Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Мария Барышева
ИСКУССТВО РИСОВАТЬ С НАТУРЫ

Суть пространства в точке мира,

Проходящей через вечность

Запыленных лет познанья.

Смерть – всего лишь только двери,

Закрывающие плотно

Вход в твой дом существованья.

Быть – не значит находиться

На волне своих желаний,

Забывая про реальность.

Право знать дается

вечноДля того, кто первый схватит

Нить, разрезавшую совесть

И ведущую к победе,

Ну, а может, и на плаху.

«Я» – всего местоименье,

Не доказанное делом,

Придавшим ему значенья.

Как же можно…Как захочешь!

Суть тебя – в твоих твореньях!

Часть I
ПРОБУЖДЕНИЕ

Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, и символ.

Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск.

Оскар Уайльд

– Ну вот! Смотри-ка, Наташ, опять сломалась!

Две девушки с риском для жизни перегнулись через балконные перила, разглядывая беспомощно застывший посреди дороги «жигуленок-шестерку». Старенький, с грязными разводами на белых боках, с поднятым капотом, точно с раскрытым ртом, «жигуленок» отчего-то напоминал дряхлого старика на приеме у дантиста. Сам дантист-шофер, согнувшись, ковырялся в моторе и, судя по долетавшим даже до четвертого этажа звукам, отчаянно сквернословил. Девушки переглянулись, и одна из них рассеянно и немного раздраженно пожала плечами. Этот жест нисколько не смутил ее подругу.

– Ну и что, по-прежнему будешь утверждать, что все вокруг исключительно реально и объяснимо?! А это как же?

Она усмехнулась, но усмешка тотчас нырнула куда-то вглубь и, как рыба оставляет после себя всплеск да круги на воде, оставила улыбку – легкую, немного искусственную – слишком часто ее использовали как презентабельную обертку для чувств, которые показывать было негоже.

– Что «это»? – спросила Наташа равнодушно и устало, и голос ее звучал настолько серо и невыразительно, что казался неживым, не человеческим. Она отпила глоток томатного сока из большой щербатой кружки и провела ладонью по лицу, словно смахивая невидимую паутину, словно пытаясь его разгладить, вернуть ему свежесть. – Ну, машина сломалась. Это что, паранормальное явление?! Вечно ты, Надька, ударяешься во всякую мистику!

– Опаньки! – удивилась Надя, но на подругу не посмотрела, продолжая внимательно ощупывать взглядом «жигуленок». – Я ударяюсь в мистику?! Какая гнусная клевета! Натуля, я документалист. Я – человек факта, понимаешь? И я сообщаю тебе факты. На этой чудной дорожке, возле твоего патриархального дворика по неизвестной мне причине машины гробятся просто пачками. То об столб, то друг о друга, то просто ломаются. Просто какой-то Бермудский треугольник для транспорта.

– Глупости! – сказала Наташа и раздраженно почесала плечо – оно недавно сгорело после долгого времяпровождения в очереди за дешевыми помидорами, и теперь кожа слезала отвратительными лохмами. Надя покачала головой и быстро, как-то воровато слизнула «усы» от томатного сока над верхней губой.

– Это не глупости, Натуля. Вся штука в том, что каждую неделю я вижу на этой дороге либо сломанную машину, либо яичницу из машин, и это, знаешь ли, вызывает у меня соответствующие вопросы.

– ДТП бывают сплошь и рядом! – заметила Наташа рассеянно, думая о том, что пора бы уже заняться готовкой ужина, только вот из чего его готовить? И опять же – готовить ли только на вечер или так, чтобы еду можно было растянуть еще на день? Да нет, бессмысленно – все равно Пашка заявится и все слопает, ни с чем не считаясь. Деньги да прожорливый муж – вот о чем ей следует беспокоиться, а Надька лезет со своими бредовыми мыслями – тоже мне, блин, генератор идей, мятущаяся интеллигенция, творческая личность! Конечно, у Надьки хватает времени, чтобы забивать мозги разной ерундой! Ей-то проще – нет у нее прожорливого мужа! Впрочем, денег у нее тоже нет. Вот уже несколько лет Надя, рассорившись с родителями, снимала крошечную однокомнатную квартиру в старом районе, не принимая от родителей никакой помощи, а с папой, подполковником милиции, не общалась совершенно.

Шофер внизу грохнул крышкой капота, в сердцах ударил по ней плашмя ладонью, потом сел, скрестив ноги, на бордюр и закурил. Наташа не видела его лица, и сверху, отсюда, шофер казался маленьким и сердитым Буддой, восседающим на алтаре и раздумывающим, не нарушить ли одну из своих заповедей. Наташа улыбнулась – улыбкой призрачной и неумелой – она, в отличие от подруги, улыбалась редко, почти разучилась делать это простое движение, и губы подчинялись плохо, неохотно, словно чужие. Как странно выходит – в сущности, жизнь она видела по-настоящему, в цвете, со звуком, с запахами – живую, объемную жизнь – только стоя на своем балконе. И вовсе не впустую подшучивает над этим Надька, называя Наташин балкон «Вершиной мира». Только выходя на балкон, снимает Наташа свои непрозрачные очки будней – и вот она жизнь – там, внизу – такая бесстыдно и завлекательно яркая и наглая. Вон она, там – бродит в платье из горячего воздуха и пыльных вихрей, бродит в обнимку с южным ветром, в облаках духов из бензина, дыма от летних пожаров и аромата поспевающих в садиках у дома абрикосов, хохочет с загорелой молодежью, шумит колесами машин и листьями многолетних платанов, треплет загривки дворовым псам и стравливает голубей на карнизах. И везет же таким, как Надька, – они бродят с этой девчонкой рука об руку, пусть даже она им не слишком нравится, пусть даже она и не дожидается от них комплиментов – все равно. Для нее же, Наташи, стоит спуститься на улицу, эта девчонка исчезает, и все сливается в сплошное серое нечто – все равно, что просматривать видео-кассету по выключенному телевизору.

– Э, Земля на связи!

– Что?! – встрепенулась Наташа, чуть не уронив кружку – вот было бы радости соседскому белью! – А?!

– О, нас слышат?! Как не так давно сказал один классик: «Я погрузился в думы, так что отвалите!» Так что ли?! – Надя снова старательно укутала лицо в добродушно-улыбчивое выражение, но Наташа знала, что если копнуть, вскроется раздражение, – Надя очень не любила, когда ее слова пропускали мимо ушей. – О чем задумалось, прелестное дитя?

– Да думаю, что Пашке на ужин сготовить – ведь опять голодный заявится.

Добродушная улыбка Нади смазалась – подтекло немного ехидства. Она тщательно поправила свои светлые вьющиеся волосы, безжалостно стянутые в строгую «ракушку».

– Ах, да, Паша свет-Михалыч! Знаешь, мне ваша семейная жисть чертовски напоминает сцену стриптизбара.

– Почему это?

– Ну, Пашка как шест, а ты вокруг него крутишься и раздеваешься, раздеваешься…

– Ну, хватит! – Наташа сердито брякнула кружку о подоконник. – Моя семейная жизнь тебя никаким боком!

– Ну, – Надя изящно пожала плечами, – все-таки больно видеть, как лучший друг хоронит свой талант ради какого-то желудка о пяти конечностях!

– Нет у меня никакого таланта!

– Это тебе Паша сказал?

– Он просто…

– И, конечно, исключительно из-за отсутствия таланта, ты окончила художку и дизайн-студию на отлично?! Исключительно из-за отсутствия таланта все так восхищаются твоими картинами, которые висят у меня в комнате?! Да?!

– Чего ты опять прицепилась? – Наташа криво усмехнулась, глядя вниз на дорогу. Шофер больше не сидел на бордюре, а стоял возле машины и разговаривал с водителем остановившейся неподалеку иномарки. – Чего ты каждый раз меня достаешь?!

– На всякий случай примазываюсь к знаменитости, – Надя нагнулась и прижалась к перилам подбородком, и на секунду вдруг показалась Наташе маленькой девочкой, которую она знала еще до школы – той самой, которая как-то убедила подруг, что если выдернуть из одежды нитки и сплести из них коврик, пропев при этом гимн СССР задом наперед, то можно улететь в самую, что ни на есть, настоящую сказку, – и ведь поверили же. Но той девочки давно нет – она умерла и похоронена глубоко в Надьке – циничной, наглой, доходящей в насмешливости до жестокости, как это часто бывает у людей, видевших слишком много грязи. Наверное, сейчас бы и все волшебники мира не смогли бы сделать такой коврик, которому под силу увезти в сказку эту Надю. – Мало ли, вдруг ты все-таки станешь вторым Тицианом или Рафаэлем.

– Ну, хватит! – сказала Наташа сквозь зубы и ударила ладонью по перилам, и перила мрачно загудели, отозвавшись, точно чуткая струна. – Достала! Художества… Где б я сейчас была со своими художествами?!! С голой задницей в парке с утра до ночи, как все местные мазилы, которые иногда за весь день и рубля не зарабатывают?!! Таланта у меня не больше, чем у прочих! Ну, и где они все?!! Где они, что с ними?! Ты думаешь, они нужны кому-то?! Художество… Ты думаешь, это кому-нибудь нужно?! Здесь вот?! – она махнула рукой вниз, на улицу, словно бросала камень с высеченным на нем обвинением. – За бугром – это да, это в цене, но здесь сейчас это не нужно! Это кому повезет!.. А мне некогда ждать, когда повезет! Мне жить надо, ясно?! Заниматься тем, что нравится – непозволительная роскошь! Мне она не по карману!

– За прилавком оно конечно лучше, – негромко заметила Надя, выстукивая кольцами на перилах какую-то простенькую мелодию.

– Да, лучше! – свирепо сказала Наташа голосом человека, убежденного в своей правоте. – Кнопочки на кассе нажимать лучше! Потому что так мне есть на что жить!

– Ну, Натуля, если бы все рассуждали, как ты, в мире не появилось бы ни одной картины.

– Да при чем здесь это?! Я ошиблась, – устало сказала Наташа и провела ладонями по вискам, до боли заглаживая темно-русые с рыжинкой волосы назад. – Ну, не лежит душа. Нет призвания. Так что, завязывай с лекциями!

– Ну, что ж, – сказала Надя со вздохом, – завязывать так завязывать. Но дорога, Наташка… эта дорога… Что-то с ней неладно. И это не сиюминутный вывод. Я это давно заметила. И не одна я. Слухи, знаешь ли, бродят по городу. Болтают, что здесь кладбище было раньше или энергия какая-то в воздухе витает – в общем, обычный мистический набор. Но копнуть все равно интересно, а?

– Дорога как дорога, – отозвалась Наташа. – Старая просто, вся в колдобинах, вот у машин подвески и летят или еще там что? Вполне разумное объяснение, по-моему.

Их взгляды скрестились, потом девушки отвернулись друг от друга и посмотрели на дорогу так, словно та была третьим собеседником, до сих пор не произнесшим ни слова, и они теперь ждали от нее объяснений.

Обычная узкая дорога с двусторонним движением, какими тело города оплетено крепко, как жилами, и во множестве, – такие дороги есть в каждом городе, и они не менее важны, чем широкие шумные трассы, по которым машины несутся блестящими, гудящими волнами, спотыкаясь о рифы светофоров. Трассы суровы, опасны и капризны, как нервные женщины, здесь все на виду у всех и всегда могут толкнуть в бок гудком, одернуть, дворовые же дороги интимны и расслабляющи, они не любят гудков и больших скоростей, они скромно закрываются деревьями и домами, они любят покой и никогда не слышали о светофорах.

Эта дорога, соединявшая две параллельные трассы, проходила через один из самых старых и самых сонных районов города – исключительно прямая, лишь с одним поворотом в начале – и дворы нанизывались на нее как бусинки на нитку. К каждому двору от дороги ответвлялся тоненький ручеек въезда, который в этом дворе разветвлялся и изгибался уже по собственной прихоти. С обеих сторон дороги вперемешку с фонарными столбами возвышались большие платаны, верно уже и сами не помнившие, сколько им лет. Время и погода щедро усеяли асфальт неровными язвами выбоин, прорезали глубокие трещины. Старая дорога – ничего больше – обвинять ее в чем-то было просто нелепо, и Наташа посмотрела на подругу с укором.

– Чушь! – сказала она. – Ну, сломалась паратройка машин, а ты в крик. Лучше скажи, как твоя работа.

– Ты не можешь знать, – лениво произнесла Надя. – Ты по сторонамто не смотришь. На Вершину Мира выходишь раз в два года. Наблюдательней надо быть, девушка. Вон, смотри.

Иномарка тронулась с места, натянула буксировочный трос, и «жигуленок», подпрыгивая на выбоинах, покатился следом смущенно, словно увлекаемый за руку нашкодивший ребенок. Обе машины миновали голую прореху в стене высоких платанов и нырнули под их сень, и покатили прочь, и девушки внимательно смотрели, как мелькают сквозь листья их темно-синий и белый бока.

– Вот и все, – равнодушно сказала Наташа, явно потеряв к дороге всякий интерес. – Так что у тебя на работе?

– Уволокли, – кивнула Надя, снова проигнорировав вопрос. Наташа фыркнула.

– Еще одна жертва страшного чудовища?!!

– Символично, правда? Дорога расправляется с машинами, – Надя вытянула шею, следя за иномаркой и «жигуленком». – Смахивает чем-то на нашу жизнь, а? Живем мы с тобой, Натаха, как машины без шофера едем – повезет – впишемся в поворот, не повезет – отволокут, что останется, на свалку. И никто не заметит. Как сказал классик, был человек и нет человека. И в чем только смысл всего этого?

– Знаешь, что я тебе скажу, – вся твоя философия – от избытка свободного времени, – буркнула Наташа и невольно глянула на часы. Вообще, кошмар – в доме семь часов, а работают только ее наручные – никак у Пашки не дойдут руки починить хоть одни. – Мне все эти детские заморочки о смысле жизни уже знаешь где? Какой смысл жизни?! Утром на работу, вечером с работы, приготовить что-то поесть, иногда телевизор посмотреть – и спать! Я пашу с восьми до двадцати двух, выходной раз в две недели! Какой смысл жизни?!

Она снова повернулась и посмотрела на дорогу. Проехала еще одна иномарка – красивая, блестящая, важная – проехала и скрылась за домом. Протарахтел грузовик, оставив после себя уродливую тучу пыли и выхлопных газов. Что-то лежало на дороге, похожее на скомканную тряпку – лежало ближе к бордюру. Наташа пригляделась – да, вроде дохлая кошка. А ведь если б шла мимо – не заметила. Внизу, у подъезда деловито бегала небольшая собака, что-то вынюхивая в пыли и непрерывно крутя хвостом, – Дик, принадлежавший Виктории Семеновне, пенсионерке со второго этажа. Забавный, симпатичный пес, но его родословная была темным лесом даже для кинолога экстракласса – что-то в нем было и от ризеншнауцера, и от шотландской овчарки, и от спаниеля – дальше угадывать уже было невозможно. Пожалуй, единственным недостатком Дика была любовь к молчаливым гонкам за машинами, и Наташа, да и другие, тысячу раз твердили Виктории Семеновне, чтобы она не отпускала собаку одну. Без толку.

– Жарко, – сказала Наташа без всякой видимой связи, выпустила перила и опустилась на теплый пол. – Хочешь еще сока?

– Нет, – сказала Надя и поправила светлую юбку, задравшуюся выше положенного. – Мне скоро на съемку, а от томатного сока мало ли что может приключиться. Клиент не поймет.

– А что снимаешь?

– Так…, – Надя махнула рукой. – Отель «Лазурный». А?! Как солидно звучит! Рекламу поедем делать. Не знаю, чего они к нам обратились – с бодуна что ли. Им бы в ТРК «Центавр» или в «Пирамиду». Или им нужна реклама похуже?

– А что на работе?

– А что там может быть? На работе, Натуля, как в известном мультике, – телевидение «Борей» – воды нет, еды нет, денег нет, населено корреспондентами.

– А денег так и не дали? Вам за сколько должны – за два месяца?

Надя фыркнула презрительно.

– За три. Шеф сегодня на совещании заикнулся – мол, может, сегодня будут. Ну, мы положенное время выждали и в бухгалтерию веселой толпой – разузнать, что да как. А бухгалтера засели там и не открывают. Ну, мы, конечно, в дверь, кричим интимными голосами: откройте, мол, люди добрые, а то щас дверь вынесем. Народ-то злой, половина с бодуна – у нас ведь как зарплаты нет, так все в запое. В общем, смотрелось достаточно жутко. Ну, шеф, конечно, прибежал: ах, мои любимые сотрудники, да что ж вы так плохо себя ведете и ни хрена не снимаете?! Сотрудники начинают орать про деньги, а он с таким лицом слушает, ну просто святой Себастьян под градом стрел. Я, говорит, только намекнул, а денег, родные, нет, так что валите, гады такие, работать! Вам, говорит, вообще, зачем деньги? Особенно бабам? Баб должны мужики обеспечивать, спонсоры всякие, а работать им надо не ради денег, а для души. Душа, а, каково?! Принеси как ты мне все-таки сока, – сказала вдруг она таким тоном, словно попросила водки.

Наташа подхватила кружки и ушла на кухню. Достала из отчаянно дребезжащего холодильника тяжелый трехлитровый бутыль, и бутыль приятно, прохладно булькнул. Наливая сок, она вдруг обнаружила, что думает о стоявшем недавно у обочины «жигуленке» – беспомощном, словно пойманным дорогой, вросшим в нее, точно щепка в лед. Дохлая кошка у бордюра, отданная в полное распоряжение мухам и солнцу. Старые платаны, нависшие над дорогой, – что они видели, что знают?

Ну, Надька!

Наташа прошла на балкон и протянула холодную кружку подруге, и та схватила ее и сделала большой глоток, и ее язык медленно проехался по верхней губе, тщательно стирая остатки сока, и она так задумчиво заглянула в кружку, будто там, в густой красной жидкости плавало нечто очень важное, возможно даже смысл жизни. Потом ее взгляд перепрыгнул на большие, с овальным циферблатом наручные часы, и она поставила кружку на подоконник.

– Ой, мне пора! Все, Натаха, пока. А ты знаешь что: понаблюдай за этой дорогой… Ну… просто так… хоть по минутке в день. Ты мне не веришь, так убедись сама. Как тебе, кстати, часики, а? – Надя довольно помахала рукой. – Круто?! Славик осчастливил – из Москвы привез. Хороший мальчик!

Стремительно прошла она через квартиру, обула туфли, глянула на себя в зеркало, подмигнула себе же, поправила прическу и открыла дверь.

– Ты знаешь, древние… не помню, кто… были чертовски умные люди, – сказала она, уже стоя на лестничной площадке. – Они говорили: вершины горы достигает тот, кто идет к ней, а не стоит внизу и говорит: какая, блин, высокая гора!

– До свидания, Надя, – сказала Наташа с улыбкой и закрыла дверь.

Она вернулась в свои комнаты, наполненные тишиной и вещами, и некоторое время бездумно бродила туда-сюда с зажженной сигаретой в пальцах. Она не курила ее, просто держала в пальцах, и сигарета пылила пеплом по чистому полу. Мысли в голове лезли друг на друга, как тараканы в банке. Визиты Нади всегда выбивали ее из колеи, и требовалось время, чтобы вернуться в эту колею. Вот единственный недостаток выходных – волей неволей начинаешь размышлять о жизни, а ни к чему хорошему это не приводит – одно расстройство.

Наташа остановилась, сердито посмотрела на рыжий ящичек этюдника, втиснутый в щель между стеной и шкафом, и ногой задвинула этюдник подальше, чтобы глаза не мозолил. На верху этого шкафа лежат картины – все ее картины (Пашка называл их «картинками» и относился, как к чему-то по-детски забавному), разложенные по нескольким папкам – вся прошлая жизнь, завязанная шнурками, заточенная в плотный картон. Это всего лишь прошлое, она к нему не вернется; оно так же мертво, как листья в гербарии. Зачем она хранит эти картины – для проформы что ли?

Наташа выбросила истлевшую сигарету и ушла на кухню, и будничные хлопоты, словно гильотина, отсекли от нее все назойливые мысли. Она резала, мыла, чистила, скоблила, терла и о разговоре с подругой вспомнила только, когда вышла на балкон, чтобы развесить выстиранное белье. Расправляя на веревке мокрую простыню, она мельком глянула на дорогу. Дорога была пуста.

Пашка как обычно пришел поздно – Наташа уже собиралась ложиться спать – пришел хмурый, осунувшийся, пахнущий пивом. Даже не раздеваясь, он сразу же сел за стол и начал торопливо поедать борщ и макароны по-флотски – сначала одну порцию, потом вторую. Наташа в трусиках и короткой майке сидела напротив, пила чай и говорила что-то незначительное, украдкой наблюдая за мужем – как он поддевает макароны вилкой, отправляет их в рот, жует и глотает. С некоторых пор то, как муж ест, начало вызывать у нее отвращение, и это ее пугало. Раньше Наташе было все равно – ест и ест – но вот теперь отчего-то противно до тошноты смотреть, как он откусывает хлеб, как открывает рот, чтобы отправить в него новую порцию, как жует, слегка причавкивая, как дергается его кадык при каждом глотке. Что это значит? Она его разлюбила? Или что? Она ведь любила его раньше. Любила, но как это… ощущалось? Что она сейчас испытывает к мужу? Наташа не могла подобрать обозначения этим чувствам – каким-то неживым, аморфным – может это быт высосал из них все соки? Интересно, Паша тоже испытывает к ней подобные чувства? Или уже вообще никаких не испытывает? Хмурясь, смотрела она на склоненную русоволосую, коротко остриженную голову мужа.

Эти мысли взволновали Наташу, и позже, когда они уже, погасив свет, лежали в постели, она начала ластиться к мужу, пытаясь его расшевелить, надеясь найти ответы в сексе или попросту забыться в нем. Но Паша, не открывая глаза, вытащил ее руки из-под своего одеяла, пробормотал бесцветно и скучно: «Наташ, я устал», – зевнул протяжно, с подвывом и, скрипнув кроватью, повернулся к ней спиной.

Несколько минут Наташа молча лежала в темноте, сжав кулаки, дрожа всем телом и чувствуя, как щекотят кожу слезы, ползущие от уголков глаз к вискам. Потом она резко села, и кровать отозвалась истеричным скрипом, словно посылая кому-то сигнал тревоги. Но услышать его было некому – Паша уже крепко спал, едва слышно похрапывая. Наташа посмотрела на него, потом встала и вышла из комнаты.

На балконе она закурила и, облокотившись локтями о перила, обвела взглядом пустой двор, темные окна соседних домов и редкие светящиеся – признаки чьего-то бодрствования – яркие, веселые – словно маяки в безбрежном море сна. Самое большое окно – небо – словно тонкими тюлевыми занавесями было задернуто облаками, сквозь которые просвечивали звезды, и их рассеянный свет подмешивался к свету окон-маяков и тусклых фонарей. Воздух был теплым и неподвижным, и сигаретный дым выплетал в нем какие-то сложные, сюрреалистические узоры. Промелькнула мимо летучая мышь маленьким бесшумным призраком – так близко, что едва не задела крылом лицо Наташи, и она, вздрогнув, чуть не выронила сигарету.

Ночь была обычной, и на первый взгляд нарисованная темными и желтовато-серебристыми красками картина не выходила за рамки этой обычности. Но было в ней и что-то странное, что-то такое же обыденное и раньше не замечаемое и от этого еще более тревожное – как резкий, не подходящий по колеру мазок. Наташа стерла с глаз слезы, мешающие четко видеть, и еще раз обвела взглядом двор. Взгляд скользнул по молчаливым домам, по площадке, по деревьям, по дороге…и запнулся об оранжевый огонек – яркий, продолговатый огонек на крыше такси. Машина стояла у обочины, осев на один бок, и в свете фар был виден согнувшийся у передней части машины человек. Судя по его движениям, он менял колесо. Старая дорога серебрилась в смешанном свете – умиротворенно, довольно, как паутина, не оставшаяся пустой. Многолетние платаны едва слышно шелестели засыхающими листьями, и шелест походил на насмешливый шепот. Ночь густела, шофер трудился, бряцая инструментами, Наташа смотрела.

Что особенного в том, что у машины спустило колесо на тихой ночной дороге? Ничего.

Наташа смотрела на такси, и ее щеки давно высохли под южным ветерком, а с позабытой сигареты летел и летел пепел…

* * *

Две с половиной недели спустя, в то время, которое деликатно именуют «поздним вечером», Наташа открывала замок входной двери. Она вернулась с работы пять минут назад и только успела переодеться и выложить на кухонный стол купленные еще утром тугобокие кабачки, как в дверь требовательно забарабанили, презрев писклявый звонок с западающей кнопкой. Спросив: «Кто там?» – и услышав: «Я!» – всегда хороший ответ – Наташа хмыкнула, крутанула замок, и в коридор ввалилась Надя встрепанная, в измятом костюме и изрядно навеселе.

– Привет ударникам торговли! – сказала Надя. – Ну, что? Покупают-потребляют?

– Заходи, – Наташа закрыла за ней дверь. Надя кивнула, хихикнула над какой-то ей одной известной вещью, заглянула в зеркало в прихожей, проронила: «О, Господи!» – сбросила туфли и пошла на кухню, намеренно громко шлепая босыми ногами по полу.

– А что у нас муж?

– Пока на работе.

Надя кивнула и сосредоточенно посмотрела на свои часы. Между ее бровями образовалась глубокая складка, словно она увидела под стеклом циферблата нечто, не поддающееся мгновенному пониманию.

– Трудится, бедный, а? – заметила она с сочувствием, сквозь которое без труда просвечивало ехидство. – Ну, тогда и мы потрудимся.

Она раскрыла измятый пакет и достала из него бутылку сухого вина. Аккуратно поставила на стол и посмотрела на подругу. Подруга же посмотрела на нее сурово, как успешно искушаемый святой. Потом протянула Наде нож и рюмки и принялась чистить кабачки, собираясь осуществить свою давнишнюю мечту – оладьи.

– Вам что, зарплату дали?

Надя, поддевая ножом пластиковый ободок, презрительно фыркнула.

– Дали, как же! Мы же, подруга, не частная шарашка, а, к сожалению, государственная. А государство у нас бедное. Если таковое вообще государством можно назвать… Шеф говорит – в Киеве заморочки какие-то, поэтому и не платят. Нет, Натаха, это мы с одним товарищем ночью сюжетик смонтировали и десяти клиентам перегнали. Ну и вот.

Она отвернулась и наклонила открытую бутылку над рюмкой, и прозрачное зеленоватое вино мягко плеснулось о донышко, распространяя свежий, чуть терпкий запах. Наташа прикрутила мясорубку к табуретке, повернулась и взяла наполненную до краев рюмку.

– Почему ты не уйдешь из «Борея»? – спросила она.

– Не знаю, – Надя отхлебнула из своей рюмки. – В самом деле, не знаю. Может, потому, что дура. А может потому, что некуда. В сущности ведь, Натаха, из меня журналист, как из навоза пуля, только в «Борее» этого не замечают. А в «Пирамиде» заметят.

Она поставила пустую рюмку на стол и вновь ее наполнила.

– Ты много пьешь, – заметила Наташа, внимательно глядя на подругу. Надя профессионально улыбнулась ей сквозь рюмку.

– Ой! Сейчас начнут читать лекции: «Не пей – с пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага»?! Брось, Натуля! Без этого дела у меня совсем крыша поедет!

Наташа хотела было ответить, но ее опередило едва слышное треньканье телефона. Раздраженно цокнув языком, она поставила рюмку на стол и исчезла в темноте коридора. Тотчас же оттуда донесся ее голос, произносивший фразы жестко и отчетливо: «Да, деда», «Нет, деда», «Нет, не зайду», «Нет, не пришел еще», «Зачем?», «А жить мне где, мудрый?», «Нет, я не рисую, тыщу раз говорила!», «Нет, нет, нет…»

Лицо Нади изменилось, отчаянно-пьяное веселье втянулось внутрь, хотя хмель в глазах остался. Перестав вслушиваться в разговор, состоявший из сплошных «нет-нет-нет», она встала, достала сигарету, протиснулась между столом и стеной к кухонному окну и закурила, глядя вниз – туда, где под кронами платанов скрывалось почти невидимое сверху выщербленное дорожное полотно.

– Что же никто тобой не заинтересовался, а? Болтовня, болтовня, а наработок нет как бы, – тихо пробормотала Надя, выговаривая слова вместе с дымом. – Но ведь я-то узнаю.

– Что ты говоришь? – спросила сзади Наташа и брякнула посудой.

– Говорю, погода хорошая, – сказала Надя и, повернувшись, стала смотреть, как подруга проворачивает нарезанные кабачки через мясорубку, как выдавливается через дырочки светло-зеленая масса и мягко шлепается в миску. Древняя мясорубка скрипела, а сама Наташа кряхтела, с усилием крутя ручку. Надя молчала, словно ее и не было. Наташа на секунду подняла голову и встретилась с ее прищуренными глазами и без труда поняла, о чем та думает – уже долгое время она если где и видела Наташу, то за прилавком алкогольного павильона или на кухне. Ну, что ж поделать – это жизнь.

– Что, дед звонил? – спросила неожиданно Надя и рассеянно стряхнула пепел за окно. Наташа кивнула, радуясь перемене в мыслях подруги.

– Ага, дедуля. Каждый раз спрашивает, когда я от Пашки уйду. Не любит он его.

– Мудрый старец, – заметила Надя. Наташа фыркнула.

– И ты опять туда же?! Ну, уйду я от него и что? Жить мне где? В халабуде нашей?!

Все Наташино семейство, состоявшее из матери, деда и престарелой тетки, ютилось в маленькой двухкомнатной квартирке на другом конце города. Дом стариков. Наташа была поздней, на пятнадцать лет младше своей сестры Светы, которая давным-давно вышла замуж и уехала в Харьков, и о том, что сестра все еще жива, Наташа знала лишь по редким, примерно раз в два года телефонным звонкам – для Светы и сестра, и семья давно стали чужими людьми, и, откровенно говоря, Наташа ее никогда и не видела и не знала в лицо. Отец по иронии судьбы умер от инфаркта через несколько дней после рождения второй дочери, вероятно не выдержав нечаянной радости. Мать, бывший терапевт, была на пенсии, а сколько лет деду, Наташа, к вящему своему стыду, все время забывала – дед был очень старым, очень назойливым и очень хитрым. Наташа помогала им, чем могла, и любила, как могла, но возвращаться в квартиру, из которой сбежала пять лет назад, не хотела. Иногда ей казалось, что ее жизнь не просто изменилась с замужеством, а вообще перенеслась в некую иную параллельную плоскость, а параллельные плоскости, как известно, не пересекаются.

– Нет уж! – повторила она так сурово, словно Надя приказывала ей уйти от мужа сию секунду, в случае отказа угрожая страшной смертью. – И напрасно ты его мудрым обзываешь. Он вот не хочет, чтоб я рисовала. Каждый раз достает – не нарисовала ли я что-нибудь. Он вообще считает мои способности к рисованию чуть ли не родовым проклятием.

Надин взгляд выразил заинтересованность. Она отхлебнула из рюмки, потом, облизнув губы, спросила, но уже без интереса:

– Так значит, способности все-таки есть?

– А, иди ты?! – разозлилась Наташа и протянула руку за своей рюмкой, в которую Надя как раз выливала, «выжимала» остатки вина. Вино «Ркацители», из дешевых, было легким, пилось, как вода, и, катая порцию на языке, Наташа неожиданно поймала себя на трусливой мыслишке: уж лучше бы Надя принесла что-нибудь посерьезней, системы «Союз-Виктан» – послать к чертям кухню и Пашку и напиться вдрызг, как это делала Надя. Обычно она пила мало – алкоголь не доставлял ей особого удовольствия, но тут захотелось – бывает, что ж поделать? – это тоже жизнь.

– Ну, что ж, как сказал классик, каждому на голову свой кирпич, – пробормотала Надя и залпом выпила свое вино. – В сентябре День города – помнишь? Может, пойдем, гульнем?

– Вряд ли, – Наташа покачала головой,

– Что, некогда?! – спросила подруга недобро, глянула на часы, и на секунду Наташе показалось, что она сейчас сдернет их с запястья и вышвырнет в окно, но Надя опустила руку и, как фокусник, выхватила из своего пакета бутылку союз-виктановского шампанского (сбылась мечта идиота! вот и напьемся – посмотрите, какая я вся мягкая и шелковистая – градусы – вот в чем мой секрет! а Пашка вернется и устроит скандал). – Что ж мы всегда такие занятые?!