Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Не дождавшись ответа, он опустился на палас и прижался мокрой щекой к ее голому колену.

– А потом… тачка метрах в двух была… а Надька вдруг как завопит: «Я здесь!»… и вот тут-то она из машины и сиганула… а тачка эта тут же повернула, как специально, и за ней… – он повернул голову и уткнулся в Наташино колено лбом. – Натаха, как она ее ударила… как ударила… как она кричала… я не могу… всю жизнь сниться будет… не могу…

Наташа машинально опустила руку и начала гладить его по взъерошенным волосам, неотрывно глядя на противоположную стену комнаты и не видя ее.

– Хуже всего… когда Надька выскочила, тачка-то моя заглохла… встала, как мертвая… вот меня и приложило тогда… Если бы Надька осталась… ничего бы не случилось… я не успел ее поймать…я бы не успел… она так неожиданно выскочила…Е-мое, ну какого хрена она выскочила… прямо под колеса… наверное, спастись пыталась… если б я успел… но я же не знал, Натаха, понимаешь, откуда я мог знать?!

– Перестань, ты ни в чем не виноват, – произнесла Наташа медленно, продолжая гладить его волосы. Паша поднял голову, удивленный звучащей в ее голосе странной отчужденной лаской, смешанной с горечью и болью. – Только… дурак ты, Паша. Она тебе жизнь спасла, а ты этого даже не понял.

– Чего?! – изумленно спросил Паша.

Конечно, было глупо говорить ему это. Паша не поймет, потому что ничего не знает. В сущности, он не виноват в том, что случилось. И откуда ему было знать, для кого предназначались Надины слова. Да, там никого не было. Но ее услышали. И тому, кто ее услышал, нужна была именно она. Не Паша. Поэтому как только Надя покинула машину, к Паше потеряли всякий интерес. Потому что Надя знала.

Но почему Надя заставила его поехать именно на дорогу? Она явно хотела, чтобы Наташа их застукала – это понятно теперь. То, что видишь своими глазами, производит больший эффект, чем просто слова. Скандал, хлопанье дверьми и – прощай Паша! А сама Наташа свободна как ветер. И теперь работает без помех. Надя знала ее и понимала, что такой измены она не простит. Как все придумано, а! Она не смогла повлиять на Наташу сама, поэтому забрала того, кто ей мешал, и совместила приятное с полезным, переступив через моральные принципы ради цели, которую считала благородной.

Очарование власти.

Никто не имеет права быть богом.

Но почему вдруг такая спешка? Почему именно сейчас? И почему на этом ужасном месте?

Напротив дома?

Что-то во всем этом не вязалось. Надя посчитала, что на дороге ей ни-что не угрожает – в этом она ошиблась. Но ведь Надя должна была понимать, что после случая с Лактионовым Наташа близко не подойдет к дороге, даже если на ней будет стоять двадцать Пашкиных машин. По-чему же она заставила Пашу поехать на дорогу?

Непонятно.

Если хорошенько подумать, то виноваты были все трое. Каждый играл в свою особую игру фигурками, слепленными из эгоизма, каждый считал, что все делает правильно, но они ошиблись, игра оказалась общей, а игроков четверо, а не трое, и этот четвертый обыграл их всех. Раньше он уже забрал Лактионова, а теперь хочет забрать Надю. Даст бог, он ее не получит!

– Помоги мне одеться, – сказала Наташа, наклонилась и подняла брюки. Паша хмуро посмотрел на нее.

– Ты все-таки поедешь? Тебя не пустят.

– Значит, буду сидеть под дверьми, пока не пустят! Она выживет, Паша, я уверена, она должна выжить, и я не уеду оттуда, пока не буду знать точно, что она поправляется.

– Я поеду с тобой, – заявил он, помогая ей натянуть брюки.

– Нет. У тебя, Пашик, будут другие дела, – Наташа встала, подошла к шкафу и достала из ящика деревянную шкатулку, в которой хранились их сбережения. Вытащила большую часть денег, сложила купюры пополам и повернулась к мужу. – Ты, Паша, сейчас соберешь свои вещи, что тебе может понадобиться, и поедешь на недельку к своим родителям. Я же поживу тут одна. Пожалуйста, Паша, я тебя прошу не возражать мне, не возмущаться и ничего не спрашивать, а просто выполнить мою просьбу – после того, что случилось, я имею полное право чего-то требовать. Я не хочу устраивать скандалов – мне слишком плохо и у меня много дел.

Паша упер в нее тяжелый взгляд.

– Собираешься меня бросить?! Подумай, можно…

– Я ничего не собираюсь, – устало сказала Наташа и пошла к двери. – Я только прошу, чтобы ты на какое-то время уехал. Разбираться, кто кого бросит, будем потом.

Паша кинулся следом и схватил ее за руку.

– Ну ты вобще! Тебе что, действительно совершенно наплевать?! Ты себя так ведешь, словно я тебе не муж, а так, зашел спичек попросить! Я не дам тебе вот так все испортить! Я понимаю, в каком ты состоянии, но делай, пожалуйста, допуски! Это Надька тебе мозги затерла! Это она же нам все испортила! А ты ей помогла! Ты же ничего не видела за своими картинами, тебе по фигу было, что у меня творится! Всегда было по фигу! Иди, иди, но я никуда не поеду, а твою мазню всю повыкидываю к чертовой матери!

Он отпустил ее и размашисто зашагал по комнате, продолжая говорить, и слова звучали резко, отрывисто и обособленно, вонзаясь в воздух, словно разрывные пули:

– В квартире! Не повернуться! Кругом! Ящики! Твои! Краски! Бумага! На кисточки! Вечно! Наступаешь! Шагу! Ступить! Невозможно! Чтобы! Не! Влезть! Во! Что-то! У! Тебя! Совсем! Поехала! Крыша! На! Этой! Почве!

Наташа прислонилась плечом к косяку двери и смотрела на мужа с недоумением и разочарованием. До этой секунды ей казалось, что ей удастся расстаться с Пашей тихо, мирно, по-дружески легко, но теперь она поняла, что этого не будет. Устрой она скандал, и Паша первый бы его прекратил и все уладил миром, но она сделала по-другому, и безразличия он не стерпел.

– Прекрати, – тихо сказала она.

– Если! Бы! Хоть! Рисовала! Что-то! Нормальное! Вазочки! Цветочки! А то! Какие-то! Уроды! Каких-то! Алкашей!

Он схватил с этюдника картину, для которой позировал Толян, и остановился посреди комнаты, внимательно глядя на портрет. Он стоял так почти минуту, а его пальцы сжимали рисунок все крепче и крепче, точно погружаясь в него. Потом Паша легко, даже как-то грациозно развернулся, склонился и бережно поставил картину на пол, прислонив ее к сидению кресла, и прежде, чем Наташа сообразила, что он хочет сделать, со всей силы ударил по картине босой ногой, и тонкий оргалитный лист с треском переломился пополам.

Вскрикнув от неожиданности, Наташа отшатнулась назад. Половинки сломанной картины тихо сложились, словно прочитанная книга, и Наташе показалось, что в комнате на мгновение будто стало темнее, точно через нее пролетела чья-то торжествующая тень. Но наваждение почти сразу исчезло, и в комнате остался только Паша, который смотрел на испорченную картину с растерянностью и каким-то детским смущением.

– Извини, – пробормотал он, нагнулся и осторожно поднял неровные половинки. – Пожалуйста, Натах, я не знаю, что на меня нашло. Наверное, это из-за Надьки. Прости, я не хотел.

…если долго смотреть на них, можно почувствовать в себе что-то опасное, можно даже сделать что-то…

Не больше минуты.

Значит, я сильнее, чем он.

– Наташа, – сказал Паша и шагнул вперед. Половинки в его руках выглядели безжизненно и нелепо. Картина была мертва.

Пуста.

Наташа молча повернулась и вышла из квартиры, не закрыв за собой дверь.

* * *

К Наде ее пустили только поздним утром, после того, как от нее ушли родители, которых она и Слава с трудом уговорили поехать домой поспать, дав клятвенное заверение, что из больницы никуда не уйдут и в случае чего обязательно позвонят. После этого еще пришлось длительное время уламывать дежурную сестру с помощью денег (родителей Нади она пропустила без разговоров, так как Надин папа занимал немаленькую должность в правоохранительных органах и ради посещения блудной, давным-давно рассорившейся с ним дочери, был готов снести весь больничный комплекс), поскольку заходить в реанимацию, в принципе, было запрещено, но Слава к концу разговора начал махать такой солидной пачкой денег, что молоденькая сестра все же сдалась, сбегала на разведку, потом принесла два халата, приказав: «Туда и обратно!» К тому времени Наташа совершенно охрипла от бесчисленного множества выкуренных сигарет и по коридору ходила зигзагами, иногда слепо натыкаясь на стены, – давали знать о себе волнение, усталость и еще не окрепшее здоровье, и Слава, выглядевший немногим лучше, несколько раз почти выносил ее на улицу проветриться.

Наташа приехала в больницу второй – после Надиных родителей, Слава же приехал сразу за ней. Когда они встретились на лестнице, и он заговорил с ней, Наташа вначале не поняла, чего от нее хочет совершенно незнакомый человек и какое отношение он имеет к ее подруге, но, приглядевшись, узнала Славу и ужаснулась. В обыденности Слава был веселым парнем, не наделенным особой красотой, но этот недостаток с лихвой возмещало мощное обаяние, перед которым не мог устоять никто – Слава всегда казался Наташе похожим на электрическую лампочку, которая внешне сама по себе ничего особенного не представляет, но горящий в ней яркий и теплый свет совершенно это скрывает. На лестнице же Наташу окликнуло бледное невыразительное привидение, которое не имело со Славой ничего общего. Свет в лампе погас.

Когда Наташа вошла в палату, она не смотрела ни вперед, ни по сторонам – только под ноги, на старый розоватый линолеум, исчерченный следами кроватных колес – слишком свежо было в памяти недавнее жуткое кровавое видение, не имевшее ничего общего с ее веселой подругой, и поднять глаза ей было невыразимо страшно. В палате остро и пугающе пахло лекарствами и болью, и этот запах еще сильнее придавливал ее взгляд к полу. Наташа подошла к одному из стоявших возле высокой железной кровати стульев и села, по-прежнему глядя в пол.

– Наташа.

Незнакомый шепелявый голос, тихий, невесомый, похожий на шуршание сухих водорослей заставил ее вздрогнуть. Наверное, она не туда зашла. Это не голос Нади. У нее совсем другой голос, совершенно другой. Этот голос принадлежит какой-то старухе.

Наташин взгляд начал медленно-медленно карабкаться вверх – колесо, кроватная ножка, решетка-бортик, край сероватой застираной простыни с черной печатью, тонкая бледная рука поверх простыни (конечно, это не Надя – Надя летом успела вволю поваляться на пляже, у нее хороший загар)… Ее взгляд добрался до лица, и все слова, которые Наташа старательно обдумывала и копила в коридоре, превратились в короткий, какой-то квакающий вдох.

– Жуть, да? – прошелестел снизу тихий голос, и в нем послышалась улыбка. Наташа вздрогнула, когда разбитые губы Нади приоткрылись, показав страшную причину изменения ее голоса – неровные обломки и дыры на месте зубов. – Наклонись. Больно… говорить.

Наташа послушно подвинулась ближе к приподнятому спинкой реанимационной кровати бледносерому лицу, странно далекому и серьезному, словно Надя повзрослела на много десятков лет и знала такие вещи, которые Наташе, молодой и глупой девчонке, никак не понять. Ей хотелось заплакать, но не было ни единой слезы, ей хотелось сказать Наде что-нибудь хорошее, но не было ни единого подходящего слова. Вместо этого она попыталась взять себя в руки – нельзя, чтобы Надя видела, как она потрясена ее видом…и ведь это только лицо, она не видит то, что укрыто больничной простыней.

– Говорят… я… в критическом… состоянии… – каждое слово давалось Наде с огромным трудом, и на лице ее было такое выражение, словно с каждым произнесенным звуком от нее отрывали лоскут кожи. – Это как… хреново… или совсем хреново?

– После того, что ты сделала с той машиной, это нормально, – пробормотала Наташа, пытаясь улыбнуться. Надя закрыла глаза, потом по ее лицу пробежала легкая судорога.

– Тошнит, – прошептала она, и от уголка ее глаза к виску проползла слеза, соскользнула и впиталась в плоскую подушку. – Больно…

– Я сейчас позову… – Наташа вскочила, но Надя слабо качнула головой.

– Не нужно… это все время…теперь…сядь…

Наташа подчинилась, часто моргая и чувствуя в глазах какое-то жжение – то ли предвестник долгожданных слез, то ли следствие переутомления. Она переплела пальцы и уткнулась в них подбородком, чтобы Надя не видела, как дрожат ее губы.

– Теперь…я понимаю, ка…каково тебе… пришлось… как это… больно… хотела бы… я…вот куда… меня завело мое…я хотела…Паша…

Наташа наклонилась и осторожно прикоснулась к безвольно лежащей на простыне руке – так осторожно, словно та была из снега, а ее пальцы из раскаленного металла.

– Не надо, я все знаю про Пашу. Я все знаю – что, как и зачем.

Надя закрыла глаза.

– Прости…

– Перестань, – буркнула Наташа. – Мы об этом просто забудем, ладно? Ничего не было. Единственное, что сейчас важно, это хорошая погода в День города.

– День…города? – недоуменно переспросила Надя. Наташа кивнула, стараясь выглядеть бодрой и жизнерадостной. Насколько ей было известно, все больные в основном делились на две категории: одни любили, чтобы их все жалели, обливали слезами и кляли себя за то, что недоглядели, другие же предпочитали, чтобы с ними общались, как с абсолютно здоровыми людьми. Все то время, что Наташа знала подругу, она всегда считала, что та относится ко второй категории.

– День города. Через две с половиной недели. Теперь-то я, видишь ли, могу пойти. Даже обязана. Мы с тобой купим себе по воздушному шарику, будем гулять по бульварам, пить пиво, есть орехи, слушать музыку, танцевать на площади и цеплять самых симпатявых парней. Так что сроку тебе две с половиной недели.

Надя улыбнулась, и на этот раз в улыбке не было боли, только благодарность.

– А…как же… праздничная выручка?

– К чертовой матери! Пусть Колаич сам торгует! Ты, Надька, давай… это все пройдет, я тогда тоже думала, что все, но вот… – Наташа запнулась, пытаясь подобрать слова. Рука под ее пальцами дрогнула.

– Я хотела… лучше… хотела, чтобы ты…работала…я не выбралась в этой…жизни ни…на одну вершину, но ты выберешься… Прости… не получилось…у меня побыть богом…ма-аленьким… таким богом…

– Неправда. Ты спасла Пашку. Ты ведь могла остаться в машине. Я знаю, как сильно ты хотела избавить меня от него. Ты знала, что эта «тойота» не свернет, но ты вышла и позвала ее за собой…Нет, Надя, у тебя очень даже получилось побыть богом…даже больше, потому что богам на наши жизни давно наплевать!

– Ого! – шепнула Надя и прикрыла глаза, словно держать веки открытыми ей было очень сложно. – Это… сильно… только, может быть, напрасно я… Иное искусство стоит… человеческой жизни

Наташа замотала головой.

– Нет, никакое искусство не стоит человеческой жизни – ни Пашкиной, ни тем более твоей, даже Лактионовской не стоит. Жизнь не имеет цены и она – не единица измерения. А картины… картину можно нарисовать заново… я нарисую или кто-нибудь другой – неважно… а вот жизнь – нельзя.

Улыбка сбежала с Надиного лица, и она заговорила – очень тихо, с трудом, задыхаясь – резко и серьезно.

– Твои…картины, Наташка, будь осторожна! Она знает! Она боялась тебя с самого начала…когда ты… забросила свои картины…она осмелела, но теперь…когда ты умеешь, когда… ты знаешь о ней…ты можешь с ней что-то сделать. Я не знаю… я не знаю… между ней и Неволиным есть связь… что-то он там натворил… но я не знаю… но я знаю, какая связь между… Неволиным и тобой…

– Я тоже знаю, – ответила Наташа, и на лице Нади появилось удивление. – У меня было достаточно сведений, чтобы догадаться. Конечно… это может и ошибка… Но ведь именно это хотел рассказать мне Игорь?

– Да. А она узнала…и убила его… а я… какая дура, думала, что я умнее…как она меня сделала, а?! Видишь, ей была нужна именно я – она не тронула Пашку…Знаешь, наверное, он ей был даже…полезен…он сдерживал тебя… поэтому она и не…сделала из него… приманку…сделала из Игоря…

Надя замолчала и несколько минут лежала, тяжело дыша. Наташа, испугавшись, хотела было встать, но Надя заговорила снова:

– Тяжело…не могу… зайдешь к моей матери…мою сумку ей отдали…возьмешь мою записную книжку…помнишь, под… крокодайла…там все, что есть в моей голове… Прочти и подумай… ты теперь одна… придется тебе самой… разбираться… Она боится тебя…ты что-то можешь с ней сделать… узнай, кто она, Надя, как она связана с… Неволиным… значит…и с… твоими картинами, я уверена… что-то они такое делают…Узнай, Натуля, столько…там народу уже полегло…

– Надя, – мягко сказала Наташа, – если все записано в твое книжке, я прочту. Не говори. По-моему, тебе нельзя болтать.

– Вот уж…чего никто… не может мне запретить…делать! – возразила Надя, и на секунду в ее глазах мелькнуло что-то прежнее, яркое и задорное, разогнав царившую в них обреченную темноту, и Наташа с неожиданным облегчением подумала, что, конечно же, все будет в порядке, и Надя выздоровеет, – как она вообще могла допустить какие-то мрачные мысли – наверное, все из-за того, как Надя выглядела. Конечно же, она выздоровеет – иначе и быть не может. – Что… мне еще делать… тут… пока… А лечение…да какой вред?! Все равно… тут из лекарств одни… градусники… да и те не температуру… показывают, а какую-то… среднюю высоту…над уровнем моря…

– Надя, – шепнула Наташа, наклоняясь к ней ближе, – Надя, скажи только одно – ты знаешь, что мне делать?

Надины глаза утратили яркость и снова стали темными и безжизненными, словно гладкие воды мертвого омута.

– Проще всего…ничего не делать. Забыть…сбежать… сменить квартиру…наконец, город…тогда… никто не будет на тебя покушаться, кроме…совести… Но я тебя знаю… Это…твоя дорога, и тебе…придется пройти ее до…конца…пока не найдешь… Помнишь, как говорил… Чеширский кот?.. Куда-нибудь ты обязательно…попадешь…нужно толь-ко…достаточно долго…идти… Я не знаю… куда ты попадешь… но… думаю… это очень страшное место… Будь осторожна… не переоцени себя, как…я… Нет…я ничем не могу…тебе помочь. Прочти… подумай… почувствуй – это ведь твой… предок… Помнишь… очарование власти… может…и его оно сгубило… ведь ваши… картины… непростые… Поговори с дедом…

– С дедом?! – изумилась Наташа. – Да при чем здесь он?! Он ничего не знает!

Надя снисходительно улыбнулась.

– Твой дед…знает очень много… ты… удивишься, как много…он знает…настоящее кладбище тайн… надо только…умело их…эксгу-мировать… Обязательно прочти… мои записи… я не могу уже…только…многое из них тебя очень сильно…расстроит…Прости, что я…молчала…

– Ерунда! – сказала Наташа и встала. – Ладно, Надь, я пока выйду… Славка хотел еще… Мы и так тут… незаконно… билеты к тебе дороже, чем на зарубежных певцов.

Надя закрыла глаза, словно от боли, и ее лицо чуть дернулось.

– Хотел…припасть к одру? Бедные…вы, бедные… и он… так расстроился…Я ведь…не люблю его, Наташ, он хороший… но я его совсем не… люблю. Только ты ему… не говори… Стерва я, да?

– Нормальная баба! – сказала Наташа с улыбкой. – Давай, Надька, вставай быстрей. Помни – День города!

– Это вряд ли… – тихо прошелестел голос, с надрывом выговаривая каждую букву. – Вряд…ли… Ты присматривай за ним… подруга… он действительно… хороший парень… Считай, что это тебе…наследство…

– Не болтай ерунды! – сердито приказала Наташа, медленно пятясь к двери. Вдруг она остановилась, вспомнив вопрос, который хотела задать Наде с самого начала. – Я вот только одного не понимаю… Ты ведь хотела, чтобы я вас с Пашкой застукала, правильно?

– Да.

– Тогда почему вы просто не поставили машину возле подъезда? Или в квартире не залегли? Почему на дороге?! Почему в этом ужасном месте, Надя? Ты же знаешь, что я теперь к этой дороге близко не подхожу! Не подошла бы даже, если б вы прямо на асфальте устроились под прожектором! Я не понимаю!

На лице Нади вспыхнуло совершенно дикое изумление, словно Наташа только что открыла ей какую-то невероятную и страшную тайну. Она дернулась и даже попыталась приподняться на кровати, и Наташа кинулась к ней, пытаясь остановить.

– Что?!! – прохрипела Надя. – Что?!!

– Тише, ложись?! – испуганно бормотала Наташа, стараясь ее уложить, но к израненному телу страшно было даже притронуться – кругом была боль. – Ложись…тебе нельзя…

– Тебя…не было?!.. Не было?!!

– Надька, ложись, ну пожалуйста! Господи, успокойся! – почти прорыдала Наташа, пытаясь справиться с бьющимся телом. – Надька! Надька!

Надина голова упала на подушку и заметалась по ней, судорожно ловя губами воздух, рука забила по простыне, точно выбивая из нее пыль, и высокая кровать затряслась.

– …воздух…где… дышать… воздух? отпустите… темно… помогите… – зашептала она быстро, прерывисто и страшно. Вскрикнув, Наташа пулей вылетела из палаты, а навстречу ей уже бежала дежурная сестра, хлопаяцокая шлепанцами на каблучках, и прижимала одну руку к груди, придерживая вырез халата.

– Ей плохо! – крикнула Наташа, отскакивая в сторону, и сестра, вбегая в палату, раздраженно махнула на нее рукой.

– Катитесь отсюда… пустила вас на свою голову…меня ж с работы выпрут!!! Вика! Вика!

– Что?!! – воскликнул Слава и сунулся было следом в палату, но Наташа схватила его за руку и поволокла прочь. – Пусти!!! Я должен…

– Пошли! – умоляюще сказала Наташа, продолжая тащить его за собой. – Пошли! Мы будем только мешать! Пошли, Славка, пошли!!!

Она вытолкала его в вестибюль, наполненный гулкими шагами, и отпустила. Слава повалился на деревянный с белым сиденьем стул и уставился в одну точку, словно окаменев. Наташа, до боли сжимая пальцы правой руки, застыла рядом, не отрывая взгляда от двери, из которой они только что выбежали. В ушах у нее тонко, пронзительно звенело, перед глазами мела черная пурга.

– Надо позвонить, – вдруг произнес Слава где-то внизу – глухо и безжизненно. – Позвонить родителям…я пойду позвоню…

Наташа ничего не ответила и не заметила, как он ушел и как вернулся, как снова сел на стул, не чувствовала, как он пытался усадить и ее, как тряс и звал по имени.

Это из-за меня, из-за меня… но что же я ей такого сказала…меня не было…почему я должна была быть там? из-за меня… из-за меня… Надя, пожалуйста…я сожгу все картины или нарисую миллион их… толь-ко пожалуйста… я взорву эту проклятую дорогу…я снесу ее… хоть весь город снесу…что угодно…только пожалуйста… меня не было, чтобы оттолкнуть тебя…я должна была понять… я не должна была говорить с тобой… я приношу одни несчастья…пожалуйста… у меня кроме тебя никого нет… Надька…Надечка…ты ведь слышишь меня… ты слышишь меня…

Спустя полчаса дверь в вестибюль приоткрылась и из нее выглянула дежурная сестра. Она повела вокруг глазами, потом ее взгляд остановился на Славе и Наташе, и, посмотрев на ее лицо, Наташа медленно попятилась назад – до тех пор, пока не вжалась в угол, – и, скользя вывернутой ладонью по гладким стенам, так же медленно сползла вниз – прямо на холодный пол.

Надя ее не услышала.

* * *

Слез не было.

«Почему я не плачу. Я хочу заплакать. Мне плохо».

Слез не было.

«Мне больно».

В горле набухал тугой ком, становясь все больше и больше, грозя вот-вот прорваться наружу, а воздуха вокруг становилось все меньше, и она начала задыхаться.

…воздух…где… дышать…воздух…

«Мне так плохо!»

Вот уже час Наташа потерянно бродила по улицам, слепо натыкаясь на прохожих и не слыша их гневных окриков, переходила дороги, не слыша гудков машин и визга тормозов. Весь мир исчез, остались только горе и злость, злости, пожалуй, даже больше – злость на себя и на дорогу, да, на дорогу… пойти на дорогу и колотить по проклятому асфальту, пойти на дорогу и сдаться… пойти на дорогу и заплатить…

Это твоя дорога, и тебе придется пройти ее до конца.

«Я не просила этой дороги! Я ее не выбирала!»

Но дорога выбрала…

Почему?

Наташа наткнулась на какое-то препятствие и вздрогнула, приходя в себя. Огляделась. Она стояла, прижавшись к длинному парапету вдоль лестницы, которая сбегала вниз, к трассе, по которой, пыля и гудя, неслась блестящая волна машин. В пальцах у нее был зажат пластмассовый стаканчик с недопитым остывшим кофе – когда и где она успела его купить, Наташа не помнила. Она вообще ничего не помнила с того момента, как увидела в дверях вестибюля лицо дежурной сестры и поняла, что Нади больше нет.

Наташа поставила стаканчик на парапет, оперлась локтем о бетон и прижала ладонь к горячему лбу. Снова сдавило горло, и она затряслась, судорожно стиснув зубы. Ей на плечо легла чья-то ладонь, она неохотно обернулась и увидела Славу. Он стоял рядом и смотрел на нее – окаменевший, осунувшийся, чужой.

– Слава? – произнесла Наташа с рассеянным удивлением. – Слава… Откуда ты взялся?

– Я все время шел рядом с тобой, – сказал он глухо. – Я даже говорил с тобой, но ты ничего не слышала. Я покупал тебе кофе… ты попросила… разве ты не помнишь?

– Нет.

– Мы хотели поехать с… ее родителями, но они нам запретили… Это-го ты тоже не помнишь?

Наташа покачала головой.

– Я даже не помню, кто я? И для чего я вообще?..

– Перестань…нельзя так… – отстраненно сказал он, убрал руку с ее плеча и тоже облокотился о парапет. – Нельзя… Отвезти тебя домой?

Наташа вспомнила о Паше, который сейчас казался чем-то посторонним и ужасно далеким, вспомнила испорченную картину, чужую теперь квартиру и дорогу напротив чужого дома.

– Нет, Слав, домой я не пойду. Ты иди, отоспись… сам же на ногах едва стоишь. Я тут… я останусь…

– Нет, так дело не пойдет! – заявил Слава и повернулся к ней. – Пока ты на улице – я с тобой! На работу я все равно уже сегодня не пойду… да и…не хочу я один… Будешь курить?

– Давай.

Слава протянул ей сигарету. Наташа попыталась взять ее негнущимися пальцами, но не удержала, и сигарета упала на асфальт. Наташа качнулась в сторону, прислонилась к парапету и отвернулась, взрагивая в сухих беззвучных рыданиях.

– Ну…ну, тихо, ну что ты, лапа… – сказал он растерянно и расстроенно, потянул ее за плечо и прижал к себе. – Ну, Наташ, не надо, не здесь, не радуй народ – вон уже как таращатся, придурки! Пошли домой, там выплачешься. Тебе надо… нельзя это в себе держать… ну, не здесь…Кофе твой – это все ерунда. Пойдем, я тебе сейчас коньячку возьму… и себе… литра два…

Его голос дрогнул, сорвался, и Наташа, уткнувшись носом ему в рубашку, слабо пахнущую одеколоном и больницей, быстро и отчаянно, давясь долгожданными слезами, зашептала:

– Ой, нет, ну только не ты, Славка, пожалуйста, только не ты… ты ведь всегда был таким… прости, прости… я с ума схожу…и тебе ведь плохо…может, и хуже… а я только о себе…

– Ну-ка, пошли! – резко приказал Слава и, приобняв ее, повел-понес по направлению к остановке. – Ну-ка, давай… ножками-ножками…раз, два… сено-солома…

– Пусти… я сама!

– Ага, сама… Сморкаться будешь сама! Пойдем… нет, стоп! Ох, как же у тебя все растеклось – ну чисто ведьма! Платок у тебя есть?

– В су… в су…

– А су-су дома, да? Ох ты, черт! Ладно, – он выдернул из-за пояса брюк полу измятой рубашки и быстрыми, размашистыми движениями, не щадя кожу, вытер с Наташиного лица остатки вчерашней косметики. – Ну, хоть божеский вид… пошли… Что, сильно интересно! – вдруг рявкнул он в сторону на кого-то из любопытных прохожих. Теперь его голос звучал бодрее – очевидно, потому, что Слава нашел для себя ответственное занятие, пусть это хоть и возня с раскисшей подружкой погибшей девушки.

Кое-как они добрались до остановки, где Слава решительно запихнул Наташу в первую же маршрутку и залез следом. Ехали молча. Наташа, отвернувшись от всех, сидела, по-прежнему уткнувшись мокрым лицом в Славино нервно подрагивающее плечо, и со стороны они могли даже сойти за примирившихся после бурной ссоры влюбленных, хотя на самом деле были лишь просто старыми знакомыми, один из которых, по идее, должен был теперь относиться к другому с неприязнью – если бы знал все, что случилось на самом деле.

От остановки к дому тоже шли молча. Наташа, уже почти успокоившаяся, только слегка шмыгала носом, но Слава продолжал придерживать ее за плечо, поглядывая внимательно и тревожно. И пока они шли, Наташа, с огромным трудом отметя в сторону все тяжелые мысли и пытаясь рассуждать трезво, решила, что Славу она сегодня никуда не отпустит. Сейчас он держится, потому что чувствует свою необходимость, чувствует ответственность, он – ее плечо. Но Наташа уже поняла – как только Слава останется один, он пойдет куда-нибудь, напьется до полубессознательного состояния и обязательно влипнет в какую-нибудь историю – это было написано на его лице совершенно отчетливо. Пусть напивается – это не помешает, это, может, и лучше, но только пусть делает это у нее дома, где с ним ничего не случится.

А если он захочет пойти на дорогу? Чтобы посмотреть…где?

Не пущу!

Но, подходя к ее подъезду, Слава не смотрел на дорогу – он смотрел на скамейку. На скамейке сидел Паша, и даже издалека было видно, что он угрожающе пьян.

– О-о, здорово! – воскликнул он, завидев их, безвольно уронил голову на грудь, потом с трудом поднял, пытаясь сфокусировать на них свой взгляд. – Н-ната… звини… мне надо с тобой… попщаться… Славка, ты…да?

– Паша, я же просила тебя… – тихо сказала Наташа, остановившись.

– Привет, Славка! – не обратив внимания на ее слова, Паша протянул руку, и Слава, помедлив, пожал ее. – Из больницы…да? Ну? Как там Наддежда Сергевна? Как там…душа наша?

– Паша, замолчи! – прошептала Наташа и зажмурилась – ей вдруг показалось, что сейчас произойдет что-то ужасное. В воздухе повисло молчание, а потом Паша пробормотал резко протрезвевшим голосом:

– Ох ты… Простите, ребята…я ж не знал… как же так, а?

Слава продолжал молчать, глядя на Пашу как-то рассеянно, словно Паши тут и не было вовсе, и Паша слегка съежился под этим невидящим взглядом.

– Ладно… потом я… я буду… я, Наташ, позвоню вечером, ладно? Я ничего…я понимаю… Славка, прими мои соболезнования… от чистого сердца…

Слава отстраненно кивнул.

– Да, спасибо. Мы еще поговорим…позже, хорошо?

– Конечно, конечно… – Паша поднялся, пошатнулся и плюхнулся обратно на скамейку. – Господи, ну и ночка! Ты еще не знаешь, Натах, тут такое случилось!

– Что еще? – устало спросила Наташа. – Что тут еще могло случиться после этого… значительного?!

– Толян-то…помнишь…как они с Катькой грызлись? С утра до ночи мат-перемат… Так и знал, что этим кончится!

– Чем?! – Наташа вдруг почувствовала, как по позвоночнику вверх, к голове, ползет волна липкого и холодного ужаса. Ей казалось, что после Надиной смерти она больше не сможет чувствовать что-то еще по отношению к другим несчастьям, но она ошиблась. Паша заговорил снова, и с каждым его словом Наташа словно бы подходила к какой-то невидимой, но давным-давно знакомой пропасти, в которую ей рано или поздно следует упасть.

– Толян ночью сегодня упился вообще, в сиську, до белочки… ну и это…Катьку…ножом раз двадцать…Тут такие вопли стояли – ужас! А Леонидыч, ну сосед их, помнишь, толстый такой… разнимал их все время… он-то думал… просто дерутся, как обычно… Ну, звонил, стучал, а потом дверь и вынес. Ну, Толян и его подрезал… правда, не насмерть… но все равно сильно… Да ты что…тут такое творилось… все повыскакивали… менты приехали…опять… «Скорая»… Ужас! Толька, конечно…