Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Наташа, уже снова сосредоточившаяся на вращении ручки мясорубки, одновременно с вращательными движениями пожала плечами.

– Ну, подруга, ты ж не маленькая, понимаешь. Деньги надо зарабатывать, а в праздник самая выручка. Это жизнь. Жизнь такая.

– Жизнь, – процедила Надя таким тоном, словно произнесла грязное ругательство. – Какая тут жизнь, а?! Моя бабка получает 47 гэ пенсии, из них 30 уходят за квартиру, а бабка, между прочим, инвалид второй группы. Ну, и на какую тут жизнь?! Жизнь-то упирается не во всякие романтические бредни, в бабки она упирается, сама же говоришь! У нас на работе шеф сотрудниц сопливых на столе раскладывает али в позу бегущего египтянина ставит за лишние полставки в 60 гэ, которые, к тому же, и платят спустя полгода! О, жизнь, да?! Народ с высшим образованием на улице из-за пустых бутылок дерется – валюта! Ты сама в очередях стоишь по три часа – лишь бы на 30 копеек дешевле! Цена хлеба скоро с долларом сравняется. Мужика вчера в соседнем районе пацанва замочила. Знаешь из-за чего? Из-за пачки сигарет. Старик на прошлой неделе дорогу переходил и в голодный обморок свалился – точно башкой под колесо троллейбуса! А, жизнь?! – она усмехнулась, оскалив зубы. – А скоро зима. Народные приметы зимы знаешь? Свет вырубят, воду вырубят, газ вырубят, отопление не врубят! О, жизнь! А отцы народа в Киеве сидят, уже ж…ы плесенью поросли – решают общегосударственный вопрос – на каком языке песни петь. Зато независимые, блин! Можно, конечно, в Россию уехать – у меня знакомые девчонки уже два года в Москве на заработках – знаешь какие советы дают начинающим?! Приезжаешь и ищешь – нет, не работу сначала – подходящего любовника, который будет тебе жизнь и квартиру оплачивать, и плевать, сколько ему лет и сколько у него жен и детей – лишь бы платил! А одна из них проституткой отпахала полтора года, влетела в пару историй, зато сейчас живет нормально.

– Ну, Надь, везде так. И ты в жизни видишь только плохое, – пробормотала Наташа, ошеломленная внезапным натиском. Надя отшатнулась от подоконника так резко, словно он внезапно раскалился, и ее взгляд метнулся в сторону Наташи – взгляд, полный пьяной ярости и бесконечного отчаяния – взгляд озлобленного неудачника, родившегося в чужой стране, в чужое время. Взгляд человека, давно продавшего все, что у него было, и тут же потратившего все эти деньги, с которых еще нужно дать сдачу.

– Да, я вижу только плохое! – сказала она зло. – А ты что видишь?! Ты вообще что-нибудь видишь?! Ты же ни хрена не видишь! Ах, подруга, – ее голос вдруг сорвался, – как же я тебе завидую – ты ничего не видишь!

– Успокойся, – произнесла Наташа миролюбиво и отвернулась, снова принявшись за мясорубку. Надя во многом была неправа, но и права во многом. Надя жила бедно, но весело, а за веселость платила тем, что многое видела. Ей же видеть было некогда.

– Наперекосяк, – пробормотала сзади Надя, открывая с хлопком бутылку. С шипением зажурчало наливаемое шампанское. – Все здесь наперекосяк. Даже дороги взбесились!

– Ты о ней? – спросила Наташа и кивнула в сторону окна.

– О ней, о ней, – Надя, вроде бы совершенно успокоившись, вернула лицу улыбчивое выражение, снова села на табуретку.

– Дорога-дорога… я тут кое-что разузнала, окучила пару знакомых. Занятная получается картинка… А ты, кстати, понаблюдала?

Наташа замялась. Надя была, конечно, хорошей подругой. Но Надя была и отменной язвой. Не говорить же ей, что с той ночи, когда она почти полчаса стояла и смотрела на дорогу под платанами и на такси со спущенным колесом и на одинокую согнутую фигуру водителя – с той ночи в течение всей недели она то и дело поглядывала на дорогу – утром, идя на работу, вечером, возвращаясь с работы, выходя на «Вершину Мира» ночью перед сном, в то время, когда Пашка давно уже мирно похрапывал на своей половине кровати. Не говорить же, что такая неотъемлемо-обыденная часть пейзажа, как дорога, которой Наташа никогда не ходила и о существовании которой вовсе не помнила, – эта дорога вдруг стала интересовать Наташу куда как больше остывающего семейного очага. И чем больше она смотрела на дорогу, тем меньше она ей нравилась, и неприязнь эта была смутно знакомой, как что-то, давно позабытое из далекого прошлого, а может быть, и из прошлой жизни. Было ли это связано с машинами или с тем, что сама она в раннем детстве чуть не погибла возле этой дороги по нелепой случайности?

– Ну, так что? Ты ничего не хочешь мне сказать?

«Хочу. Я хочу тебе сказать, Надя, что зло бродит темными путями, где его никто не может увидеть, и зло бродит и обычными земными дорогами, где увидеть его может не каждый».

К счастью, странные слова сумели удержаться на языке, не сорвались. И откуда они только взялись в голове. В последнее время множество странных мыслей захаживало в ее мозг – мыслей, которых никогда не возникало прежде – должно быть, она переработала. Иначе, как это можно объяснить. Только тем, что от работы у нее уже едет крыша. Наташа быстро посмотрела на Надю, но та, казалось, ничего не заметила, всего лишь ожидая ответа на свой вопрос.

– Ну… Я поглядывала иногда, – Наташа постаралась придать голосу выражение полной безмятежности – мол, мне нет дела до этих глупостей, но если хочешь, давай поговорим. Машинально она наклонилась и снова принялась крутить ручку мясорубки. – Да, несколько машин сломалось. Но в городе все дороги в ужасном состоянии, уж тебе-то это должно быть хорошо известно.

Надя улыбнулась снисходительно-скептически, открыла свою сумку и достала толстую записную книжку в красивой обложке под крокодилью кожу.

Эту книжку Наде подарил приятель, Слава. Наташа, которой он очень нравился или, правильней будет сказать, она его «одобряла», втайне надеялась, что подруга образумится и согласится на его бесконечные предложения выйти за него замуж. Хороший муж – вот что нужно Наде, чтоб она перестала забивать себе голову всякой ерундой. А Слава был кандидатурой очень подходящей. Радиотехник по образованию, альпинист по призванию, а в миру – совладелец магазинчика видеотехники, Слава не страдал от отсутствия денег и интеллекта. Наташа знала его уже несколько лет и иногда с негодованием отметала скверные мыслишки, что, мол, не будь Паши, она бы… эх! Но у нее был Паша, а Слава был у Нади.

Наташа открутила мясорубку, положила ее в раковину и поставила на стол миску с перемолотыми кабачками. За окном уже было совсем темно, и теплую темноту прошивали дребезжащие трели цикад и пение подрастающих дворовых бардов – плохое, но громкое. Аккомпанементом для песен служили гитарный перебор и русско-американский мат. Рассеянно прислушиваясь к ночным звукам и по привычке ожидая звука мотора старенькой, раздолбанной мужниной «копейки», Наташа расколола над густой зеленой массой яйцо, глядя как Надя сосредоточенно шелестит страницами.

– Когда был построен наш город? – спросила она. Вопрос был для Наташи неожиданным, и, беря ложку, она натянуто рассмеялась – все-таки стыдно не знать истории родного города.

– Не помню. Лет сто назад, кажется.

– 1801 год. Раньше тут были пусто, степи. Мало леса, много камня. Вьючные тропы. Аборигены. Маленькое селение. Глушь, одним словом.

– Ну и что? – осведомилась Наташа, отмеривая муку. – К чему эта лекция? А, понимаю! Сейчас будет легенда. Страшная и ужасная.

– Ага, овеянная дыханием веков… – Надя криво ухмыльнулась и потянулась за рюмкой, и Наташа с тревогой заметила, что она пьянеет прямо на глазах. – Ты такой жуткий скептик, Натуля. Все продавцы такие?

Слово неожиданно больно резануло Наташу, хотя Надя всего лишь назвала ее нынешнюю профессию. Она поспешно отвернулась.

Что такое? Что мы стали такие трепетные? Продавец и есть.

– Легенды не возникают на голом месте, – глубокомысленно заметила Надя между глотками. – Легенды – это реальность, основа клубка, на которую намотаны нитки слухов, суеверной болтовни и преувеличений. А это – легенда, не легенда – так, ничего особенного. Поверье о проклятом месте, заброшенной тропе, забредая на которую, люди иногда погибали при странных обстоятельствах.

– Бабушкины сказки, – равнодушно констатировала Наташа, размешивая тесто.

– Да, бабушкины, – сказала Надя немного обиженно. – Точнее, моей собственной бабушки. Моя бабуля как губка впитывает все окрестные слухи и сплетни. Некоторые старики очень много знают… Вот, как твой дед, если бы его расспросить…

– Проклятое место, – Наташа как-то по-старушечьи хмыкнула. – И, разумеется, это проклятое место находится теперь в аккурат на этой дороге?!

– Ну, судя по бабушкиной болтовне и по архивным планам застройки именно так.

– Ты залезла в городской архив?!

– Я залезла в городской архив. Японский бог! Проще залезть на секретную военную базу!

– Ты чокнутая!

– Я не чокнутая. Я любопытная. А когда у меня нет денег, я особенно любопытная. Может, я из этого передачку сварганю минут на 15 – опять же деньги.

Наташа пожала плечами. С улицы донесся пронзительный переливчатый свист, услышав который, сам Соловей-разбойник махнул бы рукой и ушел, посрамленный. Свист сменил высокий тонкий полувопль-полувизг, словно кому-то от души наступили на интимное место.

– Козлы! – заметила Наташа, ставя на огонь сковородку. Надя повернулась и посмотрела в окно.

– Старый район, сказала она тихо. – Второй по возрасту. Когда селение начало разрастаться, превращаться в город, вначале здесь не хотели строить дома. Но к тому моменту, как начались перемены, на этой дороге уже много лет ничего не происходило, люди снова начали ходить по ней, и все посчитали, что зло ушло. Да и людям, которые приехали сюда жить и работать, не было дела до суеверий чужого народа.

– Неужели? – пробормотала Наташа, продолжая заниматься кухонными делами и слушая вполуха.

– Пока город строился, ничего не происходило. Но как только он разросся, как только в нем закипела жизнь, как только он пустил корни и сменилось несколько поколений, все началось заново. То экипажи столкнутся, то лошадь понесет, то кто-нибудь под колеса свалится.

– Да ну?

– Наташка! – в глазах Нади блеснули злые металлические искры.

– Да ладно, ладно, – миролюбиво протянула Наташа, шлепая тесто на раскаленную, блестящую от масла сковородку, одновременно с любопытством наблюдая за Надей. Сейчас та, как это иногда бывало, не просто рассказывала. Вещала. Выступала. Поставленный голос, из которого вдруг пропала хмельная растянутость гласных и слова перестали сплетаться и спотыкаться друг о друга. Исчезла обыденная жестикуляция. Между Надей и Наташей появилось невидимое стекло экрана. Наташа была по другую сторону. Наташа была толпой зрителей. Она должна была внимать.

– Ни в обрывках преданий, ни в архиве я не нашла никаких следов ни кладбищ, ни тюрем, ни лобных мест, которые бы здесь располагались в то время, хотя, конечно, они могли быть здесь гораздо раньше, может быть, вообще в глубокой древности. А так – всегда была дорога – та или иная. Лицо города менялось, во время Отечественной почти все дома и дороги разбомбили, все отстраивали заново.

Надя немного помолчала, очевидно, выстраивая дальнейший рассказ.

– Но первая часть моей истории – часть, не подкрепленная фактами, которую нельзя проверить, заканчивается в районе 1890-х годов. А дальше уже идут факты, мои любимые факты. Статистика – великая вещь, – она снова порылась в записной книжке, – и если мы обратимся к ней, то обнаружим, что в среднем каждый год на этой дороге погибало пять-шесть человек. Немало для тихой старой дороги – ты не находишь? Это не считая аварий и прочих, менее драматичных событий.

– Не может быть! – изумленно сказала Наташа, которую рассказ наконец-то задел за живое. Она повернулась, и оладьи тихо и раздраженно ворчали позади нее на сковородках.

– В принципе, я могу представить тебе доказательства в любой момент с восьми до восемнадцати часов. Наташа, это не пустая болтовня, я серьезно поработала. Я же сказала, что хочу сделать передачу.

– Но за 110 лет это получается…

– Выбрось период с 1940 по 1951. И я брала среднюю цифру, так что исходи из этого.

– И что, прямо таки никто этим не заинтересовался?!

– Почему? Заинтересовался, конечно.

– И что?

– Ничего. Или, точнее будет сказать, я не знаю. Так или иначе, дорога никуда не делась – вот факт. Она никуда не делась и она не стала безопасней. Несколько раз ее закрывали, но потом открывали снова. Сейчас же она не волнует абсолютно никого… – деловой рассудительный, солидный тон Нади вдруг сорвался на совершенно несерьезный визг. – Наташка, горит!

Только сейчас ощутив резкий запах горелого теста, Наташа тоже, как положено, взвизгнула и машинально схватила сковородку голой рукой и, конечно, тут же обожглась и с грохотом уронила сковородку обратно на плиту, тряся обожженной рукой, и Надя, вскочив, схватила тряпку, опрокинув по пути рюмку с шампанским, и кинулась на выручку, а кухня уже наполнялась сизо-голубым дымом.

Спустя пять минут Надя хмуро счищала в мусорное ведро сгоревшие оладьи, покачиваясь из стороны в сторону, и ворчала:

– Кто-то говорил, что все это глупости? Что ж этот кто-то так заслушался, что забыл о своих драгоценных сковородках?!

– Не обольщайся, – отрезала Наташа, нежно обмазывая руку подсолнечным маслом. – Ты болтаешь занятно, но неубедительно. Я просто задумалась. Может, я и сама являюсь частью твоей статистики.

– Как это?

– Вон там, – Наташа махнула здоровой рукой в сторону противоположного дома, – раньше жила подруга моей матери. Как-то мать поехала к ней по каким-то делам и взяла меня с собой. Мне было четыре года. Они стояли во дворе и разговаривали, а я вышла на тротуар. Нет, на саму дорогу я не пошла. Я была очень послушным ребенком. Там, у кромки тротуара была маленькая одуванчиковая полянка, и я села там прямо на землю и рвала одуванчики. А по дороге ехал грузовик. Я не знаю, что случилось потом, шофер сказал матери… что-то там с рулем было – не помню я. Я не успела встать, я вообще не успела ничего понять. Что-то огромное пронеслось мимо – с грохотом, с визгом – тогда я подумала, что это какое-то чудовище. А в следующий момент я уже была на руках у мамы и ревела ей в шею, а мать кричала как сумасшедшая. Но я мало что помню… – Наташа пожала плечами и отвернулась.

После ее Надя вдруг как-то поскучнела и засобиралась домой. Ехать ей было далеко, и Наташа скрепя сердце предложила Наде остаться на ночь – Паша не жаловал ночных гостей. Но Надя неистово замахала руками, словно сумасшедший дирижер.

– И не уговаривай! Я лучше прогуляюсь по ночным улицам. Парочка маньяков приятней драконьих взглядов твоего мужа. Нет, пойду до дому – может, Славке позвоню, может, посмотрю какой-нибудь глупый американский фильм – из тех, где одному идиоту отрывает ноги, а второй подбегает к нему и спрашивает: «Сэм, что с тобой?» или «Ты в порядке?», а первый, хрипя в агонии, отвечает: «Е, ай эм о» кей». Да мне еще текст писать…

Она зевнула, возясь с дверным замком. Наташа подумала, что с тех пор, как они пили сок на балконе, Надя стала выглядеть хуже – то ли с тех пор было много презентаций и годовщин, то ли Надя одержима идеей о дороге гораздо сильнее, чем кажется.

– Бросай заниматься ерундой. Старовата ты для игр в Икс-файлз, – посоветовала Наташа, помогая ей открыть дверь.

– Откуда ты знаешь? – Надя с тоской посмотрела на себя в зеркало. – Я люблю загадки. Может, во мне это заложено. Все, что в нас заложено, рано или поздно выползает наружу, – она погрозила подруге пальцем. – От этого не избавиться.

– Подумай о чем-нибудь менее загадочном. Хотя бы о Славке. Нормальный парень и выносит все твои закидоны. Я хочу погулять на твоей свадьбе раньше, чем мне стукнут шестьдесят.

Надя засмеялась и начала спускаться по лестнице. Наташа не закрывала дверь, чтобы свет из коридора освещал ступеньки – на трех этажах не было лампочек. Глядя, как Надина фигура спускается к освещенным пролетам, Наташа неожиданно почувствовала глубокую печаль и странное чувство вины, как будто Надя приходила к ней за чем-то жизненно важным для нее, а она ей отказала. Она слышала как Надя, спускаясь, споткнулась, сделала еще несколько шагов, остановилась и гулко сказала снизу:

– Если ты мне не веришь, то сходи на дорогу и погляди на фонарные столбы. Ты ведь никогда не смотрела. Я знаю. Я всю тебя знаю. До самого кончика твоей жалости.

– Какие столбы, зачем?! – не удержалась Наташа, но ответом ей были только быстрые шаги, и она поняла, что Надя больше не скажет ничего.

Вернувшись в квартиру, Наташа закрыла дверь и посмотрела на часы. Почти двенадцать, а Пашки нет. Но это не встревожило ее – иногда муж приходил и в два часа ночи. Говорил, что работал, да и выглядел так, словно работал. Она часто сомневалась, что работа – истинная причина его задержек, но выяснять это ей было некогда, а в последнее время, особенно после того дня, когда они с Надей впервые заговорили о дороге, она уделяла все меньше внимания поздним возвращениям Паши. Ее даже меньше стал заботить вопрос есть ли у него любовница или он проводит вечернее время со своими друзьями. Было ли это уже полной душевной апатией или ее вниманием завладело что-то другое, она не знала и не пыталась анализировать.

Убрав на кухне, прикрыв миску с оладьями крышкой и оттерев сковородки, Наташа забрала остатки шампанского на балкон и допила их, облокотившись о теплые деревянные, изъеденные шершнем перила и глядя то вниз, на дорогу, проходившую рядом с подъездами, то вдаль, туда, где в темноте едва слышно шелестели платаны. Фонари не горели, и на дороге было темно, и свет фар проезжающих машин прокатывался издалека, задолго извещая об их появлении. Фонарные столбы. Почему столбы? При чем тут столбы? Ответ маячил где-то глубоко в подсознании, она это точно знала, но вытащить его оттуда не могла.

Надька сумасшедшая. И смешная. Видит жизнь, знает жизнь, причем не с лучшей стороны, а зло ищет в мистике. Наташа давно перестала обращать внимание на то, что творится вокруг, но она помнила, что было раньше, она прислушивалась к рассказам Нади и болтовне покупателей, она иногда смотрела телевизор. Возможно, Надя права, возможно, так, как сейчас живет Наташа, действительно проще жить. Но искать зло в мистике – бессмысленно. Мистическое зло – лишь миф, придуманный людьми для оправдания своих поступков. Зло не живет само по себе, ему нужны тела, нужны сердца, нужны души; оно не самостоятельно, оно – часть человека и только человека. Бесполезно и глупо искать зло в дьяволе и вампирах, в ночах полнолуний, в черной энергии, в страшных чудовищах, в повелениях свыше. Зло нужно искать в людях, как бы они от него ни открещивались, и никто им его не дал, они породили его сами. Искать в тех, кто взрывал дома, кто в ее стране использовал язык не как средство общения, а как средство подавления, в тех, чьи преступления узаконены, в тех, кто убивает чужими руками и в тех, кто просто убивает, в тех, кто несколько лет назад убил ее одноклассницу из-за золотой цепочки, и в том, кто недавно в соседнем дворе перерезал горло двум школьницам просто так, в тех, кто уродует могилы – множество разновидностей зла и страшнее всего то зло, которое выдают за добро. Калечат жизни и называют это законом. Приносят людям страдания и называют это мужеством. Расширяют кладбища и называют это дорогой к вере. А мистика – это для детей, потому что она не так страшна, как истинное людское зло, и уж Надето следовало это знать. Нет, Наташа не пойдет на дорогу, не будет смотреть на столбы. Если что и происходит на этой дороге, то по естественным причинам.

По дороге проехала машина. Свет фар скользнул по асфальту, сделав его на мгновение иллюзорно блестящим, влажным. Ровный звук мотора нарастал, нарастал, потом машина мелькнула в прорехе платанов, подпрыгнула на одной из выбоин, и звук начал спадать. Машина проехала. Из подъезда выскользнула темная тень – Дик. Наташа свистнула ему, и пес гавкнул в ответ, потом развернулся и исчез в ночи.

Усмехнувшись, Наташа ушла с балкона. Все, хватит! Сейчас она поест, может быть, подождет Пашку и ляжет спать. А завтра начнет думать о других вещах

В эту ночь Паша домой не пришел.

* * *

Не пришел он и утром, и, обзвонив всех его друзей, Наташа ушла на работу злая, растерянная и немного испуганная. И раньше бывало раз или два, что муж не ночевал дома, но он всегда отзванивался и утром уже возвращался. Но теперь его не было, и, выбегая в подходящие моменты из павильона к телефону-автомату, Наташа с растущим беспокойством и столь же быстро растущей злостью слушала бесконечные, раздражающие своей безнадежностью гудки. Рабочий день пошел насмарку, цифры путались в голове, о выбитых чеках даже страшно было подумать. Под конец она нечаянно разбила бутылку «Херсонеса» и порезала осколками руку, что, разумеется, не улучшило ее настроения.

Возвращалась, как обычно, в половине одиннадцатого, и еще издалека с облегчением увидела свет в своем кухонном окне и «копейку», печально стоящую напротив подъезда. Страх исчез бесследно, зато злость сразу возросла вдвое. Уже неторопливо поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, она не пыталась взять себя в руки, позволяя злости расти так, как ей того захочется.

Пашка вышел в коридор не сразу, и Наташа успела снять босоножки, швырнуть в угол сумку и заколоть волосы, прежде чем услышала его шаги. Запоздало испугавшись бушевавшей внутри ярости, она опустила глаза, чтобы он не увидел, что в них.

– Чего так рано?

По голосу она поняла, что Паша стоит прямо перед ней, и сказала, не поднимая головы:

– Зато ты, я смотрю, вовремя.

– Да ладно, Наташ, столько дел навалилось, туда-сюда летал, в соседний город пришлось смотаться, так что звонить – ну… сама понимаешь… – примирительно забубнил Паша, но его тон постепенно менялся, приобретая обиженно-наступательный оттенок. – Блин, я так намотался, ну просто… Да еще и тачку что-то клинит! Малыш, у нас че, пожрать ничего нет? А то я сунулся в холодильник…

Она его ударила.

Она не ожидала этого и совсем не хотела делать, но правая рука решила за нее, резко метнувшись вперед в хлестком ударе, и кожу на ладони мгновенно ожгло огнем – удар оказался очень крепким, а Пашкина щека была отнюдь не из пуха – крепкая, твердая, щетинистая.

Вначале она подумала, что сейчас Пашка даст ей сдачи или вовсе порешит – подобной ситуации никогда раньше не возникало – шутливые шлепки и дружеские подзатыльники не в счет. Потом Наташа испугалась: уж не убила ли она его, потому что Паша выглядел как человек, которого от сердечного приступа отделяют доли секунды.

– Паш, ты что? – неуверенно спросила она, растирая ладонь. – Пашик?

Паша с шипением выпустил воздух сквозь сжатые зубы, словно закипая изнутри. На его щеке, куда пришелся удар, горело яркое пятно, кожа же вокруг была белой, как молоко, утратив обычный смугловатый оттенок.

– Пашик, прости меня! – воскликнула Наташа, кидаясь мужу на шею, тряся его и теребя, гладя по лицу и целуя. – Пашик, ну прости! Я не хотела. Само получилось. Пашик, ну не злись! Сейчас я тебе ужин сделаю. Ну?! Ну, нечаянно я, ну!

Паша издал сдавленный хрип, будто вместо кающихся рук вокруг него обвился питон, и неловко обнял жену.

– Я работал, – сказал он голосом обиженного ребенка. – Пахал, как каторжный, думал – приду домой, жена встретит, накормит, а она мне по морде! А я ей денег принес.

Он высвободил одну руку, взял с тумбочки пачку денег и, раздвинув веером, протянул Наташе. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять: денег немного и хватит их ненадолго, но хорошо, что вообще что-то есть. Продолжая прижиматься к мужу, Наташа взяла у него деньги.

– А поесть дашь? – сказал он ей в шею.

Наташа, поняв, что время для извинений прошло, отпустила мужа и ушла на кухню.

После ужина она нагрела воды и вымыла посуду, потом расправилась с бельем, замоченным в ванне еще два дня назад (все прелести ручной стирки – стиральная машина давно пополнила список вещей «которые не работают»), а когда вошла в комнату, то увидела, что Паша спит на диване перед включенным телевизором. Несколько минут Наташа стояла и смотрела на мужа, на его полуоткрытый рот, на сильные пальцы, стиснувшие во сне диванную обивку, на крепкую шею и небольшой шрам на ней – память дворовых войн. Смотрела пристально и холодно. Потом выключила телевизор, быстро переоделась в тонкие темные брюки и майку, осторожно открыла входную дверь и так же осторожно закрыла ее за собой.

Непривычно было спускаться по темной лестнице с расшатанными перилами – непривычно, потому что никогда, вернее, очень давно не спускалась она по ней в это время. Поднималась – да, это было каждый вечер.

Выйдя из подъезда, Наташа огляделась. Страшновато и странно. Мир, давно ставший для нее чужим. Она чувствовала себя инопланетянином, долгое время разглядывавшим планету через хитроумные приборы и наконец решившимся на ней побывать. И то правда. Если в этот час она и смотрела на улицу, то только с «Вершины Мира». Теперь она с нее спустилась.

Наташа подняла голову. Окно в гостиной тускло светилось за задернутыми шторами. Оно, казалось, находилось невероятно высоко. Там, за шторами, муж, кухня, постель, завтрашний день… Она бросила быстрый взгляд на дальнюю или, как ее еще называли, «сквозную» дорогу – случайно, разумеется. По дороге медленно и печально ехал «запорожец», неприлично разрезая ткань ночных звуков грохотом, какой могла бы издавать старая косилка. Мирно. Безобидно. Обычно.

Наташа закурила, посмотрела еще раз на дорогу и пошла прочь, через дворы, по направлению к остановке.

Антология ночи. Цвета и звуки – все по-другому. Все, из чего состоит ночь, совершенно не похоже на то, из чего состоит день. Светлое время суток четко, голо, открыто, официально, мало теней, много солнца. Днем чувствуется возраст мира, чувствуется то, что называют современностью. В ночном же воздухе, будь это ночь в деревеньке, в небольшом городе, в мегаполисе, до сих пор носится первобытность, тьма всасывает все в себя, и огни от нее не спасают. Это та же тьма, что когда-то окружала лохматых прародителей человечества, прижимавшихся к стволам деревьев и вслушивавшихся в звуки ночного леса, но теперь она стала опасней. Люди живут в ней по-разному: одни закрываются в квартирах, а других тьма гонит на улицу, одни идут по освещенным дорогам, сидят в барах, едут в транспорте, другие бродят среди теней, довольные тем, что их не видят. Даже склад ума может меняться ночью.

Наташа шла растерянная. Уже очень давно она не ходила вот так ночью, без цели. Не с работы домой. Просто так. Юность, ночные дворы, друзья и подруги, упивающиеся вином собственной молодости, сумасшествия, разборки, песни – все это казалось бесконечно далеким. Она смотрела на прохожих и машинально пыталась оценить их материальное положение, прикинуть, что бы они могли купить в ее павильоне и не покупали ли раньше. Она смотрела вокруг и видела покупателей. Это приводило ее в ужас. Наташа вспомнила об одной знакомой из ЖЭКа, которая всех людей вокруг называла не иначе, как «ответственными квартиросъемщиками». Тогда она смеялась, узнав об этом. Теперь ей было не смешно.

Наташа не знала, куда идет, и от легкого страха перед неизвестностью ее слегка мутило. В лабиринтах дворов, которые она проходила один за другим, слышались крики и смех, окна горели ярко, и огни на «Вершине Мира» давно затерялись где-то среди них – уже не найдешь. Она проходила мимо подъездов и оставленных до утра темных машин. Проходила мимо воплей, звона бутылок, хлопков петард, лая растревоженных собак, драк, потоков мата, едва видимых облаков сигаретного дыма и обрывков песен. Проходила мимо мест, в которых те, кто не желал сидеть в квартирах среди домашнего уюта, общался с ночью, возлагая на ее алтарь накопившиеся за день мысли, удачи и обиды.

В одном из дворов на скамейках под старой выбивалкой пели Цоя, так же, как и в те времена, когда Наташа тоже сидела в подобных компаниях, только эти ребята были гораздо младше той Наташи. Пели «Легенду». Она остановилась неподалеку и слушала, снова, как когда-то давно, подумав, до чего удивительно подходят к ночи звуки гитары. Компания не обратила на нее внимания – только пара недовольно-оценивающих взглядов да сердитый шепоток – понятное дело – такие компании – свой маленький мир, и никто не любит, чтобы в него вторгались чужие. Наташа слушала до тех пор, пока «Легенда» не сменилась «Родиной» ДДТ. Тогда она с неохотой ушла.

Бродила дворами долго, по сложному маршруту, не замечая, как постепенно гаснут окна в домах, и наконец вышла на площадь, где днем разворачивался шумный продуктовый рынок. Сейчас это были пустые железные лотки, запертая ограда, мусор, который уберут утром, дав место следующему, и темный ряд грузовиков, возле которых курила и болтала интернациональная компания торговцев арбузами и дынями. Густо пахло гниющими арбузными корками. Вокруг ограды протянулось ожерелье ларьков и павильонов с весело освещенными витринами. Там кипела жизнь. Чуть подальше начиналась территория многочисленных баров. Там жизнь кипела еще сильнее. Зато на широкой трассе она угасала. Час троллейбусов уже прошел, час маршрутных автобусиков заканчивался. Ритмично и четко мигали оранжевые огни светофоров. Город засыпал.

Наташа зашла в одну из телефонных будок и набрала Надин номер. Пришлось снова выслушать серию длинных гудков – подруга либо была на работе, либо где-нибудь предавалась разврату. В нужный момент Нади никогда не оказывалось дома. Вешая трубку, Наташа вдруг подумала, что в последний раз звонила Наде очень давно – обычно та звонила или приходила сама.

Стоя в будке, она оглянулась на площадь. С ее места был виден один из открытых диско-баров, были видны люди танцующие и люди за столиками, бродящие между столиками попрошайки и охотники за бутылками… Была видна картина.

Она бы ее нарисовала. Эту площадь. Эту железную ограду. Эти старые иссохшие тополя вокруг. Это небо, на котором столько звезд, что это кажется аляповато-неприличным. Этот мусор. Эти павильончики. Этих людей. Эти запахи. Да, нарисовала бы не фотографически, а так, чтобы площадь чувствовалась. Чтобы пахла. Чтобы ощущался горячий ветер, который треплет матерчатые зонты над столиками. Чтобы было понятно, какие люди здесь сейчас находятся. Нарисовать их изнутри – их суть. А это вовсе не значит, что они будут похожи на свое отражение в зеркале. Так, как она это делала раньше.

Наташа не без удивления почувствовала самый настоящий азарт, какую-то неустроенность, словно очень сильно чесалось где-то, но никак не достать. Почувствовала особый голод – по работе. Так у нее всегда бывало, когда она задумывала какую-нибудь картину. Но подобных ощущений не возникало так давно, что она их забыла, и от этого удар оказался особенно чувствительным. Как же так? Ведь она думала, что с этим покончено. Давным-давно. Теперь у нее другая жизнь. Выходит, она лгала и себе, и Наде, так что ли?