рамках закона и общественных норм.

Но я видел, что и мама была удивлена. На следующий день после знакомства с Шеатом, когда мы ели салат с лососем и тушеные овощи, мама спросила у Кассиопеи:

– Ты же знаешь, что нет ничего страшного в том, чтобы сделать аборт?

Отец засмеялся.

– Я выхожу замуж, не потому что беременна.

Потом Кассиопея посмотрела на меня так, как когда что-то мне разъясняла.

– И я не беременна.

Я понял, что в восемнадцать лет чаще всего выходят замуж из-за беременности. Поэтому ее решение не полностью нормально, хотя и не исключительно.

– А почему ты тогда выходишь замуж? – спросил папа.

Кассиопея подняла голову еще выше, чем обычно. Она сказала с вызовом, будто заявляла папе о его предстоящем поражении:

– Потому что я хочу узаконить отношения со своим любимым человеком.

– То есть, быть с ним до конца жизни и умереть в один день?

– Если попадем вдвоем в автокатастрофу или нас убьет одновременно какой-то другой несчастный случай. Но, метафорически выражаясь, да.

Между ними что-то происходило. Я не понимал, что именно.

– Что ж, это твой выбор.

В день перед свадьбой я не спал всю ночь. Мне было дурно. Я бы сказал, что мне было страшно, но в моем возрасте уже нельзя признавать свой страх. Я подумал, что мое состояние вызвано тем, что я никогда не был на свадьбах и не знал, что там происходило. Я уже заранее написал и выучил тост, придумал, как отказаться, если меня будут звать танцевать, и вспомнил несколько движений, если мне все равно придется это делать. Я надеялся только, что обстоятельства не заставят меня танцевать парный танец, потому что я никогда этого не делал и не любил, когда ко мне прикасались.

Также я вспомнил несколько светских тем, на случай, если придется разговаривать с незнакомыми людьми.

Но мое беспокойство все равно не уходило, и я понял, что сам праздник меня не волнует. Дело было в том, что Кассиопея будет принадлежать теперь другой семье. Она уедет из нашего дома. Я не был готов к таким переменам. Она, хотя и не любила меня, часто давала мне советы или разъяснения. В основном при этом она принижала меня, но она имела на это право, так как была старшей сестрой. К тому же, мне не нравилось, что Кассиопея будет принадлежать Шеату, а он ей. Первое мне не нравилось больше.

Под утро я испытал сильное желание увидеть Кассиопею. Я рассчитал, что она должна встать раньше, чем обычно, потому что ей придется делать сложную прическу и макияж. К тому же, она сама могла быть взволнованна перед свадьбой и проснуться рано. Я пошел к ней в комнату, находясь все в том же дурном состоянии. Поэтому я забыл о правилах приличия и не постучался в дверь. Кассиопея сидела в длинной ночной рубашке с тонкими лямками напротив зеркала. Ее волосы были распущенными и лохматыми, они прикрывали всю ее оголенную спину. Я не знал, прилично ли видеть в ночной рубашке сестру, но решил, что, скорее всего, я имею на это право, поэтому не стал выходить из комнаты.

Кассиопея сказала:

– Я читала.

Я увидел, что на столике у зеркала лежит книга, но я знал, что она врала мне, потому что Кассиопея смотрела в зеркало, когда я вошел. На незначительную ложь можно не указывать человеку и «оставить это на его совести».

Кассиопея развернулась ко мне и встала.

– Зачем ты пришел?

Я растерялся. Во-первых, из-за того, что сквозь тонкую ткань ночной рубашки отчетливо было видно ее тело, а во-вторых, потому что Кассиопея говорила слишком короткими фразами. Это было нетипично, она не пыталась показать превосходство. Я понимал, что я не имел права сказать о том, что мне не нравится ее отъезд. Я пришел зря. Но если бы я ушел обратно, я показал бы себя глупым. Поэтому я сказал:

– Я не умею танцевать медленные танцы. Я думаю, обстоятельства на твоей свадьбе могут принудить меня к этому.

Кассиопея привычно вскинула брови, но я видел, что она едва заметно улыбнулась.

– Подойди.

Я подошел. Мы с ней были уже одного роста. Она взяла меня за одну руку, мою вторую руку положила себе на талию, а свою мне на плечо. Мы стали раскачиваться в разные стороны.

– Такого для тебя будет достаточно. Я знаю, ты этого не любишь, но ты должен смотреть в глаза. Но, скорее всего, тебя поставят развлекать нашу бабушку или какую-нибудь одинокую тетушку, с ними ты можешь избежать этого сложнейшего требования.

Но я смотрел ей в глаза. Мы никогда не обнимались с ней, и я думал, что это будет ужасно. Но мне, наоборот, словно бы стало легче. Будто я избавился ото всех своих невысказанных слов безо всякого стыда и неловкости от невозможности передать смысл. То, что мучило меня всю ночь, ушло, и я почувствовал себя хорошо (легкость). Мы танцевали без музыки около десяти минут. Я не был уверен, но мне показалось, что она тоже стала более расслабленной, ей это тоже пошло на пользу.

Мы отошли друг от друга.

– Не могла предположить, что мне может оказать поддержку мой не социализированный брат.

Гиансар – социализированный брат. Кассиопея говорила откровенно. Я не ответил, потому что не придумал, что сказать.

– А теперь иди, погрузись в бездну ужаса от того, что в доме произойдут еще большие перемены, чем в тот случай, когда мать решила сменить дизайн столовой.

Тот случай действительно был ужасным, я долго был в плохом настроении. Я ушел.

Я чувствовал себя легко, и поэтому пошел к Гиансару. Мне было интересно, чувствует ли он что-то похожее.

В его комнату я мог не стучаться, потому что он никогда этого не делал. Когда я зашел, он говорил по телефону, сидя на подоконнике. Я услышал:

– Я тоже буду очень по тебе скучать, малышка. Я все еще считаю, что моим родным будет все равно, если я приду на свадьбу с тобой, но как хочешь.

Молчание. Говорила собеседница.

– Хорошо, я понимаю. Ко мне пришел Кастор, но я тебе еще обязательно позвоню перед тем, как буду уезжать. Люблю тебя!

Гиансар встречался с Мебсутой. Они уже даже занимались сексом. Я видел больше их проявлений любви, чем любви Кассиопеи с Шеатом. Гиансар и Мебсута были похожи на героев фильмов, в которых переигрывают актеры. По крайней мере, Гиансар. До Мебсуты он пытался встречаться с двумя нашими одноклассницами (не одновременно), и так же признавался им в любви. Но они не согласились.

– Кастор! Готов?

Я кивнул, хотя не был уверен, что сделал правильно. Ведь я все еще был в штанах и футболке, в которых я спал, а не в костюме. К тому же, я не завтракал.

Я спросил:

– Ты расстроен, что Кассиопея выходит замуж?

– Что? Конечно, я рад за нее. Ей повезло найти свою любовь, с которой она хотела бы провести всю жизнь!

Я спросил:

– И ты нормально относишься к Шеату?

– Нравится ли он мне? А это неважно, понимаешь?

Я спросил:

– А если Кассиопея сделала неправильный выбор?

– Я думаю, она знает, что делает. Если же она поймет, что это не ее мужчина, то ничего, такое бывает. Если же он ее обидит, то мы с тобой, как ее братья хорошенько отметелим его. Вот и все.

Он говорил весело, и я понял, что это со мной что-то не так, а не с ним. Мне об этом говорили, и я сам понимал, что я не способен на те же чувства, что и другие. К тому же, я плохо понимал людей. Я не был способен порадоваться за сестру.

Потом Гиансар спросил серьезно:

– А ты расстроен?

Я сказал:

– Нет.

Я собрался уходить, но Гиансар стал просить меня остаться и поговорить. Но я все равно ушел, сказав, что мне нужно собираться.

Для свадьбы сняли огромный ресторан. Папа уверил Шеата, что для своей старшей дочери он не пожалеет денег на свадьбу. Тогда Шеат посмеялся, почесав себе лоб:

– Единственная дочь – это, конечно, сокровище.

Папа не посмеялся в ответ.

– Я сказал, старшая дочь.

Диалог закончился, а мама вышла из комнаты. Тогда я понял, что папа намекал на то, что детей у него больше, чем трое.

Папа сдержал обещание, и все было обставлено очень красиво. По-королевски. Около ресторана можно было погулять в саду с сотней разных цветов. Гости все пришли в вечерней одежде. Со стороны Шеата было больше гостей. Пока он и Кассиопея говорили клятвы любви, многие из них плакали. Наши родственники этого не делали. Мама красиво улыбалась, а папа некрасиво. Еще родственники Шеата больше пили, говорили и танцевали. Они хотели общаться с нашей семьей, особенно с папой. Он отвечал им вежливо, насмешливо, но не активно. Со мной многие тоже пытались поговорить, но я старался прервать эти попытки, не выходя за рамки приличий. Гиансар сначала много общался, но потом познакомился с племянницей Шеата и общался только с ней. Зато мама была весела и приветлива со всеми (правда очень безлика). Это продолжалось до тех пор, пока она не вышла в сад для общей фотографии, где наткнулась на муравейник. После этого она молчала.

Сама Кассиопея держалась торжественно. Она была довольна происходящим, и каждый раз, когда кто-нибудь из гостей Шеата говорил или делал какую-нибудь глупость, становилась еще торжественнее. Шеат тоже веселился, но в основном общался со своими друзьями, больше, чем с самой Кассиопеей. Он вообще вел себя с ней довольно странно.

Гиансар даже шепнул мне на ухо:

– Это так мило, что Шеат испытывает перед Кассиопеей неловкость.

Я понял, о чем он говорил. Кассиопея же ничего подобного не испытывала, на мой взгляд. Шеат напивался и становился решительнее. Под вечер я видел, как он ее обнимал и целовал ей руку. Но танцевали они, не смотря друг другу в глаза.

В этот день я много наблюдал. Я понял, что все здесь притворщики. Сегодня многие изображали любовь, заинтересованность, волнение, восторг, умиление, радость, «светлую грусть». Другие люди не могли рассмотреть это сразу, потому что сами участвовали в этом спектакле, а я мог. Оттого, я чувствовал себя лишним. Мне хотелось уйти.

Я понял: чтобы влиться в общество, мне тоже нужно что-то изображать. Я решил сделать список того, что люди хотели показать.

Папа: власть, уверенность, смешливость, непосредственность, ложное дружелюбие, мудрость.

Папа говорил:

– Мне тоже так радостно от того, что Кассиопея выбрала в мужья Шеата. У него… такой чудесный галстук!

Мама: общительность, радость, умиление, глупость, очарование (до тех пор, пока не увидела муравьев и не перестала изображать).

Мама говорила:

– Я сама большая поклонница творчества Пикассо!

Мама ненавидела кубизм.

Кассиопея: довольство.

Кассиопея говорила:

– Как я рада познакомиться со всей твоей семьей, Шеат. Несказанно.

Шеат: любовь, участие, веселость, надежность.

Шеат говорил:

– Кассиопея самая замечательная женщина в мире, мне так повезло ее повстречать. Она красивая, умная, заботливая, нежная, талантливая, а как он играет на фортепиано можно слушать часами, и я не преувеличиваю. Я думаю, я самый счастливый человек на свете, и я приложу все усилия, чтобы и она была счастливой всю жизнь.

Шеат не был похож на самого счастливого человека. А Кассиопея вряд ли была заботливой и нежной.

Гиансар: ничего не изображал. Но говорил много.

Я был почти уверен, что родственники Шеата тоже много изображали, но я не мог это утверждать, потому что я не знал их обычного поведения.

Мне было противно оттого, что непонятно. Люди были еще сложнее, чем я привык думать. Тем более, я не знал, что от них ожидать, и как распознать их притворство.

Хотелось уйти. За этими мыслями я даже забыл думать о том, что мне не нравится замужество Кассиопеи. Мне было дурно по другим причинам. Я решил тоже попробовать поиграть в эмоции. Когда я говорил тост, я попытался сказать его растроганным голосом. Наверное, у меня не вышло, потому что никто не обратил на это особого внимания. Я понимал, что мне нужно тренироваться. Это моя новая микроцель: научиться изображать эмоции.

Еще одна: продержаться до конца свадьбы.

Получилось.

Но я почувствовал новую волну дурноты, когда Кассиопея и Шеат собирались садиться в машину, чтобы уехать к нему домой. Его волосы были цвета мокрой глины, а машина – еловых иголок. Это единственное, что казалось приятным в нем, и я старался сосредоточиться на этом, пока провожал их.

Мы с мамой были никакие после свадьбы. Гиансар хотел остаться еще.

После бессонной ночи я надеялся, что сразу усну, когда лягу в кровать. Так и вышло.

* * *

Туманный Лес был неузнаваем. Деревья поменялись местами. Туман распределялся неравномерно, где-то клубился, где-то лишь стелился по земле. Звезды перемешались, луна приблизилась. Я понял, что это все сделали люди, чтобы перепутать все дороги, и чтобы я никогда не нашел верную. Они скрыли реальность, желая, чтобы я перепутал ее с иллюзией.

Все, чтобы обмануть меня.

Неизменной оставалась лишь моя Каменная Крепость. Я заперся в ней, она уже была серьезным укрепительным сооружением. Я достал бумагу и стал рисовать по памяти схему леса до того, как они здесь все поменяли. Если я буду помнить об истинных обликах вещей, их иллюзии меня не запутают.

Но это было не самое хорошее оружие. Я достал еще большие куски бумаги и стал рисовать улыбающихся людей. Выходило плохо, но я знал, что сквозь туман их не отличить от настоящих. Я расставил их вокруг Крепости. Пусть проходящие люди не видят, что это укрепленная Крепость, за которой наверняка есть, что скрывать. Пусть они думают, что здесь все хорошо, и нет ничего интересного.

Я долго не мог заставить себя отойти от Крепости. Хотя у меня и была карта, страшно было идти по незнакомым дорогам. Но мужчины не должны ничего бояться. Правда, в Лесу я мог позволить себе страх, потому что здесь мне всегда было восемь.

Но мне нужно было идти к Кассиопее, поэтому я пошел. Дорога до нее оказалась в разы длиннее, чем обычно. Я все время боялся, что на меня нападут дикие звери, но они не напали. Кассиопея жила теперь почти у самых небес. Я мог докричаться до нее в Недоступной Башне, но мне приходилось напрягать голос.

Но я не стал ее звать, я наблюдал. Она высунулась из окна и повторяла:

– Это свобода! Это победа!

В руках у нее были ножницы, и она срезала паутину, которая тянулась к Башне. Я понял, что она тянется от папиного Украденного Замка.

Следов Шеата не было видно. Или его отпечаток в ее личности был запрятан где-то внутри Башни, или его не было.

Я хотел поговорить с Кассиопеей, но сейчас она была так занята. Я ушел, ориентируясь по карте, думая о том, как я смогу приспособиться к переменам из-за отсутствия Кассиопеи. Еще я продумывал иллюзии, которыми я смогу защищаться, как другие люди.