Текст книги "Нефть"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Абсолютно. К тому же у меня есть документы. Здесь.

– Где здесь?

– В сумке, – она медленно тянет за ручку сумку, перекинутую через спинку кресла и, кажется, действительно всерьез собирается извлечь из нее документы, подтверждающие, что в стране готовится государственный переворот. Сюр. Сцена из скверного политического детектива перемещается с экрана, намереваясь немедленно воплотиться в реальную жизнь. Причем прямо здесь, в крохотном зале ресторанчика с подходящим – говорю же, мистика! – названием «Диссидент», выходящим – вдобавок ко всему – окнами и открытой террасой прямо на то самое здание на Лубянке, в которое – если все, что она говорит, – правда – следует немедленно перемещаться. Все это похоже на сон. Причем страшный и даже кошмарный, но почему-то пугаюсь я именно документов:

– Погоди. Это успеется. Давай лучше поговорим.

– Давай. Если ты не считаешь меня умалишенной.

– Не считаю. Но все… это… стало ведь ясно не вдруг. С чего-то же все началось?

– Лично со мной или вообще?

– А это как-то отличается?

– Отличается. Вообще – задолго до того, прежде чем я начала о чем-то догадываться. А уж когда начала догадываться и получила определенные подтверждения, тогда началось лично со мной.

– Ну, ладно, тогда давай – лично с тобой.

– Хорошо. Только сначала все равно немного придется про вообще. Я ведь не случайно спросила тебя – помнишь ли ты движение? И то, как оно зачахло, зато образовалась «семибанкирщина» – как тогда говорили.

– Мне лично казалось, что некоторое время они существовали параллельно, потом – как обычно – выделилась группа лидеров, более удачливых, рванула вперед. Оказалось, их семеро. Но и другие ведь не зачахли, по крайней мере, не все.

– Не зачахли и не все. И слава богу. Но вот лидеры… Почему, по-твоему, выделились именно они?

– Ну, никогда не задумывалась над этим всерьез. Повезло. Застолбили более правильные темы. Связи оказались помощнее. Ты же помнишь – у каждого были свои министры, вице-премьеры, прочие разные начальники, а Ельцин тогда часто тасовал колоду. Кто-то оказался наверху, кто-то выпал… Это тоже сыграло свою роль. Умнее в конце концов были, удачливее, не так расточительны и разгульны. Да мало ли.

– Все так. И немного не так. Сейчас долго объяснять, прочтешь в тех бумагах, что я привезла, – но я сегодня уверена, кое-кого из семерки просто вытащили за шиворот. Как котят из корзины. Тех, которые приглянулись.

– Кто?

– Я не знаю. Мощные политические и финансовые силы, разумеется, не в России. Думаю – по большей части в Америке.

– И зачем?

– Чтобы привести к власти в России, и потом – уже их руками – распоряжаться тем, что их здесь интересует. Ну, нефтью, газом, наверное. Теперь – это ясно. И вообще – страной.

– Прямо мировое закулисье какое-то…

– Не веришь?

– Допускаю, что какие-то попытки влиять были, но чтобы в таком масштабе.

– Ладно, тогда давай обо мне, чтобы проще и понятней. И достоверней. Началось это в средине девяностых. Все было в порядке. Процветали, благоденствовали. Но – знаешь, как это бывает, незаметно, тихой сапой, просочилась в жизнь скука. Еще – не тоска. Однако из разных заслуживающих доверия источников – хороших романов, историй чужих трагедий и прочего – я точно знала: она не за горами. Потому что всегда приходит следом. Всюду вдвоем, неразлучные подруги – скука и тоска. Который уж век изводят людей. Пока же – безраздельно царила в душе скука. Так долго и неотвязно, что я даже вывела формулу: «Скука наваливается вовсе не тогда, когда нечем заняться, по-настоящему скучно – когда ничего не хочется». Мне тогда и правда ничего не хотелось. Совершенно – ничего. Даже ребенка, о котором когда-то мечтала, потому что слишком ясно поняла однажды: это будет ребенок Лемеха. И с первых дней, да что там дней – минут появления на свет воспитывать, кормить, одевать et cetera… его будут так, как сочтет целесообразным Лемех. И я ничего не смогу с этим поделать.

Более того – еще находясь в моей утробе – он станет собственностью Лемеха, как, собственно, и я сама. Так теперь складывалась жизнь. Хотя жаловаться на нее было глупо, да и некому – кроме ребенка, которого я теперь действительно не хотела, могла получить все, что вдруг, мельком пожелала. Лемех ведь не жаден, напротив – любит шикануть и потрясти окружающих безграничностью своих возможностей. Жена в этом смысле – хорошая витрина. Выход, как ни странно, подсказал Лемех, который однажды вдруг обратил внимание на мою апатию.

– Кислая ты, мать. Скучно живется, что ли?

– Скучно. – Знаешь, я почему-то всегда говорила ему правду, какой бы она ни была, может потому, что у нас в семье принято было так.

– А ты начни что-нибудь собирать. Затянет моментально. И хозяйству – опять же – польза.

– Что собирать?

– Ну, не знаю. Почтовые марки – это, пожалуй, не по тебе. Каких-нибудь бабочек. Или экзотические растения. В сущности, если вдуматься, все люди, по природе своей коллекционеры. Кто-то собирает и множит амурные связи. Кто-то – собственные благодеяния.

– А что собираешь ты?

– Я, матушка, принадлежу к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров – я собираю деньги. Могла бы и догадаться. Чай, не дурочка.

– Так может и, мне…

– Что такое?

– Примкнуть к вашей популяции?

– Ничего не выйдет. Популяция объединяется на генетическом или физиологическом – уж не знаю, как правильно – уровне. Словом, мы с тобой разной крови. Понимаешь? Ничего у тебя на моем поприще не получится. И потом – зачем? Я в состоянии оплатить самую безумную твою блажь – собирай хоть Рембрандта. Или – ретромобили. Или – вот займись благотворительностью. Какими-нибудь бездомными, сиротами болезными… Говорят, теперь модно. И семье будет польза. Реноме.

– Сиротами?

– А еще лучше – возьми под опеку мои гимназии. Ты же знаешь – мы отбираем и учим талантливых детей по всей стране. Вот и займись. Дело благородное, опять же – семейное. Тебе и карты в руки.

Такой вот случился у нас нечаянный разговор. С него все и началось…

– Да, знаю я про ваши гимназии. Пресса столько трубила. «Будущее России», кажется?

– Именно так. Будущее. Словом, я решила попробовать свои силы. Проект уже тогда был гигантским, но меня это только радовало. И потом – понимаешь? – я в себе нисколько не сомневалась. И силы, и желание, и – видела же я, что за люди работают у Леонида на проекте – я, уж поверь, без ложной скромности – дала бы фору любому.

– Ни секунды не сомневаюсь.

– Вот и я не сомневалась. Там вкратце – чтобы не грузить тебя информацией – дела обстояли так. В двенадцати регионах России были созданы наши гимназии, входящие в единую образовательную систему «Будущее России» Как правило, гимназия строилась или реконструировалась на базе бывших пионерских лагерей, то есть – в некотором отдалении от города, на природе. Все радовались – воздух, свобода, и никаких тебе городских соблазнов, дворовых посиделок, пива и прочих тинейджерских радостей. Разумеется, дети учились и жили там же. Разумеется, условия были такие, что не снились лучшим школам тамошних городов, и даже самые обеспеченные – по местным меркам – семьи не могли позволить своим детям такой домашней жизни – с компьютерами, интернетом, спутниковым телевидением. Ну, про мебель, дизайн, еду, спортивные залы и бассейны, и даже конюшни с лошадьми кое-где, и крытые теннисные корты – можно не рассказывать. Все было по высшему классу. И преподавание, разумеется. А вернее – прежде всего.

– А кого брали в этот образовательный рай?

– Ты имеешь в виду детей или педагогов?

– И тех и других.

– Дети – прежде всего сотрудников корпорации, но – по рекомендации тамошних органов – как их. народного образования. – принимались одаренные дети из местных. И сироты. Особенно если отцы погибли в горячих точках. С преподавателями история была сложнее – в Москве сидел целый департамент, который занимался подбором достойных – от анкет до собеседования и тестов. В общем, система была отлажена, как часы. Как, впрочем, и всегда у Лемеха. И меня поначалу он видел некой свадебной генеральшей раз-два в год, прилетающей на белом вертолете и раздающей подарки. Но ты же знаешь, какая я зануда. Мне во всем – за что я берусь – надо проникнуть если не до самой сути, то хотя бы до некоторых основ.

Я помнила. Однажды много лет назад мы с Лизаветой решили сделать нехитрую косметическую процедуру – инъекцию botox. Безобидный, многократно опробованный препарат всего лишь слегка парализовал движение некоторых мышц лица, в результате чего извечная дамская проблема – мимические морщины просто переставали появляться. До нас botox уколола если не половина Москвы, то две трети общих знакомых и приятельниц – совершенно точно. Длилась процедура около пятнадцати минут. Мы провели у врача четыре с половиной часа – все это время Лизавета задавала вопросы: от истории создания препарата до подробной статистики клинических испытаний, по годам, желательно – с графиком положительной (отрицательной) динамики. Да, она была такой. Во всем докапывалась до сути.

– И в чем же оказалась суть «Будущего России»?

– Прежде всего меня поразила эклектика, причем довольно странно скомпилированная эклектика – психологические разработки современной тоталитарной секты, минимализм английского скаутизма, идеоло-гемы преданности режиму, характерные для фашистской Германии, и реквизит сталинской эпохи. Это вкратце. Дети, прошедшие через наши гимназии, не умеют петь, сочинять стихи и играть в КВН, они должны быть однолинейны, запрограммированы на однозначные действия, как в армии, они носят значки с названием корпорации, молятся корпорации и, словно заведенные, повторяют слова основного лозунга, висящего над входом в лагерь: «Будет нефть – будут деньги!». Но все это – можешь себе представить – под соусом самых что ни на есть либеральных экономических теорий, которые читают приглашенные из-за границы преподаватели.

– Невозможно. Первое с неизбежностью придет в противоречие со вторым. То есть тоталитаризм с либеральными теориями.

– Верно. Но не сразу. И не со всеми. Пока же все будто бы подчинено интересам корпорации – которой, с одной стороны необходимы образованные либералы-рыночники, высоколобые творцы, изобретатели будущих технологий, с другой – дисциплинированные, подчиненные единой цели менеджеры, способные организовать и контролировать работу огромного количества людей. И в то же время основа гимназического воспитания – деловые игры в демократическое государство полувоенного образца. В государстве – своя валюта, есть парламент, правительство с несколькими министерствами и промышленность в виде нефтяной монополии. Больше ничего в государстве нет. Нет системной оппозиции. Нет свободы прессы с ее разноголосицей. Нет конкурентов с их экономической разведкой и враждебными действиями по слиянию и поглощению. Это упрощенное государство. Даже популярная детская игра в «мафию» или «монопольку» гораздо сложнее по набору механизмов, чем то, что предлагалось освоить детям в нашей гимназии. В то же время было несколько так называемых спецкурсов для особо одаренных. «Школа региональной журналистики», к примеру.

Что меня поразило – там постоянно устраивают конкурсы на лучший материал о «Лемехе» как структуре, сам Леня, как ты понимаешь, тоже не был забыт. Так вот, все эти детские, подчас маловразумительные материалы наша пресс-служба размещала в региональных СМИ. В результате однотипные полудетские заметки о великом ЛЕМЕХЕ, великом Леониде Лемехе, плодились и множились на полях серенькой региональной печати. Расчет на количество и обычный провинциальный информационный голод. И веру в доброго богатого человека, волшебника, который однажды «прилетит в голубом вертолете». Ну, ты понимаешь.

Собственно, это были прямые затраты Леонида на собственное политическое будущее. Лемех мыслит как инвестор: вложить и получить прибыль. В данном случае прибыль мыслится как политическая. Было еще кое-что. Военно-патриотическое. Игра назвалась «Честь имею». Преподаватели – между прочим – как на подбор, офицеры элитных подразделений КГБ «Вымпел» и «Альфа» в отставке. Преподавали детям огневую подготовку, включая стрельбу из боевого оружия. Знаешь, это были не просто уроки и даже не просто стрельбища, на которых мы все в свое время побывали. Это было что-то ритуальное. Приобщение или даже причащение к оружию. А вот обычная в таких случаях строевая подготовка отсутствовала. Потому что это элемент коллективизма. А коллективизм – это опасно, это отход от либерализма. Нет, только ты и твой автомат!

Корпорация «Лемех» во всех методичках по воспитанию юношества подчеркивает, что воспитывает не дух коллективизма, а дух крайнего индивидуализма, какой воспитывали в скаутах, в эпоху покорения колоний и малых народностей, когда энергичные белые мужчины зажаривали какого-нибудь дикого австралийца на костре. Словом, этого мне казалось слишком много, политики и вообще общей направленности нашей педагогики, которую – будто бы – курировала теперь именно я. Словом, поднакопив информации и собравшись с мыслями, я собиралась говорить об этом с Леонидом. И не успела. Случился погром.

– Погром?

– Ну, помнишь, болельщики разнесли Манежную площадь и почти весь центр после того, как наши проиграли кому-то в футбол?

– Ну, так недавно же совсем…

– Недавно. В том-то все и дело. Все встало на свои места недавно. Именно тогда.

– Ты была на Манежной?

– Рядом. Собственно, здесь – в «Наутилусе». Что-то покупала, присматривала… Я последнее время – при малейшей возможности – пытаюсь остаться одна. Без водителей, охраны. Сажусь за руль, еду куда глаза глядят. Но – сама понимаешь, так уж мы воспитаны и приучены – глядят они по большей степени по витринам. Вот и в этот раз – что-то я там углядела.

Машину оставила внизу, еще порадовалась, дура – что легко нашлось свободное место. А когда вышла… Там уже был ад, разъяренная агрессивная толпа, словно один безумный сгусток какого-то биологического вещества. Лишенный разума, но наделенный огромной силой. Жуткий.

От страха я зачем-то села в машину – представляешь, идиотка, спортивный «мерседес»-кабриолет. Слава богу, крыша была закрыта, но от чего может спасти парусиновая крыша? Все вместе – понятное дело – немедленно сослужило мне службу красной тряпки на корриде. Толпа, человек тридцать, окружила машину, начали раскачивать. Знаешь, это довольно странно, но в те минуты страха у меня не было, и ничего не было, никаких мыслей, ни о маме, ни уж тем более о Лемехе, а больше у меня близких людей нет. Да. Нет. Так уж вышло. Видимо, не заслужила. Так вот, ни о ком из них я не думала. И о смерти не думала. Одна только была мысль в голове. Не просто была – пульсировала, знаешь, как красная лампочка во время тревоги. Знаешь, о чем я думала? Только бы не больно. Пусть будет не больно. Честное слово – мне в тот момент было все равно – убьют, искалечат, изнасилуют, сожгут вместе с машиной. Только бы не почувствовать боли. Остальное – пусть. И вдруг – все прекратилось. Они перестали раскачивать машину. Перестали орать. В мое водительское стекло кто-то аккуратно постучал: я не поверила глазам – это был преподаватель истории одной из наших подмосковных гимназий:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, Елизавета Михайловна, вам ничего не грозит.

И я поверила ему. Отчего-то поверила сразу. Он что-то сказал людям, пытавшимся только что перевернуть мою машину, разумеется, вместе со мной, и они совершенно спокойно – будто не вопили только что совершенно по-звериному и безумие не корежило лица, повернулись и спокойно пошли прочь. Как обычные подростки, гуляющие по городу. И происходящее вокруг будто бы не замечали.

– Вы позволите, я сяду за руль? – он был сама любезность, как, впрочем, и всегда, в гимназии. Высокий, красивый блондин с мягкими манерами потомственного интеллигента.

– Вы уверены, что мы сможем уехать отсюда сейчас?

Площадь все еще была полна возбужденных людей. Неподалеку горела перевернутая машина. Какие-то подростки дрались между собой, истошно кричали девчонки, но тоже бросались в это живое, будто пожирающее себя месиво.

– Вне всяких сомнений.

Он коротко и негромко поговорил с кем-то по телефону. Я различила только:

жена Лемеха.

поедем аккуратно.

лучше – по Тверской.

нужен коридор.

Этот коридор, кстати, потряс меня больше всего – так говорила охрана Леонида, когда кортежем ехали куда-то: «обеспечить коридор» или «зачистить коридор» – значило согласовать проезд с ГАИ так, чтобы под нас сдерживали поток машин и перекрывали движение на перекрестках. Здесь не было никакой охраны и никакого ГАИ, но мы спокойно – по какой-то странной диагонали миновали запруженное народом пространство и действительно оказались на Тверской. Там тоже было неспокойно. Но не нам. Некто обеспечивал тот самый коридор ничуть не менее профессионально, чем спецы из личной охраны Леонида. Впрочем, допускаю, что это были одни и те же люди.

1993 ГОД. ВАШИНГТОН

Совещание сотрудников Совета национальной безопасности – ритуал каждого дня, ранним утром, в половине восьмого утра в кабинете Франклина Делано Рузвельта (Roosevelt Room), разумеется – в отсутствие хозяина.

Но – шутки в сторону – это было чрезвычайно важное мероприятие дня, несмотря на то, что зачастую, продолжая обсуждать проблемы, люди перемещались за один из круглых столов в столовой Белого дома и на скорую руку завтракали, продолжая работать. Или работали – продолжая завтракать. Это – как угодно. Итогом этих ранних посиделок становился – ни много ни мало – конспект самых важных международных новостей и проблем, которые могли – и должны, в этом, в сущности и заключалась важность – стать блиц-меморандумом дня для президента и вице-президента страны. Свести документ воедино, отредактировать – зачастую в последний момент что-то убрав, а что-что, напротив, добавив – было первым утренним делом Дона Сазерленда. И Стива Гарднера, который расставался с Доном едва ли не в самой середине коридора, ведущего в апартаменты главы государства.

Сначала этот странный ритуал привлекал настороженное внимание дежурной смены охраны, но со временем охранники не только привыкли к странному променаду двух сотрудников СНБ, но и – некоторым образом постигнув суть происходящего – стали заметно выделять Стива в общей массе ребят из Совета. Ибо слишком уж это было явно и очевидно – он был последним, кто давал советы, прежде чем Дон Сазерленд получал возможность сделать то же самое – дать совет президенту США. И одному Создателю было известно – чья точка зрения, в конечном итоге, возобладает.

Вероятность, что именно этого – невысокого и хрупкого, похожего на отличника, правда, не из дорогой, престижной школы – парнишки складывалась из расчета один к трем. Совсем неплохая арифметика, по мнению людей из службы безопасности президента. Сегодня, впрочем, из удобной, в меру болтливой, но чрезвычайно продуктивной аналитической и справочной системы – каковой, в сущности, он и был при Доне Сазерленеде, Стив превратился в скверно воспитанного нахального и агрессивного подростка, желающего обсуждать исключительно победу панк-трио Green Day на церемонии Kids' Choice Awards в Лос-Анджелесе. Причем немедленно. Он еще как-то держался за столом, но оставшись один на один с Доном, оказался почти невменяем:

– Послушай, ты должен выслушать это немедленно. И он должен выслушать это немедленно… Потому что это бомба – которую можно взорвать в нужный момент. А может – в ненужный. И это меняет все.

– Послушай, в молодости он, говорят, ни в чем себе не отказывал – не тряхнул ли старик прошлым? Что вы курили?

– Ничего. И пили только белое Montrachet.

– Ну, стало быть – оно было так хорошо, что у тебя помутился рассудок. От вина, лодки, самолета, роскоши.

– Ты отказываешься меня слушать?

– Разумеется, нет. Но не раньше, чем меня выслушает президент. Критическая точка коридора, ведущего в президентские апартаменты, стремительно приближалась. Дон – вероятно, подсознательно желая отделаться от Стива, передвигался легкой трусцой, но Стив не отставал. Охранники, занявшие привычные позиции по периметру, пока еще только слегка удивились.

Эти двое должны были остановиться уже через пару шагов – по крайней мере, зона, в которой имел право передвигаться один, заканчивалась именно там, имя второго было отмечено на всех электронных и бумажных носителях знаком – «везде». Он мог следовать дальше. И так происходило всегда, совместная неторопливая прогулка по коридору и расставание в той самой, строго определенной точке. Сегодня все было несколько иначе: они передвигались много быстрее, были возбуждены, и вроде не собирались расставаться. Удивление охраны стремительно перерастало в тревогу. Стив – заговорило нелюбимое дитя, интуиция – еще не понял, но уже почувствовал это на несколько секунд раньше Дона, но остановились они практически одновременно. Дон-то – как раз понял, встретившись глазами с охранником.

– Прости, Пол. Заболтались.

– Никаких проблем, сэр.

– Так вот – полушепотом он обращался уже к Стиву – не хватало только, чтобы тебя уложили физиономией в ковер и надели наручники в президентском коридоре. У них – в отличие от нас – не возникает сомнений.

– Я понял. Извини. Но я иду к тебе и не уйду…

– Да, да, пока не дождешься меня. И не смей пить мою диет-колу. Тебе все равно, что лакать, а у меня диета.

– Не беспокойся, я вообще не пью эту гадость.

– Прости, старик, ты предпочитаешь белое Montrachet…

Дон бросил это уже на ходу. Занятый своими мыслями, Стив даже не улыбнулся. Зато усмехнулся охранник, оказавшийся поблизости. Веселые ребята, что ни говори, собрались в этом Совете национальной безопасности. Несмотря на те проблемы, которые им приходится решать. Не позавидуешь. Дон возвратился от президента довольно скоро и в хорошем расположении духа. Это Стив, разумеется, мог предположить заранее и предположил, а вернее, был уверен – утреннее совещание не давало поводов для беспокойства и даже не сулило малых тревог. В ближайшее, разумеется, время.

– Итак, мистер гений и мистер магнат готовы потрясти мир?

– А ты полагаешь, мистеру магнату нужен целый мир?

– А ты полагаешь, он давно уже не принадлежит ему со всем живым, неживым, движимым и недвижимым.

– Полагаю – нет.

– Но у него есть план. И для этого потребовался ты.

– У него есть теория. А она – стоит десятка моих планов.

– Ладно, будем считать преамбулу законченной. Итак, чего хочет от нас и что предлагает взамен Энтони Паттерсон? Любопытно, кстати, кто-нибудь из его товарищей по партии, включая дружное техасское семейство и Дика, знает о вашей встрече?

– Полагаю – нет. Прежде всего – этого вряд ли хотел мистер Паттерсон. А потом – я слишком мелок.

– А я так полагаю – наоборот, мистер Паттерсон этого хотел. И получил. Другое дело – зачем? Но это ты сейчас мне расскажешь, парень. Недаром же я отказался от сигары у президента.

– Итак, теория. Я бы назвал ее «теорией психов». Или вариантом номер два. Видите ли, Дон, мистер Паттерсон полагает, что и их, и наш план по установлению контроля в нефтедобывающих – ну, я имею в виду и газ тоже – регионах провалятся. Каждый в свое время.

– Это еще почему?

– Касательно республиканцев – сказано было довольно мало.

– Еще бы! Его задача была – выкачать информацию из тебя, а не подарить тебе пару-тройку республиканских тайн.

– Нет, Дон. Это с неизбежностью военный путь, в крайнем случае – формат прямого государственного переворота, пусть даже такого мягкого и бескровного, как у Саудитов. Впрочем, Саудиты скорее исключение, которое доказывает правило.

– Ну, это исключение вдобавок активно пользует нашу банковскую систему, потому говорить об исключении в чистом виде не приходится.

– Тем более. Итак, способ работает только некоторое время, а потом заходит в тупик. И начинается масштабная резня. Мы политики – и смотрим на это несколько иначе. Иными словами, мы понимаем, что любая бойня в какой-то момент заканчивается, просто потому, что все убивают всех.

Ну, почти. И все рушат – все. И тогда – на ровном, пустом, обезлюдевшем месте – удобно и просто строить что угодно. Вернее, что нужно нам.

– У тебя есть зеркало, Стив?

– Зачем вам зеркало, сэр?

– Хочу убедиться, что у меня не растут рога, а изо рта не вырываются языки пламени.

– С вами все в порядке, сэр. Это называется профессиональной деформацией, ну, вроде как у хирурга, который просто не имеет права жалеть человека на операционном столе. Кончено, мы хотим добра и – в конечном итоге – стремимся построить на том пустом безлюдном месте нечто, соответствующее вечным ценностям. Но потом. А сначала, чтобы можно было построить, – нужно подготовить площадку. Это закон жанра, сэр.

– А он, этот великий Энтони Паттерсон, конечно, покрыт одеянием из белых перьев, и над головой у него сияет этот магический круг.

– Нимб, сэр.

– Значит, сияет.

– Нет. Но он нефтяник – его задача, чтобы нефть добывалась, перерабатывалась и поступала в производство, и этот процесс должен происходить постоянно. Потому – его устраивают только стремительные победоносные войны. А таковых теперь уже не случится. Я писал об этом меморандум, если помните.

– Помню. Но восточные войны – это удел республиканцев. Мы решили – и между прочим, не без твоих аналитических выкладок – что работаем в России. И, собственно, работаем. И почему – скажи на милость – должен провалиться наш план?

– Потому что это Россия.

– О, вот только не надо про загадочную русскую душу. Слышали. Знаем. Преодолели. Разгадали. Это все?

– Он называет ее – Россию – местом, где ломаются машины. Я бы сказал, не машины, а наши отлаженные системы политтехнологии – кадровые, выборные, медийные. Он говорит, что они другие.

– Пришельцы.

– Нет, но ментальность – согласитесь – нельзя сбрасывать со счетов.

– Любая ментальность имеет цену.

– Согласен. И тем не менее, давайте рассмотрим несколько примеров…

– Давай не будем. Потому что каждый останется при своем. Я, президент и Мадлен.

– Разумеется, Мадлен. Я вот что вспомнил. Когда еще только шли баталии за приведение Ельцина к власти в России, она попросила меня написать краткую историю политических заговоров в России в XX веке.

– Думаю, это нужно было не для Ельцина, а для ее диссертации.

– Ну, не важно. Пусть бы она читала мои записки на ночь, вместо снотворного. Мне все равно. Потому что мне было интересно.

– И что, ты написал в итоге?

– Нет.

– Нет?

– В классическом варианте – невозможно, в принципе.

– Почему?

– Я расписал, разумеется, но она тоже спросила.

– Потому что ты пишешь сплошную заумь.

– Пусть так. Она спросила. А я попросил разрешения сначала самому задать ей вопрос.

– И что же ты спросил?

– Я спросил. Вернее, я сказал – ну, оглянитесь вокруг себя, вы же знаете Россию, как никто в Белом доме, вы жили в этом обществе, можно сказать, что оно известно вам так же хорошо, как путь от спальни до кухни в собственной квартире.

В своих обыкновениях, традициях и привычках – оно неизменно и однородно, как монолит. От люмпенов до элит. Так ли это? Она кивнула.

– Вы всерьез полагаете, что в случае действительного заговора он не рассыплется на втором (ладно, пусть третьем!) этапе подготовки, потому что кто-то обязательно провалит свой «участок». В силу обычной лени. Она засмеялась:

– Они говорят «пофигизма». И поют: «В красной армии штыки, чай, найдутся, без тебя там, милый мой, обойдутся».

– Что – запела?

– Ну, замурлыкала себе под нос, причем по-русски. Потом перевела. Дескать, даже в армию, по их мнению, идти не обязательно, потому что сходит кто-то другой. Кто-то заменит.

Таких тонкостей, я, конечно, не знал, но продолжал:

– Потому что кто-то напьется, впадет в меланхолию, усомнится в том, что делает действительно правое дело, поразмыслив, возмутится, с какой это стати он должен подчиняться NN, которого – вроде бы – выбрали в главные заговорщики, хотя тот на самом-то деле дурак, испугается, проболтается, потому что напьется… далее по тексту, заложит сознательно, потому что усомнится в том, что делает действительно… далее по тексту.

Я мог продолжать еще долго. Но она согласилась. И даже похлопала меня по щеке и назвала умным мальчиком. И сказала: «Вот потому во главе всех заговоров у них всегда стояли иностранцы».

– А это так?

– Ну, или инородцы – носители иной ментальности. Но я тогда не стал портить ей впечатление о «хорошем мальчике». Я не добавил, что и эти проекты, как правило, существовали недолго.

– Ладно. Имей в виду, ни президент, ни Мадлен, ни я с тобой не согласились. Но – допустим! Просто допустим, раз уж я лишился президентской сигары, – наши схемы дали сбой. И республиканские войны непозволительно затянулись. Что – тогда? Что такое предлагаете вы с Энтони Паттерсоном?

– Я называю это «вариантом номер два».

– Не сердись, малыш, но мне, отчего-то интереснее, как называет это он.

– Вариантом психов. И мне это тоже нравится, куда больше. Я так и назвал сценарий: «Психи».

– Значит, сценарий уже готов?

– Разумеется, нет. Только название. Я же должен был получить твое согласие, а ты рвался курить сигару с президентом.

– Психи? Ты хоть представляешь, что начнется, если файл из твоего компьютера, обозначенный «Психи», просочится в прессу.

– Этого не может быть, сэр, потому что не может быть никогда…

Он еще не договорил фразы, но в голове уже пульсировало, похожее на красную лампу тревоги, может, точно такую, что пульсировала там, в Колорадо, в раскаленной пустыне, на глубине 82 фута под толщью земной поверхности. Никогда, никогда, никогда… Черт возьми, все-таки он был суеверен. И очень боялся этого: никогда. Которое, как известно, никогда не стоит утверждать наверняка. По крайней мере, произносить вслух.

2007 ГОД. ГАВАНА

Вдруг отступила жара. Чуть-чуть, отодвинувшись всего на несколько градусов, по Цельсию или Фаренгейту, не суть – в чем они тут измеряют свой беспощадный зной зимой. И теплое марево дождливых дней – летом. Он предложил мне просто побродить по Гаване. И разумеется, я согласилась. И не пожалела. Она подарила мне странное чувство. Схожее с тем, что возникает каждый раз, когда перечитываю Маркеса. Понимаю, что он писал не о Гаване, а вернее, не только о Гаване, но именно вчера я ощутила то острое, непривычное и, вероятно, не вполне здоровое чувство. С чем сравнить? С удовольствием от мерзко пахнущего сыра? С запахом тлена, который поначалу не вызывает ничего, кроме рвотного позыва, а потом – стоит только принюхаться и поймать правильное настроение – оказывается притягательным ароматом вяленого мяса по-бурятски или байкальского омуля с обязательной «тухлинкой». С острым, нездоровым и даже стыдным порой любопытством, которое порождает вид чужого уродства, страдания, крови, растерзанной человеческой плоти.