Текст книги "Марк Твен"

Автор книги: Мария Боброва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Экономический кризис 1883–1884 годов был толчком к возникновению новой волны рабочего и фермерского движения. В 1880 году в конгрессе был внесен на рассмотрение билль о передаче государственных земель скотоводческим «королям» Запада. Начался пересмотр конституции штатов с целью увеличения прав представителей исполнительной власти, были урезаны и без того ничтожные права негров и т. п.

С середины 80-х годов рабочее движение в Америке начинает приобретать невиданный до того времени размах. В 1885 году в стране поднялась новая волна забастовок: американские пролетарии, работавшие по 14–18 часов в день, боролись за восьмичасовой рабочий день. Рабочие железных дорог одержали крупную победу над капиталистом Гулдом. Первомайские стачки 1886 года приняли в ряде мест характер вооруженных столкновений рабочих и полиции. На заводах сельскохозяйственных машин Мак-Кормика в Чикаго вспыхнула забастовка. В результате провокации пять человек организаторов забастовки были приговорены к смерти властями штата и повешены на площади Хеймаркет.

«…Демократическая буржуазная республика есть не что иное, как машина для подавления рабочего класса буржуазией»[194]194
  В. И. Ленин, Сочинения, т. 28, стр. 436.


[Закрыть], – писал позже В. И. Ленин.

Рабочие Нью-Йорка, ряда других городов, юго-западных железных дорог ответили на террор усилением борьбы. Забастовочное движение ширилось по всей стране и приняло массовый характер.

Оценивая события 1886 года, Энгельс писал спустя год: «…Никто не мог тогда предвидеть, что в такой короткий срок движение разразится с такой непреодолимой силой, распространится с быстротой степного пожара и потрясет американское общество до самых его оснований»[195]195
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 1, стр. 284.


[Закрыть].

Рабочий класс Америки развернул бои в национальном масштабе, объявив всеобщую забастовку. Результаты оказались весьма ощутимыми для правящей верхушки. Был нанесен сильный удар реакционной теории об «исключительности» путей американского развития, либеральным сказкам о том, что в Америке «рай для рабочего» и что там якобы нет места социализму.

Американские рабочие впервые выступили как класс и повели за собою массы (особенно на выборах в Нью-Йорке в 1887 году).

Энгельс писал: «Вступление массы коренного рабочего населения Америки в движение я считаю одним из самых значительных событий 1886 г.»[196]196
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 553–554.


[Закрыть].

Всеобщая первомайская забастовка 1886 года, в результате которой в некоторых штатах Америки был завоеван восьмичасовой рабочий день, имела огромный резонанс в мировом рабочем движении. По постановлению конгресса II Интернационала в 1889 году 1 мая стало международным днем боевого смотра сил трудящихся.

По-прежнему господствующей литературой в США была буржуазная; но не следует представлять ее, однако, как нечто однородное.

Многие буржуазные писатели, оставаясь в кругу привычных для них идеологических представлений, тем не менее отражали тяготение народа к более справедливому социальному устройству.

Признанными авторитетами оставались Эмерсон и Лонгфелло (умерли они в один и тот же год-1882). Философские афоризмы Эмерсона стали хрестоматийными, газеты называли его «лучшим и величайшим американцем», подчеркивая апологию буржуазного правопорядка в крылатых выражениях Эмерсона: «зло есть временное отсутствие добра», «почетная роль богатых людей во всяком обществе имеет смысл и правомерность» и т. д. Но позиции Эмерсона были сложны и противоречивы. Позорный сговор 1877 года вызвал у Эмерсона резкое неодобрение. Четверть века тому назад он высказал свое презрение Дэниелу Уэбстеру, переметнувшемуся в 50-х годах в лагерь рабовладельцев («слово «свобода» в устах господина Уэбстера звучит как «любовь» в устах проститутки»), тому самому Уэбстеру, которого заклеймил Уитмен в «Кровавых деньгах» и высмеял Марк Твен в «Прыгающей лягушке». Еще тогда Эмерсон отвергал идею компромисса с плантаторами Юга как «позор», в знак протеста против соглашателей встретился с Джоном Брауном накануне вооруженного восстания Брауна (1857). В конце 70-х годов позиции Эмерсона в этом отношении оказались неизменными: не без его участия оживилась деятельность последователей Торо, непримиримо относившегося к рабству и эксплуатации; появился «Журнал Торо», издаваемый Брандфордом Торреем. В литературе стали возрождаться аболиционистские традиции.

Последнее было прямым выражением протеста демократических сил в стране против реакционной и предательской политики буржуазии Севера.

Лонгфелло, чьи сборники стихов наряду с библией были обязательными в каждой буржуазной семье, в последние десятилетия своей жизни был поглощен переводческой деятельностью; в своих стихах он обращался к далекому античному прошлому («Маска Пандоры», 1875), проповедовал философское спокойствие («Поэмы», 1878), писал драмы на христианские сюжеты. В своем позднем творчестве Лонгфелло не выходил за рамки буржуазной идеологии.

Джона Уиттьера лишала широты взглядов присущая ему религиозность.

Был еще жив и романтик Мельвиль, расцвет творчества которого находился в прошлом (50-е годы). Мельвиль, столь содержательный в прозе, был менее выразителен в поэзии, к которой он обратился в последние десятилетия своей жизни (умер Мельвиль в 1891 году). Проникнутое ненавистью к «цивилизованной» Америке, его творчество, в котором романтизация жизни дикарей дана как противовес к уродствам буржуазной жизни, в 80-х годах получило особую тональность, вызванную характерными явлениями общественно-экономической жизни США. Мельвиль всегда был врагом рабовладельцев, и теперь он справедливо считал, что эксплуатация рабочих на производстве – новая форма рабства, еще более ужасная, чем прежняя система рабовладения. Отголоски этих взглядов звучат у Мельвиля в стихах 1888 года. Увлечение идеалистической философией и отчасти мистицизмом толкали Мельвиля к мрачному пессимизму и пассивности. Констатация противоречий американской жизни не рождала в позднем творчестве Мельвиля образов бунтарей и мстителей, столь характерных для его ранних романов. Последняя повесть Мельвиля «Билли Бэд», изданная лишь в 1924 году, рисует юношу Бэда как жертву коварности, жестокости и неотмщенной несправедливости.

Европейская литература продолжала в 80-х годах оказывать большое воздействие на развитие американской литературы.

Это было время огромной популярности русского романа в США. Интерес к русской классической литературе появился еще в годы Гражданской войны и был связан с ростом симпатий к России, которая поддержала американское союзное правительство и политику Линкольна в самый критический момент – в период отпадения южных рабовладельческих штатов и начала военных действий.

До Гражданской войны американские читатели имели очень слабые представления о России и русской жизни.

В период Гражданской войны в журнале «Атлантический ежемесячник» появились статьи об уничтожении крепостной зависимости в России, отмечено было пребывание Бакунина в Сан-Франциско (1861). Оливер Холмс написал в 1866 году прочувствованную поэму «Америка – России», которая заканчивается выражением благодарности «русским братьям» за поддержку в годы Гражданской войны («Нации любовь в улыбках и слезах мы несем за океан»). Газеты твердили о «гуманизме русской натуры», писатели восторгались «необъятной ширью» русского романа. В 1867 году был переведен и опубликован в США роман Тургенева «Отцы и дети»[197]197
  В последующие шесть лет появилось 16 переводов произведений Тургенева, в том числе и романа «Рудин» (1873); в 1885 г. были переведены «Записки охотника».


[Закрыть].

В 70-х годах американские журналы рассуждали не только о достоинствах романа Тургенева, но и о произведениях Салтыкова-Щедрина, писали о Грибоедове, Гоголе, Гончарове, спорили по поводу «обломовщины». Было много высказываний о том, что русский роман «есть жизнь и реальность», что романы Тургенева отражают «социальное развитие и политические события», что их создатель – «величайший романист, творящий ради свободы»[198]198
  Из статьи Клары Мартин, помещенной в «Atlantic Monthly» в 1879 г.


[Закрыть].

С течением лет интерес к русской литературе возрастал и углублялся. Гоуэлс очень много сделал для популяризации в США произведений Тургенева[199]199
  Одним из самых последовательных и настойчивых пропагандистов русской литературы в США был писатель и переводчик с русского языка Томас Перри (ему принадлежат переводы нескольких романов Тургенева). Перри позже побывал в России, видел чеховские пьесы в Московском Художественном театре.


[Закрыть] и Л. Толстого и способствовал зарождению настоящего культа русских романистов в 70-80-х годах. В одном из писем 1877 года Гоуэлс заявил, что человек, который «дал форму романа будущего», – Тургенев.

В литературных журналах того времени, особенно в «Атлантическом ежемесячнике», появилось много теоретических статей о творчестве новых романистов России, Норвегии, Англии, Германии. В них говорилось о художественных принципах, тематике русского и французского романа.

Тургенев, Золя, Толстой, Флобер – эти имена не случайно ставились рядом: шли споры о реалистических и натуралистических принципах искусства. Проблема реализма в романе волновала и писателей и читателей. Дискуссии охватывали университеты и клубы. Страстные споры о Л. Толстом (80-е годы)[200]200
  К концу 80-х годов в США насчитывалось 27 изданий произведений Л. Н. Толстого, переведенных на английский язык.


[Закрыть] и о судьбах американского романа проникли и на страницы романа Гоуэлса «В мире случайностей». Марк Твен тоже увлекся русскими романистами. В письме к Гоуэлсу в 1887 году он вспоминает Л. Толстого.

Каждый новый роман Гоуэлса, Генри Джеймса вызывал горячие дебаты в широких писательских и читательских кругах. Почти все сходились на одном: реализм должен стать главным художественным методом («выражением») американской литературы. Но дальше начинались расхождения. Прогрессивно настроенных людей не удовлетворяет «реализм» Гоуэлса и Генри Джеймса («розовая вода»); они нападали на экспериментальный роман Золя («литература – не лаборатория») и чаще всего оказывались сторонниками «русского реализма».

Настоящее реалистическое искусство влекло к себе умы и сердца прогрессивных американских писателей, но не получало ни должного художественного выражения в американской литературе, ни теоретического обоснования.

Уровень литературной науки в США был крайне низок. Религиозные домыслы, философский идеализм (и мистицизм) засоряли ее. Так, например, Амос Олкотт – автор сонетов, редактор многих газет, организатор одной из первых в США школ-лабораторий, поборник принципов фурьеризма и противник расистских идей в педагогике[201]201
  За то, что А. Олкотт хотел было принять в свою школу девочку-негритянку, он чуть было не поплатился жизнью.


[Закрыть], человек, близкий к кружку Эмерсона, – выступил в философской школе в Конкорде с лекциями об Эмиле Золя, в которых сравнивал Золя с Христом и тем самым «оборонял» Золя от нападок «миссис Гренди».

Среди литераторов Новой Англии было немало людей, которых интересовали народное искусство негров, индейцев, их быт, история. Большой популярностью пользовались сборники негритянских рассказов Джоэла Чендлера Гарриса. Первый сборник Гарриса «Дядя Римус: его песни и рассказы» появился впервые в 1880–1881 годах. Автор широко использовал народный негритянский фольклор, собрав мифы, сказки, песни негров, которые пелись и рассказывались в негритянских хижинах, у очагов заброшенных плантаций Юга. Некоторые рассказы были очень древнего происхождения и связаны с жизнью негров еще в Южной Африке. Варианты этих преданий встречаются у африканских кафров и готтентотов. Сборники Гарриса стали любимым чтением на Севере и на Юге США. Постепенно «Дядя Римус» превратился в классическую фигуру юмористического рассказчика и сам стал достоянием негритянского фольклора.

Марк Твен высоко ценил поэтическое мастерство Джоэла Гарриса, самого автора считал талантливейшим писателем Юга, был с ним в большой дружбе и долгие годы переписывался. Одно из его писем интересно тем, что в нем раскрывается бережное отношение Марка Твена к поэтическому устному творчеству негритянского народа.

«Две наиболее значительные черты теряются при напечатании, – писал Марк Твен Д. Гаррису 10 августа 1881 года, – таинственный речитатив, то поднимающийся до вопля, то падающий – подобный дуновению ветра и столь легко воспроизводимый одной мимикой рта, и выразительные паузы, многозначительное молчание, столь обаятельные и эффектные к концу рассказа»[202]202
  «Mark Twain's Letters», v. I, p. 402.


[Закрыть].

У писателей того времени было немало увлечений антинаучными теориями из области френологии, спиритизма, гипнотизма. Все это тоже вливалось в споры о литературе и становилось достоянием самой литературы. Беллами писал фантастические рассказы, в которых с помощью «гальванического месмеризма» люди становятся счастливыми, Генри Джеймс посвятил спиритизму немало страниц в «Профессоре Фарго», Бичер-Стоу и Уиттьер разгадывали «язык» спиритических сеансов, Марк Твен упорно доказывал, что возможна передача мыслей на расстоянии (рассказы «Мысленный телеграф» и др.).

Большую популярность приобретала в США поэзия Теннисона. В 80-е годы сложился настоящий культ Теннисона. Роль его поэзии хорошо охарактеризовал престарелый Уолт Уитмен: любовь к Теннисону, утверждал он, выросла из контраста поэзии этого королевского лауреата – убаюкивающей, манерной, псевдоромантической – с обнаженно грубой борьбой за существование в Америке, стране предпринимательства и голого практицизма.

«Все, самые худшие поэмы Теннисона заучивались наизусть в Соединенных Штатах», – пишет Томас Бир[203]203
  Th. Beer, Mauve Decade. American Life at the End of the 19th Century, N. Y. 1926, p. 66.


[Закрыть].

В американских буржуазных кругах воспринималась не глубина и мудрость стихов поэта, а внешняя красивость, эстетизация прошлого, псевдотрагическая романтизация – с идеями судьбы, рока. Американские эпигоны Теннисона изощрялись в написании огромного количества бессодержательных вычурных стихов, граничивших с пародиями. Ван Уик Брукс говорит, что увлечение поэзией Теннисона и волна «романтизма» в быту породили целое поколение американцев с «романтическими» именами: Дафнис, Ливерис, Грациоза, Сеферетта, Люрелла, Церрилла и т. д.[204]204
  V. W. Brooks, New England: Indian Summer, 1865–1915, N. Y. 1940, p. 148–149.


[Закрыть]

Юмористические газеты, появившиеся в это время в США («Пэк» – 1877, «Джадж» – 1881, «Лайф» – 1883), собирали обильный урожай с этой «романтизации» жизни, давая на своих страницах многочисленные пародии и карикатуры.

Камерный характер творчества Эмилии Дикинсон (1830–1886) – поэтессы, ведшей весьма странный образ жизни[205]205
  Э. Дикинсон никогда не выходила за пределы своего дома и сада в Элехерсте, отгородившись от влияний внешней жизни. По вечерам она появлялась в своем саду в прозрачных белых одеждах с цветком в руках и рассказывала соседским детям истории о привидениях. Стихи стала писать в начале 60-х годов, но не печатала, а, свернув в трубочку, складывала в бюро или посылала немногочисленным друзьям с записочками вычурного содержания: «Ночью малиновые дети играют на Западе»; «лягушки сладко поют сегодня – у них хорошее, ленивое житье, – как чудесно быть лягушкой». Стихи Э. Дикинсон появились через четыре года после ее смерти, изданные ее сестрой и друзьями.


[Закрыть], – целиком соответствовал вкусам любителей «романтики». В ее стихах говорится о природе Новой Англии, о саде, деревне, домашнем хозяйстве, смене времен года, о песнях птиц, жужжанье пчел, одиноком доме при дороге, неясных мечтах. Внешний мир в поэтическом творчестве Дикинсон «одомашнивался» и мельчал.

Эмилия Дикинсон, несомненно, обладала поэтическим даром, но сентиментальная вычурность ее стиля в соединении с экстатичностью и мелодраматизмом ограничивали круг ее читателей. Славу Дикинсон создали американские декаденты в конце XIX века.

Показательно, что у Марка Твена есть только одна-единственная запись с упоминанием имени Эмилии Дикинсон. В ней Твен говорит не о поэзии Дикинсон, а о прекрасном саде при ее доме[206]206
  «Mark Twain's Notebook», p. 218.


[Закрыть].

Далек был Марк Твен и от Генри Джеймса, друга Гоуэлса[207]207
  Гоуэлс зачитывался романами Генри Джеймса и состоял с ним в интенсивной переписке.


[Закрыть].

Генри Джеймс (1843–1916) был европеизированным американским писателем. Юность свою он провел, обучаясь математике и литературе, в Нью-Йорке, Женеве, Лондоне, Париже, Нью-Порте, Бонне. Литературную деятельность начинал в Бостоне; Гоуэлс «открыл ему двери своего журнала» (1868 год). В 1869 году Джеймс снова пустился в странствования по Европе. Возвратившись на два года в Америку, в 1875 году он окончательно переселился в Европу, жил в Париже, общался с кружком Флобера и Мопассана; с 1876 года поселился в Лондоне.

В молодости Джеймс читал лекции о Бальзаке, заявляя, что Бальзак является «отцом для всех нас», что каждый романист должен стать «историком общества», называл себя «реалистом». Но связей с жизнью родины у Джеймса никогда не было. Он отталкивал американского читателя открытой проповедью космополитизма, все дальше и дальше уходил от живой американской действительности и не только не стал «историком общества», но, как с горечью позже признавался, «не мог бы описать свой родной город». Зато у него выработался особый жанр «международного романа». В своих произведениях он подвергал утонченному психологическому анализу душевные переживания героев из мира международной артистической богемы и аристократии, часто трактовал сексуальные проблемы, соединяя эротическое с мистикой, тяготел к темам смерти и поэтизировал процесс распада и умирания. Эстетическим принципом Джеймса стало «искусство для искусства»; он писал для «избранных» и высказывал неприкрытое презрение к народу.

Генри Джеймс десятки раз – в своих произведениях, в письмах – обвинял свою родину в отсутствии поэтичности. Отгораживая себя от жизни в «башне из слоновой кости», он усиленно занимался «кристаллизацией формы» – вырабатывал рафинированный, доходящий до зауми язык.

Свои взгляды Джеймс изложил в книге о Готорне (1885). В ней он оплевал вообще все американское и продемонстрировал крайнюю степень реакционности. Вот «счет», который он предъявлял американской жизни:

«Признаки развитой цивилизации, которых нет в Америке, можно долго перечислять, пока не подумаешь: да есть ли там хоть что-нибудь? Нет государственности в европейском смысле, и едва ли есть национальный признак. Нет монарха, нет двора, нет подданнических чувств, нет аристократии, нет церкви, нет духовенства, нет армии, нет дипломатов, нет помещиков, нет дворцов, нет наследственных замков, нет майоратов, нет усадеб, нет пасторских домиков, нет коттеджей, крытых соломой, нет развалин, увитых плющом, нет храмов, нет аббатств, нет нормандских часовен, нет университетов, нет закрытых школ для юношества, нет Оксфорда, нет Итона, нет Гарварда, нет литературы, нет романов, нет картин… Если всего этого нет, то не остается ничего».

Это счет эстета-реакционера. Джеймс унижает то, что было завоевано американским народом в войне за независимость и в Гражданской войне 1861–1865 годов, топчет чувства национальной гордости, отказывает американскому народу в праве иметь национальное искусство. По его мнению, ни поэзия, ни литература в США немыслимы, ибо там нет «воздуха» для них: «заокеанская страна» «лишена грации и романтики» (его слова).

Все это не прошло даром для самого Джеймса. Отрыв от родной почвы, изоляция от реальной жизни оказались гибельными для писателя. Чувство заброшенности, одиночества прочно поселилось в душе и произведениях Джеймса. Мысли о родине и о себе – «блудном» ее сыне – постепенно стали идеей, к которой Джеймс возвращался с болезненным упорством (в статье о Тургеневе, в рассказах, в письмах).

В позднем аллегорическом рассказе «Милый угол» Джеймс рассказывает о «человеке без родины» – Спенсере Брайдоне, который после 25-летних бессмысленных странствований возвратился в родной старый дом в Нью-Йорке. Бродя по запущенным комнатам, Брайдон упорно думает об одном и том же: правильно ли он поступил, покинув родину? Может быть, он вел лишь призрачную жизнь, а его другое «я» продолжало жить на родине и достигло успехов? Брайдон находит свое второе «я». Оно стоит, закрыв лицо руками. Когда Брайдон получает возможность видеть таинственное лицо, на него глядит ужас.

Генри Джеймс – ранний представитель американо-европейского декаданса – вызывал интерес лишь в определенных космополитических кругах писателей и артистической богемы Франции, Англии, Америки, Германии, Швеции; за пределы читателей этого круга он не вышел.

Бостон в 70-80-х годах по-прежнему был центром для консерваторов в области литературной критики. У критиков бостонской ориентации в ходу были выспренние фразы: «благородство демократии», «социальная чистота» и проч. Но «благородство демократии» оборачивалось травлей писателей прогрессивного лагеря. Реакционные газеты с неодобрением констатировали растущую популярность Марка Твена, угрожали его многочисленным читателям «отлучением от хорошего вкуса», с укоризной писали, что «находятся люди, которые аплодируют непристойностям Марка Твена».

Луиза Олкотт (1832–1888) – автор стандартизованных буржуазных романов для юношества («Маленькие женщины», «Маленькие женщины, ставшие взрослыми» и др.), отличавшихся приторной слащавостью и надоедливо-ханжеской нравоучительностью, – высмеяла Марка Твена в своей книге «Восьмиюродные братья», представив его как шута публики.

В 70-х годах реакционная буржуазная критика затравила Брет Гарта. В речи «Разнузданность печати», произнесенной в клубе журналистов в Хартфорде в 1873 году, Марк Твен стал на его защиту, с негодованием и язвительностью описывая, как в период славы Брет Гарта «все издатели выбегали в любую погоду за дверь и с обожанием рассматривали в телескопы новую звезду в литературе и, приветствуя, до тех пор махали шляпами, пока не раздирали их в клочья, так что приходилось потом брать шляпы взаймы у приятелей»[208]208
  Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 50.


[Закрыть]. А затем «бывшие поклонники» «сбили Брет Гарта с ног и начали его топтать и таскать в грязи, затем вымазали дегтем и вываляли в перьях, превратили в мишень, в которую и поныне летят комья грязи… А ведь он человек весьма одаренный и способен создать великие произведения для нашей литературы»[209]209
  Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 51.


[Закрыть].

Защита Марка Твена не спасла Брет Гарта. Растерявшись, впав в нужду, терпя лишения, он утратил веру в свой талант. За девять лет пребывания в Нью-Йорке он написал ряд рассказов и романов, из которых лишь «Габриэль Конрой» (1878) возвышается над уровнем посредственности. «Под тайной опекой», «Крестовый поход на Эксцельсиоре», «Кресси» и другие произведения этого периода оказались в художественном отношении ниже его ранних калифорнийских рассказов.

Убив творческую энергию прогрессивного писателя, американская буржуазия нашла благовидный предлог убрать его с дороги. Брет Гарта «облагодетельствовали»: в 1878 году заслали американским консулом в глухой прусский городок Креффельд, а позже в Глазго, в Англию.

Порвав живую связь со своим народом, перенесенный из родной почвы на чужбину, Брет Гарт окончательно угас как писатель, хотя и продолжал писать еще долгие годы («…я тяну все те же мотивы на моей старой шарманке и подбираю медяки», – писал он с горечью из-за рубежа).

В Америку Брет Гарт больше не возвратился, хорошо понимая истинные причины своего изгнания. «Я люблю свою родину, – писал он, – но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером».

Бостонская критика затравила многих прогрессивных писателей. К ним относился и талантливый романист Джон де Форест. Смелая реалистическая манера де Фореста при изображении событий Гражданской войны в романе «Мисс Равенал становится сторонницей Севера» (1867) была чужеродной для «бостонцев». Опороченными оказались и два других романа де Фореста: «Честный Джон Вейн» (1876) и «Игра с огнем» (1877), в которых он дал резкую критику продажности американских политических деятелей (в этом отношении де Форест приближается к позициям Марка Твена в «Позолоченном веке»).

Мотивы, по которым де Форесту якобы следовало отказать в читательском внимании, выставлялись самые смехотворные: у писателя много военных проблем[210]210
  Де Форест – участник Гражданской войны. Был на стороне северян, прославился отважными действиями роты добровольцев, которую он сам сформировал и возглавил, и военными очерками, печатавшимися в журнале «Harper's Magazine».


[Закрыть], а люди «хотят забыть войну», де Форест – писатель для мужчин, а дамы его не читают и т. д.

Де Форест замолчал на долгое время, а когда в 90-х годах заговорил в «романтическом духе», издав роман «Возмущение любовника», то реакционная критика поспешила приписать это себе как победу.

Среди «бостонцев» 70-80-х годов самым активным и преуспевающим был Уильям Гоуэлс (1837–1920), романист, новеллист, поэт и критик, произведения которого буржуазная пресса усиленно рекламировала и выдвигала на первый план.

Гоуэлс в юности был лесорубом, землепашцем, огородником, наборщиком, редактором маленькой провинциальной газеты, затем быстро выдвинулся; бостонские «брамины» стали относиться к нему покровительственно (чего никогда не было в обращении «браминов» с Марком Твеном).

В 50-е годы Гоуэлс был аболиционистом, написал биографию Авраама Линкольна, был им назначен консулом в Венецию, где прожил четыре года и описал свое пребывание в книгах – «Венецианская жизнь» (1866) и «Итальянские путешествия» (1867). По возвращении стал издателем и редактором одного из самых консервативных журналов бостонской ориентации – «Атлантического ежемесячника»[211]211
  Позже Гоуэлс был редактором «Harper's Magazine» в Нью-Йорке – издания, связанного с финансовым домом Морганов.


[Закрыть].

Однако Гоуэлс сохранял тяготение к тем, кто защищал в литературе интересы фермерства; в конце 80-х годов его остро интересовала борьба американского рабочего класса. Все это сказалось на характере его творчества. Но за границы буржуазного либерализма Гоуэлс не ступал, даже когда считал себя «социалистом».

Его «социализм» был реформистского толка, и идеи Гоуэлса мало чем отличались от стандартной буржуазной фразеологии об «исключительности» путей развития Америки, об «американском оптимизме». Социализм Гоуэлса отзывался прудонизмом; в нем смешивались идеи буржуазной политической экономии с утопическим социализмом.

В политике он руководился принципом постепенности («все станется в свое время»), старался сохранить верность идеям буржуазной демократии. Его основной принцип: «наиболее оптимистическое есть в то же время наиболее американское», лег в основу собственного литературного творчества и стал краеугольным камнем для принципов литературной группировки – школы «нежной традиции», возникшей позже, в начале 90-х годов, и возглавленной «улыбающимся Гоуэлсом».

Гоуэлс действительно был превращен в олицетворение американского оптимизма. «Спокойный, маленький, невзрачный человек», как описывают его современники, или «счастливый Гоуэлс», по его собственному признанию, изображал в своих романах «наиболее светлые аспекты жизни».

Все его творчество, за исключением немногих произведений (о них пойдет речь ниже), было так же стандартно оптимистично, как трафаретные портреты бодрых янки на рекламных щитах.

Созданные за шестьдесят лет литературной деятельности Гоуэлса сто томов стихов, прозы, критических статей почти все являются слащавым изображением «процветающей» Америки.

Гоуэлс называл себя реалистом. «О! Несчастная реальность, бедная жизнь – как я люблю тебя», – мелодраматически восклицал он.

Современный буржуазный литературовед правой ориентации Карл Ван Дорен считает, что Гоуэлс «создал отборный, респектабельный официальный реализм»[212]212
  С. Van Doren, American Novel, 1939, N. Y. 1940, p. 136.


[Закрыть]. Действительно «отборный» – для верхушек правящего класса.

Полвека Гоуэлс насаждал принципы «нежных традиций» в американских газетах, журналах, в умах современников. Они сводились фактически к следующему: уклоняться от описаний трагического и истинно конфликтного, социально заостренного, ограничиваться описаниями внешней стороны явлений. Гоуэлс не любил осуждать что-либо или высказывать резкие мнения. Доброжелательное, терпимое отношение ко всему окружающему было его девизом; больше всего он боялся того, что его принципы могут не совпасть с нормами «миссис Гренди», поэтому его либеральная оппозиция была бесплодной.

«Реализм» Гоуэлса сводился к изображению обыденного, без явных прикрас. Гоуэлс подразумевал под «реализмом» скорее колорит повествования, чем творческий метод.

На этом основании в 30-х годах XX столетия, Теодор Драйзер в статье «Великий американский роман» будет упрекать Гоуэлса за «отсутствие у его героев социальных характеристик»[213]213
  Т. Драйзер, Собр. соч., т. 11, стр. 550.


[Закрыть].

В гоуэлсовской трактовке действительности, в кажущейся аполитичности, в осторожной критике крылась буржуазная тенденциозность – та самая, о которой писал А. М. Горький в письме к Щербакову от 19 февраля 1935 года:

«Реализм буржуазной литературы – критичен, но лишь настолько, насколько критика необходима для классовой «стратегии» – для освещения ошибок буржуазии в борьбе за устойчивость власти»[214]214
  «Литературная газета», 1954, 17 июня.


[Закрыть].

Гоуэлс искренне любил русских романистов – Льва Толстого, Тургенева, популяризировал их, называл себя «учеником» Льва Толстого, писал статьи о «величайшем русском романисте», уверял, что автор «Войны и мира» оказал на него большое влияние[215]215
  Американский литературовед Джон Мейси называет заявление Гоуэлса недоразумением, говорит, что сентиментальная манера Гоуэлса не имеет ничего общего с реализмом Льва Толстого (John Maсу, The Spirit of American Literature, p. 282).


[Закрыть], хотя «ласковость» проповедника и сентиментализм Гоуэлса ничем не напоминали сурового и правдивого стиля Толстого. Ван Уик Брукс утверждает, что Гоуэлс увлекался Л. Толстым однобоко: «христианский социализм» оказал влияние на жизнь и творчество Гоуэлса[216]216
  V. W. Brooks, New England, p. 380.


[Закрыть].

Но если художественный метод Л. Н. Толстого был для Гоуэлса недостижимым, то воздействие романов Л. Н. Толстого на сознание американского писателя не ограничивалось лишь «христианским социализмом».

Некоторые американские литературоведы и историки отмечают необычайную для «улыбающегося Гоуэлса» смелость, с которой он публично выступил в 1887 году в защиту осужденных на казнь чикагских рабочих вождей[217]217
  См. книги: С. Van Doren, American Novel, p. 130; Th. Beer, The Mauve Decade, p. 246.


[Закрыть].

В связи с этим очень интересна мысль, которую высказывает Уильям Тэйлор в книге «Экономический роман в Америке». Тэйлор утверждает: тому, что Гоуэлс откликнулся «на повелительный зов Америки 87 года», Гоуэлс обязан романам Л. Н. Толстого.

Выступление Гоуэлса – факт примечательный; он свидетельствовал о том, что реакционный террор вызывал протест даже в среде апологетов буржуазного правопорядка. Гоуэлс был не единственным литератором, требовавшим отмены смертной казни чикагским рабочим[218]218
  Томас Вир утверждает, что Гоуэлс был «единственным из всех литераторов, который имел смелость просить помилования для анархистов, осужденных на казнь в Чикаго» (Th. Beer, The Mauve Decade, p. 246). Это неверно. Биограф Уолта Уитмена, Горас Траубелл, свидетельствует, что Уолт Уитмен подписал петицию об освобождении жертв «хэймаркетской провокации».


[Закрыть].

Однако защищал Гоуэлс не столько рабочих, сколько свои буржуазные иллюзии о «гармонической» Америке; больше всего он был уязвлен «неамериканскими» действиями чикагских властей. Войска, выставленные против голодных рабочих и нищих фермеров, пугали его – они разрушали его политические мечты о классовом сотрудничестве[219]219
  Идеи «будущего» христианско-социалистического братства людей Гоуэлс изложил в мистико-утопическом романе «Неоткрытая страна» (1880).


[Закрыть], а он желал «мира» между трудом и капиталом.

И тем не менее нужно отдать должное решимости и гражданскому мужеству Гоуэлса, громко заявившему о недопустимости кровавого террора буржуазии по отношению к рабочим.

Марк Твен, написавший в это же время, в 1887 году, статью «Рыцари труда», отстаивал в ней не только право рабочего класса на борьбу, но и признавал его грозным и сильным противником буржуазии, которого ничто не в состоянии запугать.

Гоуэлс также стремился критически осмыслить происшедшее. Он был искренен и не лицемерил, когда признавался в письмах друзьям, что был «потрясен» событиями в Чикаго.

В письме к Гэмлину Гарленду в 1888 году он пишет, что перед тем, как выступить с открытой защитой «людей, убитых в Чикаго», он много передумал и перечувствовал, его взгляды на жизнь стали «безмерно шире», литературные идеалы прежних лет теперь кажутся ему «ничтожными».

До сих пор романы Гоуэлса были выдержаны в тонах сусальной буржуазной филантропии, безоблачной семейно-любовной идиллии, рассчитанной на мещанский вкус («Случайное знакомство», 1873; «Современный образец», 1882; «Бабье лето», 1886).

Самый значительный свой роман 80-х годов «Карьера Сайлеса Лафена» (1885) Гоуэлс посвятил изображению распада аристократической семьи и процессу ее обуржуазивания.

Но после чикагских событий Гоуэлс ищет новых тем.

В письме к Генри Джеймсу он пишет: «Общественный строй – это единственная действительно новая тема, остающаяся для романа»[220]220
  Цит. по книге: G. Hicks, The Great Tradition, p. 87.


[Закрыть].

На эту тему и создан его роман «В погоне за удачей» (1889), появившийся в один год с романом Марка Твена «Янки при дворе короля Артура». Произведение это интересно во многих отношениях и заслуживает рассмотрения.

Роман Гоуэлса описывает треволнения журналиста Бэзиля Марча (во многих произведениях автор выводит самого себя под этим именем), приехавшего из Бостона в Нью-Йорк редактировать новый журнал и попавшего в кипящий котел политических страстей… Гоуэлс представляет тогдашние политические течения в персонажах своего романа: Дрейфус – реакционер, разбогатевший фермер, ставший миллионером, стяжатель, деспот, циничный и наивный, жестокий и чувствительный; его сын Конрад – «христианский социалист», несостоявшийся богослов; апологет южной системы рабовладения, ратующий за реставрацию феодализма, полковник Вудборн; немецкий социалист Линдау, участник революции 1848 года в Европе и участник Гражданской войны в США, стойкий идейный враг капиталистической системы, непримиримо отстаивающий принципы революционной теории рабочего класса, питающий яростную ненависть к Дрейфусам; журналист Марч – вынужденный оппортунист, зависимый от «патрона» Дрейфуса. Все действующие лица романа находятся в сложных взаимосвязях друг с другом, и это создает напряженную драматическую обстановку; тяжелая предгрозовая атмосфера предвещает бурю. Гоуэлс хорошо передает напряжение реальной американской общественно-политической жизни через предельное обострение отношений и чувств героев своего романа. В финале романа описана стачка рабочих нью-йоркского городского транспорта, во время которой полицией убит сын Дрейфуса Конрад и смертельно ранен Линдау, которого Конрад хотел спасти. Внезапная смерть сына (отец только что избил Конрада за его приверженность к идеям «христианского социализма») потрясает Дрейфуса как человека, но ни на йоту не изменяет его как капиталиста.