Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Машину Лактионова она увидела еще издалека – ее передняя пассажирская дверца была гостеприимно распахнута. Подойдя к «омеге», Наташа быстро скользнула на сиденье, подобрав длинную юбку своего выходного жемчужного сарафана.

– Еще раз добрый день, – Игорь Иннокентьевич выбросил недокуренную сигарету в окно, одновременно запуская двигатель. Глядя назад, он вывел машину со стоянки и выехал на трассу, крутя руль лениво и небрежно. – Что-то вы сегодня бледноваты. И тени под глазами… Что, переутомились? Много работы? Или плохо спите?

– Плохо сплю, – призналась Наташа, откидываясь на спинку сиденья и выставляя локоть в открытое окно. Ветер вцепился в ее волосы и трепал их, разбрасывая пряди во все стороны. – В последнее время снятся какие-то дурацкие сны. Их нельзя назвать кошмарами, но снится такая гадость, что я все время просыпаюсь. Возможно, это из-за жары.

– Да, возможно. Ваш климат никак нельзя назвать мягким. Хочется все время проводить в ванне с холодной водой. А над чем вы работали, когда я позвонил? Рисовали?

– Да, – Наташа снова вспомнила призрак в комнатном полумраке, от которого почти что струился тяжелый запах перегара, вспомнила улыбку редких желтых зубов. – Несмотря на жару, у меня период повышенной работоспособности.

Она почувствовала, как Игорь Иннокентьевич скептически ухмыльнулся, хотя не смотрела на него.

– Вы по-прежнему не хотите, чтобы я взглянул на ваши работы? По-чему вы их так тщательно скрываете? Они интимны в прямом смысле слова? Боитесь, что по ним о вас узнают что-то…

– Давайте-ка прекратим! – резко перебила его Наташа. – Я уже сказала вам, что пока не могу предъявлять свои картины кому-либо. Они еще для этого не готовы. Должна вас разочаровать – это единственная причина моего отказа. На картинах нет никаких эпизодов из моей сексуальной жизни, никаких иллюстраций тайных пристрастий, так что свои пошлые догадки оставьте при себе!

– Ого! – весело заметил Лактионов и резко ударил ладонью по сигналу, одергивая попытавшуюся его подрезать красную «мазду». – Кажется, дама начинает свирепеть? Хорошо, больше ни слова на эту тему. Если хотите, я буду нем до самого музея.

– Здравая мысль! – буркнула Наташа, начиная жалеть, что вообще согласилась поехать. Даже с закрытым ртом Лактионов удивительно ее раздражал, и, глядя на его надменно-насмешливое, загорелое, гладко выбритое лицо, которому изящные очки только придавали высокомерия, Наташа чувствовала себя как букашка под сильным микроскопом, которую внимательно изучают и откровенно потешаются над ее жалкими трепыханиями. Но почему подходящей букашкой оказалась именно она, что от нее нужно Лактионову? Если обычные примитивные развлечения, так в городе девчонок, которые клюнут на мужика с деньгами и машиной, что на дворняге блох.

Уже подъезжая к бордюру возле музея, Игорь Иннокентьевич, до сих пор честно молчавший, вдруг сказал:

– Вы так волнуетесь, словно я привез вас на лобное место. Что с вами, Наташа? Неужели я, – он усмехнулся, – так ужасен?

Наташа непонимающе посмотрела на него, но взгляд Лактионова был устремлен мимо ее лица, на прикрытые юбкой колени, на которых лежали ее руки. Она глянула туда же и только сейчас увидела, что пальцы мелко-мелко дрожат, словно у алкоголика. Жажда…

Жажда, да. Игорю Иннокентьевичу этого не понять. И он об этом не узнает, разумеется. Жажда, да. Снова жажда – работы. Что же это творится – она словно превратилась в какого-то наркомана, только вместо шприца ей нужна кисть. Да, ей страшно.

Гражданин Лактионов, а вы, между прочим, могли бы великолепно получиться на моей картине. Только вряд ли бы эта картина вам понравилась.

Игорь Иннокентьевич вытащил ключ из замка зажигания и потянулся, хрустнув суставами, потом нажал какую-то кнопку, и все окна в машине с легким жужжанием закрылись. Этот звук оторвал Наташу от размышлений, и она взглянула на своего спутника.

– Ну, выходите, мадам, – предложил он, открывая дверь со своей стороны. С каменным лицом Наташа последовала его примеру.

Музей был все так же удручающе пуст, и даже контролерша сегодня не сидела за своим столом. Большая люстра в холле не горела, и слабый свет исходил только от нескольких маленьких ламп в форме свечей, прикрепленных на стене вдоль лестницы. Когда Наташа сделала несколько неуверенных шагов вперед, тяжелая дверь позади нее с грохотом захлопнулась, и она, вздрогнув, обернулась.

– Прошу вас, на второй этаж, – сказал Лактионов. Он стоял сзади, точь в точь, как и обещал, засунув руки в карманы просторных светлых брюк, в которых он в сочетании с тонкой черной рубашкой выглядел более импозантно, чем в прошлом своем наряде. Выражения его лица, спрятавшегося в перехлесте теней, не было видно.

– А почему так темно? И нет никого? – с подозрением спросила Наташа, не двигаясь с места. Эхо ее слов растаяло под высоким сводом музея, отчего Наташе стало еще более неуютно. Она не боялась, что Лактионов заманил ее сюда с какими-то, как любят говорить в романах, «гнусными намерениями», чтобы наброситься на нее в каком-нибудь из темных уголков, хотя, он бы, конечно, судя по росту и сложению, с ней справился. Но, насколько она могла заметить, Игорь Иннокентьевич для достижения своих целей использовал не силу, а незаметное и умелое опутывание словами. Нет, она боялась не этого, но у нее было какое-то странное недоброе чувство, словно где-то в неосвещенном музее кто-то прятался, с усмешкой наблюдая за ними.

– Почему темно? Так все, музей свое отработал на сегодня, – Лактионов неторопливо подошел к ней. – А нам с вами и этого света хватит. Пойдемте. Или вы передумали?

– Нет, конечно нет.

– Тогда, – он вытащил одну руку из кармана и согнул ее в локте, – прошу, мадам, на бал эстетических наслаждений.

Помедлив, Наташа взяла его под руку и, придерживая юбку, начала вслед за Лактионовым подниматься на второй этаж, и вправду чувствуя себя заезжей гостьей на чужом балу, который бесшумно цветет где-то там, наверху, в темноте, и этой гостье следует быть осторожной, потому что в темноте может оказаться и пропасть.

Они прошли по короткому темному коридору. Ковровая дорожка заглушала их шаги, и среди полумрака, который Наташино воображение, в последнее время совершенно отбившееся от рук, уже старательно населяло привидениями, они тоже казались призраками, еще этого не осознавшими. Дверь в зал была закрыта. Лактионов отпустил Наташину руку, медленно отворил дверь, и та пронзительно заскрипела, дополняя этим мрачную обстановку. В коридор хлынул яркий свет.

– Ну, смелее, – Игорь Иннокентьевич легонько подтолкнул ее внутрь. Наташа вошла в зал и остановилась, не смея оглядеться – ей казалось, что если она посмотрит на все картины сразу, то сойдет с ума.

Посреди зала стоял небольшой столик, на нем – бутылка шампанского и два бокала. Увидев их, Наташа повернулась к Лактионову.

– А это что такое?

Лактионов поднял вверх обе руки, словно сдавался на милость победителя, потом снова засунул их в карманы.

– Не делайте преждевременных выводов, милый ценитель пороков. Это всего лишь шампанское. Ничего предосудительного.

Он не спеша подошел к столику, открыл бутылку, придержав пробку, чтобы она не хлопнула, и наполнил оба бокала. Шампанское едва слышно зашипело, и гулкий зал с готовностью подхватил этот невесомый звук. Игорь Иннокентьевич поднес один бокал Наташе, и она автоматически приняла его. Раздался нежный звон, когда оба бокала соприкоснулись тонкими прохладными боками. Лактионов отпил глоток, потом поднял руку с бокалом и повел ею вокруг себя.

– Теперь наслаждайтесь. Все, что вы видите, в вашем распоряжении – так долго, как вы того пожелаете.

Повернувшись, он неторопливо направился к двери, покачивая бокалом. Наташа недоуменно окликнула его:

– Куда же вы?!

– Я буду неподалеку и услышу, если вы позовете. Но сейчас, мне кажется, вам лучше остаться здесь одной. Вы ведь хотите этого, правда?

Улыбнувшись, Наташа кивнула.

– Ну вот, видите. Я вернусь, когда вы закончите. Шампанское для вас – не стесняйтесь, пейте. Хорошее вино, прекрасные картины – волшебное сочетание, правда?

Усмехнувшись на прощание, Лактионов вышел, осторожно притворив за собой дверь, и Наташа, тут же забывшая о нем, осталась наедине с неволинскими образами, внимательно смотрящими на нее со всех стен.

Она подошла к столику, невольно прислушиваясь к стуку своих каблуков, который зал подхватывал с преувеличенной тщательностью и начинал забавляться с ним, перекидывая от стены к стене, все выше и выше, пока эхо не замирало, чтобы тут же возродиться вновь. Поставила бокал на столик, задумчиво посмотрела на него, потом, передумав, снова взяла и подошла к ближайшей картине, которая словно только этого и ждала…

Позже, много позже, когда Наташа пыталась восстановить в памяти то, как она осматривала картины, у нее получалось нечто настолько неопределенное и размытое, словно это был сон недельной давности. Вспоминалось, что все картины будто вытекли из своих рам и заполнили собой зал, и она растворилась среди мрачных и чарующих образов, стала их частью, и они приняли ее с радостью, словно иссохшая земля давно желанный дождь. Она кружилась среди каких-то теней, среди темноты и калейдоскопа ярких красок, она видела красоту и уродство, боль и наслаждение, страх и восторг и множество других эмоций, которые когда-либо порождало человеческое существо, – слепленные, сплетенные воедино – то в необыкновенной взаимодополняющей гармонии, то в уродливом отталкивающем беспорядке. Кто-то двигался вокруг, смеялся, кричал, плакал, умирал и рождался, Наташа слышала звон оружия и сладострастные вздохи, свист кнута и треск пламени, чувствовала резкий медный запах крови и еще более резкий запах гниения, жар чьего-то распаленного тела и вкус ночного ветра, ее хватали за руки, за одежду, за волосы, тянули в разные стороны, гладили по лицу, просили, приказывали, умоляли…

Выпусти…

Они не знают…

Нам плохо здесь…

Выпусти. Ты же видишь, как нам плохо. Ты же знаешь, что будет. Не иди по следам. Не лови больше никого. Выпусти нас. Ты видишь! Ты видишь! Ты видишь! Не смей нас бросать!

Руки. Руки. Руки со всех сторон.

Вздрогнув, Наташа огляделась вокруг. Она стояла посередине зала, и взгляды картин скрещивались на ней, словно на некоем центре, какой-то точке пересечения, а в ушах звенел странный высокий и пронзительный звук, и она не сразу сообразила, что это ее собственный крик, уже угасающий под высоким лепным потолком. Потом она почувствовала спиной чье-то прикосновение и отшатнулась, готовая вновь закричать, но это был всего лишь Лактионов, глядящий на нее с тревогой, и еще никогда его вид не доставлял ей такого облегчения.

– Что случилось?! – спросил он и огляделся, ища причину ее испуга. – Ты кричала. Что, в чем дело?

– Я… – Наташа судорожно сглотнула и мотнула головой, – я не знаю. Эти картины…

– Что картины? Господи, – он начал рыться в карманах, – посмотри, что ты наделала!

Наташа опустила глаза и увидела, что сжимает окровавленной рукой осколок бокала, остальные валяются на полу и туда же падают густые капли с ее пальцев. Она уронила осколок, здоровой рукой открыла сумку и вытащила носовой платок.

– Дай сюда, – Игорь Иннокентьевич быстро шагнул к ней и отнял платок. – Дай, я посмотрю. Стекла нет, не колет?

– Нет, – растерянно пробормотала Наташа, не понимая, что с ней произошло. – Черт, я разбила бокал…

– А, ерунда!

– Сколько он стоит?

– Я же сказал – пустяки. Забудь! – он аккуратно затянул платок на ее руке. Только сейчас Наташа заметила, что он снял очки, и теперь, несмотря на тревогу и недоумение, его лицо окончательно обрело хищное выражение. – Ну вот, совсем небольшой порез, вот и все. А теперь – что с тобой случилось?

Наташа посмотрела на свою перевязанную руку, на маленькое красное пятнышко, проступившее сквозь платок и сказала:

– А чего это вдруг вы сменили местоимения?

Лактионов засмеялся.

– Хорошо. Что с ВАМИ случилось?

– Не знаю, эти картины так странно на меня подействовали, что мне показалось, наверное…из-за того, что так много всего происходит в последнее время…

– А что происходит?

Наташа чуть было не рассказала Лактионову про дорогу, про венки, про Дика и упавший столб, про Надю, вскидывавшую руку в немом вызове, и фуру-невидимку, про исчезнувшую кровь, странные мысли и неуемное желание рисовать…и вовремя спохватилась, прикусила язык. Игорь Иннокентьевич, конечно же, посчитает ее за сумасшедшую, он и так уже смотрит на нее с опаской.

– Ничего такого не происходит, – быстро сказала она. – Я, наверное, просто переутомилась. Мне лучше поехать домой…

Лактионов подошел к ней почти вплотную и тихо спросил:

– Почему вы так остро реагируете на работы Неволина?

Почувствовав в вопросе особое ударение, Наташа быстро вскинула на него глаза и сделала шаг назад – ей не хотелось стоять с ним рядом.

– Я? Что это значит? На других они тоже действуют?

– Да, но не так. Вы так смотрите на них, словно знаете все, словно сами их рисовали. Словно воотчию видели и знали тех, кто на них изображен, а потому боитесь.

– На других они тоже действуют?! – повторила Наташа, повышая голос. – Как?

– Эти картины действительно очень странные, думаю, не зря они обросли такими слухами. Они очень сильно затрагивают человеческую психику. Если долго смотреть на них, можно почувствовать в себе что-то опасное, можно даже сделать что-то, – он снова приблизился к ней, и на этот раз она не отступила, глядя на него с растущей яростью. – Это – как гипноз, как психотропное оружие, они обнажают в нашем подсознании все самое темное, что мы всегда так старательно прячем даже от самих себя. Но вы реагируете совсем не так.

– На вас они тоже действуют?! – глухо спросила Наташа, сжимая дрожащие пальцы правой руки в кулак и с трудом сдерживаясь, чтобы не разбить в кровь это изучающее, ухмыляющееся лицо.

Игорь Иннокентьевич кивнул.

– И зная это, вы оставили меня здесь одну, не предупредили?! – крикнула она, не боясь, что ее может кто-то услышать. – Хотели поставить опыт?! Да вы…

– Тихо, тихо! – Лактионов ловко поймал Наташину руку, уже метнувшуюся к нему, чтобы ударить. – Ничего бы не случилось. Я все время был за дверью. Конечно, я бы не допустил, чтобы вы тут сошли с ума.

– Вы врете!

– Ну ладно, ладно, не нужно громких слов! Неужели вам самой не интересно? Расскажите, что вы чувствовали, когда смотрели на них?

– Отпустите меня! – она рванулась.

– Ладно, ладно, – Игорь Иннокентьевич разжал пальцы и засунул руки в карманы. – Так лучше?

– Я не собираюсь ничего рассказывать! Я ухожу!

– Ну хорошо, ради бога. Я вовсе не собираюсь удерживать вас силой, мне это не нужно, – Лактионов подчеркнул последние слова, словно давая понять, что сделает это другим способом. – Только одна просьба. Ну-ка, помогите мне.

Он подошел к одной из картин (потом Наташа так и не смогла вспомнить, к какой, потому что старалась на нее не смотреть), слегка приподнял ее и сказал:

– Ну, помогите же!

Помедлив, Наташа тоже подошла, и вместе они сняли картину со стены. Лактионов осторожно повернул ее и, придерживая одной рукой, показал пальцем, куда следует смотреть. Наташа наклонилась и увидела выведенные киноварью длинные неровные буквы. къто и сынъ сЋстры къто и внукъ матєри

– Ну? – недоуменно спросила она, поднимая глаза на Игоря Иннокен-тьевича. – И что это значит?

– Вы можете это прочитать?

Наташа пожала плечами.

– Я не знаю старорусского, но, наверное: «Кто сын сестры и кто внук матери». Какая-то бессмыслица.

– И вам это ничего не говорит?

– Абсолютно ничего. Это ОН писал, да? – Наташа посмотрела на красные буквы с невольным уважением. – Нет, я не знаю, что бы это могло значить. Я не телепат и не экстрасенс, как вы, очевидно, решили. Ну? Все?! Тогда до свидания!

– Подождите, давайте хоть вернем ее на место.

Они снова повесили картину на место, и Наташа стремительно повернулась, чтобы уйти, но Лактионов удержал ее.

– Куда вы так торопитесь?

– Домой! – резко ответила она. – Я приехала взглянуть на картины, разве вы забыли?! Ну, я взглянула! Свой опыт вы поставили! Чего вам еще надо?!

– Вас, – просто ответил Лактионов, глядя на нее в упор, и его глаза откровенно смеялись над ней, хотя лицо было серьезным. Увидев, как изменилось лицо Наташи, как приоткрылся ее рот, уже готовый выпустить на волю оскорбления в защиту своего достоинства, он отступил назад, вскинув перед собой руки в шутливой обороне. – Упаси боже, Наташенька, вы меня не так поняли, возможно, и я неправильно выразился. Мне нужно ваше общество, ваш голос, ваши мысли. Скоро я уеду, и мне бы хотелось увезти с собой как можно больше хороших воспоминаний. Причем связанных исключительно с вами.

Наташа от души расхохоталась, хотя в ней бурлила злость.

– Ну что вы за человек, а?! Неужели вы думаете, что после всего этого я еще на что-то соглашусь?!

– А почему бы и нет? Что вам терять? Разве я предлагаю вам что-то ужасное? Нет, я всего лишь хочу внести разнообразие в вашу скучную жизнь, а в том, что она скучна, я не сомневаюсь. Почему бы вам не забыть о ней на несколько часов, не пройтись по ресторанам, не потанцевать, не повеселиться как следует, почему бы вам не позволить себе провести со мной чудеснейший вечер…

– Который, несомненно, завершится в вашей постели?!

Лактионов ухмыльнулся и неожиданно показался ей похожим на кота, только что изловившим давно поджидаемую мышь.

– Вы это сказали. Не я.

– С вами невозможно разговаривать! – Наташа устало посмотрела на свою перевязанную руку и увидела, что красное пятно на платке стало больше. – Вы отвезете меня домой или я поеду на троллейбусе?

– Домой? К мужу, да? – насмешка в его голосе резанула ее, как умело отточенный нож. – Он-то, конечно, во всем вас поймет!

– Вы ничего не знаете о моем муже!

– Ошибаетесь. Я очень много знаю и о вашем муже, и о вас, и о вашей жизни, и о «Вершине Мира»…

– Откуда… – Наташа осеклась, осененная внезапной и горькой догадкой. Вот, значит, куда пропала Надя. – Вы были… с Надькой, да? Вы с ней…

Улыбаясь, Игорь Иннокентьевич кивнул, потом медленно подошел к Наташе и положил руки ей на плечи. Она не сделала попытки вырваться, только смотрела на него широко раскрытыми глазами, чувствуя странную слабость во всем теле. Сейчас, когда Лактионов стоял вплотную к ней, она почувствовала себя такой маленькой и беззащитной, а он казался таким высоким, таким сильным и таким…Что-то изменилось вокруг, и она будто снова начала в чем-то растворяться, что-то подчиняло себе ее волю, шептало настойчиво и властно…Вот почему, вот для чего она здесь…

– Ну и что? Вас это смущает? – его голос вернул Наташу к жизни, и она попятилась, выскальзывая из его рук.

– Разве вам недостаточно? Зачем вам еще и я?

– Ну, нельзя же быть такой наивной, Наташенька. Мужчинам нравится разнообразие, видите ли. А я мужчина – разве вы не заметили? Надя – милая сумасбродка, вы – нечто более загадочное, а для меня загадка в женщине – это что-то особое, это – некий аромат ее души, столь же привлекательный, как для обоняния – хорошие дорогие духи. Я не люблю, когда все ясно и открыто – подобные вещи быстро надоедают. Пирожок хорош с начинкой, понимаете меня?

Наташа повернулась и быстро пошла, почти побежала к спасительному дверному проему – прочь, скорее, на улицу. Она уже почти была в коридоре, когда ее остановил голос Лактионова – глухой, растянутый, четко выговаривающий каждое слово.

– Значит, вы идете домой? Что ж, идите. А что вас там ждет? Прежний отработанный распорядок? – кухня, работа, выставлять бутылки на прилавок, упрашивать людей, которым на вас наплевать и которые видят в вас только часть магазина, купить ту водочку, подороже, а не эту; продукты, очереди – где подешевле, где еще дешевле… снова кухня, готовка, уборки, сломанные краны, ванна, полная белья – бесконечный быт и в редких перерывах – картины, которые никто кроме вас не увидит, которые никому кроме вас не нужны, а потом – постель, да – засыпать и просыпаться рядом с человеком, который вас не понимает и которого вы давно не любите, но вы будете просыпаться рядом с ним, потому что вам некуда от него деться, и так будет каждое утро, каждое утро…

Звучавший сзади голос обволакивал, затягивал, путал мысли, в голове становилось пусто, и все казалось бессмысленным, ненужным, а голос звучал все ближе и ближе, ближе и ближе…

– … и так по кругу, всегда по кругу, пока вы не свалитесь, как загнанная лошадь, – круг бесконечных дней, так похожих один на другой. Каждый день один и тот же мужчина, одна и та же подруга, которой вы будете жаловаться на свои одни и те же горести, одна и та же дорога на работу, и картины вас не спасут, вы забросите их так же быстро, как и вернулись к ним. Я бы мог хотя бы на несколько часов, а возможно, и на больше, все это изменить. Ну что ж, идите, возвращайтесь в свою никчемную жалкую реальность, в свой круг, оставайтесь в нем!

Последние слова хлестнули ее, словно плетью, и она вздрогнула. Занесла ногу, чтобы шагнуть через порог зала, но тут что-то, что оказалось сильнее, остановило ее, развернуло и стремительно швырнуло назад, и отчего-то губы Лактионова оказались так близко…

* * *

И снова за окном летит ночь, уже бледнеющая, угасающая, умирающая – неумолимо летит навстречу и назад, и звезд почти не осталось, а те, которые еще видны, – как старое нечищеное серебро, и тонкий лунный серп как тусклая бессмысленная улыбка сумасшедшего. Пусто, тихо, и ветер с едва уловимым холодком опять треплет спутанные волосы. Пусто, тихо, умиротворенно.

Умостив голову, в которой шумело от выпитого шампанского, на спинке кресла, Наташа курила и прислушивалась к своим мыслям. Странно, но она не чувствовала себя ни обманутой, ни опозоренной, ни рассерженной, ни виноватой – она вообще ничего не чувствовала. Она знала, что, скорее всего, никогда так толком и не сможет понять, что именно толкнуло ее к человеку, который ей даже не нравился и, несмотря ни на что, не нравится и сейчас – повинны ли в этом картины или бесконечное однообразие. Да и не все ли равно? Что случилось, то случилось и больше не повторится – и она это знает, и человек, который везет ее домой, тоже это знает. Это просто стало частью прошедшей ночи – как ужин, как вино, как город в огнях фонарей.

– Ты жалеешь? – неожиданно спросил Лактионов. Она повернулась и улыбнулась в ответ на его улыбку, отрешенно подумав, что, наверное, редко люди, которые совсем недавно были так близки, так холодно могут теперь улыбаться друг другу.

– Да нет. О чем тут жалеть? Разве жалеют о вкусном вине, о хорошо прожаренном куске мяса?

– Но и чувств к ним не испытывают, верно? – он засмеялся, слегка озадаченно. – Кусок мяса, а! Каково! Похоже, наше… м-м… тесное общение добавило тебе цинизма. Но в принципе ты права. Мы оба получили, что хотели. Согласись, и в примитивных животных инстинктах есть своя прелесть.

– Не соглашусь, – Наташа отвернулась и снова начала смотреть в окно. – Но и спорить не буду. Слава богу, у меня маловато опыта в этом вопросе. Давай больше не будем об этом говорить.

– А о чем будем?

– Ни о чем. Мы уже достаточно наговорились. Я устала и хочу спать. Просто отвези меня домой, хорошо?

– Сейчас прямо?

– Да. А потом направо.

На несколько минут в машине воцарилось молчание, потом Лактионов спросил:

– Ты все равно не покажешь мне свои картины?

– Нет.

– Почему? Перестань, я уверен, что они достаточно хороши, и я смогу что-нибудь придумать. Наталья, ты неплохой человек, ты мне понравилась, я хочу помочь тебе.

– Это вовсе необязательно.

– Уж не думаешь ли ты, что я пытаюсь с тобой расплатиться?! Глупости! Просто я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.

Наташа вздохнула и выбросила сигарету в окно.

– Зачем тебе это нужно? Вряд ли ты на этом что-то заработаешь.

– Ну, ты меня вовсе уж каким-то камнем считаешь! – в его голосе зазвучало ненаигранное возмущение, и он повернул руль. За окном понеслись серые силуэты платанов, тихих и сонных в утренней дымке, и «омега» начала протестующе подпрыгивать на выбоинах старой дороги…

Дорога! Они же едут по дороге!

– Стой! – пронзительно вскрикнула Наташа, и Лактионов подскочил на сиденье, автоматически вдавив в пол педаль тормоза, и их резко швырнуло вперед. Платаны за окном остановились.

– Ты что, с ума сошла?! – зло спросил он. – Разве можно так кричать под руку?!

– Там дорога разрыта! Поворачивай! Ну скорей же!

– Да поворачиваю, успокойся ты! – проворчал он и начал разворачивать машину. – Зачем так кричать?! Ну разрыта и разрыта – можно ж было нормально сказать.

Увидев, как платаны неторопливо поплыли назад, Наташа немного успокоилась и начала приводить в порядок растрепавшиеся от ветра волосы.

– Останови здесь, не нужно дальше ехать, – вскоре сказала она, и «омега» послушно затормозила. Лактионов повернулся к ней и ухмыльнулся.

– Муж? Может, мне подождать, крикнешь, если что?

– И ты благородно кинешься на выручку? Не смеши народ! – Наташа открыла дверцу и начала было вылезать из машины, но Лактионов схватил ее за руку. Она повернулась, молча глядя на него в ожидании.

– Если б тебе действительно что-то угрожало, я бы не оставил тебя там в зале одну. Веришь, нет? – произнес он так быстро, словно боялся, что слова могут куда-то исчезнуть. Наташа покачала головой.

– Ладно, – он отпустил ее и снова повторил: – Ладно.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и на мгновение между ними промелькнуло что-то быстрое, яркое, горячее, словно маленькая комета, словно обещание чего-то в будущем, даже, возможно, в другой жизни… но оно тут же исчезло без следа, и остались только их скрещенные взгляды, холодные, как лезвия мечей на стылом ветру.

– Пока, – негромко сказала Наташа, захлопнула дверцу и пошла к своему дому. Лактионов пробормотал ей вслед:

– Я еще позвоню. Мало ли что.

Но Наташа, погруженная в свои мысли, не услышала ничего, кроме шума отъезжающей машины.

Возле ее подъезда, на скамейке, сгорбившись и свесив длинные руки, понуро сидел Толян. Рядом, небрежно брошенный, валялся его инвентарь, и только увидев его, Наташа поняла, как уже поздно и как далеко она была этой ночью. Она быстро и встревоженно посмотрела наверх, на темные окна «Вершины Мира».

– О! – дворник выпучил на нее на удивление трезвые глаза. – Натаха! А ты откуда такая праздничная?! Ты что, только до дому идешь?!

– Отцепись! – бросила Наташа, проходя мимо. Но, уже шагнув на первую ступеньку лестницы, она вдруг резко повернула назад и вышла из подъезда.

– Толька, ты чего такой? Случилось что?

– Заболел я, – тоскливо ответил дворник и окунул лицо в сложенные ковшиком ладони.

– Заболел? Чем? Выглядишь ты нормально, даже совсем неплохо, – удивилась Наташа, подходя ближе.

– Нет, заболел. Сильно заболел, – пробормотал он, не поднимая головы. – Я, Натаха, пить не могу. Вообще не лезет, прямо выворачивает, как на бутылку посмотрю. Да и не хочется мне совсем. Что ж это такое, а? Помираю, наверное. Может, вчера траванулся чем-то, может, водка паленая была? Сейчас же чего только туда не пихают, разве что купорос не сыплют!

– У тебя что-то болит?

Дворник поднял голову и недоуменно посмотрел на нее.

– Да нет.

Разглядывая его лицо в утренней серости, Наташа подумала, что Толяну грех жаловаться на здоровье – он выглядел просто замечательно (конечно, если сравнивать с тем, как он выглядел вчера утром) и словно бы помолодел лет на десять. Но дворник явно не разделял ее мнения, продолжая тосковать по неожиданно утраченной способности вливать в себя неограниченное количество спиртного. Махнув рукой и тут же выкинув его из головы, Наташа зашла в подъезд и начала медленно подниматься по лестнице, все выше и выше – туда, где ждал (или не ждал) ее Паша. Добравшись до своей площадки, она несколько секунд хмуро смотрела на дверь, собираясь с духом, потом достала из сумочки ключ и решительно вставила его в замочную скважину.

Квартира встретила ее тишиной, пустотой и утренним полумраком. Из комнаты доносилось едва слышное тиканье часов, на кухне дребезжал холодильник. Наташа осторожно закрыла за собой дверь, и тотчас в спальне громко скрипнула кровать. Зашлепали тапочки, и Наташа вся подобралась, готовая к схватке. Ее рука потянулась к выключателю и тут же вернулась обратно – в темноте было как-то поспокойней, поуверенней.

В коридор, зевая и подтягивая сползшие трусы, вышел Паша – помятый и взлохмаченный после сна. Увидев жену, он остановился и прислонился к стене, превратившись в тень.

– Ну? – спросил он на удивление спокойно, и это спокойствие очень ей не понравилось – другое дело, если бы он кричал и бесновался, выскочил с палкой для вразумления отбившейся от рук супруги, но это спокойное, даже какое-то беззаботное «Ну?» заставило Наташу отступить назад. Уговаривая себя держаться, она сняла с плеча сумку и повесила на крючок рядом с куртками.

– Что «ну»?! Это все, что ты можешь сказать – «ну»?! Жена приходит утром, а ты ей «ну»?! Тебе не интересно, где она была, что делала, а?!

– Я и спрашиваю.

– Ах это вопрос?! Прости, не догадалась!

Тень в коридоре чуть пошевелилась и поплыла вперед. У Наташи возникло инстинктивное желание отпрянуть к двери, а то и вовсе выскочить за нее, но вместо этого она наклонилась и начала снимать босоножки.

– Ты написала, что пошла в музей. Это ты круто в музей сходила! Музеи теперь по ночам работают, да?! Где была?! – его голос зазвучал громче, в нем появилась злость. – Только не вешай заранее на Надьку – я ей звонил! Где ты шлялась?!!

– А с любовником по ресторанам! – со смешком ответила Наташа и прошла мимо него в комнату. Он кинулся следом, больно схватил ее за руку и рывком развернул лицом к себе.

– Где ты была?! – заорал он, брызгая слюной. Наташа уперлась ладонью ему в грудь, пытаясь оттолкнуть.

– Пусти!

– Где была, спрашиваю!!!

– Я тебе уже сказала! Что, со слухом проблемы?!

– Мне твои приколы уже знаешь где?!!

Наташа, осененная внезапной догадкой, внимательно посмотрела на Пашу и вдруг захохотала, обвиснув в его руках. Он недоуменно встряхнул ее, потом отпустил, и она слышала, как он что-то говорит ей, но не могла разобрать ни слова, продолжая хохотать все громче и громче.

Какой ужас! Только что она сказала Паше чистейшую правду, но он не поверил. И не поверит этой правде. Потому что он не допускает даже мысли, что она, Наташа, способна завести себе любовника. Способна так его обмануть. За пять лет она настолько стала частью домашней обстановки – его обстановки, которая исчезает утром и стабильно появляется вечером – что, похоже, утратила то значение, которое несет в себе слово «женщина». Она для него даже не как машина, которую кто-нибудь может угнать, не как телевизор или магнитофон, которые могут украсть. Она – часть той обстановки, на которую никто не позарится. Смех затянул Наташу так глубоко, что она испугалась, что не сможет выбраться обратно и просто умрет – по щекам уже текли слезы, болел живот и резало в горле от недостатка воздуха, а она все не могла остановиться, и смех уже превратился в какое-то придушенное кудахтанье. Она почувствовала, как взмывает в воздух, потом ощутила, как ее кладут на кровать, стаскивают платье и хлопают по щекам. А потом ей в лицо брызнула холодная вода, Наташа дернулась, издав нечто среднее между визгом и иканьем, и замолчала, мутно глядя на Пашу, присевшего рядом с кружкой.