Текст книги "Нефть"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Пытается?! Да… Ну, может, это правильно – зачем раньше времени лишние свидетели? Еще непонятно, как дело обернется. Не знаю, дочка, впервые за много лет – действительно не знаю. Может, так и надо? Как они. Может, действительно на пороге больших перемен стоим? Но… Как-то уж очень непривычно все это. Из государственного кармана – в какое-то – как это ты сказала? – подобие. Действительно подобие, пока ни то ни се. И главное – непонятно, что дальше? А деньги-то гигантские…

– Ты о чем, папа?

– Я-то? Да так, о своем, о делах, о проблемах… Ты не слушай. И не волнуйся. Муж у тебя, судя по всему, парень с головой. Авось удержит… на плечах.

Все прошло благополучно – и голова Леонида Лемеха, возможно чудом, удержалась на месте. Сам же Лемех причислен был к славной когорте яйцеголовых – впрочем, этих молодых в большинстве людей более пристало называть золотоголовыми. В России их, однако, отчего-то окрестили олигархами. Возможно, впрочем, не без некоторых оснований молодая капиталистическая поросль активно вторгалась в политику. Ничего другого, однако, ей просто не оставалось – ибо Россия была, как и много лет назад, страной сугубо бюрократической. Следовательно, половину чиновников следовало купить, половиной – завладеть на официальных основаниях, заняв подобающее место во властных структурах. Технология с тех пор, разумеется, многократно совершенствовалась, шлифовалась, подстраивалась под ту или иную личность, но определение «олигарх» прилипло к крупным предпринимателям намертво. К новым, возможно, уже неоправданно.

Однако ж первые – числом девять или десять, – пожалуй, действительно были олигархами. И прекрасно осознавали это. Банк, созданный Лемехом, рос, сродни сказочному дитяти, не по дням, а по часам. Параллельно, но как-то тихо зачах небольшой совзагранбанчок, возглавляемый некогда Лемехом-страшим, который благополучно ушел на пенсию. Но благородный старик не покинул чужбину – остался, дабы помочь сыну наладить международные связи.

Очень скоро «Лемех-банк» – он действительно так назывался, чего уж скромничать, если судьба расщедрилась небывало? – одним из первых русских банков открыл филиал за границей. Разумеется, все в той же респектабельной европейской стране.

Он разместился в том же здании, где когда-то скромно управлял отнюдь не скромными делами бывшего советского банка Лемех-старший. Проще говоря, старик остался в своем же кабинете и при своих делах, сменив только руководство и… форму собственности. Однако в грохоте демократических преобразований на этот пустяк просто не обратил внимания.

Жизнь Лемехов-младших в Москве тем временем менялась разительно. Вернее будет сказать, что она кардинально изменилась в одночасье и продолжала меняться очень быстро в том же направлении. «Все выше, и выше, и выше», – пелось некогда в забытой советской песне, но в жизни Елизаветы Лемех все происходило именно таким образом. Однажды, обсуждая с очередным дизайнером декор очередного дома или квартиры, она неожиданно вспомнила отцовскую шутку относительно баронессы Ротшильд и, поразмыслив, пришла к выводу, что к этой роли она оказалась готова.

Сказалась, наверное, долгая посольская жизнь. Обилие посторонних людей вокруг, в том числе и в доме, а вернее, в домах. Разные машины, многочисленная охрана, повара, которым надо было непременно знать, что ты пожелаешь откушать завтра (Лиза никогда не знала), – все это было привычно с детства. Разумеется, отличий было не счесть – начиная с того, что там ничто не воспринималось как данное навечно и уж тем более не принадлежало, не было своим.

Но как бы там ни было, Лиза вдруг оказалась в атмосфере, которая была ей совсем не чужда. Полезным оказалось знание протокола – от правильной рассадки гостей, сервировки стола до безупречно соответствующих случаю туалетов и умения поддержать любую беседу.

– Я не ошибся, – глубокомысленно заметил однажды Лемех, провожая последнего гостя, легкомысленно стряхнувшего пепел от сигары прямо на подол нового Елизаветиного платья из последней коллекции haute couture.

– Ну, куда вы, право слово, так рано? Верочка в Швейцарии. Ей было бы спокойнее знать, что вы засиделись у нас. – Лиза ласково коснулась рукой атласного лацкана, усыпанного пеплом.

– А я и засиделся у вас, Лизонька. До рассвета засиделся, напился, как свинья, и спать повалился, еле выпроводили утром. Прелесть моя, умница, ты ведь не забудешь, что все так и было?

– Ну что с вами делать, Казанова вы этакий? Не забуду. Шлепайте по своим мамзелям.

Привстав на цыпочки, она едва коснулась щекой его оплывшей щеки и, энергично развернув массивное тело, легонько толкнула его к выходу.

– Лемех, ты счастливчик! – крикнул гость, обращаясь уже к собственной охране, ловко подхватившей хозяина на ступеньках.

Дверь, наконец, закрылась, и лишь тогда Лиза занялась своим платьем. На роскошном подоле зияла внушительная дыра с обугленными черными краями.

– Пьяная скотина!

Она произнесла это вяло, не зло и даже без раздражения. Именно тогда Лемех задумчиво сказал:

– Я не ошибся.

– В чем, собственно? В том, что привел это животное в дом?

– При чем здесь животное? Баранов нужно стричь. Вот и привел. А не ошибся, когда женился на тебе.

– Вот это новость! Что это, поздняя страсть? Или ранняя мудрость?

– Ни то ни другое – констатация факта. Они – он имел в виду ту самую десятку олигархов, в которую входил, сейчас в очень щекотливом положении. Ну не все, конечно. Первые жены – сама видишь, что такое. Клуши, без слез не взглянешь. А жениться на двадцатилетней говядине с копытами – это тоже, знаешь… рискованная операция и весьма.

– Говядине?

– Ну, иногда их так называют, этих, с ногами, но без мозгов. А что – говядина, по-моему, очень точно.

– И что же?

– Ничего. Я умный – я тебя выбрал, когда ничем этим даже не пахло. Посему можешь быть спокойна. Развод тебе не грозит. Ну, трахну на стороне какую говядину, тебя это, по-моему, не слишком волнует. А так – в горе и радости, в болезни и в чем-то там еще… Слушай, а давай венчаться? Красиво и… вообще, чтобы уж наверняка.

– Ты в себе сомневаешься – или во мне?

– В себе, конечно, ты ж у нас правильная девочка… А, девочка? Слушай, да сними ты эти лохмотья… Дыра ужасная, просто неприлично. Помочь?

– Ну помоги…

В конце концов, он был муж. К тому же тридцатишестилетнее тело не всегда внимало гласу рассудка, иногда ему просто хотелось плотских радостей. И с этим тоже приходилось считаться. Поднимаясь следом за мужем по широкой мраморной лестнице в спальню, Лиза с неожиданной тоской подумала: «Господи, неужели и вправду теперь навсегда – и в горе, и в радости?…»

Год был 1993-й. В том году мы и познакомились с Лизой, потому что поселены были по соседству. Именно поселены – мужья синхронно схлопотали тогда государственные дачи по соседству, в Ильинском. Небольшие двухэтажные коттеджики. Однако ж – на Рублево-Успенском шоссе, за зеленым «политбюрошным» забором, под охраной всемогущей стражи самого президента, и – главное! – в тесном соседстве с крупными государевыми чиновниками, дружбы с которыми в ту пору исподволь добивалась молодая капиталистическая поросль. Ее принимали радушно по одной простой причине – в нужные моменты они умели быть фантастически щедрыми и предупредительными. Стоило напыщенной матроне – супруге одного из президентских сподвижников – вскользь посетовать, что муж озадачил ее вечерним приемом гостей, сосед немедленно хватался за телефон. Вечером гостей матроны обслуживал один из самых дорогих московских ресторанов. Заказывали все: закуски, напитки, бригаду официантов, во главе с расторопным метрдотелем. Et cetera… Мелочь. Так и продавались – не задорого. История с прожженным платьем стала началом нашей – не дружбы, нет, для дружбы каждая из нас была слишком закрыта, слишком глубоко погружена в собственный панцирь и собственные комплексы, – приятельства. Именно так.

Мы были приятельницами до той поры, пока мужья не обзавелись гектарами собственной – а не арендованной – земли, не возвели на тех гектарах дома-усадьбы, не началась в тех домах новая жизнь и не пошла эта жизнь выкидывать разные коленца, о которых, вероятно, придется еще говорить здесь, но несколько позже.

Пока же – достаточно будет и того, что, сидя напротив меня на открытой террасе ресторана «Диссидент», не подруга и даже не приятельница моя Лиза Лемех спокойно и как-то отстраненно – как о деле обыденном и немного скучном – скажет, глядя мне прямо в глаза: – Он хочет убить меня. И совершить государственный переворот. И я не сошла с ума. Есть доказательства. И еще – скажи, пожалуйста, ты никогда не задумывалась, почему из всех на вершине оказались только они? Несколько. Ну, ты ведь помнишь, сколько их было… поначалу… Движение…

2007 ГОД. ГАВАНА

Этот вечер мы коротали на террасе «Националя», и это было почти знакомо, притом – знакомо дважды. Объяснюсь, потому как это даже забавно. Есть перечень имен – теперь, впрочем, следует говорить «брендов», – неизменно присутствующих во всех мировых столицах. Эксельсиоры, Луксоры, Ритцы, Метрополи и Национали – не всегда, но чаще всего отели. В Москве – отчего-то из нитки этого буржуазного жемчуга прижилось только два перламутровых камушка, из которых «Националь» был, вне всякого сомнения, более престижным. Гламурным, впрочем, следовало бы сказать сейчас. «На уголке» – говорили когда-то в Москве, но понимали, о чем речь, немногие. Потом, понятное дело, изменилось все, забылся «уголок», но «Националь» остался. И это было знакомство номер один.

Знакомство номер два – шагнуло с экрана. Старых, голливудских, гангстерских фильмов. Он, кубинский «Националь», – оттуда, из жестокой и кровавой жизни загорелых брюнетов в белых костюмах и широкополых шляпах, с неизменным размочаленным окурком толстой сигары, небрежно прилипшим к вывороченной нижней губе. По образу и подобию изжеванной «беломорины», намертво зажеванной жесткими, обветренными губами колхозного тракториста, таксиста или бойца пехоты, идущего со штыком на немецкие танки. Словом – мужчины героического и решительного. Такой «киношный» штамп, шагнувший в жизнь, вполне допускаю, что – наоборот. Но речь не об этом.

Гаванский «Националь» – классическая обитель гангстеров образца 30-х, от Аль Капоне до сладкоголосого Синатры. Здесь, говорят, было их любимое пристанище, и пакт о создании игровой империи Лас-Вегаса был заключен именно здесь. Здесь все по-американски монументально, но безвкусно и пропитано неизбежной в таких случаях эклектикой, когда в одних стенах смешали модерн, арт-деко и неоклассицизм, сильно смахивающий на то, что у нас принято называть «сталинским ампиром». Зато – великолепный выход на набережную Гаваны, открытая терраса и там, в простенках высоких окон, отражающих синеву неба, удобные мягкие диваны здешнего бара. И пальмы, слабо качаясь в вышине, – будто снова и снова подзывают официанта, с новым дайкири. И он – официант – спешит, разумеется. И приятный холод разливается по телу от большого глотка, и становится зябко, а внизу – и в это невозможно поверить – раскаленная обжигающая Гавана, и, тяжело ворочаясь в этом жарком мареве, вздыхает уставший океан.

– Бесконечная тема. Были ли в руководстве СССР агенты влияния? И если да – то кто персонально. Андропов, к примеру? О нем в этой связи говорят больше всего, не замечали? Так вот, я убежден – не был. Хотя проблема и даже некоторая предпосылка для такого суждения была. Помните, во времена СССР был известный анекдот: «Кто самый лучший йог в СССР?

– Фельдман.

– Почему???

– Потому что он прожил 75 лет, затаив дыхание». То же самое я могу сказать про Андропова. История его происхождения, а вернее – история еврейских корней по линии матери, изрядно определила его характер и психику. И деформировала их. Неординарный, умный человек, всю жизнь он прожил с серьезным моральным изъяном, постоянным страхом разоблачения. Учтите при этом, что в молодые годы он был свидетелем борьбы с космополитизмом. Кстати говоря, в ту пору его чуть не посадили по соответствующему доносу. Широко известен факт о том, как, уже будучи председателем КГБ СССР, Андропов встречался с доносчиком – бывшим секретарем Калининградского обкома КПСС. Никто, однако, никогда не вспоминает о сути того доноса – а он был именно о том, что Андропов скрыл свое происхождение. Можно ли считать этот факт – основой для работы вербовщиков? Безусловно. Имел ли место факт вербовки? Убежден, что нет. Происходило другое, возможно – более страшное. Он знал, что тайна его происхождения известна руководству страны, и Брежневу – лично, тем более – в период «развитого антисемитизма» – и в силу этого порой вынужден был быть более жестоким, чем того требовала ситуация. Потому что знал, что в любой момент ему могли намекнуть на некую объяснимую лояльность. Потому – не было никакой необходимости превращать его в агента влияния. В силу раздвоенности личности – он был и так ослаблен, подвержен влияниям, и – следовательно – вреден для спецслужб. Увы. Горбачев? Фигура загадочная. Был момент, когда он исчез из поля зрения нашей резидентуры, находясь за границей. Был ли он впрямую завербован? Не думаю. Яковлев? Допускаю вполне. Человек, у которого все сошлось – тяжелая юность, страшное детство, быстрый взлет и продвижение к высшим иерархическим ценностям Советского Союза, желание добиться еще большего в этой иерархии. Кстати, и технически условия его вербовки сложились блестяще – он оказался послом в одной из самых удобных стран – в Канаде. Не думаю, что он давал подписки – да мы, собственно, и говорили о разных подходах к вербовке агента, – но все говорит о том, что он находился в прямом контакте с лицами, которые определяли судьбы мира.

– А Бурбулис?

– Это новая поросль. Уже не агенты. Мальчики из папки. Подобранные, призванные, приласканные. Это были уже никакие не агенты – подопытные кролики. Их находили, приглашали, привечали – вплоть до того, что одевали… Забавные, скажу я вам, складывались метаморфозы, хотя и мелкие, до обидного. Вот выезжает какой-нибудь толковый парнишка учиться или стажироваться, словом – осваивать скромный грант малоизвестной неправительственной организации или университета, в университетских кругах – мягко говоря – не очень признанного, а возвращается… Ничего вроде бы не изменилось. Но что-то в глазах – потом понимаешь, не в глазах – на шее. Галстук. Дорогой. Или ботинки. Ну, что-то из категории Baly. Но он уже знает, что это дорого и это есть некий символ – как значок на лацкане, университетском пиджаке. И он уже понимает, что его выбрали, причислили, пока не задорого, за галстук, но если постараться. Ему уже объяснили перспективы. И он готов. Полагает, что ставленник – один из ставленников, которым – вот, не сегодня-завтра, доверят новую страну. И не ведает, глупыш, что на самом деле всего лишь кролик. Или мышонок. Готовый в нужный момент, если подойдут биометрические параметры, послужить человечеству. Вернее – некоторой его части. Они и расписаны были соответственно, похоже на лабораторные описания.

– А зачем им понадобились эти лабораторные мальчики, если были серьезные люди, официально завербованные, – как было принято у нас, или, следуя американской традиции, просто взятые под крыло. Единомышленники. У власти. У денег. У истоков принятия решений.

– Ну, было же ясно, что времена меняются. И даже Яковлев – что бы там ни говорили про него и как бы долго он ни просуществовал политически… И физически, кстати – тоже… Уйдет. А главное – уйдет система. Партийных резервов и рекомендаций. И все придет к общепринятому знаменателю. Им, кстати, близкому и понятному.

– Выборы?

– Что, простите?

– Вы имеете в виду выборы?

– Вы это всерьез?

– Отчасти.

– Да? А я полагал – красивого словца ради.

– Вовсе нет. Прошлый раз мы говорили о мальчиках, на которых надели дорогие галстуки, разве не из них позже стали формировать парламент? И парламенты?

– И много вы видели в первых российских парламентах дорогих галстуков?

Мы смеемся вместе. Долго. Потому – надо полагать, – что картинка перед глазами у каждого примерно одна.

– Нет, в числе подопытных были, конечно, и парламентарии. Были же варианты – двинуть дальше, в губернаторы, министры. Но речь не о них и принцип изменился отнюдь не в связи с тем, что выборы стали демократической панацеей.

– А что же?

– А капитализм. Проклятый. Настал ведь – и с этим надо было уже считаться всем. А в нем – отвратительном и мерзком – все начинается с чего? Простите уж за школярский вопрос, учились вы, судя по всему, хорошо – потому ответить не составит труда.

– С прибавочной стоимости.

– Учились хорошо, но сути проблемы не уловили.

– С первоначального накопления капитала.

– Умница.

– Полагаю, истории про то, что на этом непростом и довольно жестоком поприще побеждают сильные, обветренные мужчины, оставим Джеку Лондону. А по нему первичный накопитель, как правило, суров, жесток, порой – кровожаден, но всегда – самодостаточен. Он всегда Сам. Именно так – с большой буквы. Сам добывает свое золото, сам уничтожает конкурентов, сам рискует, сам страдает, сам богатеет потом и сам – в счастливом финале – избирает себе наследника.

– А это не так?

– Отчего же? В период первичного накопления капитала – зачастую именно так. Но смею напомнить, что этот период закончился уже очень давно. С той поры в мире сложились разные – по величине и степени влияния – группы людей, которые просто не могут допустить этого самого первобытного первичного накопителя – уж тем более целую популяцию накопителей – к дележу пирогов, которыми – смею заметить – питается большое количество людей. Едва ли не к тем семи хлебам, которые бескровно и справедливо мог разделить только один человек. Прочие – не обучены.

– Но все сейчас кричат именно о том, что Россия переживает период накопления первичного капитала.

– И правильно кричат. Но это – некоторым образом – уже не совсем российский капитал. То есть, юридически – хотя кому-то бы очень хотелось пересмотреть и эту позицию – однако ж, увы – юридически, безусловно, российский. Поэтому допустить к его первоначальному, а стало быть, с неизбежностью потом – и вторичному накоплению какого-то случайного никто не пожелает. И не допустит.

– То есть толпа мальчиков в красных пиджаках и штанах от Версаче, заработавшая, «поднявшая» – если говорить их языком, первые миллионы на торговле «желтым железом» и шоколадками «Сникерс» – целенаправленно отобрана неким мировым правительством.

– Шутить изволите?

– Скорее уж – возмущаться.

– Логике старика, помешавшегося на своих конспирологических кроссвордах.

– Крайностях, в которые впадает этот кроссвордист.

– Крайности, девочка моя, запомните это на будущее – пригодится, – лучший способ определиться с серединой. Взвесить, выверить, гармонизировать, разглядеть – если угодно.

– Лицом к лицу…

– Ну, желаете почитать стихи, я не против.

– Не желаю. Итак, мальчики в красных пиджаках…

– Бросились за своей долей. Неважно чего. Желтого – как вы говорите – железа. Или «Сникерсов». Или стратегических бомбардировщиков, которые благополучно перековали на антипригарные сковородки. Оно – хаотичное, броуновское движение, и было первоначальным накоплением капитала. Процесс – однако – с неизбежностью двигался дальше. Происходила структуризация пиджаков – в первую очередь градационная, отраслевая, региональная. ну и далее – везде. Как говорили во времена моей молодости в московских пригородных электричках. Однако ж «везде» – и тогда в жаркой вагонной тесноте понятием было относительным. Везде-то везде, но до конечной, которая была и началом и концом одновременно. Диалектика-с. Заканчивалось железнодорожное движение, но начиналось какое-то иное, новое – то ли пешее, то ли – автобусное, то ли человек сразу оказывался у двери родного дома. Си-речь – предела компетенции.

– Хорошая у вас аллегория вышла, ностальгическая советская, я даже запах вспомнила тех пригородных московских электричек, особенно зимних, когда тянуло почему-то откуда-то угольком, хотя понятно было, что не было уже никакого угля.

– Был. По всей стране тянулись угольные составы, и возле железных дорог – это уж непременно – пахло мазутом и углем. Но это – уж точно – устойчивое советское воспоминание. А нашим ребятам в пиджаках предстояло построение совсем иного толка. Впрочем, «на первый-второй рассчитайсь» – это ведь тоже вполне советское. Вот и их предстояло некоторым образом рассчитать на первых-вторых. Третьих, четвертых, запасных. С тем, что в ближайшее – или отдаленное – время эти люди сформируют передовой отряд национальной элиты, часть которой – собственно – примет на себя управление государством. И все. И никаких агентов влияния. Эра благополучно завершена.

– Олигархия?

– В России отчего-то тяготеют именно к этому термину, хотя в данном контексте он небезупречен. И даже весьма уязвим.

– Да бог бы с ним, с термином. Я – про другое. Разве мировые элиты формируются не тем же селекционным способом, и так же – нужные кому-то персоналии изначально получают определенные бонусы, с тем чтобы потом отработать в нужном направлении.

– Безусловно. Система подготовки, образования мировых правящих элит, а главное – их сплочения и обучения сосуществованию, подчиненному не миру, как учили нас в СССР, а его величеству прагматизму, сложилась в середине позапрошлого века и благополучно существует по сей день.

Возьмите один лишь пример – Итон. Фабрика клубных пиджаков? Дудки!!! Холодный застенок, колония для малолетних преступников. Бесконечная муштра и палочная дисциплина. Настоящая порка – по крайней мере, раньше. Сейчас, говорят, как-то обходятся без нее. Даже странно. Холодная вода в умывальниках. Грубая, скудная пища. Жесткие матрасы и тонкие, колючие одеяла. Учеба до помутнения рассудка – математика и латынь, логика, риторика, древнейшая история. Но едва ли не самое главное – культ физической силы, здорового тела. Спорт, спорт, спорт – возведенный в ранг религии. «Победа при Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Итона» – это, кажется, Веллингтон. Впрочем, мне по душе пришлась другая цитата. Джонатан Эткин, отставной военный министр и экс-депутат Британского парламента, уличенный в финансовых махинациях, отправляясь за решетку, философски заметил: «После Итона тюрьма не испугает». Готов подписаться под каждым словом. Причем, если потребуется, собственной кровью. Никак не иначе. Надо ли говорить, что дружба, родившаяся в таких условиях, неизменно становится настоящей. Верной. И долгой. Как правило – на всю жизнь.

Впрочем, сюда ведь идут главным образом, чтобы потом дружить. Ради этого стоило потерпеть. В Итоне учились едва ли не все бывшие короли Великобритании и ее премьеры, за исключением, разумеется, дочери бакалейщика – железной леди туманного Альбиона. А кто знает – сколько будущих? И не только Великобритании. Об этом помнят постоянно.

– Наши тоже.

– Наши – в большей степени. И правильно делают. Но раз уж мы заговорили о Британии, вам ведь известна, безусловно, главная тайна британского газона.

– Кажется, он растет триста лет.

– То же самое можно смело отнести к системе сосуществования мировых элит. Ей триста лет. И даже больше. Потому ни о каком справедливом – ну, или хотя бы относительно справедливом встраивании мальчиков в красных пиджаках в ряды мальчиков в клубных пиджаках не могло быть и речи. Вожди племени мумбу-юмбу не избираются на заседании клуба джентльменов из числа самих джентльменов. Их приводят к власти, изучив предварительно множество аспектов – от строения черепа и сексуальных предпочтений до склонности к мздоимству и позднему энурезу. Однако ж все это – сущие пустяки. Вождь может до глубокой старости писаться в постель и даже – по случаю – предаться каннибализму, главное.

– Он должен был быть наш сукин сын.

– Верно. Он должен служить нам, изображая при этом что угодно – от демократии до глубокого тоталитаризма, замешанного на крови христианских младенцев. Мы станем его осуждать, попросим Папу – предать анафеме, мы призовем мировое сообщество к бойкоту, но ни один волосок при этом не упадет с его кудрявой головы. И ни одно из трех десятков покушений – понятное дело – не увенчается успехом. И это называется…

– Политикой двойных стандартов.

– Два балла по логике международных отношений. Имя этому явлению – геополитические интересы. Все остальное, вместе со всеми стандартами, может благополучно идти в задницу. Ту самую черную задницу каннибала, страдающего энурезом. Простите, что-то я разговорился, вернее, разболтался.

– Но наши?

– Что наши? Страдают ли энурезом? Не знаю, судя по некоторым медицинским и психологическим характеристикам, полагаю, что да. Но какое это имеет значение? Они будущие вожди племени мумбу-юмубу, определенные солидарным решением неких джентльменов.

– Их привели к власти?

– Потом. Пытались. И даже – кое-где преуспели. Но начали-то мы, если помните, совершенно с другой позиции. И если вы про нее забыли – двойка вам уже по диалектическому материализму, согласно классикам которого в основе любой надстроечной – в том числе и властной структуры – лежит.

– Базис.

– Ладно, тройка. Или даже четверка – если правильно сформулируете, что есть базис.

– Финансовая основа.

– Финансовые состояния, порождающие финансовые возможности, которые в свою очередь – и особенно в России! – порождают все иные, в том числе и политические возможности. Иными словами, избранным мальчикам из племени мумбу-юмбу надо было помочь разбогатеть. Благо возможности в России образца начала 90-х были безграничны. Так разбогатеть, чтобы уже никакие торговцы «сникерсами» и «желтым железом» и самые безоглядные расхитители государственного бюджета уже никогда не смогли сравняться. А значит – догнать. А значит – помешать, спутать планы. Но если вы сейчас спросите меня: какие планы – я сочту, что последний дайкири оказался откровенно лишним.

– Не спрошу.

– Замечательно. Тогда я, пожалуй, приглашу бармена?

1993 ГОД. ВАШИНГТОН

Клуб «Марс» располагался на углу авеню Массачусетс и Флорида. Направляясь туда, Стив подумал, что большая некогда резиденция Самнера Уэллса, лишенная нескольких гектаров земли, великолепного разбитого сада, конюшен – и прочего, что делало усадьбу усадьбой, кажется весьма сиротливой и неуместной здесь, в самом центре города – по сути своей и велению времени отвергающего усадьбы. Теперь здесь был клуб, и Стивен еще раз подумал о бывшем государственном секретаре США – Самнере Уэллсе. Вряд ли тот стал бы возражать против клуба, респектабельного, известного и довольно закрытого.

Однако то обстоятельство, что членами клуба последние десятилетия были в основном представители весьма своеобразной столичной интеллигенции – известные медийные персоны, университетская профессура, научные консультанты правительства, аналитики и прочие странные типы вроде него, Стивена, отнюдь не порадовало бы Самнера Уэллса. Отчего-то – возможно, где-то в глубине подсознания у Стива и хранились пара-тройка весьма характерных примеров, а быть может, и прямых высказываний госсекретаря Уэллса по поводу рафинированной высоколобой публики – но за ненадобностью эти знания были задвинуты в самый дальний, темный и пыльный угол. Словом, он не помнил ничего такого. Но отчего-то полагал, что Уэллсу здешняя публика не пришлась бы по вкусу. Вдобавок кормили в клубе плохо, впрочем, для Вашингтона это была не такая уж редкость. Зато – пафос. И – все понятно без слов, даже без первых слов, которыми собеседник все же вынужден будет очертить круг беседы. Зачем, собственно, позвал? Короткое: «Стив, дружище, не откажешь же ты старому приятелю в скромной просьбе разделить его холостяцкий ланч» – не говорило ни о чем, а вернее очень даже ясно и подробно говорило Стиву о двух возможных обстоятельствах. Марвину Расселу – как это принято говорить, «известному политическому обозревателю», разумеется, уже было известно о том, что Стив, вероятнее всего, обоснуется под крылом Дона Сазерленда. И это было самым очевидным обстоятельством и главной причиной приглашения. Но не единственной. Это назначение было предсказуемо, объяснимо и не настолько в конце концов интересно, чтобы звезда политической журналистики – а Марвин был, вне всякого сомнения, звезда – стал приглашать Стива в «Марс». Возможно – попить кофе где-нибудь на бегу. Не более. Стивена это не задевало нисколько, ибо было логично и абсолютно укладывалось в образ Марвина, который однажды Стив набросал в собственном сознании для собственного же пользования (а там – как пригодится), дополнил позже некоторыми яркими характерными или – напротив – внезапными деталями, чтобы в случае чего и их иметь в виду.

Это была еще одна полезная привычка Стивена, один из тех кирпичиков, из которых позже сложилась цитадель его профессионального величия. Он замечал людей, порой случайно, порой целенаправленно выбирая в толпе окружающих персонажей, и – не слишком обременяя себя целенаправленной работой в этом направлении – штришками, от случая к случаю, мысленно – создавал не портрет даже, а некий трехмерный макет героя, с тем чтобы потом присоединить его к своей справочной системе. Где каждый персонаж, как кукла в невидимом театре, воссозданная до мельчайших деталей, висел до поры на крючке. Пора наступала – если кукле следовало начать действовать в одном из планов, разработанных Стивом, или – напротив – кукла вдруг начинала действовать сама, и тогда возникала нужда препарировать ее со всей тщательностью, дабы понять – почему, как и что из этих действий может в итоге выйти.

В этой кладовке Марвин висел на крючке давно и, откровенно говоря, мало занимал Стива, потому что был в высшей степени типичен, похож – как две капли воды – на десяток-другой таких же медийных персон, из числа «золотых перьев» и «лиц каналов». В душе Стивен не любил журналистов, и эта нелюбовь проистекала отнюдь не из вечного стремления тех проникнуть в тайны, вокруг которых вечно вертелся Стив.

Дело было в другом: Стив терпеть не мог прислугу, которая таковой себя признавать не хотела. Уборщиц, которые изображали из себя архитекторов, наводящих последний лоск на поверхность творения и – по отношению к проходящим мимо – вели себя соответственно. Поваров, полагающих, что им лучше знать, чего сегодня желает желудок Стива. Журналисты – в его разумении – были из той же категории. Прислуга, нанятая для того, чтобы рассказывать байки. Как, кому, в каком ключе – вариантов не счесть, но все строго оговорены контрактом. Однако – как никто другой из прочей «прислуги по сути», независимо от того, как называлась деятельность и сколь престижной она считалась – пресса с констатацией очевидного мириться не желала. Психологической защитой – и более ничем – Стив объяснял совершенно идиотскую сентенцию о четвертой власти. И обычное хамство, амикошонство, снобизм, и поверхностное всезнайство, и петушиные наряды и демонстрация независимости, и даже злость, и злобность, и зависть – все, все проистекало оттуда, из комплекса амбициозного лакея. С медийными звездами все было проще, потому что – совсем уж на виду. Похлопывания по плечам, пинки под ребра – президента и вице, многозначительное: вчера, когда я обедал с Биллом. он сказал мне: ты сможешь, только ты, тебе верят… теперь я не оставлю его (какую-то бяку) в покое (и это значит, что жизнь бяки закончилась)… Лакеи-фантазеры, воображающие себя членами клуба джентльменов, обидчивые лакеи – потому что сознание собственного лакейства еще не вытеснено окончательно в глубины подсознания, трусливые лакеи, потому что работодатель в любую минуту – иногда оговоренную контрактом, а порой – сложившуюся вне всяческих правовых полей, может дать увесистого пинка под зад. А продаться за те же пряники – не всегда просто. И от страха – на все готовые лакеи. То есть – в крайнем случае, даже почистить ботинки хозяину. Желательно – непублично. Но там уж как придется. Словом, Стив не любил журналистов.