Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

….

…везде в картинах его мужчины и женщины, которые посрамляют существо свое и утопают в море распутства и погибельного, а AndrИ доволен своими работами чрезмерно и все ищет большего зла для испытания сил своих. Все благородные побуждения в сердце его давно уснули, и кажется мне порою, что горячо любимый муж мой ниспадает во… сферу бездушных тварей. Когда же я осмеливаюсь заговаривать с ним о сем, то разговоры мои принимаются с холодною ласкою. О, Lise, j'ai peur! Я напомнила ему о Катеньке и Александре, о том, как редко он наполняет дом наш своим присутствием. Но AndrИ ответил мне, что беспрестанное времяпровождение с семьей есть беспрестанный отдых, а это верный путь к ничтожеству…

Седьмого дня мы выходили из церкви, а ты же знаешь, Lise, что нищие… AndrИ оттолкнул одного так, что несчастный упал, и громко закричал, что все нищие бедны не по милости Божией, а по праздности и лени своей и сожаления недостойны…

…Как изъяснить сии жестокие припадки, в которых вся душа моя сжимается и хладеет? Неужели сие есть предчувствие отдаленных бедствий? Не что иное, как вестник тех горестей, которыми судьба намерена посетить меня в будущем? Милый друг мой, где искать мне помощи для любимого моего AndrИ, для меня и дочерей моих….

…приятной ночи и скорого нашего…

…1782…

Милая моя…ты получала бы от меня не листы, а целые тетради, если б я описывала тебе все мысли мои и каждую горестную минуту жизни нашей…

Нынче целый день просидела я в комнате своей, одна, с головною болью. Дети с учителем своим, а AndrИ где-то пишет свою новую картину. Никого видеть не хочется. Я нынче худо пользуюсь петербургскими знакомствами и обществом. Пусть времени у меня много, но мне жаль тратить его в тех двух домах, где нас еще принимают. Холодная учтивость непривлекательна.

Я забыла, когда последний раз была в спектаклях. Как же не хватает мне приятности и веселости, не хватает любезных разговоров. Милый друг мой, ведь прежде, когда еще жила я в доме батюшки своего, по воскресеньям съезжались модные петербургские дамы, знатные люди…играли в карты судили о житейской философии, о нежных чувствах, красоте, вкусах…но счастливые времена исчезли, приятные ужины кончились… Все больше дурных разговоров вокруг картин AndrИ. Черные тучи собираются над домом нашим…кое-кто грозит попалить священным огнем все произведения искусства мужа моего… А Александра…

17 сентября 178… Лиза!

Ужасное случилось несчастие! Помнишь, я отписывала о портрете, сделанном AndrИ с юного Григория Шуйгина? Портрет этот Шуйгины взяли и отменно смеялись и хвалили в то время и установили в доме. Сие случилось два года тому… Когда вокруг семейства нашего стало смутно, решено было… повелели его сжечь… сказывал их человек оставшийся…

…поутру увидели, что все в доме растворено. У ступеней лежал юный Григорий, весь кровиею обрызганный. Он страшно вращал глазами, выл голосом волчьим и угрызал руки свои… связан был и переправлен в лечебницу. В комнатах же нашли все семейство Шуйгиных, умерщвленное с невероятною жестокостию, тут же находились и многие убитые слуги их. Все же в доме было безжалостно разрушено с силою нечеловеческой, словно творились в нем адские игрища. Не хочу более описывать это ужаснейшее происшествие.

Но вообрази ужас мой, милая Lise, когда узнала я, что в различных местах Петербурга и Москвы совершились подобные страшнейшие преступления, и причастные к их исполнению есть люди знатные, уважаемые и учтивые, Божией милостью наделенные. И везде в то время уничтожали картины моего AndrИ. Не могу передать, что творится нынче в Петербурге. Все волнуется, и имя наше всюду предают анафеме. Что-то страшное случится вскорости…

…говорила с ним. Он же, взглянув на меня с великой холодностию, ответил, что люди сами повинны в случившемся, зашедши слишком далеко в глупом богопочитании своем, и ничто не в силах заставить его покориться и отречься от искусства своего. Голос его был злобен и насмешлив, и стоял он передо мною какою-то мрачною тенью, на мужа моего любимого непохожий совершенно. Власть над келет переменила его страшно, и душа его пала под обожанием картин своих. Все дальше уходит он от меня в глубину мрака. Сердце мое наполнилось ужасом. Я пала в ноги ему и слезно просила… показалось мне, что увидела я прежнего своего AndrИ. Он ответил мне, что остановиться уже не в силах. Если не будет изображать он людей злобных и порочных, то в картинах его будет видны одни лишь холодные краски и бездушное полотно. А нужны муки адские, суета мира и злополучие страстей… чтобы сердце его пылало на олтаре всевышнего искусства, готов он на жертвы жестокие. Повелел он мне взять дочерей наших и уехать прочь, но я отказалась. Каким бы ни был нынче AndrИ, сердце мое все так же привязано к нему нежнейшими своими чувствами…

…довольствоваться твоим сердечным участием. Милый друг, всегда, всегда о тебе думаю, когда могу думать. Annette.

…8 генваря, 1785…

…дорогой мой друг, не могу передать, как радуюсь я скорой встрече нашей. Дай бог тебе доброй дороги…

…места, чтобы прогуливаться, здесь изрядно, однако что касается местоположений, то в этой стороне смотреть не на что – только большие горы да пространные степи, тропинки везде узенькие…видишь частый зеленый кустарник или глубокие пещеры… Жара здесь страшная и ветер обычно дует сверх меры, хотя ныне утих и нет ни малейшего его веяния. С берега смотреть – прекрасное зрелище. Море стоит неподвижное, как стекло, волшебно освещенное солнцем – вообрази, милый друг мой, бесконечное гладкое пространство вод и бесконечное, во все стороны, отражение лучей яркого света! Ты будешь в восторге от сей чудесной морской картины…

Родным в Крыму веет лишь от немногочисленных военных поселений… народ здесь странный и дикий, и бедность и недостаток в средствах к пропитанию доводит его до удивительных хитростей. Для AndrИ тут обширное поле, где он продолжает собирать свои келет. Неподалеку от дома на удачном месте выстроил он себе мастерскую и перенес туда большую часть картин своих из дома, что меня несколько успокоило. Не может человек находиться рядом с ними и сохранять безмятежное спокойствие души – картины эти, как я уже писала к тебе когда-то, наполняют мысли всякими гнусностями… Катеньке уже пошел десятый год, а Александре – тринадцатый. Она все продолжает рисовать, но не подобно Андрею, а ясно, чисто и кротко. Андрея сие не радует, но все же он часто забирает Александру в мастерскую свою, куда приводит и натуры для работ своих, и пишет там при ней. Я противлюсь, но он…

…то он отменно смирен и ласков, то делается злобным тигром, то в страшных муках… Много пишет собственных портретов – то по памяти, то глядя в зеркало на себя, но после все рвет и режет в клочья с криками яростными. Кажется, он желает поймать келы своего, но даже сил искусства его жестокого для сего дела не довольно. Видно чрезмерно велик и злобен сделался… его. Страшусь я мыслей своих, друг мой любезный, но только не хочу я, чтобы действия его завершились успешно. Ведь если что-то случится затем с сей картиною, то… Андрей не раз упоминал, что в заключении своем келы делается сильнее и голоднее…

…с горестным чувством все рассказы о несчастном состоянии мужа моего… Он часто твердит о том, что многие годы спустя в роду нашем, уже разбавленном пресильно кровиею разных родов и лишенном имени прежнего, рожден будет человек некий и сестре своей будет он сыном, а матери своей внуком. Сии слова мне непонятны, но AndrИ пишет их на многих картинах своих, дабы потомкам ведомо было, кого надлежит опасаться, и великое множество листов исписал наставлениями к потомкам и к человеку этому. Утверждает он, что потомок его будет гораздо боле властен над келет, и густой мрак окружит душу его, и адских чудовищ сотворит он искусством своим. Я спросила, как люди опознают сего мастера. AndrИ ответил, что по картинам его, что еще в малолетстве появятся. Силу будет набирать он до возраста зрелого, а опосля пробудится… и зачат он будет нечисто…ответил, что увидел сие в картинах, срисованных с лица его… минута просветления, а затем в злобном припадке изорвал и сжег все наставления свои. Только одно удалось мне уберечь и спрятать от него. Не знаю, что и думать, но верю ему – ведь все самые невероятные рассказы его подтверждение имели…

… так странно порою смотрит на дочерей наших, словно хочет…

3 апр…9… Милый друг мой!

Молю тебя, как только получишь лист мой, не медля ни минуты, собирайся в дорогу вместе с Алексеем. Только вы можете иногда влиять на безумные поступки мужа моего и беспокойное его воображение.

Не знаю я, что задумал Андрей, но среди картин своих тщательнейшим образом отобрал он те, чьи натуры уже оставили этот мир, и оказалось их изрядно. Для этого он долгое время рассылал письма…

… хожу порою худо выполненные наброски, и кажется мне, что сии сделаны для новой картины его. Есть там странные безобразные твари, есть лица человеческие – иные так приятны чертами своими, что кажутся восхитительными пришельцами из мира ангельского, но тут же рядом выписаны они с мукою смертною на чертах или с дьявольскою усмешкою и яростию. А ныне изобразил он путь, так круто под гору сбегающий, словно ведет он прямо в Плутоново царство, только не видно земли разверзшейся.

Уже готов у Андрея холст для сей картины размеров гигантских. Тщетно выспрашиваю я его, что берется изобразить он, но Андрей молчит. Кажется, что одни лютые муки заставят его сказать… Сверх того произносил он дерзкие и безумные слова о силе искусства своего и нет превыше его… поплатятся все праведники, тонущие в обожании к богу своему и скрывающие под личиной благости своей и ревностным исполнением христианских должностей зловонные пасти и жала. Кто бог, если не он сам, поскольку взмахом кисти имеет способность вынимать гниющие опухоли душ человеческих и взмахом кисти убивать… творит новых существ человеческих, сердцем и духом чистых. Тщетно молю я его забыть о безумных мыслях своих и не… Взгляд его странен и далек, но мелькает в нем изредка опасная хитрость. А так Андрей мой кажется изнуренным, слабым. Как мне хотелось бы остановить его, удержать на своде порядка душевного, но ночь наступает для нас…

Молю тебя, Лиза, приезжайте скорее!

Анна. 15 генваря 1794 года.

Наташа разгладила на коленях последнее письмо, и оно тихо и призрачно зашелестело. Ее пальцы сонно заскользили по бумаге, и ровные строчки ныряли ей под ладонь и снова появлялись из-под кончиков ногтей. На секунду пальцы застыли, потом слегка сжались, бумага протестующе хрустнула. Смять эти письма, разорвать их, сжечь, словно таким образом можно уничтожить и то, о чем в них было написано. Пальцы сжались сильнее, потом ее рука дернулась и сбросила стопку бумаг с коленей на пол. Они упали со странным легким звуком, точно иссушенный солнцем трупик маленького зверька, рассыпались, и из них выскользнул небольшой обгоревший со всех сторон, исписанный листок, которого Наташа раньше не заметила – очевидно, он прилип к одному из писем. Почерк на листке был не такой, как на письмах – крупный, размашистый и до невозможности корявый, словно писали то ли второпях, то ли сильно спьяну. Но она уже видела этот почерк раньше – когда Лактионов показывал ей предсказание на неволинской картине. Это был почерк самого Андрея Неволина.

Когда Наташа взяла листок в руки, сердце у нее вдруготчаянно забилось. В памяти всплыли черные заштрихованные глазницы бородатого мужчины на старом рисунке, темная притягательность одного из найденных в сундуке полотен, и где-то в мозгу сладко заныло. Волшебное предвкушение кошмара, шепчущее шелково и страшно. Она не смотрела на деда, но чувствовала его пронзительный и липкий взгляд – словно назойливая муха ползала по лицу. Дмитрий Алексеевич давно бы уже мог сбежать из комнаты, он наверняка догадался, зачем Наташа пришла на самом деле, но отчего-то он не уходил, ждал. Молчал. Она поднесла листок к глазам.

…рожден будешь рядом со мною, а каким образом случится сие, мне не ведомо. Подобно мне увидишь ты чертоги тьмы и станешь клети для келет мастерить, для истинно порочных… пойдешь за любезною тению искусства своего, но окажешься ты не счастливым божеством, а… глубинах, и всякие нечистоты станут тебе приятны… можно без корысти, поскольку никто не хочет садить дуба без надежды отдыхать в тени его. Желая жить в памяти потомства и играть с келет беспрепятственно, не установил я предел желаний своих и далее… не простирал взора. Не качай с усмешкою головою над рассуждениями моими… сила твоя изряднее моей, но верно, еще не ведомо тебе, что келет питают друг друга и в единый сливаясь… возрастает в силе своей… хитры и прожорливы…жизнь тела им сложнее жизни разума нашего… полотна – их клети и люди – их клети… одно и то же, только живут…бунтуют против сего заключения, но даже на свободе мнимой своей не найдут они ни спокойствия, ни наслаждения, только будут тянуться к замкнутому, дабы обрести свободу еще большую и снова замкнуться… как картина… шую свободу, подобно породившим их людям, которые не остановятся, не достигнув края, предела…в алчности тела и разума своего… и ты будешь идти… разу увидишь свой путь… лучше предай себя смер…

… могу… все равно сильнее… путь, ведущий в… и боги, и дьяволы лишь часть чел…

… он не родился, помните о нем… храните картины мои… по ним сверяйте… я оставил… рядом со мной…

Наташа опустила руку с листком и положила его поверх россыпи писем. Неожиданно на нее навалились страшная усталость и странное мертвое равнодушие с легкой примесью горечи. Когда она пришла сюда, ей хотелось разнести дом на куски, но сейчас Наташа ничего не чувствовала – все не просто улеглось – замерзло – и на деда она взглянула спокойно и небрежно, словно на скомканный клочок бумаги.

– Она продала все, что у нее осталось, и вернулась в Петербург вместе с дочерью Катей и картинами, – прошелестел голос Дмитрия Алексеевича. Он натянул на себя одеяло до подбородка и теперь сидел на разворошенной кровати сгорбившись и как-то удивительно съежившись – комок дряблой кожи, обмотанный выцветшей тканью пижамы. – Катя выросла, вышла замуж. Ее муж был военным. Они вернулись в Крым. Вместе с картинами. Многие в нашем роду разъезжались по другим городам, даже по странам, но тот, кто все знал, во все верил и хранил картины, всегда жил в Крыму. Следил за дорогой. Всегда кто-то был. Нельзя было сбежать… все равно возвращались… Мой прадед, моя мать, я, твой отец… потом мы собирались… когда Светка подрастет, мозги появятся… а она вон какую свинью нам подложила… тебя… и Петька из-за нее помер… Срок…ага, срок подошел… Картин было больше, но мы многие продали – их брали – недорого, но брали, а нам нужны были деньги…

Слушая его, Наташа одну за другой разворачивала картины. Все та же мрачная сила… но одна из картин была странной. Несколько минут она внимательно смотрела на портрет маленькой девочки – тусклый, невыразительный, безжизненный. Единственная из картин, не являвшаяся сгустком отрицательных эмоций, иллюстрацией какого-то порока – это был просто плохой рисунок, хотя создала его рука мастера. Наташа внезапно поняла – Неволин великолепно умел изображать человеческое зло, но рисовать то, что абстрактно именуют добром, было ему не по силам.

– … думал, что все обойдется… ты рисовала очень похоже, но без той силы… а потом ты вышла за этого дурака и поселилась прямо напротив дороги! Ты представляешь, каково мне было?! А когда ты принесла тот рисунок…

Наташа прижала ладонь здоровой руки ко лбу, потом заглянула в сундук. Засмеялась сухо и невесело и вытащила из него потрепанную старую книжку.

– Вот значит где ты спрятал Акутагаву?! Мне следовало догадаться! – она положила книгу на колени и собрала все письма. – Почему ты молчал, деда Дима?! Почему ты ничего мне не рассказал?! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!

– Рассказать?! – взвизгнул дед из-под одеяла. – И что?! Ты бы поверила?!

– Если бы ткнул носом в одну из картин – поверила бы!

– Конечно! И ты бы кинулась рисовать. И сейчас ты кинешься рисовать. Будешь наслаждаться тем, что умеешь! Ты же вся в него! Денег сделаешь… А кто-то испортит хоть одну из твоих картин… сама где-то ошибешься… Ты представляешь, что будет?! Ты хотя бы…

– А ты представляешь, дедушка, – Наташа встала и подошла к кровати, неотрывно глядя в блеклые широко раскрытые глаза за стеклами очков, – ты представляешь, что, если бы я узнала все гораздо раньше, три человека были бы сейчас живы! – она поднесла к его отпрянувшему лицу три жестко расставленных пальца. – Три! И еще один не сидел бы сейчас в дурдоме! Ты понимаешь, что это значит?! Почему тебе так на всех наплевать, старый ты трус?!! И те люди, которые погибли на дороге… может, кто-нибудь из них был бы сейчас тоже жив, если бы я начала рисовать раньше, если бы я… – Наташа судорожно сглотнула, опустила руку и устало добавила: – Не знаю, что там случилось на самом деле, но я, кажется, знаю, как это исправить.

– Нет, – лицо Дмитрия Алексеевича дернулось и губы затряслись, но голос был вкрадчивым, увещевающим и безумным, – нет-нет, Наташенька, милая, нет, не надо. Прошло столько лет, ты не сможешь… а вдруг ты сделаешь что-то, что-то, – он глухо откашлялся в одеяло. – Он вон чего наделал, а ты… с твоей-то… ты можешь все погубить. Пусть будет, как будет – на мой век, на твой век нам ничего не сделается… А потом пусть живут, как хотят, они…

– Да ты что? Деда Дима, ты что?! – Наташа отступила на шаг, глядя на него с ужасом и презрением. – Так ты не себя хранил, не меня – ее?! Она тебе нравится?! Там людей… а тебя это устраивает?! Ты спятил – да, конечно, только так!

– Пошла вон, гадюка! – зашипел Дмитрий Алексеевич, и его челюсть с остатками зубов мелко задергалась. – Ведьма! Жалеть я их должен, да?! А кто меня жалел?! Кто меня?!.. Я на двух войнах был, в лагере был, жена… бабка твоя со штабистом… сорок четыре года на государство родимое отышачил… И что?! Что я теперь имею?! Шесть дырок в шкуре, два осколка в спине, кучу болячек… да пенсия еще эта… Что мне пенсия эта?! Плевок ежемесячный от государства родимого, хрен разберешь какого! На что этого хватит – в магазин сходить два раза в месяц?! Жили, жили – нет, началось – перестройка-пересадка… спустили страну в сортир… раньше били… теперь еще и ноги вытирают, жируют на горбе… Пусть лучше дохнут! Накупили тачек себе – ишь, богатенькие! А на какие, спрашивается?! На мои же!.. Так пусть дохнут! Все дохнут! Все меня устраивает!

– Да, нашему государству на нас наплевать, – тихо сказала Наташа и отвернулась. – Ну и что это – месть? Ты думаешь, ты государству отомстишь таким образом? Ты же нам всем мстишь. Ты думаешь, от этого лучше кому-то стало? Тебе лучше стало? И сын твой там умер – тебе лучше стало от этого? А Надя? А Игорь? Они в чем виноваты? Все те люди – в чем они виноваты? Ты гнилье! Ты не человек, давно уже не человек – ты гнилье! Мне жаль, что ты мой дед. Мне жаль.

Она осторожно сложила письма и записку Андрея Неволина в пакетик, забрала книжку и взяла свою сумку. Дмитрий Алексеевич тихо и часто дышал за ее спиной. Наташа перекинула ремень сумки через плечо, открыла ее и повернулась к деду.

– Ты ведь понял, зачем я вначале пришла к тебе? – спросила она равнодушно. – Ты ведь понял, правда?

Ее рука протянулась и положила Дмитрию Алексеевичу на кровать два простых и безобидных предмета. Белый лист бумаги и карандаш.

Охнув, дед с неожиданным проворством перекатился по кровати и прижался к стене, глядя на бумагу с диким ужасом, точно это был клубок разъяренных змей. Наташа сухо рассмеялась, но тут же замолчала – в смехе прозвучало нечто, напугавшее ее, – наслаждение чужим испугом, наслаждение собственной властью – то, о чем предупреждали и Надя, и Анна Неволина, и сам Неволин.

… и нет превыше его…

Не растворись в своих картинах.

– Не бойся деда Дима, – она отвела глаза, чтобы не видеть его лица. – Я ничего тебе не сделаю. Но это, – Наташа постучала согнутым указательным пальцем по бумаге, потом подтолкнула на нее карандаш, – это останется здесь. Смотри и помни – я всегда могу вернуться.

Наташа взглянула на лежащие на полу картины, нагнулась и подняла один из кусков оберточной ткани.

– Может, ты сошел с ума из-за этих картин и страха своего, и жизнь тебя била достаточно… может… может, тебя и пожалеть надо, но что-то не могу я. Вот ты. А вот твоя комната. Живи, деда Дима, – сказала она так, словно произнесла грязное ругательство. – Живи.

Выходя из комнаты, Наташа нажала на выключатель, и в комнату плеснулась темнота, наполнила ее доверху, утопив в себе и разбросанные по полу картины, и застывшего на кровати Дмитрия Алексеевича, и чистый лист бумаги, и косо лежащий поверх карандаш.

* * *

На улице было жарко, но правая рука совершенно замерзла, словно одевшись ледяной перчаткой, и Наташа по-зимнему дышала на нее, поднеся ко рту. От пальцев резко пахло табаком. Этот запах ей всегда не очень нравился, но сейчас он был таким приятным, реальным, и она цеплялась за него – сигареты были постоянной частью ее существа уже много лет. Раз от ее пальцев пахнет табаком, значит она – это она, а не кто-то другой. А раз она – это она, значит нужно собраться с мыслями и прийти в себя. Нет мистики, нет – есть лишь определенные фрагменты человеческой сути, собранные в одном месте – это так же реально, как кучка ногтей или пучок волос, или, извиняюсь… Нет, нужно собраться, она уже утратила контроль не только над разумом, но и над поступками и чувствами – они словно жили сами по себе, находясь в постоянной борьбе и вытесняя друг друга. Только что Наташа горит в ярости, а спустя минуту ей становится скучно и хочется лечь спать, а потом она вдруг пускается в прогулку по городу глубокой ночью, а потом всю важность узнанного вытесняет хихиканье над неожиданно всплывшем в памяти старым анекдотом, потом возвращается острая боль из-за смерти Нади, а потом Наташа садится на скамейку на остановке и начинает листать книгу Акутагавы.

Нужный рассказ – «Муки ада» – она нашла сразу – страницы здесь были сильно истрепаны, с загнутыми уголками. Закусив верхнюю губу, Наташа несколько раз внимательно перечитала мрачную историю о японском мастере-художнике Есихидэ, нарисовавшем страшные ширмы с изображением мук ада, причем одну из сцен он смог изобразить только после того, как у него на глазах была сожжена его собственная дочь.

В последний раз перевернув последнюю страницу рассказа, Наташа зажмурилась, словно в темноте было не так страшно и больно, словно в темноте было уютней.

«Это такое нечеловеческое искусство, что, когда глядишь на картину, в ушах сам собой раздается страшный вопль. Можно сказать, этот ад на картине – тот самый ад, куда предстояло попасть и самому Есихидэ…»?

Не удивительно, что Дмитрий Алексеевич спрятал от нее книгу. Рассказ мог подтолкнуть ее к разгадке – многим мог подтолкнуть – и подтолкнул. Акутагава закончил его в 1918 году и, конечно, вряд ли когда-нибудь слышал о печальной и жуткой судьбе русского художника, но его Есихидэ и Андрей Неволин были удивительно похожи – и по мастерству, и по всепоглощающей любви к своему искусству, и по самомнению.

Наташа отложила книгу, достала письма, некоторое время смотрела на них, потом бросила поверх книги и уставилась вдаль – через пустую улицу, через витрины, мимо сонно мигающих оранжевым светофоров – где-то там, за этими улицами, витринами и светофорами лежала дорога. А раньше там стояла мастерская… Это было очень давно, но и тогда о Наташе уже знали, хоть и сидит она сейчас на скамейке в центре города два века спустя.

Надя, хочешь я расскажу тебе одну сказку? Ты знаешь из нее пару фраз, а я расскажу тебе ее целиком. Это страшная сказка, но почему-то она произошла и происходит на самом деле. А я бы так хотела, чтобы она просто была записана в какой-нибудь книжке, которую после прочтения можно просто закрыть и поставить на полку. Как жаль, что это не так.

Один человек, Надя, был художником. Мастером. И он так рисовал, что мог переносить на свои картины из людей все самое дурное, что в них таилось, – все их пороки, которые он называл келет. И эти келет продолжали жить в картинах – жить и ждать своей свободы. А если их выпускали, то они возвращались к своему хозяину, но уже изменившись, став сильнее, и с людьми, к которым они возвращались, происходили ужасные вещи.

Но человек этот, Надя, возомнил себя богом. Творцом. Дарителем новой жизни. Властелином. И эта власть, это очарование поглотило его. Он задумал картину, в которой решил запереть не один человеческий порок, а множество их – десятки, может даже сотни – не знаю. Какая-то адская дорога… огонь… гибнущие в страшных мучениях люди… чудовища… Если я правильно поняла все письма Анны, если я правильно поняла самого Неволина, то большую часть этих келет он замуровал именно в эту дорогу – он ходит по дороге, а значит по келет – в знак полной своей власти над ними. Но что-то пошло не так, и вместо того, чтобы врисовать жизнь в свою картину, он картину переместил в жизнь. И появилась дорога.

Поскольку для своей картины Неволин взял те пороки, чьи хозяева уже были мертвы – этим келет некуда было деться. Кроме того, Неволин все же был очень силен. Келет слились воедино и стали дорогой. Не той дорогой, которую можно потрогать – не земляной, не каменной, а некой абстрактной дорогой, которой должны были быть на картине. Они были на свободе и все же были заперты. Поэтому и росли они только по длине дороги – или вперед, или назад, ведь Неволин наметил границы ширины дороги, но ограничений в длине у нее не было. Они могут убивать, чтобы расти, чтобы получать силы, но они все равно пока всего лишь дорога. И были дорогой, прикрытой реальной тропинкой. Потом вокруг тропинки выросли дома, тропинку примяли асфальтом. И теперь наша земная дорога стала для келет руслом. Две дороги превратились в одну. Значение движения. Дорогу можно назвать дорогой, пока по ней ходят или ездят. Тогда она жива.

Я не знаю, Надя, что точно произошло тогда в мастерской и как это произошло, но все погибли тогда – и Неволин, и Александра, и гости – уж не были ли это те самые Лиза с мужем? Они погибли, Надя, дав дороге первую пищу – свои пороки. Ведь людей без недостатков не существует, ты же знаешь, Надя. Большие или маленькие пороки у нас есть всегда. Вот ими и питается эта дорога. Вот поэтому и начала она так стремительно расти и убивать, когда появились машины. Я не знаю почему, но ей нужно, чтобы тело обязательно повреждалось. Неволин написал, что для келет и люди, и картины – клетки – одно и то же. Повредишь картину – и порок сбежит. Повредишь безвозвратно человеческое тело – и он сбежит тоже. Какой-то особый факт смерти. Тут ты была права, Надя. Поэтому, я очень хочу верить, что тебя нет в этой дороге.

Она еще не так уж сильна, Надя. Каждое убийство, каждая попытка отнимают у нее много сил. Шаг вперед, полшага назад. Еще есть возможность поймать ее, запереть… Но когда она станет больше, я не представляю себе, что будет. Неволин что-то написал об этом, но я не поняла. Не поняла, Надя.

Наташа провела пальцами по глазам, потом посмотрела на запястье. Полчетвертого ночи, и она в центре города, очень далеко от дома – без надежд, без разума и без денег.

Все же она вытащила кошелек – проверить. Но нет, денег и вправду не было, только две монетки по десять копеек, на которое единственно что можно сделать – это позвонить.

Наташа встала, нашла взглядом телефонную будку и направилась к ней неторопливым шагом, и слабо освещенная улица двинулась ей навстречу, подрагивая в такт движению. Мимо на угрожающей скорости промчалась новенькая иномарка, лихо вписалась в поворот, визгнув шинами по асфальту, и издала пронзительный длинный гудок, который можно было примерно понять, как «Девушка! А что это вы тут делаете совсем одна?! Поехали кататься!» Но Наташа, которая не столько шла, сколько рассеянно перемещалась в ночи, плыла сквозь нее и одновременно сквозь хаос собственных мыслей, веселого взвизга клаксона не услышала. Она подошла к телефону-автомату, сняла тяжелую трубку и набрала номер собственной квартиры. И только когда раздался первый тягучий гудок, Наташа вспомнила, что разбила телефон после разговора со Светой, и звонить, собственно говоря, теперь уже некуда. Но только она хотела повесить трубку, как та вдруг ожила, и зазвенели, провалившись, монетки.

– Да! Кто это?! – закричал Слава где-то далеко. – Кто это?! Это квартира Рожнова! Говорите!

Наташа нахмурилась, потом вспомнила, что Рожнов – фамилия ее мужа. Выходя замуж, она оставила свою, и Паша к этому отнесся хоть и скептически, но ровно.

– Слава, – шепнула она в трубку. – Слава.

– Наташка, ты?! Твою… Ты где?! Ты вообще соображаешь, что…

– Слава, – повторила она, прижавшись щекой к холодному металлу. – Слава, мне так плохо!

– Где ты? – голос Славы изменился, в нем появилась тревога. – Что случилось?

– Я на Восстания. Слава, мне нужна твоя помощь.

– Да, нужна. А также помощь ментов и санитаров, потому что когда я до тебя доберусь, то мокрого места не оставлю!

– Я сейчас просто сойду с ума, я не могу, – Наташа почувствовала, что начинает не говорить, а жалобно скулить. – Слава, ты мне поможешь? Я одна не справлюсь.

– Помогу, – буркнул Слава сердито. – Где ты конкретно находишься? Восстания – улица длинная.

– Нахожусь?! – Наташа хихикнула. – Я не нахожусь. По-моему, я как раз-таки потерялась!

– Наташ, я сейчас за тобой приеду. Скажи мне, где ты!

– На троллейбусной остановке. Там скамейка. Я на ней сидела, и сейчас опять пойду и сяду на нее. Там светло и можно…

Она запнулась, поняв, что последние два предложения сказала бившимся вдалеке коротким гудкам – Слава уже отключился, уже ушел. Ох, и влетит же ей от Славы! Бедный парень, она его совсем задергала.

А как же Паша. Не хочешь ли ты и его пожалеть. Он-то разве в чем-то виноват? Это жизнь… жизнь такая.

Наташа вернулась к скамейке, села и закурила, глядя на звезды, затянутые легкой вуалью облаков. Облаков было много, они медленно ползли откуда-то с юга – может быть, скоро все-таки пойдет дождь, прибьет пыль, и, хоть и ненадолго, станет свежо. Дождь все смоет. Все.

Спустя пятнадцать минут к остановке подлетел, дребезжа всеми составными частями, старенький «пассат», и из него выскочил Слава, вся одежда которого состояла из помятых брюк.

– Сидим, да?! – спросил он свирепо. – Молодец! Все, поехали!

– Слава, – произнесла Наташа, вставая и поправляя на плече сумку. Неожиданно она качнулась вперед и прижалась к нему, обхватив одной рукой. Слава растерянно обнял ее, потом приподнял ее голову за подбородок и посмотрел на искаженное, несчастное лицо.