Текст книги "Искусство рисовать с натуры (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Да что случилось?! Ты из-за Нади, да?

– Славка, прости меня!

– Да ерунда, чего там!

– Мне придется тебе такое рассказать…

– Давай-ка поедем, лапа, домой – там рассказывай хоть до утра. Спать мне уже все равно, чувствую, сегодня не светит, так что…

– Ты теплый, – вдруг непоследовательно заметила Наташа, прижимаясь лицом к его груди. Слава обнял ее крепче, и от этого ей вдруг стало как-то удивительно спокойно, мысли перестали метаться в голове, и все сделалось четким и ясным. Да, ей придется рассказать обо всем Славе, но согласится ли он ей после этого помочь – неизвестно. Но нужно, чтобы Слава был рядом. Все время был рядом. Иначе она просто сойдет с ума. Неожиданно Наташе стало стыдно, будто она потянулась к чужому кошельку.

– Замерзла? Вроде жара такая… А ты часом не заболела ли?

– Э, народ, ну мы едем или где?! – в открытую дверь высунулся сонный водитель. Слава махнул на него рукой, точно отгонял муху.

– Да, едем, едем! Все, Натаха, полезай!

На заднем сиденье было удивительно уютно, хотелось свернуться калачиком, прижавшись к чьему-нибудь плечу и покачиваясь в такт движению машины, и слушать, как шуршат шины по асфальту и ревет мотор. Так приятно было ехать по обычной дороге, ничего не боясь… Но Наташа села прямо, плотно сжав колени и вцепившись пальцами в сумку, и, отвернувшись от всего, равнодушно смотрела в темное окно. Водитель включил «Мумия Тролля» и, барабаня пальцами по рулю, подтягивал:

– Ка-ак тебе па-авезло… у! Пам-пам-пам-пам-пам-пам… ма-аей не-эве-эсте!

Слушая его, Наташа ощутила жуткую зависть. Этот человек даже не подозревал, как он счастлив сейчас по сравнению с ней. На мгновение она подумала, что могла бы обменять все свои знания, весь талант, всю свою значимость на простую возможность беззаботно подпевать чьей-то песенке и не думать о том, как много теперь от нее зависит и что еще может случиться.

Машину тряхнуло, Наташу подбросило, она сильно стукнулась загипсованной рукой о Славку и взвыла: рука вдруг, словно проснувшись, остро отреагировала на удар, и где-то под гипсом зазмеились тонкие огненные струйки.

– Ой, прости, – сказал Слава, хотя совершенно ни в чем не был виноват. Наташа молча положила голову ему на плечо. Он просунул руку между спинкой сиденья и ее спиной и обнял, надежно придерживая. – Давай, держись, сейчас приедем – пойдешь баиньки.

– Славка, как хорошо, что ты остался сегодня, – пробормотала Наташа. – Как хорошо, что ты приехал за мной. У меня же теперь совсем никого нет.

– Совести у тебя нет, в первую очередь! – заметил Слава холодно. – Я проснулся – в доме темень, никого нет – это в три-то часа ночи! Чуть с ума не сошел, понять не мог, куда ты подевалась! Надька… теперь эта еще пропала! Думать же нужно! Хотя бы иногда! Можно было разбудить, сказать, записку оставить, наконец!

– И ты бы поехал со мной, – отозвалась Наташа. – Слава, ты очень хороший, но ты мне там бы все испортил. Ты и сам это поймешь, когда я тебе все расскажу.

– Ты вовремя позвонила. Я ждал, ждал, уже собрался уходить на поиски, знакомого одного напряг тебя искать – у него машина…

– Я думала, телефон разбился.

– Да нет, работает, я в нем поковырялся немного… Слышь, друг, сигаретку не отломишь?

– На! – сказал водитель не оборачиваясь и протянул ему пачку вместе с зажигалкой. – Завтра мы иде-о-ом… па-пам… тратить все твои-и…де-эньги!

– Скоро приедем, – пробормотал Слава и зевнул. – Скоро…

Наташа закрыла глаза, чувствуя, как он рассеянно гладит ее по волосам, и за всю дорогу больше не проронила ни слова.

* * *

– Теперь… что ты скажешь? – спросила Наташа охрипшим от долгого рассказа голосом.

Она прислонилась к застекленной балконной двери и смотрела на платаны, которые сегодня казались отчего-то потрепанными – стояли угрюмые, свесив в неподвижный утренний воздух желто-зеленые листья. Небо, неряшливо усыпанное клочьями облаков, еще хмуро серело, не торопясь окрашиваться в обычную яркую и чистую летнюю лазурь. Утро уже наступило, но ночь еще бродила где-то рядом, подбирая забытые тени и звезды.

В квартире не горела ни одна лампа, но света с улицы еще не хватало, чтобы разогнать полумрак, и все предметы казались бесцветными и угловатыми. Прочтя письма, Слава выключил торшер и теперь сидел на диване, откинувшись на спинку, ждал чего-то, но Наташа не знала, чего именно. Она не смотрела на него. Ей было страшно.

– Что ты теперь скажешь? – вопрос, споткнувшись о молчание, снова повис в воздухе. – Слава?!

– А что ты хочешь услышать? – хрипло отозвался Слава, и Наташа, вздрогнув, обернулась и посмотрела на него. – Да, все зависит от того, что ты хочешь услышать.

Он выпрямился, скрипнув диванными пружинами, прижал ладони к голове и несколько раз подергал ее, точно проверяя, хорошо ли она прикреплена к шее. Усмехнулся.

– Ты так спрашиваешь, точно от моего ответа зависит – окажется все это правдой или нет, – Слава провел ладонями по лицу, потер глаза. – Нет, Наташ, я не могу сказать, что я верю в это – согласись, все слишком фантастично, чтобы можно было поверить, когда на тебя вот так вот это обрушили. Но я и не могу сказать, что не верю. Надька, конечно, была большой фантазеркой, но вот ты этим качеством, насколько мне известно, никогда не отличалась. Так что… что-то среднее. Тебя устроит?

– Слава, если б я знала, чем все…

– Вот чего никогда не любил, так это оправданий, – перебил ее Слава резко и встал. – Чего теперь-то… когда все уже сделано. Все хороши были, Наташ, все. Ты знаешь, Надя ведь показывала мне те твои рисунки. Честно скажу, мне было не по себе. Такое странное ощущение, знаешь… холодное какое-то, липкое… бр-р! – он передернул плечами и закурил, и от маленького красного огонька сигареты в комнате вдруг стало как-то удивительно уютно. – И если ты говоришь, что те рисунки были пустяками… то не хотел бы я увидеть твои последние работы… особенно, портрет этого… Толя его зовут, да? Бедняга! Теперь-то понятно, чего ты в обморок хлопнулась – ведь ты, получается, человека убила. Вместе с Пашкой. Ты не виновата – я ни в коем случае тебя не обвиняю, но, согласись – это так. И если все это действительно правда… я уж и не знаю, что тебе посоветовать.

– Слава, мне нужна твоя помощь, – Наташа отвернулась и снова начала смотреть на улицу.

– Хорошо, – произнес сзади спокойный голос. – Но как я могу тут помочь? Я же не художник. Не колдун, в конце концов.

– Ты мне поможешь? – переспросила она дрожащим голосом, предвещающим скорое и совершенное расстройство чувств, сопровождающееся обильным плачем. – Правда? После того, что я тебе сделала?..

– А ты мне что-то сделала? – откровенно изумился Слава.

Наташа мотнула головой, дернула на себя балконную дверь и выскочила на Вершину Мира, в теплый и горьковатый утренний воздух. Судорожно и жадно втягивая его в себя, она облокотилась о перила здоровой рукой и вдруг вспомнила, как давным-давно на этом самом месте стояла Надя, нагнувшись и по-детски прижавшись к перилам подбородком – Надя в светлом костюме, циничная и веселая, с «усами» от томатного сока над верхней губой.

Мало ли, вдруг ты станешь вторым Тицианом или Рафаэлем.

Вторым Неволиным я стала!

Видение было таким ярким, что Наташа даже почувствовала терпковатый запах любимых духов подруги и согнулась, точно получила удар в живот. Только сейчас она с ужасающей ясностью поняла, что Нади действительно больше нет, что она никогда больше не придет на Вершину Мира, не будет рассказывать о своих телевизионных буднях, поддевать Наташу и больше не будет пить томатный сок, и вытирать «усы» над верхней губой, и смеяться, и выстукивать на перилах простенькие мотивчики своими кольцами… ничего этого не будет больше никогда, потому что Надя умерла.

– Я тебя убью! – пробормотала Наташа сквозь слезы и с яростью посмотрела на просветы выщербленного асфальта среди платанов. – Я вас всех там убью! И тебя, дед Андрей, я тоже убью! Я знаю, что ты там! Я теперь все знаю! Вы все у меня отняли, все, даже мою собственную жизнь отняли! Я вас не боюсь! Рыцари будут биться насмерть! Насмерть!

– Наташка, ты что?! – рука Славы осторожно легла на ее плечо. – Ты что делаешь?!

– Она смотрит, Славка, видишь?! Она смотрит на меня! Она боится! Знает, что я могу с ней разделаться! – Наташа протянула в сторону дороги руку со скрюченными пальцами, словно хотела скомкать пыльную асфальтовую ленту, раздавить ее. – Я ее, суку, ненавижу! Как я ее ненавижу, а! Мне даже сладко становится! Мне нужно сделать все быстрее, Славка, как можно быстрее, пока я так зла! В злости наша сила! И в ненависти! Что я с ней сделаю, что я с ней сделаю, Славка, я создам такое…

Слава резко и звонко ударил ее ладонью по щеке, Наташина голова мотнулась назад, и она, захлебнувшись словами, уставилась на него негодующе и растерянно. Горячая волна ненависти и боли на мгновение схлынула, и она увидела перед собой испуганного и расстроенного человека и вспомнила о том, что Славе сейчас не легче, чем ей.

– Успокоилась, все? – быстро и искательно спросил Слава и прижал ладонь к тому месту, которое только что ударил. – Ну, прости, лапа, прости, все. Не больно, не сильно больно?! Ну, что же ты?!

– С-спасибо, – выдавила Наташа и шмыгнула носом, – но ты, С-слава, все-таки совсем уже…я ж ничего…

– Держись, – сказал Слава и притянул ее к себе. – Так ведь и свихнуться можно – ты ведь сейчас все равно что на обрыве стоишь. Держись, не падай. Что ж я буду делать… один?

Он наклонился и прижался лбом к ее лбу, а потом вдруг быстро скользнул по губам поцелуем – легким, ласковым, успокаивающим и теплым. Наташа на мгновение закрыла глаза, а когда открыла – Слава уже стоял в нескольких шагах от нее, облокотившись о перила, и внимательно смотрел в сторону дороги.

– Ты сказала, что знаешь, что нужно делать, – сказал он вопросительно. Наташа поморгала, точно ей в глаза попала пыль, облизнула губы и кивнула.

– Да, знаю. Пока я бродила по городу, то все продумала. Но одна я не справлюсь.

– Говори.

Наташа быстро изложила ему план действий. Слава выслушал внимательно и покачал головой.

– Если допустить, что… Ну, в общем, это очень опасно, Наташ. И не только для тебя – для многих. Если ты что-то сделаешь не так, может получиться не просто дорога, как у твоего пра-пра… в общем, деда. Может черт знает что получиться. Ты ведь не знаешь, что там теперь. Думаешь, ты справишься? Думаешь, это тебе по силам? Я понимаю, что ты хочешь отомстить, я и сам этого хочу, но тут нам нельзя ехать только на своих чувствах.

– Оставлять все как есть тоже нельзя. Бездействие – не лучший выход в данном случае. Может быть, ты не понял – она растет, и это может обернуться такой катастрофой…

Слава досадливо мотнул головой.

– Я спросил тебя не об этом. Ты сама как чувствуешь – сможешь справиться?

– Только при тех условиях, которые я тебе назвала.

– Условия будут, – Слава сморщился и потер лоб. – Елки! Голова раскалывается. Да, у меня есть знакомые и… я все устрою. Ручаюсь, пока ты будешь работать, никто по этой дороге не поедет. С пешеходами сложнее, но ничего, что-нибудь придумаем. Можно там поковыряться, снять кое-где асфальт для видимости работ…

– Лучше не надо – вдруг она догадается и покалечит кого-нибудь. Не знаю, что теперь у нее на уме.

– Черт! – воскликнул Слава и ударил ладонью по перилам. – Это же просто идиотизм какой-то… Ладно, разберемся. Нужно назначить день. Когда у тебя будет готов холст?

– Мне нужно найти деньги, позвонить одному человеку, договориться – я ведь не специалист по холстам да и к тому же у меня сейчас всего одна рука. Грунтовка сохнет долго – даже с сиккативами дня три, но от них качество холста снижается, а картина должна храниться долго… Нет, никак не меньше недели.

– Хорошо, пусть будет неделя. А ты сможешь работать с одной рукой?

– Вполне, – Наташа откинула с лица прядь спутанных волос и внимательно, недоверчиво посмотрела на Славу. – Ты так просто взялся мне помогать. А что, если все это – тонкий шизофренический бред? Осложненный маниакально-депрессивным психозом?

Слава от души расхохотался, на секунду став прежним Славой, которого Надя иногда называла своим смягченным вариантом – его шутки веселили, а не ранили, и смеялся он всегда искренне.

– Термины-то какие знаешь – специально что ли учила – под прилавком втихаря психиатрию изучала?! Натуля, ни один сумасшедший в жизни не признается, что он сумасшедший. Это аксиома.

Услышав знакомую интерпретацию своего имени, Наташа вздрогнула – едва заметно, но Слава увидел, и смех исчез из его глаз, и весь он опять как-то ссутулился, словно состарившись. Его правая ладонь постучала по перилам.

– Вот здесь то, во что я верю, – ладонь скользнула в сторону, – а вот здесь то, во что не верю. Я сейчас здесь, – его ладонь встала на ребро, – а это значит, что я допускаю. Но чтобы понять, где мне следует оказаться, ты знаешь, я все-таки должен увидеть картины. Те, которые были в сундуке.

Наташа покачала головой.

– Ты не знаешь, чего просишь.

– Вот именно – не знаю, – Слава внимательно посмотрел на дорогу, потом – на тонкое бледно-розовое сияние на горизонте. – В общем, мы договорились. Гляди, уже светает. Нам обоим скоро на работу, так что пойдем-ка – до срока успеем еще задавить часика два. Магазин мой там, может, уже обанкротился давно. А может, и магазина-то уже и нет.

– Да, хорошо, – сказала Наташа и хотела уже уйти с Вершины Мира, но тут что-то заставило ее повернуть голову – словно чьи-то ладони прижались к вискам и надавили, вынуждая смотреть в нужном направлении.

По дороге неторопливо полз ярко-оранжевый «москвич» – буквально полз, иногда почти останавливаясь, точно машину только разбудили, и она ехала, еще не совсем проснувшись. Наташа успела подумать, какой отвратительный у «москвича» цвет – ярко-оранжевый всегда казался ей совершенно неподходящим цветом для машины – он был к лицу только апельсинам с мандаринами да дворницким и дорожно-ремонтным жилетам. А потом у нее вдруг вырвалось:

– Смотри!

Добравшись до места, где дорога соединялась с двором узким проездом, «москвич» вдруг рванулся вперед, точно проснувшись, мотор взревел, а потом раздался лязг, словно из машины на асфальт посыпались внутренности. Из-под капота повалил густой пар, мотор заглох, и «москвич», побрякивая, вкатился под сень платанов, где и остановился. Спустя секунду до Вершины Мира долетели отчаянные и злобные крики водителя.

– Ни хрена себе! – он повернулся и тяжело уставился на Наташу. – Это что… – он замолчал, потому что Наташа махнула рукой в сторону дороги, перемещая его внимание – ей было неприятно, когда Слава так смотрел на нее – словно на уродца из кунсткамеры. Она уже хотела предложить ему уйти с Вершины Мира, но, услышав шум еще одной подъезжающей машины, сказала совсем другое:

– Смотри дальше!

Вскоре в поле их зрения появилась другая машина – синий «эскорт». Эта, напротив, неслась на бешеной скорости, явно не собираясь останавливаться. «Эскорт» влетел под платановые кроны, и сразу же раздался зловещий звук удара металла о металл, визг тормозов и громкие крики. С одного из платанов снялись две вороны и умчались прочь, торопливо взмахивая крыльями. Они явно решили, что сидеть там дальше небезопасно, а может их смутили потоки отборнейших выражений, который почти сразу обрушили друг на друга взбешенные водители «эскорта» и «москвича». Наташа, по бодрым голосам поняв, что никто из них не пострадал, облегченно вздохнула, отвернулась от дороги и наткнулась на пронизывающий взгляд Славы. Теперь в нем появилось выражение опаски и, как ни странно, сострадания.

– Откуда ты узнала… – он мотнул головой в сторону платанов, оборвав вопрос на середине.

– Похоже, ты плохо меня слушал. Мне рассказать все сначала? Ты знаешь что-нибудь о родственных чувствах и связях, Слава? Да? Ну, так мы с ней считай, что родственники. Можно даже сказать, близнецы.

Слава поджал губы и отвернулся, и Наташа была рада этому – теперь, похоже, Слава все время будет видеть в ней какое-то страшное диво.

– Но это… Что это было?

– Это… – Наташа усмехнулась, и смешок получился неживым, холодным и острым – металл и стекло, вплавленные друг в друга. – Это, Славик, была перчатка. Вызов. Она ждет меня. И она знает, что я приду. Дай бог, чтобы за эту неделю ничего не случилось, а там уж… Ну, что, друг, ты все еще хочешь взглянуть на картины? Хочешь помочь?

Слава взглянул на нее, и на его лице промелькнули, быстро сменяя друг друга, непонимание, удивление, злость. Он взял Наташу за плечо и крепко сжал пальцы.

– Если я говорю одно, то уже не говорю другое, – холодно произнес он. – Не нужно валить все в одну кучу, лапа! И не нужно думать, что плохо может быть только тебе! Все, не сходи с ума и уйди-ка ты лучше с балкона! Лично я все же вздремну и тебе советую сделать то же самое. Это ей все равно, а ты-то не из асфальта.

Он ушел в комнату, а Наташа еще несколько минут простояла на Вершине Мира, глядя на дорогу, и чем дольше она на нее смотрела, тем больше охватывало ее странное чувство – какая-то смесь ужаса, злости, восхищения и гордости. Ее глаза лучились, впитывая в себя ординарный дворовый пейзаж, и лицо постепенно застывало, становясь безжизненным, пустым.

– Я вижу тебя, – шепнула она в утренний воздух, и пальцы ее правой руки бессознательно сложились так, словно она держала кисть. – Я вижу!

Часть IV
НА РИСТАЛИЩЕ ВЫЗЫВАЮТСЯ…

Спешите, герои, окованы медью и сталью,

Пусть в бедное тело вопьются свирепые гвозди.

И бешенством ваши нальются сердца и печалью

И будут красней виноградных пурпуровых гроздий.

Н. С. Гумилев

Следующая неделя Наташиной жизни словно превратилась в один бесконечный день, серый и унылый, как осенняя морось. Ночи были короткими и пролетали почти мгновенно, не давая забыться, – она закрывала глаза, и почти сразу же наступало утро – такое же жаркое и душное, как недавно провалившийся в небытие вечер. Бледная, как привидение, Наташа садилась на двуспальной кровати – одна – Паша с тех пор дома так и не появился, только звонил пару раз – справиться о здоровье и предупредить, что через десять дней вернется. Судя по его настроению, он все же рассчитывал наладить их семейную жизнь. Наташа же об этом не думала совсем и в оба раза с трудом узнавала Пашин голос – оскорбленная и израненная память сочла нужным попросту избавиться от всего, что было связано с Павлом Рожновым.

На работу на этой неделе она ходила только однажды, а на следующий день попросила Виктора Николаевича на шесть дней заменить ее кем-нибудь из остальных продавщиц. Виктор Николаевич неохотно согласился, и по его тону Наташа поняла, что его терпение подходит к концу, и вскоре ей просто укажут на дверь. Ее слабо удивило собственное полное спокойствие по этому поводу – работа, за которую она так цеплялась эти пять лет, теперь казалась ей совершенно бессмысленной, ненужной. Поблагодарив, Наташа ушла, с улыбкой взглянув на тоскующего между полками с водкой бронзовокожего Христа. А через час узнала, что умер Дмитрий Алексеевич – тихо и незаметно, во сне, и смерть эта была больше похожа на спасительное бегство, чем на трагедию. Похоже, что это поняли и мать (Наташа уже без малейших мысленных запинок продолжала называть ее матерью), и тетя Лина, потому что когда Наташа приехала домой, чтобы их утешить, то не нашла там ни боли, ни горя, ни слез. Дмитрий Алексеевич сбежал из своего тела, как келы из поврежденной картины, и то, что осталось было таким же пустым, бесполезным и не вызывающим никаких чувств, как испорченное полотно. Чтобы похоронить его, Наташа заняла денег у Славы и продала свои немногочисленные золотые украшения – умереть нынче было намного дороже, чем жить. Похороны были быстрыми и бесцветными, и присутствовали на них только Екатерина Анатольевна, тетя Лина, Наташа, Слава и несколько пожилых соседей, которые с удовольствием ходили на все похороны мало-мальски знакомых людей – все фронтовые друзья и сослуживцы Дмитрия Алексеевича давно уже были на том свете. Поминок не было – делать их было не на что.

Похороны Нади, состоявшиеся несколькими днями раньше, вспоминались темным кошмаром – жуткая настойка на слезах, боли, криках и водке. Хоть Наташа и пыталась внутренне подготовиться к этому, но все, что происходило в Доме Панихиды и на кладбище, подействовало на нее сильнее, чем она ожидала. Все вокруг – все лица, звуки, даже запахи были словно затянуты липким серым туманом, постоянно кружащуюся голову тянуло куда-то вниз, периодически начинали стучать зубы, и, кроме того, она никак не могла отделаться от страшного ощущения, что Надя стоит где-то у нее за спиной и укоризненно смотрит в затылок, ждет чего-то. Наташе хотелось повернуться и закричать, чтобы Надя перестала на нее смотреть, и она удержалась только с большим трудом. Когда она бросала в могилу традиционную горсть земли, с ее пальца соскользнуло обручальное кольцо – единственное из оставшихся у нее золотых украшений, которое она просто забыла продать, автоматически продолжая носить, хотя брака, которое оно символизировало, уже не существовало. Кольцо упало в могилу – там и осталось и было засыпано землей. Вместе с Надей похоронили и всю Наташину прошлую жизнь. С кладбища она ушла окончательно изменившейся – ушла готовиться к войне.

Она договорилась в своей художественной школе насчет аренды одного из мольбертов на несколько дней. Но уговорить знакомого ей еще по той же художественной школе пейзажиста-сатаниста Леньку Чертовского с неоригинальным прозвищем Черт изготовить для нее холст Наташе оказалось невероятно трудно – Черт пребывал в депрессии и отказывался заниматься какой-либо работой вообще, а больше попросить было некого – лето для художников – пора активная, и поймать их было почти невозможно. Она потратила на уговоры целый день, и Черт, в конце концов, с неохотой согласился, но на изготовление холста ушло на два дня больше. За это время на дороге разбилось три машины и один человек погиб. Дорога жила. Ждала.

За холстом она ездила вместе со Славой. Перед тем, как заехать к Черту, они посетили ее старую квартиру. Мать вместе с тетей Линой сидела на скамейках во дворе в шумной женской компании, и, не вставая, помахала им.

Зеркало в комнате деда было затянуто белой простыней, а сундук, вновь тщательно уложенный, стоял на своем месте, только ключ теперь лежал поверх крышки. Комната была аккуратно прибрана, и все безделушки на стенах избавились от многолетнего слоя пыли – Дмитрий Алексеевич никогда не вытирал ее и другим запрещал.

Слава помог ей открыть крышку сундука и вытащить одну из картин. Наташа осторожно развернула ее, прислонила к стене и отошла подальше, держа оберточную ткань в руках.

– Ну, смотри, – предложила она.

Слава потер ладонью щеку, густо заросшую темной разбойничьей щетиной, и посмотрел на Наташу неуверенно и с подозрением, потом сел на пол напротив картины, и его взгляд погрузился в нее.

Он смотрел на картину так долго, что Наташа уже начала волноваться – его лицо совершенно не менялось, глаза оставались спокойными – было похоже, что картина на него совершенно не действовала. Она уже хотела окликнуть его, когда Слава вдруг резко вскочил, медленно повернул к ней лицо с заходившими на скулах желваками, и, увидев его взгляд, Наташа попятилась, выставив перед собой скомканную материю, точно щит. Слава быстро направился к ней, потом на полдороги повернул и так же решительно подошел к окну. Размахнулся.

– Слава! – вскрикнула Наташа, но ее крик опередил звон бьющегося стекла. Она бросилась к картине, осторожно положила ее на пол лицом вниз, прикрыла тканью и подбежала к окну. Слава стоял и равнодушно смотрел на свою руку, с которой капала кровь, расписывая влажными узорами потертый светло-серый палас. В стекле зияла большая ломаная дыра.

– Я заплачу за окно, – сказал он немного позже, когда Наташа торопливо перевязывала ему руку.

– Что ты хотел сделать? Вначале.

– Не помню, – отозвался Слава и осторожно пошевелил пальцами. – Ну, вот, теперь мы с тобой оба однорукие – просто эпидемия какая-то…

– Врешь, ты все прекрасно помнишь! – Наташа вскинула на него глаза, но прочесть что-то по мрачному лицу Славы было решительно невозможно.

– Пусть так, – сказал он, – я все равно тебе не скажу. Убери эту картину, Наташка, убери подальше. Жаль, что их нельзя сжечь. А ты, говоришь, намного сильнее, да? Кошмар! Ты хоть понимаешь, кто ты?! Понимаешь, что ты такое?! Это же хуже атомной бомбы – то, что ты умеешь! И если кто-то узнает, поймет, поверит, – он покачал головой, – если кто-то вздумает тебя использовать… я даже представить себе не могу, что тогда будет.

– Ты боишься меня, – печально произнесла Наташа и отрезала кусок бинта. Слава отвернулся и посмотрел на разбитое стекло и на собственную кровь на осколках.

– Не тебя, – сказал он и встал. – Давай, поехали-ка к твоему Черту или кто он там. Поехали, пока я не передумал. Я и так никак не могу решить, стоит ли затевать все это. А теперь – тем более.

– Но теперь ты веришь? – спросила Наташа. Слава посмотрел на нее сверху вниз с каким-то странным выражением. Он смотрел долго. Но ничего не ответил.

Они забрали у Черта холст, расплатились и отвезли холст домой к Наташе, вернее, правильнее уже было бы говорить к Паше – ей там оставалось жить всего несколько дней, а может быть и того меньше. Слава осторожно прислонил холст к шкафу

– У тебя все готово? – он хмуро посмотрел на груды бумаги, выдвинутые ящики, разбросанные кисти, и Наташа только сейчас заметила, какой в комнате царит беспорядок. С тех пор, как все пошло кувырком, она и думать забыла про домашние дела. На секунду ей показалось, что она попала в чужую квартиру.

– Да, все. А у тебя?

– Да. Завтра я зайду за тобой в семь утра – правильно?

Наташа кивнула и медленно опустилась на колени рядом с холстом, чуть склонившись влево – загипсованная рука вдруг стала неимоверно тяжелой.

– Вот уже и осень, Слава, – вдруг сказала она. – Уже осень, а я еще ни разу не была на море.

Слава взъерошил свои волосы и, помедлив, сел рядом с ней прямо на пол, хотя на нем были светлые брюки.

– Слушай, кондуктор, может, нажмем на тормоза, а? – спросил он.

– Что ты увидел в той картине, Слава? Что ты хотел сделать? Почему ты разбил стекло?

– Какая разница, лапа? Помутнение рассудка. Рука зачесалась чего-то – к деньгам наверное. Я…

– В семь утра, Слава.

– Что? – он удивленно посмотрел на нее.

– В семь утра, Слава. Я буду тебя ждать. А сейчас – уйди пожалуйста. Мне нужно готовиться. Извини – я не покормлю тебя – в холодильнике пусто, у меня даже чая нет.

– У тебя… – Слава запнулся, – у тебя совсем нет денег сейчас?

Наташа покачала головой и улыбнулась безмятежно.

– Финансы поют романсы, Слава. Даже не романсы – марши играют. Только не вздумай отсыпать из барского кошелька – я тебе и так кругом должна. Кроме того, я слышала, у тебя недавно станок украли, который деньги печатает.

– Хорош, свои подковырки… – Слава щелкнул ее по носу, потом полез в карман рубашки. – Я оставлю и ты возьмешь – тебе завтра работать. Долго работать. Давай, поешь что-нибудь и лучше ложись спать пораньше.

Оба посмотрели на яркий солнечный день за окном и натянуто рассмеялись, потом Слава встал, с серьезным видом пожал ей здоровую руку своей здоровой рукой, сказал «До завтра!» и вышел из комнаты. Наташа подумала, что следовало бы его проводить, но осталась сидеть на месте. Вскоре в коридоре громко хлопнула входная дверь.

Наташа повернулась и увидела на полу рядом с собой узорчатую бумажку с портретом Ивана Франко, о котором ей не было известно ничего, кроме того, что кто-то убил его топором в кабинете. Она мотнула головой и щелчком оттолкнула от себя бумажку. Но через пять минут протянула руку и подняла деньги с пола.

– Исключительно из-за работы, – сказала Наташа негромко. – Да ты просто какой-то реликт, Слава. Может, тебя и нет вовсе? Появился бы ты пораньше. Хоть чуть-чуть пораньше.

Неожиданно ей вспомнилось надменно-насмешливое лицо Лактионова, умные и хитрые глаза за маленькими стеклами очков в золотистой оправе и то, как он стоял возле музейной лестницы, засунув руки в карманы белых брюк. Видение было ярким, но коротким и почти сразу рассеялось, и вместо него Наташа увидела старый палас и разбросанный по нему мусор. Она вытянула ноги и толкнула один из выдвинутых ящиков.

Ей вдруг стало страшно, что когда-нибудь она запутается, заблудится в собственных видениях и не вернется, а в этой реальности останется только ее тело, вот так сидящее возле шкафа или лежащее в постели с тупым стеклянным взглядом вытаращенных пустых глаз. И словно для того, чтобы избавиться от видений, она долго сидела возле холста и смотрела, как шевелятся тени на ее голых ногах.

Из оцепенения ее вывел громкий звук заработавшего на улице компрессора. Наташа заморгала и посмотрела на часы – было начало третьего.

– Ох! – сказала она и встала, и тотчас ее пустой желудок судорожно сжался, настоятельно и громко требуя еды. Прижав ладонь к животу, она, едва передвигая ноги, отправилась переодеваться для похода на рынок – платье, в котором она ездила за холстом, все смялось и, кроме того, было заляпано Славкиной кровью.

Когда Наташа вышла из подъезда, шум компрессора оглушил ее совершенно, и к этому шуму добавился зубодробительный грохот отбойного молотка. Щурясь, Наташа надела солнечные очки и недоуменно посмотрела на дорогу. Двое людей в оранжевых жилетах дорожно-ремонтной службы неторопливо протягивали между платанами веревки с красными тряпочками, третий, пригнувшись, орудовал отбойным молотком, снимая пласт асфальта посередине дороги. У обочины рычал компрессор.

– Какого черта?! – прошептала Наташа и бессознательно сделала несколько шагов к дороге. – Ведь я же ему сказала!

Она внимательнее присмотрелась к рабочему, который вскрывал асфальт – обычный рабочий – старые брюки, жилет, надетый прямо на голое тело, напряженные мышцы на взмокших дрожащих от работы отбойного молотка руках, голова покрыта ярко-синей бейсболкой, в зубах сигарета. Ведь она же предупреждала Славу, что на дорогу лучше никого не пускать! Неужели он все еще не понимает, насколько это опасно?! Наташа уже хотела было закричать, сделать что-нибудь, чтобы работа остановилась, но тут отбойный молоток заглох, рабочий сдвинул бейсболку на затылок и обернулся. Это был Слава.

– Господи! – пробормотала она. – Сумасшедший!

Слава, продолжая смотреть на нее, сделал рукой резкий жест: мол, иди, куда шла. Наташа шагнула назад, потом беспомощно затопталась на месте.

– Дурак, – тихо заскулила она, – ты дурак, дурак! Она же убьет тебя! Ты дурак!