Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Да, Андрей Неволин жил в замечательное время. Кстати, Неволин – это не настоящая его фамилия, равно как и имя – настоящие до нас не дошли. Семилетним мальчиком его усыновила дворянская семья Неволиных – история этого усыновления достаточно интересна. В 1755 году уже немолодой морской офицер, лейтенант Михаил Неволин вошел в состав экспедиции по обследованию Чукотского полуострова. Тогда Россия уже поднималась после темных времен Анны Иоановны, флот возрождался, проводилось множество исследовательских кампаний. К тому времени Беринг уже совершил вторую великую Камчатскую экспедицию, и на Камчатке был основан порт и город Петропавловск.

Чукотка в те времена, как, впрочем, и сейчас, была диким краем, даже отголоски цивилизации не слышались там, население занималось преимущественно охотой, оленеводством, рыболовством и резьбой по кости. Вы представляете себе, что такое Чукотка, да? – снег, тундра, холодные моря подо льдом… волки, тюлени… Основной транспорт – собачьи упряжки и олени. Оставив корабль, часть экспедиции воспользовалась именно им.

Думаю, не нужно вам говорить, что Север – коварный край, там нельзя расслабляться, и чуть зазеваешься – пропал. Я не знаю, что было в точности, но… короче говоря, однажды в пургу Неволин банально заблудился, отстав от своих товарищей. Он искал дорогу, пока не выбился из сил, и тут… в общем, что-то там у него с сердцем случилось, хотя человек он был здоровый, ну, не знаю… в общем, лежит он в снегу – а тут ночь, холод и волки…

– Волки? – эхом отозвалась Наташа, которая внимательно слушала, положив подбородок на переплетенные пальцы.

– Да уж, положение хуже некуда. И вот, представьте, полумрак, бледный свет луны и яркие волчьи глаза и клыки будь здоров, а Неволин не может даже рукой пошевелить – и от холода, и от слабости. И уже теряя сознание, слышит чей-то крик, жуткое рычание и отчаянный визг.

Пришел в себя уже в лагере, среди своих, и когда спросил, как он сюда попал, ему показали на маленького чукотского мальчишку, который сидел у одного из костров и пил чай. Вот мы и познакомились с будущим художником.

– Как?! – изумилась Наташа. – Значит, Неволин был чукчей?!

– Не совсем. Сложно сказать, кем он был. В его жилах текла и чукотская кровь, и, возможно, юкагирская, и кровь какого-то заезжего европеоида. Во всяком случае, судя по двум сохранившимся автопортретам, у него была достаточно своеобразная внешность и, как это часто бывает у метисов, очень удачная.

– Значит, Неволин в благодарность усыновил мальчишку? Щедро, – заметила Надя. – Он был сирота, я так понимаю?

– Да. О его прежней жизни ничего не известно, мне во всяком случае.

В общем, Неволин после окончания экспедиции подал в отставку по состоянию здоровья и увез мальчишку в свое имение под Москвой. Других детей у Неволина не было, поэтому Андрей стал единственным наследником. Он вырос, получил хорошее образование. К тому времени Неволин унаследовал достаточно приличное состояние двоюродного брата и хотел, чтобы Андрей, так же как и он, стал морским офицером, но Андрей, начавший рисовать в довольно раннем возрасте, уже твердо определил свою дорогу. Он некоторое время учился у уже известного тогда художника Левицкого, потом с помощью своего таланта и отцовских денег, ему удалось поступить в Императорскую Академию Художеств в Петербурге, что в те времена, при его положении и тамошней бюрократической обстановке, можно было назвать отчаянным успехом. И теперь уже никто бы, глядя на Андрея, не подумал бы, что он когда-то мог быть чукотским волчонком, никогда не слышавшим о России, не знакомым с элементарными научными знаниями и питавшимся сырой олениной.

До тридцати лет жизнь Неволина текла относительно спокойно. Он был хорошим художником. Конечно, не таким, как, например Рокотов или Лосенко, но достаточно неплохим портретистом-реалистом. Его услугами пользовались при дворе Екатерины II, он был знаком с такими известными людьми как Федот Шубин и Николай Львов, встречался с Этьенном Фальконе.

В тридцать же лет манера работ Неволина резко изменилась. Можно сказать, что в его творчестве наступил переломный момент. И теперь его картины стали такими, какими вы их видели. Это, конечно, был уже не реализм, а что-то вроде синтеза символизма и сюрреализма (это в то время!), с прежней же манерой он распрощался навсегда. В этот же период он женился на дочери своего друга, состоятельного дворянина, Анне Медведевой, чей портрет, Наташа, вы так ловко расшифровали. Вот только о том, действительно ли она страдала от такой болезни, мне неизвестно, впрочем, оно и понятно – подобные вещи скрываются тщательно.

Итак, начиная с 1778 года карьера Неволина как художника стремительно рушится. Он перестает получать заказы от знатных семей. Его перестают принимать. С ним обращаются как с сумасшедшим. Друзья уговаривают его вернуться к прежней манере, но Неволин, как одержимый, продолжает рисовать и рисовать. Нельзя сказать, что он был непопулярен, – как вы могли заметить, его картины обладают поистине магнетической силой. Богобоязненная знать призывает уничтожать «срамоту» и «происки дьявола», которыми являются Неволинские картины. Начинаются гонения. В принципе, я думаю, больше всего они тряслись из-за то-го, что в тех чудовищах и «происках дьявола» действительно без труда узнавали себя

Самое интересное во всем – это слухи и сплетни, которыми обросли работы художника. Говорили, что они приносят несчастья, что нарисованное Неволиным зло выходит из картин и творит бедствия, что картины Неволина – живые. Конечно, все это глупая болтовня, но как раз в этот период, когда картины начали уничтожать, – по Петербургу и Москве прокатилась волна странных преступлений – странных потому, что их совершали люди с высоким положением в обществе, уважаемые, религиозные – совершали с немыслимой жестокостью. Это были совершенно разные люди, но одно было у них общим – все они позировали Неволину для его картин. И как только кто-то сложил два и два, вы представляете, что началось?

Подразумевая, что Лактионов задал вопрос, Наташа сказала:

– Его убили? Арестовали?

– Нет, но он потерял все – доброе имя, славу, состояние, друзей – все, кроме семьи. Его отлучили от церкви и в 1785 году выслали в Крым, где он получил маленькое земельное владение. Сейчас, если я не ошибаюсь, на его месте стоит ваш городок. Неволин уехал вместе с женой и двумя дочерьми и жил здесь до 1794 года.

Лактионов замолчал, задумчиво посмотрел на часы и неожиданно шлепнул ладонями о стол.

– Девочки, вы так на меня действуете, что все из головы вылетело! А между прочим, у меня важная встреча. Так что…

– Ну, вы хоть рассказ закончите, – перебила его Наташа и, судя по его взгляду, сделала это довольно резковато, хотя вовсе этого не хотела.

– А дальше рассказывать-то собственно нечего. В 1794 году Неволин погиб – сгорел вместе со своей мастерской. Был страшный пожар. В принципе, летом для Крыма пожары – обычное дело (Наташа и Надя дружно кивнули с видом знатоков), но это случилось зимой. Вокруг трагедии бродило множество самых невероятных слухов, и все они были связаны с картинами Неволина. Мол, картины ожили и убили его – ведь к тому моменту в мастерской уже накопилось много картин, часть из них ему удалось увезти из Петербурга, что весьма прискорбно.

– Почему?

– Потому что они сгорели вместе с ним, разумеется. И…да, чего только народ не болтал об этом! Все же лично я склонен думать, что Неволина убили, – возможно, кто-нибудь из оскорбленных натур или родственников погибших. Но истинная причина смерти этого замечательного художника вряд ли станет известной. Боюсь, это одна из тех тайн, которые уходят вместе с веками навсегда. Нам остались только картины. Печальная нелегкая судьба, лишний раз подтверждающая слова весьма мною уважаемого Сомерсета Моэма: «Человек не то, чем он хочет быть, но то, чем он не может не быть».

– А его семья – что с ней стало, – спросила Надя, по-прежнему поглядывая на Лактионова с каким-то странным огоньком в глазах, разгоравшимся по мере его рассказа.

– Одна из дочерей тоже погибла при пожаре – она, видите ли, тоже рисовала, и отец часто брал ее с собой в мастерскую, а вот что стало с Анной и второй дочерью – неизвестно. Думаю, они уехали из этих мест – ведь люди долго помнят подобные вещи, а человеческий язык – нечто страшное.

Наташа кивнула, снова вспомнив протянутые с картины к зрителю руки, тонкие красивые пальцы, стройную фигуру, лицо в туманной дымке, за далекой двухвековой пылью. Что она видела? Кем был ее муж? Что с ними случилось? Рассказанная Лактионовым история глубоко погрузила ее в воды грусти, но жаль ей было почему-то не Неволина, а его жену – может, потому, что она сама была женщиной? А Неволин… Наташа подумала о картинах в музее. Антология порока. Смесь любви и ненависти. Любви к работе и ненависти к тому, что изображаешь. Как это возможно, как это совмещалось? Влияло ли на Неволина то, что он постоянно погружался в темные бездны чужих душ, чужого зла?

– Ладно, девочки, пойдемте, я вас отвезу, – сказал Лактионов. – Или вы собираетесь еще посидеть?

– Да, мы хотели поговорить, так что, простите, Игорь Иннокентьевич, придется вам в гордом одиночестве, – Надя игриво улыбалась, и Наташа прямо-таки слышала, как под этим зазывно-обещающим изгибом губ она издевательски хохочет. – Ничего? Когда две женщины встречаются… ну, вы понимаете.

– Ну, конечно, конечно. Ох, Надюша, – спохватился Лактионов, – телефончик-то.

Надя продиктовала ему рабочий и домашний телефоны (домашний?! Лактионов взят на прицел), Игорь Иннокентьевич записал и посмотрел на Наташу, явно ожидая, как нечто само собой разумеющееся, ее номера. Помявшись под насмешливым взглядом подруги, Наташа все же телефон сообщила, предупредив, что звонить можно только с одиннадцати вечера, и голос Лактионова сразу же стал сочувствующим (бедная девочка, так долго работаете, магазин, понимаю – ужасно, старые пропойцы, ночь, а не страшно? может вас встретить завтра?) Потом он подозвал официантку с легким вишневым намеком на платье и попросил посчитать, добавив в заказ еще одну бутылку шампанского (такое приятное знакомство, ну, болтайте, девочки, а завтра мы встречаемся, не забудьте, чмок-чмок – и тонко звенит прощальный поцелуй бокалов). И все – нет Лактионова – ушел, и, мягко шурша шинами, укатила серебристая «омега».

– Ух-х! – Надя поставила бокал на стол и закурила, хмурясь и гоняя вилочкой по блюдцу блестящие оливки.

– Ну, слава богу, он ушел, – Наташа печально смотрела на свою пустую тарелку. Посидим немного и пойдем, да? У меня еще дома…

Надя сделала решительный протестующий жест.

– Ни за что на свете! Ты когда последний раз в ресторанах-то была?!

– Ну, откровенно говоря, я вообще в них никогда не была. И не хотелось бы бывать… таким способом.

– Да ладно тебе! Отдыхай, расслабляйся – лето, солнце, молодость – все ведь не вечно, особенно последнее. А Пашка не узнает – думаешь, ему вообще есть до этого дело? Перестань! Тебя же никто не тащит к этому Лактионову в постель. А захочешь – что ж такого? Мужик он – так, ничего себе. Может, и вправду тебе поможет, если ты дело удачно повернешь.

– Надя! – возмущенно воскликнула Наташа.

– А что Надя?! Ты хочешь провести всю жизнь, продавая водку, лепя пшенные котлеты на ужин, дожидаясь мужа по ночам и рисуя картины, которых никто никогда не увидит?! Ты этого хочешь?! Сама ты не вылезешь наверх. Подумай. У тебя есть его телефоны. Только будь с ним поосторожней. Он хищник – это сразу видно. Думаю, он находит хороших художников и скупает их по дешевке на много лет вперед. Думаю, у него все хорошо поставлено. Кстати, о несчастном художнике Неволине. Тебе известно, что в запасниках нашего музея находятся две его картины?

– Откуда ты знаешь?!

– Я не раскрываю профессиональных тайн. И вот что я тебе скажу, Натуля, – когда Лактионов укатит в свой Питер, то возможно картины эти из запасников – фьюить! – исчезнут! Словно их там никогда не было!

– Да ладно, – сказала Наташа недоверчиво и потянулась за своим пакетом, который лежал на соседнем стуле. – И вообще – хватит об этом. Мы же собирались

… как это ты сказала… когда две женщины встречаются…

– Еще как! – отозвалась Надя, снова пересчитывая деньги, которые вручил ей Лактионов. Она махнула в воздухе одной из бумажек. – Твой Неволин не то рисовал. Вот – главный порок всего человечества! Зеленые, синие, цветные шуршащие пороки.

– Ты теперь Неволина надолго запомнишь! – насмешливо заметила Наташа. – Думаю, ты уже прикидываешь – не стояла ли его мастерская как раз напротив моего дома.

Надя развернула деньги веером и задумчиво посмотрела на них.

– Знаешь, если б это шампанское не было так хорошо, я бы, пожалуй, вылила его тебе на голову. Ты что же, думаешь, я уже совсем свихнулась на этой дороге?

– Напротив, я думаю, ты в здравом уме, – отозвалась Наташа, – поэтому и спрашиваю. Зато вот у меня, кажется, крыша уже едет.

За неторопливым распитием бутылки шампанского она рассказала подруге обо всем, что произошло за последние дни – и о деде, и о Дике, и о Виктории Семеновне, и о картинах. Внимательно выслушав все, Надя сказала:

– Цепь случайностей подразумевает закономерность, хотя, убей бог, не знаю, с какой стороны тут подойти. Все выглядит до безобразия обычно, правда? Особенно старушка с собачкой. Но, ты знаешь… – она достала свою любимую записную книжку и начала быстро ее листать, – за все то время, что существует официальная статистика, на этой дороге все несчастные случаи были связаны только с транспортом. Лошади, машины… Я специально узнавала, после того как ты из-за своего фонаря всполошилась. Но это только официальная статистика, понимаешь? Вот и о фонаре, кстати, ни в каких документах не напишут, что он чуть не зашиб одного излишне любопытного художника.

– Мне эта дорога не нравится! – заявила Наташа с несчастным видом. – Звучит по-дурацки, но она мне не нравится. Как тебе объяснить, а? Ты про нее начала говорить из-за статистики, а мне она сама по себе не нравится. Смотрю я на нее, и у меня иногда просто все внутри сводит.

– А чего ж раньше не сводило? – спросила подруга слегка насмешливо.

– Срок.

– Чего?!

– Словно какой-то срок подошел. Так странно. Все в моей жизни меняется. И дорога, и картины, и Пашка…

– А что Пашка? – неожиданно насторожилась Надя. Ее рука с сигаретой дрогнула, и столбик пепла упал на блестящую черную поверхность стола.

– Мы друг от друга совсем отошли. Как-то жили, жили, и все. Может, я просто не замечала этого раньше? Как чужие люди, словно и не было ничего никогда. Не знаю, сколько я еще протяну, но, мне кажется, недолго. Все. Абзац.

– Значит, мы с твоим дедом все-таки добились своего?

– Да, радуйся. Но, ты знаешь, я, считай, потеряла мужа, но зато теперь у меня есть нечто другое.

– Что же?

Наташа достала из пакета несколько рисунков – бумажные листы и тонкий прямоугольник – крышка от старого посылочного ящика, на которой она работала масляными красками. Надя усмехнулась и произнесла, передразнивая фразы, недавно сказанные Наташей Лактионову:

– Нет, у меня с собой ничего нет. Эти картины для меня нечто очень личное, понимаете?!

– Я не хочу, чтобы этот Игорь Иннокентьевич увидел мои работы. Он мне не нравится.

– О, господи! – буркнула подруга и взяла рисунки. – Нравится, не нравится… разница какая? Завянут что ли твои произведения, если он на них посмотрит?!

Она начала рассматривать рисунки. Она смотрела долго, Наташе даже показалось, что слишком долго. Неожиданно она поймала себя на том, что покусывает губы и волнуется, словно на экзамене. Сейчас Надя поднимет голову и с печальным сочувствующим вздохом скажет, что, к сожалению, ошиблась в ней и посоветует делать карьеру в алкогольном ларьке. Она попыталась закурить, но так стиснула сигарету в пальцах, что сломала ее и с раздражением бросила в пепельницу.

Наконец Надя подняла голову и посмотрела на нее так, словно увидела впервые.

– Кто тебя надоумил рисовать такое?

Сердце у Наташи упало.

– Неужели так плохо?

– Плохо?! Черт! Это настолько здорово… я даже не могу подобрать слово. Это самые настоящие произведения искусства. Только… у меня от твоих картин мурашки по коже. Господи. Они какие-то… чересчур живые у тебя, что ли. И первое впечатление жутковатое. И что у тебя все люди на них какие-то… что, нормальных натур не было или ты их так изобразила. Вот эта, например, – она показала пальцем на женщину с пейзажной зарисовки, которую Наташа сделала с Вершины Мира, – по-моему, отъявленная стерва – наша бухгалтерша рядом с ней просто мать Тереза! А этот мужик… что это у него с глазами? Художественная вольность? Сюрреализм? Будто только что замочил человек двадцать. Твой знакомый?

– Нет, просто образ, – отозвалась Наташа, искоса глянув на портрет человека с глазницами, заполненными темными штрихами. – В голове все время возникают разные образы. Но, ты знаешь, когда я рисую просто из головы или по памяти, получается не то. Нет живости. Рисунки словно какие-то искусственные, как куклы. Мне нужно обязательно рисовать с натуры.

«Глаз, мозг, рука» – вспомнилась ей выведенная в музее формула Неволинского мастерства, и она улыбнулась, не зная чему.

– Ну, так или иначе, тебе следует показать их Лактионову, – заявила Надя, держа рисунки так, словно боялась, что Наташа вырвет их у нее и убежит. – Пойми, я не льщу тебе по старой дружбе, это действительно стоящие вещи. Хоть я и ничего не понимаю в изобразительном искусстве…

– Вот именно!

– …но я представляю мнение обывателя. Ты думаешь, картины скупают исключительно крутые знатоки? Я только не могу понять – почему ты их от меня так долго прятала. Давно ты их нарисовала?

– Ну вот же, в течение этих трех дней.

Лицо Нади выразило откровенное недоверие.

– Ты шутишь. Вот это все и так – за три дня?!

– А что такого? Я занималась ими почти круглые сутки и на работе тоже, так что, боюсь, если дела так дальше пойдут, меня уволят.

Надя покачала головой, глядя на рисунки, и в ее лице была какая-то странность – виноватость и в то же время горделивая оправданность.

– Ну что ж, – пробормотала она, – значит, не зря…

– Что? – переспросила Наташа, и Надя быстро вскинула голову.

– Говорю, не зря я тебе на мозги капала столько времени. На.

Но Наташа отодвинула протянутые картины и взяла бокал с уже выдохшимся шампанским. Мельком посмотрела на свою розу, одиноко лежавшую на углу стола и пододвинула ее к себе.

– Нет, пусть побудут у тебя. Я… да и вообще, возьми их себе. Они ведь тебе нравятся?

– Да, но…

– Вот и бери, – Наташа засмеялась. – Может, когда-нибудь потом загонишь за большие деньги. Ты знаешь, за эти несколько лет я как-то отупела и мало что вокруг вижу, но в последнее время я много думала обо всем и… В этой жизни ты моя лучшая подруга.

– И единственная, потому что тебе просто некогда искать других, – заметила Надя, перебирая рисунки.

– Просто… ну, ты все время как-то была рядом, поддерживала меня, а я этого даже не замечала. Ну… картины – это пока единственное, что я тебе могу дать.

– Ты мне ничего не должна, – сказала Надя глухо.

– Нет, просто я хочу хоть что-то сделать для тебя.

На секунду Наташе вдруг показалось, что подруга сейчас расплачется, потому что у нее задрожали руки и она потерянно зашарила глазами по сторонам, но спустя несколько секунд молчания Надя кивнула и твердым голосом произнесла «Спасибо».

– Только обещай, что не покажешь их Лактионову, – продолжила Наташа, сделав вид, что ничего не заметила.

Застывшее лицо Нади разломилось привычной насмешливой улыбкой.

– О, господи!

– Пообещай!

Надя от души захохотала.

– Чтоб мне помереть! Не покажу! А землю есть не надо?

– Есть? – Наташа вздохнула печально. – Знаешь, я уже жалею, что Лактионов ушел. Я снова хочу есть. И домой, все-таки, еще слишком рано…

– Есть?! Подруга, ты забыла, что я совсем недавно слегка распотрошила нашего дорогого питерского гостя! – Надя вдохновенно махнула в воздухе деньгами.

– Подожди, но ведь сюжет еще даже не готов! – попыталась остановить ее Наташа, понимая, впрочем, что это бесполезно.

– А! Выйдет в срок, не беспокойся! – Надя повернулась и махнула официантке, которая болтала с каким-то парнем в дальнем углу. – Девушка! Скорей! Сегодня дамы гуляют!

* * *

За стеклами снова летела ночь, унизанная цепочками огней, – летела, подпрыгивая в такт маршрутному автобусику, врывалась вместе с встречным ветром в открытое окно и сливалась с темнотой в салоне – свет включали только на остановках, дабы подсчитывать деньги. Откинувшись на спинку кресла, Наташа сонно смотрела в окно, жмурясь от ветра. Веселый хмель уже проходил, и в голову вползали болезненная тяжесть и легкое уныние – как всегда переход от развлечений к обыденности был слишком резким, и уже безжалостно осознавалось, что существует завтра, и прилив непривычной и привлекательной жизни, в которой есть машины, рестораны, отбивные с грибами, шампанское и креветочные салаты (черт! вот же воистину желудок бывает сильнее разума – и как же мало нужно иногда человеку для счастья!), закончился, искрящаяся вода схлынула, обнажив непривлекательные камни серой реальности. Но это все лирика, нужно возвращаться домой, нужно работать, работать… Надя, выпившая больше, все еще пребывала в эйфории и без перерыва рассказывала какие-то занятные эпизоды из телевизионных будней. Наташа слушала подругу вполуха – ей все еще не давали покоя мысли о Лактионове и его истории. Хотелось, даже как-то болезненно, узнать, что же случилось с Неволиным на самом деле – кто его убил и за что и убил ли вообще? И его дочь (жертва искусства?) – сколько ей, получается, тогда было? – лет четырнадцать? – совсем ребенок.

За окном мелькнула знакомая рыночная ограда в ореоле ларечных огней, и Наташа, спохватившись, крикнула: «Остановите!». Автобусик затормозил, и темная ночь в салоне на минуту сменилась ночью электрической. Девушки, бормоча извинения, протиснулись через короткий ряд пассажирских коленей, согнувшись в три погибели, чтобы не стукнуться головой о низкий потолок, откатили неподатливую дверь и выпрыгнули на асфальт.

– Елки, ну и духотень! – пробормотала Надя, обмахиваясь ладонью. – Когда же дождь пойдет, а?! Дышать же нечем! Ф-фу, ужас!

Наташа подняла голову, задумчиво разглядывая небо. Сегодня звезды напрочь были затянуты плотным облачным покровом, совершенно не пропускавшим свет, что, впрочем, вовсе не говорило о приближении грозы, – поутру он, скорее всего, просто исчезнет, и солнце снова начнет поджаривать мир в положенный срок. Но пока ночь обещала быть темной. Время подходило к двенадцати, и окна в домах гасли одно за другим, лишь в некоторых бился голубоватый свет работающих телевизоров. Из диско-бара на площади летел магнитофонный голос какой-то певицы, с отчаянным усилием хрипевшей на начале второй октавы о разбитой любви.

К дому шли молча, поглядывая по сторонам, и Наташа чувствовала в Наде ту особую подобранность, которая всегда вырабатывается у людей, часто возвращающихся домой поздно ночью, когда может случиться все, что угодно. Насчет ночной безопасности никто из них иллюзий не питал, и в сумочке у каждой всегда лежало какое-нибудь простенькое средство обороны – шило или перочинный ножичек или, на худой конец, маленький баллончик лака для волос «Прелесть», который, если им удачно брызнуть во вражескую физиономию, действовал не хуже «Черемухи». Во дворах сегодня было тихо, и единственным звуком был перестук их собственных каблуков.

Но когда они подошли к Наташиному дому, тишина кончилась. Во дворе, ближе к дороге, рядом со скамейками, происходила великолепнейшая тинейджерская драка со всеми положенным звуковым сопровождением. Тут же, на этих скамейках, пребывали лица, в драке не участвующие, но заинтересованные, и из чьего-то магнитофона заполошно кричала Земфира, и звенели бьющиеся об асфальт бутылки, и кто-то из жителей дома надсаживался на балконе, требуя для себя спокойного сна и грозя милицией, и часть компании радостно с ним пререкалась.

– Вот уроды! – заметила Надя, осторожно держа свою и Наташину розы двумя пальцами, и посмотрела наверх, на темные окна Вершины Мира. – Э-э, мужто у нас уже спит! Можно еще погулять.

Наташа окинула взглядом хозяйски стоящий перед подъездом жигуленок и покачала головой.

– Нет. Дома и так черт те что творится, не хотелось бы еще больше все усложнять. Расставаться лучше культурно, без эксцессов, у меня и так уже нервы рваные из-за этой дороги.

Надя обернулась и внимательно посмотрела на погруженные во мрак платаны.

– Да, после того, что я знаю и что ты рассказала, смотрится жутковато, правда? Только отсюда плохо видно.

Она неожиданно повернулась и быстрым шагом направилась к дороге, поочередно покачивая руками – в одной – пакет с картинами и две розы, в другой – сигарета, и маленький огонек отчаянно мотался вперед-назад, разбрасывая по ветру искры.

Наташа кинулась следом с прытью, которой сама от себя не ожидала, и крепко схватила подругу за плечо.

– Ты что, ты куда?!!

– Пусти! – сердито сказала Надя и вывернулась, и неожиданно Наташа поняла, что Надя гораздо пьяней, чем ей казалось поначалу. – Посмотрю вблизи, только и всего! Научный эксперимент.

– Пошли домой! – Наташа почти кричала – за грохотом музыки и воплями ничего не было слышно. – Чего ты глупостями занимаешься?!!

– Нет, тебе точно надо лечиться! – отозвалась Надя, не останавливаясь. – Ну глянь – машин нет, под столб я становиться не буду, если тебя так уж это волнует! Не ходи за мной! Я просто хочу понять…

Она махнула рукой и ускорила шаг, Наташа, помедлив, неохотно пошла следом, и чем ближе она подходила к дороге, тем сильней ей хотелось схватить Надю и оттащить прочь, к подъезду, где их не достанет… Черт! и вправду – кто не достанет?!

Тем временем одинокая фигура в светлом костюме подошла к бордюру, осмотрелась и решительно шагнула вперед. Несколько быстрых шагов, и она на середине дороги и стоит неподвижно, настороженно оглядываясь.

– Надька! – свирепо крикнула Наташа, остановившись за бордюром. – Хватит валять дурака! Пошли домой!

Надя продолжала стоять, даже не шевельнувшись, и Наташе показалось, что она ее даже не услышала. В ней закипела злость и тут же сменилась удивлением. То ли день сегодня был другой, то ли из-за Нади, бесстрашно стоящей посредине того, что недавно вызывало у Наташи беспричинный страх, но сейчас дорога показалась ей просто дорогой. Горячий неодушевленный асфальт. А несчастные случаи есть несчастные случаи. Надо же было так забить себе мозги! Что тут страшного? Ничего. Ничего страшного. Все спокойно. Спокойно…

– Ну! И что?! – крикнула Надя, с трудом преодолевая грохот магнитофона, и развела руки в стороны, точно хотела обнять ветер. Ее волосы развевались, словно плащ колдуньи. – Ничего не слышу, ничего не чувствую! Столбы не рушатся. Конечно, меня задавят, если я буду торчать здесь достаточно долго! Смотри! Ничего не происходит! Ну что?! Теперь тебе не страшно?!

Ее голос едва заметно дрожал – то ли от сдерживаемого смеха, то ли от чего-то еще. Наташе хотелось ее убить. Экспериментатор хренов! Лишнее доказательство тому, что Надька – сумасшедшая.

Или, что сумасшедшая она сама.

Но ведь теперь не страшно, правда? Все спокойно. Это всего лишь старая дорога. Вот, шагни через бордюр. Подними ногу и опусти ее на асфальт – сначала одну, потом другую. Простое движение, правда? Выйди и убедись сама. Сделай ручкой своим глупым страхам. Ты же взрослый человек. Давай, выйди на дорогу и уведи с нее другого взрослого человека, который явно перепил.

– Ну, и что ты можешь сделать?! – вдруг с каким-то отчаянием завопила Надя и вскинула вперед и вверх руку с сигаретой – то ли нелепая пародия на нацистский салют, то ли еще более нелепый знак вызова. Наташу неожиданно разобрал смех. Надька, похоже, допилась до синих драконов, но все равно смешно. Черт, что это еще за сцена?! Ну просто вызов на дуэль! Наташа хихикала уже истерически и никак не могла остановиться и Надя в ответ смеялась с середины дороги – Наташа не слышала ее за музыкой, но знала, что та смеется. Господи, какой идиотизм! Поединок, а! Каково?! Надька – рыцарь. Пецарь, блин! На ристалище вызываются благородные пецари! Поединок на асфальтовых катках до первой поломки! Ой, мама!

– Пошли домой! – выдавила из себя Наташа между приступами хохота. – Пошли, слышишь?!! Ну хватит уже дурака валять!

– Иду, – крикнула Надя, повернувшись к ней лицом. – Не ходи сюда! Сейчас приду. Дорога тут как труба – такой ветерок душевный! Сейчас! Все равно машин не видно!

Конечно, в этой чернильной подвальной тьме машину будет видно издалека – длинные яркие лучи фар пронзят ночь, словно игла бабочку, и старый асфальт на мгновение превратится в драгоценное серебро…

Господи, как же орет этот магнитофон! Сейчас она не выдержит и разобьет его каким-нибудь булыжником, и тогда вместо одной будут две драки! И когда же они все заткнутся – ничего не слышно!

– Нет, пошли сейчас! – Наташа перешагнула через бордюр и направилась к подруге. – Надька, ешкин дрын, ну что ты в самом деле!!!

Рыцари будут биться тупым оружием?

– Наташка, уйди отсюда! Говорю же, иду! Не ходи, уйди!

Благородные рыцари готовы к поединку? По звуку рога…

По звуку…

Сделав шаг, Наташа вдруг застыла, и улыбка сползла с ее лица, и время потекло медленно-медленно, и она видела светлый костюм посередине дороги – так далеко посередине – Надя стояла к ней лицом – смутное пятно в темноте – и наверное что-то говорила, но ее не было слышно.

Ничего не происходит. Отчего же у нее такое чувство, будто ее провели? Будто перешагнув через бордюр, она нажала на какую-то скрытую пружину, и ловушка захлопнулась?

– …ходи, говорю же! Стой там! – Надя кричала во все горло, но крик звучал как далекий призрачный шепот. – Черт, сережку уронила!

Все равно машин не видно.

– …елки-палки, где ж она?!

По звуку рога…

Как же орет этот магнитофон!

По звуку…

Все равно машин не видно.

Вообще ничего не видно.

И не слышно!

Веришь ли ты в меня?

Крик выпрыгнул из ее горла, как испуганная птица – пронзительный и страшный – выпрыгнул словно сам по себе, без участия ее легких, одновременно с тем, как она почувствовала легкую вибрацию асфальта и едва слышный гул. Наташа метнулась – прочь с дороги, через дорогу, вперед – смела по пути в прыжке Надю, испуганно-удивленно взвизгнувшую, и вдвоем они с размаху шлепнулись на асфальт за бордюром. Секундой позже дорожный мрак сгустился и превратился в большую фуру, темную безличную громаду. Грузовик с ревом и дребезжаньем, почти потонувшем в грохоте музыки и криках, пронесся мимо скорчившихся за бордюром девушек, взметнув тучу пыли и сухих листьев, и Наташе, наполовину оглушенной, показалось, что она почувствовала еще что-то – словно всплеск дикой ярости, словно разочарованный вопль обманутого существа, и она так сжалась в комок, словно на нее вот-вот должно было обрушиться небо.