Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Да я и сама не знаю, – Наташа отошла, достала платок и вытерла глаза. – В последнее время мне кажется, что я живу по кругу. Словно все мои дни нарисованы под копирку.

Мать пожала плечами слегка недоуменно.

– Большинство людей так живет, Наташа, просто нужно уметь видеть хорошее. А ты его не видишь, вот и маешься. Вон и Надя, я смотрю…

– Я не хочу быть большинством, мама. Я хочу жить. Я недавно вышла прогуляться и поняла, что не вижу людей – одних покупателей. Все думаю – кто бы из них да что купил! Эта работа…

– Так брось ее.

– Ну, как это «брось»?!

– Тогда что тебе нужно? Муж тебя не устраивает? Ну, дорогая, я в твои отношения с парнями никогда не вмешивалась, мне казалось, что ты сама найдешь то, что тебе надо. Ну, нашла? Чего ж ты жалуешься? Не устраивает – разводись, ищи другого. Переезжай к нам – мы будем очень рады. Ты еще совсем девчонка – у тебя все впереди.

– Кто я, мама?

Показалось или в глазах у матери страх? Нет, наверное свет так падает.

– Что значит «кто»?

– Кто я, где мое место?

Нет, не показалось, теперь голос матери звучит с явным облегчением. Да что ж это такое – опять загадки. То Надя, теперь мама.

– Свое место ищи сама. Я тебе тут не помощник, – она опустила глаза на картину, лежащую у нее на коленях. – Очень красиво.

Наташа засмеялась.

– Ты даже о самой примитивной моей мазне говоришь «очень красиво»! А дед спит? Я хочу показать ему.

– Нет, не спит, словно знал, что ты придешь. Всегда тебя как чует.

Наташа взяла картину и направилась к двери. На полдороги обернулась.

– Светка не звонила?

Мать отвернулась и глухо ответила:

– Нет.

Дед полулежал одетый на своей кровати, до пояса закрытый толстым одеялом, – старая кровь текла медленно и уже не согревала его маленькое тщедушное тело. Глаза за стеклами очков казались хищно-огромными, морщинистые руки, покрытые пигментными пятнами, аккуратно скрестились на животе, ладони походили на два высохших съежившихся листа. Перед кроватью стоял его персональный телевизорчик «Юность» – показывал он отвратительно, но дед всегда упорно смотрел только его, отказываясь от просмотра передач и фильмов вместе с остальными обитателями квартиры. Увидев внучку, он слегка пошевелился, но на лице его не было ни удивления, ни радости.

– Что это? – его указательный палец приподнялся и указал на картину. Ни «здравствуй», ни «как дела». Дед считал, что подобные слова не нужны, а если кому-то и захочется рассказать о своих делах, то пускай говорит сам, без подсказок.

Наташа подошла к кровати, пытаясь улыбнуться, но, как всегда это бывало в присутствии деда, получалось плохо. Она не питала к нему нежных родственных чувств, но ее всегда тянуло к нему, как тянет детей ко всему загадочному и страшному. В детстве Наташа и Надя любили играть в его комнате – она казалась перенесенной сюда из какой-то древней сказки – мрачная, таинственная, на стенах – странные фигурки и рисунки, старые, пожелтевшие, потрескавшиеся моржовые бивни с резьбой – много разных странных вещей, место которым, как однажды заметила Надя, в жилище какого-нибудь чукотского шамана, но никак не в квартирке южного города. Но самым замечательным был, конечно, сундук – большой, чуть ли не в полкомнаты, старинный, обитый штофом сундук, на котором можно было спать, как на кровати, правда, только теоретически – дед никого и близко не подпускал к сундуку. Сундук был накрепко заперт, и сколько Наташа не старалась в отсутствие деда открыть его всеми имевшимися в доме ключами, у нее ничего не вышло. Сундук хранил свои тайны свято – в него, как и в дедовские мысли, не было доступа никому. Наташе казалось иногда, что сундук – идол деда, и по вечерам, запираясь в своей комнате, дед возносит ему неведомые молитвы, делая погромче телевизор, чтобы никто его не подслушал. И сейчас, протянув деду картину, Наташа покосилась на сундук (что же он там держит – золото-брильянты? магические книжки? пару скелетов?), покрытый облезлым ковриком.

Дед взял картину и посмотрел на нее, и тотчас его пальцы сжались, комкая края бумажного прямоугольника, а лицо словно пошло рябью – задергалось, и казалось, все его мускулы сокращаются одновременно. Глаза выпучились за стеклами очков, чуть ли не соприкасаясь с ними. Он издал странный скрипящий звук и бросил картину на пол.

– Плохая! – раздраженно буркнул он и снова уставился в телевизор, и его ладони снова уютно скрестились на животе. Скривив губы, Наташа наклонилась и подняла рисунок, нисколько не удивившись – реакция деда на ее изобразительные изыскания всегда была примерно одинакова. И с чего это сейчас, спустя четыре с половиной года, она решила, что дед отнесется к ним благосклонно?

– Неправда! – возмущенно воскликнула она и сунула картину ему в руки, теперь уже готовая ее поймать. – Посмотри внимательно! Это же намного лучше, чем раньше! Посмотри и скажи, мне надо знать! Может, Надька права и мне стоит снова этим заняться?! Меня тянет к этому, меня тянуло и раньше, но сейчас… все по-другому. Ты не знаешь, почему?

– Надька – профурсетка! – отрезал дед, но картину взял, правда, теперь держал ее, как держат за хвост дохлую мышь, собираясь выбросить. Его лицо по-прежнему хранило сварливое выражение, но было на нем что-то еще – что-то, совершенно ему не свойственное и выглядящее на нем так же нелепо, как капуста на новогодней елке. Наташа никогда не думала, что увидит на лице деда это выражение – оно всю жизнь казалось ей навечно выточенным из злости, цинизма и снисходительного презрения.

Дед б о я л с я.

– Ты что? – удивленно спросила она, думая, что этот страх вызван предвидением сердечного приступа. – Деда Дима! Тебе плохо?

Дед затрясся, словно сквозь него пропускали электрический ток.

– Ты нашла себе глупого мужа и рисуешь глупые картинки! Почему мне должно быть хорошо?! Мазюльки – занятие для дураков! Ты должна работать!

Он говорил едва слышно, но Наташе казалось, что он кричит во все горло. Неожиданно на нее накатила обжигающая волна ярости, захотелось вцепиться деду в горло и давить, давить…

Никто меня не бил в детстве – только ты.

Она протянула руку, чтобы забрать картину, но дед крепко вцепился в нее, и когда Наташа дернула, уголок листа оторвался и остался в узловатых старческих пальцах, и эти пальцы тотчас сжались, с легким шелестом сминая часть картины в бесформенный комок. Девушка вздрогнула, словно кусок вырвали не из картины, а из ее тела.

– Я ухожу, – сказала она едва слышно и повернулась к двери. Потом спросила, глядя в темный проем и слыша, как сзади по телевизору рассказывают о преимуществах одного моющего средства перед всеми остальными: – Деда Дима, по идее, старость подразумевает мудрость. Ты можешь мне сказать, что такое зло?

– Ты, – пробурчал дед сзади и скрипнул кроватью.

– Я спрашиваю серьезно. Ты знаешь?

– Ты рисуешь глупые картинки и задаешь глупые вопросы! Зло там, где люди! Ты такая же дура, как и твоя мать! Уйди! Когда ты образумишься и бросишь своего альфонса, может, я поговорю с тобой! Займись работой! – теперь в голосе деда страх звучал настолько явственно, что ей самой стало страшно. Дед был постоянен, и то, что он говорил сейчас, было тем же, что он говорил и много лет назад, но она никогда не видела, чтобы он чего-то боялся – ему просто было на все наплевать. Что с ним случилось? – Уйди, я хочу смотреть телевизор! Ты всегда мне мешаешь!

Она повернулась и пристально посмотрела на деда. Блеклые глаза за стеклами очков широко раскрыты, и в них то ли страх, то ли боль. Запавший рот устало дрожит, пальцы суетливо бегают по краю одеяла, лицо в тенях и морщинах. Сейчас дед казался каким-то ненастоящим и словно растворялся в своей комнате, среди своих вещей – он и сам был какой-то древней вещью, почти никогда не покидавшей этой комнаты. Дед обладал великой способностью – он умел быть одиноким.

– Что с тобой стало, деда Дима, – спросила Наташа тихо. – Я всегда хотела это знать. Почему ты так ко мне относишься? Ты ведь любил папу и Светку, я знаю. А я? Как же я? Чем я хуже?! Я делала для тебя все, что могла, ты живешь на мои деньги! Что тебе еще надо?! Почему ты ведешь себя, как старая сволочь?!

– Не смей так со мной разговаривать!!! – завизжал дед, брызгая слюной. Его ноздри раздувались, лицо побагровело, принимая даже какой-то фиолетовый оттенок. Он схватил подушку и швырнул ее в Наташу, и подушка, не долетев, упала на пол. – Пошла вон, дрянь! Пошла отсюда!

– Да я в жизни больше к тебе не зайду! – крикнула она, уже не заботясь о том, что ее могут услышать мать и тетка, выскочила из комнаты и хрястнула дверью о косяк с такой силой, что посыпалась штукатурка. И за звуком удара, за испуганным голосом матери, спрашивающей, что происходит, за собственным бешенством Наташа не услышала, как дед тихо произнес ее имя и не услышала, как он плачет.

Она быстро попрощалась с расстроенной матерью (а чего же ты, мама, так испугалась?), запихнула картину в сумку, смяв ее при этом – с оторванным углом рисунок уже не обладал прежней магической притягательностью, словно изуродованная картина умерла, истекла кровью. Тетя Лина проснулась и теперь сидела на кровати, глядя на Наташу с легкой сонной улыбкой, но Наташа знала, что она ее не видит.

По темной лестнице спускалась, как обычно, зажав нос, – воняло в подъезде ужасно, до рези в глазах, – и уличный воздух, пусть горячий и пропитанный выхлопными газами, показался ей чудесным – и она с разбегу нырнула в него, как в воду, пулей вылетев из подъезда.

На часах – десять. Ушибленный нос болит, настроение ужасное. Она росла без отца, дед был в семье единственным мужчиной, и для нее все-гда было очень важным его мнение. Еще важней были его похвалы, которых всегда доставалось так мало. Прошли годы, но ей до сих пор хотелось доказать деду, что она стала чем-то значительным. Ну и что? Всегда это кончалось одними лишь скандалами. Старый маразматик (кого она обманывает – дед – старый, но чертовски умный хитрец – маразм ему не грозит еще лет сто!), с нее хватит, пусть дед обращается в труху среди своих бивней, рядом со своим сундуком – ей наплевать, что он думает.

Подъехал троллейбус, громко лязгнули старые двери, напомнив, что десять вечера – это десять вечера, и давно пора домой – завтра рабочий день, завтра все начнется сначала. Поднимаясь по ступенькам, Наташа подумала, что, должно быть, начала очень уж мрачно относится к жизни.

В салоне, кроме нее, находилось человек десять, и все ехали поодиночке, жались к окнам, читали или разглядывали ночь за поцарапанными стеклами. На переднем сиденье, вольготно раскинувшись, спал человек в одежде, грязной до отвращения, и, сидя в середине салона, Наташа чувствовала исходящий от него тяжелый тухловатый запах. Троллейбус подпрыгивал на выбоинах, и подпрыгивало тело спящего, постепенно сползая к краю сидения. При очередной встряске человек свалился на пол, но не проснулся – только хрипло, с бульканьем вздохнул и перевернулся на живот. На него никто не посмотрел.

Домой Наташа шла обычной дорогой. Возле мусорных ящиков она остановилась и, немного подумав, открыла сумку, вытащила скомканный рисунок и бросила его поверх горки мусора.

Паша был дома – перед подъездом, за бордюром косо стояла «копейка», на Вершине Мира горел свет, и ей показалось, что она видит темный силуэт мужа на фоне занавесок. На подъездной скамейке в свете окон первого этажа жарко обнималась парочка школьного возраста, и Наташа, чтобы не мешать, отошла в сторону и достала сигарету.

На дороге было темно – теперь, наверное, фонари зажгутся нескоро. Столб так же лежал поперек двора, и где-то рядом валялись и порванные провода, не видные в темноте. Что же на самом деле случилось прошлой ночью? Вопрос возвращался и возвращался…

Наташа затянулась сигаретой, и сильный порыв ветра взметнул ее волосы, бросив их ей в лицо. Она сердито отмахнулась, глядя сквозь густую крону платанов, – мысли ее бродили далеко.

Из темноты плеснулся яркий свет фар подъезжающей машины, донесся звук мотора, и Наташа лениво повернула голову, чтобы посмотреть – проедет ли она благополучно или с ней что-нибудь случится, и это пополнит пресловутую Надину статистику.

Машина ехала очень быстро, прямо-таки летела, и на выбоинах ее подбрасывало от души. Хмуро провожая ее глазами, Наташа подумала, что это вполне подходящий вариант для статистики – недопустимо ездить с такой скоростью по дворовым дорогам, да еще ночью – мало ли кто…

Отчаянный визг колес и пронзительный страшный крик разбил ее мысли вдребезги. Свет фар, до того скользивший плавно, резко дернулся, и машина остановилась, а крик не прекращался – не крик – полувизг-полувой нарастал и нарастал, набирая силу, – жуткий звук нестерпимой боли. Уронив сигарету, Наташа бросилась к дороге, уже только на бегу понимая, что крик издает не человеческое горло, что сбили не человека – собаку, всего-навсего собаку, но остановится уже не могла, а крик становился все громче, все пронзительней и все кошмарней, ввинчиваясь в мозг, и ей казалось, что боли, заключенной в таком крике, вообще не должно существовать – это невозможно. И как живое существо может так кричать, как у него хватает воздуха и сил?

У обочины дороги она остановилась и зажала рот рукой. Сзади послышался топот быстро бегущих ног – кто-то догонял ее – наверное, крик сдернул со скамейки ту самую приподъездную парочку, но Наташа не обернулась.

Собака лежала за задними колесами машины, освещенная слабым светом габаритных фар, и, увидев ее, Наташа чуть не застонала – Дик, бедный Дик, самый безобидный пес в мире. А что будет с Викторией Семеновной, когда она узнает?! Зрелище было ужасным – несчастного пса перерезало почти пополам – но хуже всего были не кровь, не вылезшие внутренности, а то, что собака, несмотря на страшную травму, еще жила, еще кричала и дергала лапами, точно пытаясь и сейчас убежать от смерти.

Над собакой уже стоял водитель – молодой парень, на вид младше Наташи. Его лицо пряталось в тени, пальцы рук суматошно комкали друг друга.

– Что ты смотришь! – в бешенстве закричала Наташа. – Убей его! Не видишь, как пес мучается?! Ну!

Она почувствовала, что парень смотрит на нее с ужасом. Похоже, ему еще никогда не доводилось никого сбивать на дороге. Возможно, он и не виноват, – всем была известна страсть Дика гоняться за машинами, но сейчас Наташа просто не способна была учитывать подобные оправдания.

– Я? Н-нет…я… – растерянно забормотал парень и замотал головой, точно отмахиваясь от невидимых мух. Он опустился на корточки рядом с Диком, и в свет фар вплыло его подергивающееся лицо с полуоткрытым ртом. – Е… да что ж… откуда он выскочил..? я… у меня тормоза… бляха… я ж…

– Дик… – всхлипнула Наташа и с трудом повернула голову – шея не гнулась, точно распухла, – огляделась, почти ослепнув от слез (камень, что угодно – как же ему больно! господи, замолчи, Дик, замолчи, умирай же).

– Ни хрена себе! – громко сказали сзади полуиспуганно-полужалостливо-полувосторженно. – Бедная псина! Да это ж тетки Вички собака! Ты что сделал, козел?!

Парень снова начал сбивчиво что-то бормотать про тормоза. Наташа отвернулась и медленно побрела прочь в муторном угаре, спотыкаясь и пошатываясь. Крик сзади начал стихать, а потом резко прекратился, и в воздухе повисла страшная звенящая тишина (слава богу, умер; бедный Дик, я бы не смогла поднять руку на Дика).

С трудом поднявшись по лестнице, она, вместо того чтобы открыть дверь своим ключом, ударила в нее ногой и устало прижалась щекой к теплой кожаной обивке. В коридоре послышались шаги, глазок вспыхнул желтым огоньком, скрежетнул замок, и дверь подалась внутрь, являя на свет недовольное лицо Паши.

– Ну, что на этот раз? – ворчливо спросил он, отступая, чтобы дать ей войти. Наташа ввалилась в квартиру и зло захлопнула за собой дверь. – Елки, ты глянь на себя – все размазалось! Ты чего ревешь?!

Бросив сумку, Наташа прошла в ванную и включила воду на полную мощь.

– Дика машина сбила, – донесся ее голос сквозь шум и хлюпанье. Паша нахмурился и потер подбородок.

– Блин! Что – совсем?

– Да. Паш, сходи, скажи Виктории Семеновне. Я не могу.

– Ладно, – она услышала шарканье обуви, потом хлопок входной двери, и выключила воду. Вытерла лицо полотенцем, сильно нажимая и растирая кожу до красноты, точно вместе с водой можно было стереть с себя, все, что только что пришлось увидеть, и повернулась к зеркалу, к своему отражению с покрасневшими глазами и носом, распухшим уж вовсе неприлично.

Перестань. Это была собака. Всего лишь собака. Не человек, не ты, никто. Собака.

Страшно.

Переодевшись, она пошла на кухню. Тихо, пусто, на столе крошки, нож, испачканный в масле, – наверное, Пашка делал бутерброд. Наташа выглянула в окно, но в темноте за платанами ничего не было видно, только слабый свет – машина еще не уехала. Она включила радио и, поворачивая ручку громкости, заметила, что пальцы у нее мелко дрожат.

Когда муж вернулся, Наташа, склонив голову, сидела на табуретке возле мусорного ведра и чистила картошку, соскребая шелуху с такой яростью, точно снимала скальп с заклятого врага. Ведро было полным полно, но Наташа продолжала бросать туда очистки, не обращая внимания на то, что они скатываются с горки мусора и падают на пол.

– Ну что? – громко спросила она, не поднимая головы. Шлеп! – упала на пол еще одна картофельная ленточка.

– Ну что – плачет, понятное дело. Пошла на дорогу забирать его, – сказал Паша из коридора и зашуршал тапочками к кухне. – Бедный пес! Я ей тысячу раз говорил… Эй, ты что творишь?!

Наташа вздернула голову и холодно посмотрела на мужа.

– А что я творю?

– Ты куда чистишь?!

– В ведро, которое ты так хорошо выбросил четыре дня назад!

Пашка по-старушечьи поджал губы со слегка смущенным видом.

– Ну, забыл. Ну, а почему ты сегодня не выкинула?

– Потому что я сказала это сделать ТЕБЕ! Не так уж это и сложно – выбросить мусор! Не требует ни физических, ни интеллектуальных, ни материальных затрат, правда?! Но ты уже даже этого не можешь сделать!

– Говорю же, забыл! Чего ты психуешь?! Выброшу я!

– Конечно! – Наташа кивнула и швырнула очищенную картофелину в раковину. Паша резко шагнул к ней.

– Слушай, в чем дело?!

– Ни в чем. Иди, иди, Паша, устал, наверное, за день. Иди, давай, чего встал?! Надоело, я не хочу с тобой ругаться, – Наташа махнула ножом в воздухе с каким-то безнадежным отчаянием. – Я вообще ничего не хочу с тобой делать.

Муж резко повернулся и ушел в комнату, а Наташа снова начала чистить картошку, с трудом сдерживая злые слезы. Она не понимала, что происходит – чем дальше, тем хуже. Жизнь теперь напоминала ей крутую обледенелую горку, на которой она споткнулась и теперь неумолимо скользит – вниз, вниз, и остановиться уже нет никакой возможности. А что внизу – об этом страшно даже подумать. Наташа сердито шмыгнула носом. Ей было жалко Дика, жалко себя, жалко мать, жалко отца, которого она никогда не видела, и ей хотелось, чтобы Паша, который этого не понимает, провалился ко всем чертям. Может, она и несправедлива к нему, но сейчас ей до этого не было дела.

Она думала об этом, пока ворошила картошку на сковородке, пока резала салат, пока они ужинали – молча – говорил только телевизор, пока мыла посуду, пока расстилала постель – пока катилась по привычной накатанной кольцевой дороге. Думала и в постели, когда они с Пашей, слегка примирившись, как-то виновато и осторожно занялись любовью. И только засыпая, уже соскальзывая в темные затягивающие глубины небытия, она успела подумать:

«Сволочь!»

И успела удивиться.

Определение дороги. Определение одушевленного.

* * *

Утром Наташа проснулась не сама – ее растолкали – грубо и торопливо, и она села на постели – взлохмаченная, сонная, недовольная, подтягивая простыню к подбородку. Посмотрела на часы на тумбочке (еще пятнадцать минут можно было прекрасно поспать!), потом на Пашу, который сидел на краю кровати, облаченный в спортивные штаны.

– Чего?

– А Семеновна-то померла, – сказал он негромко.

Сон мигом слетел с Наташи – даже ведро ледяной воды не подействовало бы более эффективно.

– Как?!

– А вот так. Толян со второго этажа сказал – я на балкон покурить вышел, а он уже двор метет, ну и сказал. Плохо ей вчера на дороге стало. Как собаку свою увидела, так и все. «Скорую» вызвали, да пока ж она доедет…

– А ты с ней вчера не ходил на дорогу? – с трудом произнесла Наташа, судорожно комкая и без того измятую простыню.

– Нет. Наверное, надо было, да?

Наташа неопределенно махнула рукой, отбросила простыню, встала и, в чем мать родила, побрела к выходу из комнаты, прижав ко лбу ладонь. Остановилась, повернулась.

– А ты ничего не путаешь?

Паша недоуменно пожал плечами.

– Чего тут путать? Увезли ее, все. Толян вот недавно за домом Дика закопал. Вот блин, как одно за другим-то, а? Думаешь, если б я с ней пошел, она бы… Так там вроде был уже кто-то.

Наташа покачала головой, потом тихо, даже как-то вкрадчиво спросила:

– Она умерла на дороге? На той же, где и Дика?..

Паша удивленно посмотрел на нее.

– Ну, я ж говорю… пока «Скорая» притащилась…

Наташа отвернулась и стала одеваться, путаясь в одежде, повторяя про себя: «Ничего, ничего», – словно это было простенькое заклинание, могущее избавить от чего угодно, в том числе и от нелепых мыслей. Ничего не происходит. Ничего страшного. Ничего удивительного. Ничего…

Пляшущие под напряжением провода… Изувеченный пес… Старушка, хватающаяся за сердце… Цветы и ленточки на сером бетоне… Ничего…

Фонарный столб упал – поработало время, был плохо установлен, дожди, плохой материал.

Дик – было темно, а он всегда так любил бегать за машинами – без лая, молча, как тень.

Виктория Семеновна – старая женщина, сердце больное – увидела любимую собаку, превратившуюся в кашу – и для здорового зрелище жуткое. Они тут тоже виноваты – не надо было вообще ее на дорогу пускать.

Венки на столбах – ну, про это она вообще ничего не знает – тут причины могут быть какие угодно – алкоголь, плохая видимость, скользкая дорога, неполадки с машинами.

Все обычно. Все настолько обычно, что это кажется ненормальным.

Все утро Наташа ходила сама не своя. Все валилось из рук, ничего не получалось. Разбила тарелку. Рассыпала крупу. Начала делать салат и порезала палец. Уронила масло. Сожгла яичницу, и завтрак пришлось готовить заново. Паша поглядывал немного удивленно, но ничего не говорил, приписав ее неуклюжесть растроенности по поводу кончины Виктории Семеновны. Уходя на работу, дверь за собой притворил так тихо, что Наташа его ухода даже не заметила.

Кое-как позавтракав и собравшись, вышла на улицу, но повернула не направо, как пять лет подряд, а пошла прямо, к дороге, сама не зная зачем.

Раннее утро, но уже жарко, уже душно – предгрозовое томление продолжалось много дней, и, возможно, дождь так и не пойдет, не увлажнит землю, не прибьет проклятую пыль. Весь мир превратился в огромную раскаленную духовку; небо – яркая, почти белая раскаленная крышка.

Вот оно, то самое место. Наташа остановилась и несколько минут смотрела на асфальт, потом неуверенно скользнула взглядом туда-сюда – не ошиблась ли? Нет, место то. Вот здесь вчера ночью лежал Дик. И, наверное, где-то рядом упала его хозяйка.

Наташа огляделась по сторонам – не видно ли машин – потом шагнула через бордюр и вышла на середину дороги. Наклонилась и внимательно осмотрела асфальт.

Здесь по дорогам не ездят по утрам поливальные машины, весело разбрызгивая воду и наполняя воздух мимолетной сыростью. Дождя ждут уже много дней. А дворник Толян конечно же не моет дорогу с мылом.

Наташа снова вспомнила, как бедный Дик лежал тут, умирая, бедный пес, разрезанный почти пополам, истекающий кровью – так много крови…

На дороге не было ни пятнышка.

Наташа тупо смотрела на асфальт, пытаясь подобрать разумное объяснение этому факту, но объяснения не находилось. Это вам не маленькое пятнышко на столбе – лужа крови. А дорога чистенькая, словно ее хорошенько помыли. Как это может быть, как…

Наташа вздрогнула – ей вдруг показалось, что кто-то стоит у нее за спиной, недобро глядя в затылок. Она обернулась – нет, двор пуст, если не считать прохожих, но они далеко и не смотрят на нее. Никого нет, но странное неприятное ощущение тяжелого взгляда осталось. Ей стало неуютно, тревожно. На секунду сложилось впечатление, что солнца на небе нет, все вокруг укрыто серыми холодными тенями, и ветер, который гоняет листья по дороге, не горячий до невозможности, а ледяной, пронизывающий, колючий. Наташа тряхнула головой, недоуменно глядя на резные платановые листья, съежившиеся от жары, прикоснулась ладонью к волосам на макушке, уже нагревшимся от солнца, смерила взглядом дорогу, уходящую вдаль неровной серой лентой (проклятая дорога! – теперь совершенно осознанная мысль).

Иллюзия исчезла, но тревога осталась, даже усилилась, перерастая в уверенность, что сейчас произойдет что-то, потому что она знает, знает…

Позже Наташа не желала себе признаться в том, что убежала с дороги, промчалась через двор так, словно за ней гнался кто-то очень страшный, и остановилась только за домом, чтобы (ее не было видно?) отдышаться.

Ничего не происходит.

Заходившие в этот день в павильон покупатели оставались ею недовольны – Наташа работала не то чтобы плохо, но как-то невесело, двигаясь словно во сне, бледная, потерянная, держа бутылки так, что они могли вот-вот выскользнуть и разлететься вдребезги на блестящем полу. Одна из постоянных клиенток даже с тревогой спросила, не заболела ли Наташа, и ей пришлось повторить вопрос несколько раз, чтобы та его услышала.

В обед павильон пустовал, и Наташа, подсчитав деньги в кошельке, сбегала на другой конец площади и купила карандаш и небольшой дешевенький блокнот. Обслуживая редких покупателей, она, согнувшись над кассовым столом, сосредоточенно рисовала, стараясь выбирать из роившихся в голове неясных образов нужные, но получались какие-то непонятные обрывки, иногда даже вообще невозможно было понять, что изображено на тонком листе – хаос густых карандашных штрихов. Почти не прерывалась, только отрывала использованный лист, рассеянно роняла его на пол и набрасывалась с карандашом на следующий. Заходившие в павильон люди наблюдали за ней с любопытством, и некоторым даже приходилось окликать ее, чтобы привлечь внимание к своей персоне.

Такого с ней раньше не было никогда. Это нельзя было назвать вдохновением, это был скорее голод, хищная голодная страсть, когда от вида пустого листа даже становится дурно. И она знает. Она все знает о чистых листах, о том, что на них должно быть и как должна быть расположена каждая линия, чтобы рисунок был живым, чтобы он заключал… заключал в себе что-то важное. Некая сила, что до сих пор лишь сонно зевала в ней, теперь проснулась и требовала выхода. Подошел какой-то срок, это можно было сравнить со вступлением в половую зрелость, когда все становится иным и открываются запретные тайны. Наташа чувствовала легкий холодок восторга. Дед не прав, она рисует не глупые картинки. Она будет рисовать. Но одной способности недостаточно. Надо работать. Работать.

И дорога.

А что дорога?

К вечеру поток покупателей из тонкого ручейка превратился в полноводную реку, и блокнот пришлось отложить. Она почти не стояла на месте, бегая от кассы к полкам и обратно. Минералка, «Алиготе», водка, «Мускатель», «Славянское», водка, водка, «Альминская долина», красный «Крымский», водка, вода, мороженое, «Приморское», водка, водка, водка… Кошмар, и куда в такую жару в народ лезет столько водки?

Во время небольшого перерыва, когда в магазине не было никого кроме двух мужичков изрядно потрепанного вида, которые плотоядно разглядывали аккуратные ряды бутылок, тихо пререкаясь между собой, Наташа разобрала брошенные на пол рисунки и обнаружила, что извела почти весь блокнот. От карандаша, который она купила вместе с маленькой точилкой, осталась половина. Собрав листы, она охнула – весь пол за столом был усыпан обрывками бумаги и карандашными стружками. Придется подметать.

Большинство изрисованных листов она сразу скомкала и выбросила – испорченная бумага, ничего больше. Остальные разложила перед собой, внимательно разглядывая. Пейзажные зарисовки, какие-то обрывки, чьи-то лица. А это…что-то странное, смутно знакомое и из каждой серой черточки, которые составляли рисунок, тянуло таким омерзительно-страшным, что при взгляде на него, Наташу затошнило, и она поспешно сжала лист в руках, сминая врисованный в белое безумный образ.

На последнем листке было изображено лицо мужчины. Красивое лицо. Примесь восточной крови. Небольшая бородка. Немного странная форма носа. Длинные темные волосы, но прическа аккуратная и кажется старомодной. В принципе, в портрете не было ничего особенного, он казался бы почти фотографическим, только глаза полностью затушеваны, и взгляд черных дыр придавал лицу хищную жестокость и безжизненность, и лицо казалось маской, надетой на что-то темное и безликое, выглядывающее только из глазниц.

Она не знала человека, которого нарисовала ее рука, она его никогда не видела, но отчего-то посчитала, что портрет нарисован абсолютно точно. Особенно глаза…

Наташа отложила портрет в сторону, но потом спрятала в сумку – ей казалось, что глаза из густых карандашных штрихов видят ее из любой точки, и это раздражало ее.

Позже она позвонила Наде и попросила ее рассказывать ей все, что еще удастся узнать о дороге.

* * *

– А это удобно? – снова спросила Наташа и крепче вцепилась в поручень, когда троллейбус лихо подбросило на очередном ухабе. Водитель в прошлом был гонщиком, не иначе, – троллейбус мчался под уклон на угрожающей скорости, дребезжа всеми составными частями, и пассажиров отчаянно швыряло вперед-назад. Помимо убойного запаха разнообразных продуктов парфюмерной промышленности смешанного со стойким, невзирая на употребление этих самых продуктов, запахом пота, в салоне стояла страшная жара – троллейбусная печка работала вовсю, явно перепутав времена года.

Надя страдальчески закатила глаза – мол, откуда ж вы такие деликатные беретесь?!

– Чего тут неудобного?! Зайдешь, картины посмотришь бесплатно, пока мы с Сергеичем будем работать. Ты когда в музее-то последний раз была?

– Давно, – признала Наташа и показала подошедшей контролерше проездной. Надя и Сергеич небрежно махнули удостоверениями.

– Это чьи? – заинтересовалась контролерша, протискиваясь поближе.

– Наши, – дружно ответили представители массмедиа, и Сергеич грозно потряс камерой, которую вез без всякого чемодана или сумки – на «Борее» на три камеры полагался только один чемодан и никакой сумки. Надя с пресно-деловым лицом добавила: