Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Только через пять минут она осмелилась поднять голову. Сложно было что-то увидеть в темноте, но Наташа знала, что сейчас дорога пуста.

Набирается сил для нового удара?

Время снова шло с обычной скоростью и все вроде бы вернулось на свои места, но Наташа не знала, сколько продлится эта мнимая безопасность.

Так или иначе, нужно было поскорей добраться до дома. Они лежали за бордюром, не на дороге, но это еще ничего не значит, потому что… Наташа вспомнила яркий солнечный день, одуванчиковую полянку и несущийся по тротуару грузовик. Пока они рядом с дорогой – безопасность – лишь иллюзия.

– Надя! – хрипло позвала она и закашлялась. – Надька!

Несмотря на музыку, ее услышали и ответили придушенно:

– Слезь с меня!

– Чего?

– Ты меня раздавишь!

Наташа приподнялась и села, и рядом на асфальте со стоном села Надя, интенсивно потирая ушибленные части тела.

– Вот козел! Кто ж ездит с выключенными фарами?! Тварь поганая! Черт, по-моему, я сломала руку!

– Да я тебе сейчас шею сломаю! – взвизгнула Наташа и набросилась на нее с кулаками, повалила обратно на асфальт. – Я тебя убью! Чего ты поперлась на дорогу?!! Что за выпендреж?!! Нас чуть не переехали! Ты понимаешь это?!

Надя, крича в ответ, что она теперь многое понимает, начала ее отпихивать, и несколько минут они шумно катались за бордюром, наугад колотя друг друга, но удары становились все слабее и слабее, и в конце концов они сели, обнялись и дали волю слезам. Обеих трясло мелкой дрожью, и рыдания больше походили на икоту. Компания неподалеку продолжала веселиться, не обращая на них внимания.

– Спасибо, – наконец сумела выговорить Надя, добавив к благодарности дробный стук зубов. – Как же я этот грузовик не заметила? Какой же идиот ездит ночью без света?!

– Надя, потом! – пробормотала Наташа, впиваясь пальцами в ее предплечья. – Все потом. Нужно уйти.

– Ты думаешь…

– Да! Ты можешь встать?

– Попробую.

Но светлое пятно, которым в темноте виделась ей Надя, вместо ожидаемого движения вверх поплыло куда-то в сторону, и Наташа поспешно протянула руку, тщетно пытаясь его остановить. Музыка неожиданно заглохла, крики оборвались, и они оказались в пугающей тишине.

– Ты куда?! – в панике взвизгнула Наташа.

– Картины… Я их уронила.

– Хрен с ними, я тебе новые нарисую! Вставай!

– Их нельзя тут оставлять…ага! – в голосе Нади послышалось легкое торжество, и раздался слабый шелест пакета. – Все, пошли.

Они с трудом поднялись, цепляясь друг за друга, и замерли, прислушиваясь. После недавнего грохота было слишком тихо, и шум ветра походил на дыхание кого-то огромного, затаившегося среди тьмы. Держась за руки, словно маленькие девочки, заблудившиеся в каком-то страшном месте, Наташа и Надя с тоской смотрели на дом. Он был совсем рядом, почти сразу за дорогой, шириной в несколько метров, но им казалось, что от дома их отделяет пропасть.

– Нужно бегом, – сказала Надя решительно, и Наташа чувствовала, как рука подруги вздрагивает в ее пальцах, словно сердце. – Все, давай!

Они пересекли дорогу на рекордной скорости, едва касаясь ногами асфальта, пронеслись через двор, одновременно нырнули в подъезд, при этом чуть не застряв в дверях, и только на спасительной площадке четвертого этажа Наташе перестало казаться, что вот-вот кто-то схватит ее сзади.

Она не стала тратить время на поиски ключа, вонзила палец в звонок и нажимала на кнопку до тех пор, пока в коридоре не зашлепали тапочки (слава богу, Пашка дома!). Заскрежетал замок, дверь приоткрылась, выбросив на площадку желтоватый клин света и в образовавшуюся щель высунулась взлохмаченная Пашина голова.

– Ты вообще за временем… – начал было он негодующе, как и подобает оскорбленному мужу, но Наташа, не дав ему договорить, втолкнула его в коридор, влетела в квартиру, следом заскочила Надя. Вместе они с грохотом захлопнули за собой дверь и привалились к ней, тяжело дыша. Разглядев их при ярком свете лампы – взлохмаченных, исцарапанных, грязных, в крови, Паша воскликнул с отчаянием человека, каждый вечер убирающего со своей дороги бревно и каждое утро находящего его на прежнем месте:

– Что теперь случилось?!!

– Какой-то придурок нас чуть не переехал! – Наташа сбросила босоножки и опустилась на банкетку, с тоской разглядывая треснувшее по шву платье. – Пашка, кофе у нас есть? А еще лучше водка!

– Откуда водка?! – удивился Паша со скептицизмом, сквозь который явственно пробивалось сожаление, и спохватился: – Вы где были?!

– Пиво пили! – сердито буркнула Надя, пытаясь повесить пакет с картинами на крючок, но руки у нее тряслись так, что, сделав несколько попыток, она просто прислонила его к стене. – Какая разница где?! Нас чуть по дороге не размазали, а ему интересно, где мы были! Черт! Наташка, есть вода? Я сейчас кровью себе весь костюм измажу! Ну и шваркнула ты меня!

– Фура б тебя не так шваркнула! Ох! – Наташа встала, на что сейчас же возмущенно отреагировало разбитое колено.

– А цветы откуда? Вы что – с праздника? – Паша снова попытался занять в разговоре ведущую линию. Наташа опустила глаза и, не сдержавшись, захохотала, увидев, что Надя все еще сжимает в руке две измочаленные розы и смотрит на них с каким-то тупым изумлением, словно не понимая, откуда они взялись. Надя присоединилась к смеху с истеричной готовностью, прижавшись к двери и закинув голову.

Поняв, что сейчас бесполезно о чем-либо их расспрашивать, Паша отнял у Нади цветы и втолкнул обеих в ванную, открутил кран до упора, и во все стороны полетели ледяные брызги.

– Отмывайтесь! Е-мое, вам в больницу надо!

– Хоррошо, что н-не в мморг! – с трудом проговорила Надя, давясь словами. – Все, костюму хана!

Она села на бортик ванны, осторожно смочила водой руку, на которой кожа была содрана так, словно по ней хорошенько прошлись наждаком, и зашипела от боли.

– Пашка, бинт принеси из аптечки! – крикнула Наташа, склонившись и внимательно разглядывая свое колено. – И мазь там была… «Левомеколь», кажется! И ножницы! И халаты мои принеси!

– А где они?!

– Быстрей давай!

Паша умчался, и через несколько секунд из комнаты долетел грохот и звон аптечных пузырьков. Наташа повернулась и с тревогой посмотрела на Надину руку, из которой длинными нитями вымывалась кровь.

– Перестань так… сейчас Пашка принесет… эх, вату я вчера не купила! Приложилась ты качественно!

Надя мотнула головой.

– Заживет. Главное, что не правая, а то мне завтра… Ты скажи, зачем ты полезла на дорогу, я же тебе… – но тут прибежал Паша с аптечным ящиком, явно отчаявшись найти в нем то, что нужно, и она раздраженно поджала губы.

Через полчаса девушки, забинтованные, мокрые и слегка успокоившиеся, сидели на кухне, переодетые в халаты, и, обжигаясь, глотали горячий, пахнущий дымом кофе. Паша примостился на табуретке между ними, разгневанный и одновременно растерянный, словно Дед Мороз, у которого дети в качестве новогоднего подарка попросили анашу.

– Вы хоть номер запомнили? – вопросил он сердито, и Наташа, глотнувшая слишком большую порцию, подавилась и расплескала кофе по столу.

– Какой номер?! Ты в окно выглянь – темень какая! У нас же не инфракрасное зрение!

– Так он совсем без света ехал что ли? Вот му…к! Погоди, а что вы там делали?!

– Сережку искали! – Надя нежно оглаживала свою забинтованную руку. – Сережку я потеряла. Ветром унесло. Ветер видишь какой?

От Наташи не укрылся взгляд, который Паша кинул на Надю – недоверчивый и одновременно смущенный, словно она произнесла какую-то редкостную пошлость.

– А до этого вы где были?!

– В музее. Я Наташку попросила со мной сходить. Помочь надо было. У нее все равно выходной.

– Так это в музее так красиво наливали?

– Юбилей у музея был. Празднества. Отказываться неудобно. Еще запрут в запасниках на месяц.

– Ясно, – Паша неожиданно успокоился. – Сигареты у вас есть?

– Сумку мою принеси из коридора, – Надя положила руки на стол, глядя на подрагивающие пальцы. – Не могу. До сих пор колотит.

– Реакция, – заметил Паша. – Конечно! Да вы обе зеленого цвета!

– Какого цвета?

– Зеленого. Вам сейчас кофе, что черепахе горчичники! Слушайте, может я сбегаю, там через дорогу круглосуточный…

– Нет!!! – вскричали Надя и Наташа одновременно и так громко, что испуганный Паша плюхнулся обратно на табуретку, с которой было встал.

– Чего орете?!

– Денег нет, – сказала Наташа торопливо. – Совсем нет денег!

– А…

– И у Надьки нет! Да и не хотим мы! Хватит и кофе! И вообще спать пора. Нам же на работу завтра. Времени сколько?

– Начало первого.

– Ну, вот видишь. Сейчас, мы кофе допьем, покурим и все. Спать! Надька, я тебе на диване постелю.

Паша недоуменно пожал плечами, пробормотал: «Ну, как хотите», – и удалился. Проводив его взглядом и подождав, пока он не скрылся в комнате, Надя вскочила, быстро прикрыла кухонную дверь и шепотом спросила:

– Так зачем ты вылезла на дорогу? Я же тебе сказала – не ходи!

– Если б я не вылезла, мы с тобой тут не сидели так мило! – огрызнулась Наташа, не понимая ее возмущения.

– А тебе не приходит в голову другая мысль?

– Какая?

– Если б ты не вылезла, то ничего бы и не было?

– Что?! – Наташа изумилась. – Ты что, с ума сошла?! Думаешь, грузовик бы не поехал тогда по дороге?!

– Поехал бы, отчего же. Только фары бы у него горели. Я же стояла посередине дороги, помнишь? Ты тогда не могла видеть, а я видела вдалеке свет от фар. А потом они погасли, и я подумала, что машина остановилась или свернула во двор. Ничего же не было слышно, помнишь? Вот я и отвернулась тогда. А они просто погасли, понимаешь?

– Ну и что?

– А то, что они погасли, когда ТЫ на дорогу вышла!

Наташа замахала руками, точно отбивалась от стаи комаров.

– Подожди-подожди! Я-то могу поверить что с этой дорогой что-то не так, что она… что на ней легко погибнуть… я в этом убедилась. Но ты что хочешь сказать – что она за мной охотится, что ли?! Да и вообще это могла быть другая машина! Надя, это даже не смешно?!

– А кто смеется?! Ты подумай сама! В четыре года тебя здесь чуть грузовик не задавил – раз? Недавно столб на тебя обрушился – два? И сегодня…

– Ну, сегодня-то мы были вместе…

– …с тобой! Когда я вышла на дорогу одна, я просто хотела проверить все наработки. Мне все это, естественно, казалось бредом. Теперь не кажется. Но ведь все началось, когда на дорогу вышла ты!

– А может она просто ждала, чтобы побольше народу… – Наташа осеклась, и они с Надей посмотрели друг на друга испуганно. Потом Надя медленно произнесла:

– Ты понимаешь, что мы с тобой уже говорим о ней, как о человеке?

Наташа мотнула головой – то ли в знак отрицания, то ли соглашаясь, и решительно встала.

– Я иду спать! И твой сегодняшний эксперимент – совершенно дурацкая затея! Чудо, что мы вообще остались живы!

Надя переплела пальцы и посмотрела на нее исподлобья.

– Вот именно, чудо! Как ты узнала о грузовике?

Наташа пожала плечами.

– Не знаю. Наверное, интуиция.

– Вот слово, которое я ненавижу! Ты же сама говорила, что дорога тебе не нравится! Тебе не кажется, что между вами есть какая-то связь?

– Надя, пойдем спать, – сказала Наташа с тоской. – Ничего мне не кажется. Я уже ничего не понимаю. Но к этой дороге я больше близко не подойду! Это я тебе обещаю! Если еще хочешь делать свою передачу – делай. Но я тебе тут не помощник. Расследуй, делай что хочешь. Только не ходи на дорогу ночью. Ты видела, чем это сегодня закончилось. Случайность это была или нет – не знаю, но в следующий раз, может быть, оттолкнуть тебя будет некому.

Надя вздрогнула, словно Наташа была гадалкой, только что предсказавшей ей какую-то ужасную судьбу, но продолжала смотреть упрямо.

– Я все равно узнаю, – заявила она. Наташа отвернулась и открыла дверь кухни.

– Пойдем спать!

Но позже, поудобней устраиваясь на кровати, под мерное мужнино похрапывание, Наташа снова обдумала слова подруги. Если это был тот самый грузовик, действительно немного странно. Немного странно – и все. Но как объяснить то странное чувство – словно торжествуя захлопнулась ловушка, когда она перешагнула через бордюр – словно кто-то только этого и ждал? А тот невидимый и неслышный всплеск гнева, когда они ускользнули от смерти? И еще то, о чем они с Надей не говорили – Наташа даже не знала, почувствовала ли подруга то же самое, что и она – когда они падали за бордюр на противоположной стороне дороги, ей показалось, что они словно пролетели сквозь какую-то упругую стену, пытавшуюся отшвырнуть их обратно под колеса грузовика. Хотя, скорее всего это была лишь игра воображения, распаленного страшной опасностью – ведь они были совсем рядом, совсем рядом! Она снова ощутила порыв ветра от промчавшейся рядом фуры.

Все условия: темная ночь, грохот музыки и шум драки и… дорога, затаившаяся во мраке, словно тарантул в своей норке. Светлое пятно Надиного костюма, рука с огоньком сигареты, поднятая вверх и вперед, словно в немом вызове… Благородные рыцари…

Вызов приняли, но не от нее.

Благородные рыцари будут биться насмерть?

Веришь ли ты в меня?

Кто-то ждет ее там. Ждет терпеливо. Ждет давно.

Но ведь были и другие. Венки на столбах. Множество других. А она тогда здесь еще даже не жила.

Хищники убивают ради еды. И ради своей безопасности убивают то-же.

Господи, какой бред! Ни под каким видом она больше не станет слушать Надю! Ни за что! Надя как была фантазеркой, так и осталась. Вот во что теперь превратились сказочные коврики! Если дорога – злое место, то для всех! И, кстати, не стоит забывать, что мистического злато не существует. Зло там, где люди. Всегда так было. А разве человек может сделать что-то подобное дороге? Нет? Значит, и дороги нет? Случайности?

Мы приветствуем благородных рыцарей…

Мы ждем.

Когда Наташа уже засыпала, ее мысли вдруг перекинулись на картины с выставки. Неволин. Была ли эта дорога при нем?

А что Неволин? Несчастный человек, все скормивший своему искусству, которое потом обливали грязью, уничтожали. Как это, должно быть, больно, когда уничтожают твои картины!

Но сквозь жалость, сквозь густеющую пелену сна в облике давно погибшего художника все отчетливей и рельефней проступала какая-то неумолимая жестокость, что-то затаившееся и темное, как карандашные штрихи в глазах недавно нарисованного портрета.

Часть II
ПАДЕНИЕ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

То, что людьми принято называть

судьбою, является, в сущности, лишь

совокупностью учиненных ими глупостей.

А. Шопенгауэр

– Толян, не крутись! Мне нужно все время видеть твое лицо!

– Натаха, слушай, что – обязательно с утра, да? Да я ж… может сначала я подлечусь чутец, а? Дай на микстуру, а я потом приду, да. Приду, да, чесслово!

– Придешь, ага! Принесут тебя! Нет! – безжалостно ответила Наташа и сделала кистью несколько мазков. Потом отступила на шаг и хмуро посмотрела на то, что получалось на оргалитном прямоугольнике.

– Наташ… ну нельзя же так! Ну дай, а! Что ты как… реквизитор какой-то?!

Наташа, не удержавшись, фыркнула.

– Инквизитор, Толя!

– Инквизитор, – покорно повторил Толян, беспокойно ерзая на стуле, – худой мужчина с редкими кошачьими усами и землистым цветом лица. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, хотя Толян едва-едва перешагнул тридцатилетний рубеж – крепкая и обстоятельная дружба с вино-водочными изделиями позволила его телу без всяких научных изысканий и машин совершить путешествие в будущее, где ему было как раз пятьдесят.

В комнате, где он сидел, царил кавардак – выдвинутые ящики, разбросанные бумаги и краски. Ближе к окну стоял этюдник, словно странное трехногое насекомое. Из-за отсутствия других вариантов Наташа превратила комнату в свою мастерскую, и Паша согласился с этим настолько легко, что это вызвало у нее подозрение. В комнате витала смесь запахов скипидара и олифы, которыми Наташа разводила краски, и эти запахи отчаянно боролись со стойким запахом перегара, исходившим от Толяна мощными волнами.

Наташа не смогла бы точно объяснить причину, побудившую ее избрать первой живой натурой именно дворника или, как его любил называть Паша, работника метлы и стакана. По идее, для начала следовало бы нарисовать собственного мужа, но Паша отчего-то казался ей материалом неинтересным – не было у него внутри ничего яркого, ничего такого, что бы ей хотелось перенести на свою картину. Поэтому, когда Паша осведомился, почему она выбрала именно Толяна, а не, например, его, Наташа отговорилась редким присутствием Паши дома – вряд ли бы муж счел определение «бесцветный» за комплимент.

Заполучить Толяна для работы было достаточно просто, пообещав выделить средства на бутылку. Толян оказался натурой беспокойной – постоянно вертелся, ворчал, жаловался то на жажду, то на головную боль, но, в общем, занятие ему нравилось. На третий день, впрочем, энтузиазма у него поубавилось, особенно когда Наташа поймала его ранним утром, почти сразу после того, как он закончил работу.

Хозяин павильона, где она работала, изменил график, наняв еще одного продавца, и теперь Наташа три дня торговала, а три отдыхала – соответственно, сократилась и зарплата (ненадолго, Наташенька, ненадолго, только до осени! – пропел Виктор Николаевич, проверяя в очередной раз выручку). Сегодня был последний выходной, и ей хотелось закончить картину, но Наташа понимала, что торопиться нельзя, поэтому намеревалась проработать с Анатолием хотя бы до середины дня. Уговорить его было нелегко, и ей пришлось пообещать двойную оплату. Паше это, само собой не понравилось, но и тут он ничего не сказал. В последнее время с ним происходило что-то странное – домой он приходил рано, помогал по дому, не увиливал ни от разговоров, ни от постели, и Наташа уже несколько раз с искренней тревогой спрашивала, что у него случилось и хорошо ли он себя чувствует.

После встречи с Лактионовым и случая на дороге Надя пропала – не звонила, не заходила как обычно – уже неделю от нее не было никаких известий. Наташа звонила ей много раз, но дома трубку никто не брал, а на работе она всегда получала один и тот же лаконичный ответ: «На съемках». Отсутствие Нади, без разговора с которой раньше не проходил почти ни один день, огорчало Наташу, ей не хватало подруги, и это было единственным, что мешало ей спокойно погрузиться в работу. Лактионов звонил неоднократно, настойчиво добиваясь встречи, но Наташа отговаривалась отсутствием времени, и, судя по всему, Игорь Иннокентьевич понимал, что она отговаривалась, но попыток не прекращал.

– Толька, ну сделай ты нормальное лицо! Что ты как на похоронах?!

– А ты выпей, сколько я вчера, и тогда…

– Давай, мне работать нужно! Я хочу сегодня закончить.

Толян расплылся в болезненной похмельной ухмылке, и Наташа невольно вздрогнула.

– О, господи! Что ты рожи корчишь. Сиди как всегда сидишь! С повседневным лицом!

– Ладно, – ответил Толян, и с выражением его лица случилось что-то вовсе уж невообразимое. Наташа вздохнула и поменяла кисть, пробормотав: «Вот же послал бог Джоконду!» Мягко и успокаивающе тикали настенные часы (еще одно доказательство того, что с Пашей что-то случилось – взял и починил), создавая ощущение уюта, на кухне сердито бормотал кран, с улицы доносились собачий лай, шум машин, звон молочного колокольчика и детский крик – привычная звуковая ткань, не меняющаяся изо дня в день уже много-много лет.

– Все, Толя, я начинаю работать, – сказала Наташа как-то отрешенно, словно разговаривала сама с собой, и дворник вымученно застыл на стуле – из двухдневного опыта он уже знал, что теперь обращаться к Наташе бесполезно – все равно не услышит.

Нынешний процесс работы над картиной и удивлял, и завораживал Наташу. Если раньше она осознавала, что происходит вокруг, отвлекалась на посторонние звуки и события, могла прерваться на сигарету или какую-нибудь еду, просто пойти погулять, то теперь, когда она действительно уходила в работу, все окружающее исчезало. Она словно оказывалась в другом мире, состоявшем из двух частей – натурщик и оргалитная поверхность, и двигались только три вещи – ее глаза, ее рука и ее мысли – остального тела просто не существовало, будто она превращалась в некое иное существо, для которого вся жизнь была сосредоточена в том, чтобы увидеть и нарисовать. Рука становилась обнаженным нервом, чутко реагировавшим на прикосновение кисти к оргалиту, пропускавшим через себя мельчайшие частички зрительной информации и мысленных образов, и оргалит чудесным образом оживал под кистью. Теперь, работая, Наташа чувствовала себя богом, создающим человека. Она больше не видела в людях исключительно покупателей, теперь она видела в них ничто более глубокое – настолько глубокое, что это пугало ее. И приходилось старательно отбрасывать абсолютно все мысли о неволинских картинах, чтобы создавание не превратилось в подражание.

Время, как и все остальные физические измерения, исчезало тоже – она могла наблюдать за его движением только по перемещению теней и солнечных лучей. Наташа работала, забыв обо всем, и сообразила, что что-то не так, лишь, когда одна половина ее мира исчезла, и, вернувшись в реальность, она обнаружила, что Толян больше не сидит на стуле, а стоит рядом и трясет ее за плечо. Она вздрогнула, приходя в себя, и в ее сознание ворвался пронзительный телефонный звонок.

– Натаха! Ау! Телефон!

Судя по Толиному виду, он повторил это уже не раз. Наташа рассеянно кивнула, положила кисть и вышла из комнаты, дворник вылетел следом как ошпаренный, рванул дверь туалета и запер ее за собой с блаженным вздохом.

– Наташенька? Добрый день! – сказала трубка мягким вкрадчивым голосом Лактионова. – Вы так долго не подходили, я уж думал, снова не застану вас.

– День?! – Наташа изумленно взглянула на часы – да, действительно, шестнадцать ноль-ноль. Она проработала без перерыва почти восемь часов. Бедный, бедный Толян! И как еще он столько продержался?!

– Я оторвал вас от работы?

– Вообще-то да, – ответила Наташа не слишком-то любезно, недовольная тем, что ей помешали. Лактионов, очевидно, почувствовал это, потому что в его голосе зазвучали извинительные нотки:

– Я понимаю, что вы – девушка крайне занятая, поскольку мы так и не смогли с вами увидеться, – тут в голосе скользнула явная насмешка, – но все же я подумал, что мое предложение могло бы вас заинтересовать. Выставка сегодня работает последний день – послезавтра мы уезжаем. Может, вам захочется еще раз взглянуть на картины – вряд ли вам еще выпадет такая возможность, ну, разве что если вы приедете в Петербург, а мне отчего-то кажется, что в ближайшее время этого не будет… хотя… все зависит от вас.

– Послезавтра?! – воскликнула Наташа, пропустив шпильку мимо ушей. Только сейчас она осознала, как быстро пролетело время. А ведь она собиралась еще раз сходить в музей, и вот, теперь уже не получится. От разочарования у нее даже заныло в груди. – Послезавтра, – повторила она тихо. – Как жаль, я действительно хотела еще раз посмотреть.

– Так вы пойдете? – спросил Игорь Иннокентьевич нетерпеливо. – Не отказывайтесь сразу, подумайте. Может, вы меня боитесь? Напрасно. Я не нападаю на женщин, они сами идут со мной под руку, – и снова невидимая снисходительная улыбка. «Эге!», – подумала Наташа, но вслух сказала:

– Но ведь уже четыре. Музей скоро закроется.

– Ну и что? Для избранных многие двери очень долго остаются открытыми. Ну так что, Натали? Позвольте мне еще раз на вас посмотреть. Обещаю, я буду держать руки в карманах.

– В прошлый раз у вас карманов не было, – вырвалось у Наташи прежде, чем она успела прикусить язык, и Игорь Иннокентьевич засмеялся.

– Я заеду за вами через полчаса, – сказал он таким тоном, словно Наташа уже согласилась. – Скажите куда.

«В музей. Только в музей. Только туда и обратно. Все».

Наташа объяснила, как проехать к ближайшей к ее дому троллейбусной остановке (еще не хватало, чтобы ее у подъезда забрала шикарная машина – вот так было бы топливо для работы соседских языков!), быстро сказала «До свидания!» и так же быстро положила трубку, боясь, что тут же откажется. Неволин. Это из-за Неволина. Только ради него. Вернее, его картин.

Она вернулась в комнату. Толян с несчастным видом стоял в проеме балконной двери и курил, заполняя все вокруг тяжелым запахом дешевой «Примы». Одна его рука нежно растирала затекшую спину. Наташа посмотрела на него осуждающе, но взгляд пропал впустую. Тогда она подошла к стоявшей на этюднике картине, и тут ее словно ударило током – картина будто вспыхнула перед глазами – ощущение радостное, бурное и в то же время опустошающе-тяжелое. На мгновение она почувствовала себя пустой мушиной шкуркой, высосанной пауком.

Картина была закончена.

Наташа медленно опустилась на стул, не отрывая от картины взгляда и пытаясь осознать, что она создала. Картина удалась, она была великолепна, она была живой – это Наташа чувствовала, знала, – но так же, как и от нескольких предыдущих, так же, как и от картин Неволина, от нее тянуло темнотой, тянуло чем-то плохим, что бросалось в глаза резко и неприлично. Нет (и это не мания величия), ей даже показалось, что концентрация отрицательного на ее картине была даже сильнее и ярче чем на Неволинских, и это ей неожиданно понравилось – темное, запретное притягивало, оно желало обладать, и, право же, противиться ему было совсем неохота.

– Ну все, Толя, ты совершенно свободен, – тихо сказала Наташа и начала собирать кисти. Толян старательно затушил окурок в пепельнице – он никогда ничего не бросал на улицу – и повернулся к ней.

– Что – все? Совсем все? Ну-ка, дай поглядеть.

– Лучше не стоит. Я же тебе говорила, что рисую в особой манере, и ты не поймешь… – но как она не загораживала собой картину, Толян решительно отодвинул ее в сторону, оглушив перегарной волной, и посмотрел на свой портрет.

– Мать моя женщина! – вырвалось у него. – Это кто?! Что за отврат?!

– Я же тебя предупредила. Это ты, Толя.

Толян наклонился, вглядываясь в картину внимательней.

– Чухня! Я нормальный мужик, а тут пень какой-то чикалдыкнутый! Не, ну нарисовано клево, ничего не скажешь! – он повернулся к ней, одновременно показывая на картину пальцем. – С душой нарисовано, прихватывает. Тут ты, Натаха, череп! Только не я это! Тут какой-то распоследний алкабас, а я-то… ну, посиживаем душевно, но не так же…

Наташа, не выдержав, засмеялась.

– Толя, я же тебя предупредила! Я работаю в особой манере, и картины не следует воспринимать под обычным углом.

– Значит, это все-таки я? – хмуро спросил Толян, отходя от картины подальше, словно ожидал от нее какой-нибудь каверзы.

– Смирись, Толик. И запомни – в искусстве все по другому, портреты следует оценивать совсем не по сходству, а по вложенному в них смыслу, картины – это как книга – их нужно суметь прочитать и понять, картины – зеркало не для лица, а для души, для сердца.

После ее слов Толян помрачнел еще больше.

– То есть, значит, я в нутрях такой, так?

– Ой, слушай, иди уже! – Наташа махнула на него рукой, потом вспомнила о деньгах, которые Толян честно отсидел на ее стуле, и вышла из комнаты за кошельком.

Когда она закрывала сумку, в дверь позвонили. Наташа радостно кинулась к двери – отчего-то ей показалось, что пришла Надя. Но когда она открыла дверь, за ней стояла лишь пожилая соседка по площадке.

– Наташенька, ты понимаешь, мне тут в магазин сходить надо, а у меня деньги только в моей черной кассе остались. Я скажу Анжеле, что заняла у тебя полтинник, а она тебе завтра занесет, хорошо? А я потом заберу. А то она иногда все выгребает – ни копейки не остается. Не хочу, чтоб она знала про деньги.

– Лидия Петровна, мне ваши интриги надоели! – сказала Наташа сурово. Соседка усмехнулась.

– Вот вырастишь своих детей – не так поинтригуешь! Ну, так что, я говорю ей?

– В последний раз! – предупредила Наташа, закрывая дверь. – Пора вам уже вовлекать в конспиративные игры и двенадцатую квартиру.

Покачав головой, она вернулась в комнату. Толян стоял у окна, отрешенно глядя вдаль, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. В его пальцах снова дымилась «Прима».

– Ну вот, держи! Толик, ты меня так выручил – век не забуду! И не обижайся ты насчет картины – это все равно что кривое зеркало.

– Да, да, – рассеянно пробормотал дворник, глядя на деньги как-то недоуменно, словно не мог понять, что это такое. Наташа взяла его безвольно повисшую руку и вложила в нее деньги, и тут его пальцы ожили и сжали купюры крепко-накрепко, и усы Толяна приподнялись в довольной улыбке.

– Все! – сказал он торжественно, прижимая заработанное к сердцу, словно нежно любимое дитя. – Пошел. Если еще че надо будет, свисти. И вы…это… прекращайте с Пашкой окурки за перила швырять – задолбался выметать уже.

– Прости, машинально получается, – покаянно призналась Наташа, открывая ему входную дверь. – Больше не будем. А ты смотри, Толик, как на тебя сегодня позирование хорошо подействовало – цвет лица улучшился и выглядишь ты совсем не похмельно.

Толян и вправду выглядел значительно лучше, чем утром, когда они только начали работать, и казался значительно помолодевшим – очевидно сказалось восьмичасовое воздержание.

– Да, – согласился он, задумчиво осмотрев себя в зеркало, – вроде бы отпустило. Ну, это дела не меняет. Да, Натаха, если мою буханку увидишь – ты мне денег не давала. Скажешь, сидел бесплатно. Задрала она меня уже!

Наташа, смеясь, кивнула, ловко увернулась от длинных рук, собравшихся было заключить ее в прощальные объятия, и закрыла за ним дверь. Посмотрела на часы и начала неторопливо собираться.

Уже перед самым выходом, написав Паше записку на тот случай, если он вернется раньше нее, Наташа бережно отодвинула этюдник в угол комнаты, закрыла балкон, задернула шторы и затем на несколько минут задержалась у портрета. Бледный образ казался призраком в полумраке комнаты, фон картины и освещение чудесным образом совпали, и призрак словно висел в воздухе, глядя мутно и неподвижно налитыми кровью глазами. На секунду Наташе подумалось: протяни она руку, и та пройдет сквозь «Толяна» беспрепятственно, не встретив ничего на своем пути, как сквозь пучок лунных лучей.

– Ну, пока! – сказала она портрету и вышла из квартиры, стараясь отделаться от странного чувства, что портрет рад ее уходу, желая остаться тет-а-тет с тенями за задернутыми шторами.

Несмотря на то, что день уже плавно перетекал в вечер, на улице все еще стояла пыльная жара, бездонное небо было безнадежно пустым и увядшие листья деревьев обвисли в неподвижном душном воздухе. Казалось, что город чьей-то злой волей перенесен в неведомую пустыню, которой дожди лишь снятся, а зной вечен. Поток машин сливался в бесконечную дрожащую ленту раскаленного металла, за железным забором рынка деловито сновали покупатели, и Наташа невольно поежилась, представив, каково продавцам целый день сидеть на таком солнцепеке да еще и за гроши (а ведь у некоторых нет ни навесов, ни зонтиков).