Текст книги "Нефть"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Меня персонально интересует проведение решения… Только ты погоди, не перебивай, хотя тебе покажется странным. Я хочу, чтобы Дума приняла решение, всколыхнувшее если не страну, то ее политический истеблишмент. Мне нужна драка. И активизация тех сил, которые призывают к отмене выборов.

– Зачем?

– Чтобы окончательно понять, кто где.

– В качестве эксперимента, стало быть?

– Можно сказать и так.

– А если провалится твой эксперимент? И «ястребы» не просто укрепят свои позиции, но и получат поддержку Думы?

– И пусть.

– Мне нужен ясный расклад сил. А развернуть ситуацию в обратную сторону – надеюсь – сумеют те, на кого я рассчитываю.

– Темнишь, Стив.

– Темню. Но даю тебе слово, как только ситуация разрешится, ты будешь первым, кто узнает, для чего мне потребовалась эта заварушка. И вообще…

– Что – вообще?

– Ну, вообще…

Стив не закончил фразы, но Лемех отчетливо расслышал безмолвный финал – и вообще, будешь первым. И почти обрадовался. Значит, вчерашний разговор с Лизой записали и поняли правильно. Это было его послание, закамуфлированное под пространные рассуждения с женой о сущности российской власти. И похоже, они поняли его правильно. Теперь следовало не оплошать. Речь, конечно, идет не о том, чтобы сверить силы и понять их расстановку. Зачем-то ему нужна эта короткая смута. И он уверен, что сумеет ее погасить. От него – Лемеха – сейчас ждут идеи, которая смогла бы эту смуту породить. Для начала в Думе. Он думал несколько минут, машинально наворачивая на вилку остывшие спагетти, которые были и вправду вкусны, но огромную глубокую тарелку он не потянул.

– У тебя есть некоторое время. Скажем, недели две.

– Нет. Я, кажется, уже знаю. Вот что. Представь, существует группа психов, которая давно уже пытается законодательно отменить Постановление о денонсации Договора об образовании СССР. То самое, что признавало беловежские соглашения. Стив расхохотался.

– Обратно в СССР? Но это невозможно.

– Теоретически, посредством множества процедур – представь себе – возможно. Теоретически, разумеется. Практически этого не произойдет никогда. Но если Дума вдруг проголосует… Или хотя бы поставит на голосование. Нет, проголосует. Они идиоты, конечно, но понимают, что ничего не произойдет, так – очередное сотрясение воздуха, но ведь и очередная возможность напомнить о себе. И какая! Проголосуют. Вот тебе и заваруха.

– И ты за это берешься?

– Считай, что мы договорились, старик. Когда? Как скоро ты хочешь это шоу? В середине марта, к примеру?

– Полагаю, что – да.

Стив, перегнулся через стол, протягивая Лемеху руку.

– Значит, ты человек договоренностей?

– Надеюсь, у тебя будет случай в этом убедиться…

Стив ушел первым, и это были никакие не шпионские игры, его еще ждали люди, разговор с которыми должен был состояться именно сегодня. Лемех – вдобавок – жил по соседству. В любимом своем лондонском отеле The Dorchester. Не дожидаясь кэба и даже отмахнувшись от проезжавшей мимо пустой машины с желтым огоньком, призывно притормозившей рядом, Стив с удовольствием вдыхал влажную прохладу лондонской ночи. Надо сказать, что Лемех нравился ему больше и больше, даже той, вчерашней истерикой, которую якобы закатил жене по непонятному поводу. Это был красивый и тонкий мэсседж. А Стив любил красивую и тонкую работу. Но сейчас он думал не о Лемехе, и встреча была посвящена вовсе не ему.

«Любопытно – спросил себя Стив, натягивая на самые глаза темную вязаную шапочку, – какую именно папку я сейчас отрабатываю из своего досье?» Понятно, что «Выборы и Россия». А дальше? «Дискредитация силовиков». Это верно. Но лишь отчасти. Ибо сама по себе дискредитация ничего не даст – на смену одним придут другие. Новый игрок в либеральном лагере – и только он – может радикально изменить ситуацию. И я сейчас играю на него. И пора бы уже согласовать это с Мадлен. А уж потом – немедленно – завести соответствующую папку. И разумеется, я знаю, как она будет называться.

Несмотря на быстрый шаг, он озяб до костей и призывно выбросил руку, хотя улица и была совершенно пуста. Ему повезло – желтый огонек свободного кэба медленно проплыл в темноте и замер рядом.

2007 ГОД. ГАВАНА

– Мы ведь еще не были во дворце президента Батисты?

– Нет.

– Самое время посетить.

– Почему – теперь?

– Потому что мы часами ведем разговоры о власти, – не замечали? А мне, между прочим, грустно. Раньше, беседуя с красивыми женщинами, я находил другие темы.

– Мне кажется, вы лукавите сейчас немного – вам и самому интересно говорить об этом. Иначе я не вытащила бы из вас и слова.

– Да. Как это замечательно говорят в России – есть немного. Но не будем спорить. Как бы там ни было, наши разговоры о власти уже перетекают из плоскости сугубо практической в некие мировоззренческие дебри, потому взглянуть на дворец Батисты будет в самый раз. И не переживайте, потом я, разумеется, накормлю вас очень приличной жареной свининой с черными бобами. Есть тут неподалеку тихое вкусное местечко.

– Вы всерьез полагаете, что у меня – гастрономический тур? Он негромко смеется.

– Нет, но есть надо и в промежутках между рассуждениями о высокой политике. В обратном случае в голову лезут разные революционные мысли.

Президентский дворец в самом центре Гаваны похож снаружи на все президентские дворцы, по крайней мере, на юге. Светлый камень стен, огромные проемы окон, помпезная лестница и колоннада. Здесь все так же. И не так. Потому что внутри – дворец пуст. Здесь все осталось как в день бегства Батисты. Даром, что зовется теперь музеем революции. Viva, Fidel, никаких побитых молью знамен и барельефов вождей, их же простреленных шинелей, революционных декретов в рамках под стеклом и табельного оружия в подсвеченных витринах. Ничего. Огромные пустые залы, с мраморными колоннами, лепниной и потемневшими зеркалами в резных рамах, с которых еще не до конца осыпалась торжественная позолота. Пусто. Гулко. И – совершенно очевидно без всяких агитационных слов – те, кто обитали здесь прежде, повержены, бежали в ужасе и спешке. В доме их гуляют теперь сквозняки и редкие туристы. Никто ничего не разрушил. Никто не поселился. Никто ничего не изменил. На протяжении сорока семи лет. Высшая форма революционного презрения?

– Возможно. Или уважение к поверженному противнику.

– Представляю пустой Зимний. Или Кремль. Невозможно.

– У нас иная традиция. Во-первых, народ должен видеть царя и знать, где он обитает. Неважно, каким путем пришел он к трону, пришел – значит, победил. Победил – значит, царь.

– Сакральность власти?

– Да. В России чрезвычайно сильна, – как нигде в мире – даже в самых закостенелых монархиях.

– Так, может, монархия действительно единственная подходящая нам форма правления? Есть же такие голоса.

– Глупые голоса. Сакральность не передается по наследству, чтобы там ни писали историки и теологи. Ощущение божественной печати избранного – которое, собственно, и порождает чувство сакральности – возникает не вдруг. И познается не вдруг. Равно как и его отсутствие. Вот что страшно. Иногда ведь видится – вон идет былинный богатырь, земля дрожит, булава на плече – трепещите враги, радуйся благодарный народ, вот оно, счастье, а богатырь походит-походит по окрестности, да и отложит булаву в сторону – нет, дескать, не желаю воевать ни с какими врагами. Несите-ка мне лучше какой-нибудь оброк или дань. Или кормите на худой конец, но так, чтобы от пуза. Знаете, меня спросили однажды: какими качествами должен обладать сегодня лидер государства? Я ответил: и сегодня, и вчера, и всегда – непопулярными. Собеседник высказал крайнее изумление. Объясняю. Небольшой личный и огромный исторический опыт позволяет мне заключить, что, когда речь заходит о личных качествах «руководителей высокого ранга», проще говоря, тех, в чьих руках судьбы государств и народов, следует учитывать некий любопытный феномен. Я называю его несколько фривольно – перевертышем. И вот что имею в виду.

Личные качества, которые в обыденной жизни украшают обычного человека, приносят ему любовь, уважение окружающих и добрую память после того, как покинет сей праведный муж этот мир, в случае, когда речь идет о властителе, оборачиваются, как правило, большими неприятностями и даже катастрофами для народа, управлять которым он имеет несчастье. Вернее, впрочем, будет сказать, что это народ имеет несчастье обрести такого правителя. И наоборот. Свойства натуры, в обычной жизни осуждаемые и порицаемые, для особы правящей оказываются не только полезны, но и необходимы. Теперь пример. Только один, но весьма показательный. Из российской истории, не слишком близкой – чтобы не вызывать нездоровое брожение умов, но и не слишком далекой, чтобы полностью стереться в умах просвещенных потомков.

Последний русский император, государь Николай Александрович, был человек – в общечеловеческом понимании – в высшей степени добродетельный и милый. Он страстно обожал свою семью и готов был на все, дабы не расстроить жену и не перечить старшим родственникам. Он был мягок, интеллигентен, обходителен и тактичен. Он боялся крови и ненавидел войну. Пишу все это без малейшей иронии и испытывая глубокое уважение к несчастному императору.

Чем обернулись души его прекрасные порывы для России, знают все. За противоположным примером далеко ходить не надо. Батюшка Н.А., государь Александр Александрович был совсем иным человеком. Современники отмечали его грубость, упрямство, жесткость, граничащую с жестокостью. Он писал на министерских отчетах «Какая же ты свинья!» и заявил свитскому офицеру, рискнувшему напомнить, что посланник какого-то европейского двора дожидается уже несколько часов: «Когда русский царь ловит рыбу, Европа может подождать». Он, безусловно, любил семью и имел друзей, но когда речь заходила об интересах государства, был категоричен: «У России только два союзника: армия и флот». Перечень его «грехов» – возьмись я перечислять их здесь предметно – займет несколько страниц. Но годы его правления обернулись для страны благом. Замешанный на нигилизме и анархии, кровавый русский террор, бушевавший до прихода Александра III к власти, оказался сведен до минимума. По темпам развития (8-11 процентов) Россия вышла в мировые лидеры. Потенциал страны удвоился, был сформирован костяк крупной индустрии. Венцом финансово-экономической стратегии стал переход в конце XIX века к устойчивой национальной валюте – золотому рублю. При нем Россия ни разу не воевала, тон российской дипломатии отличался спокойной твердостью. «Он, – писал об Александре III Витте, – умел внушить за границей уверенность в том, что. никогда, ни в коем случае не поступится честью и достоинством вверенной ему Богом России…» И все. Впрочем, в российской и мировой истории таких примеров великое множество. Но этот – пример отца и сына на русском престоле – отчего-то мне ближе. И показательнее. И последнее. Сказанное, а вернее, написанное Александром III перед смертью: «Помни – у России нет друзей. Нашей огромности боятся».

– Ну, это почти идеально подходит к Ельцину.

– Совершенно не подходит. Ельцин – скорее тот самый былинный богатырь с булавой, который изрядно той самой булавой покрушил много чего вокруг. Всякого. Вредного, полезного – без разбору.

– Хорошо, пусть Ельцин не Александр III, но в умении принимать непопулярные решения ему – согласитесь – не откажешь.

– Не откажу. Беда только в том, что это были по большей части не его собственные решения. Помните, мы говорили о влияниях. Вот следствием этих влияний и были решения…

– Принятые на потной коленке.

– Что такое?

– Образное выражение, долгое время гулявшее по Москве. Знаете, когда теннисные пристрастия президента полностью узурпировал Шамиль Тарпищев…

– А разве не он научил его играть в теннис?

– Совсем даже не он. Была – впрочем, почему была, надеюсь, что и есть – немолодая, милая женщина Лида Муранова. Работала тренером в спортивном зале «Дружба», а по политическим убеждениям была отчаянная сторонница демократии. Позже – когда началась история с Ельциным, стремительно перерастающая в травлю, Лида – со свойственной ей непосредственной решительностью, позвонила ему в Госстрой. Кто-то снял в трубку в приемной, и она, довольно бойко, попросила передать Борису Николаевичу, что народ – за него, он непременно победит, ну и что-то в том же духе.

Не знаю, то ли таких звонков тогда было мало – возможно вполне, что эту «малость» просто обеспечивали технически. То ли человек на том конце провода решил, что именно сейчас Ельцину не помешает поговорить с народом. Пусть и в лице одной-единственной бойкой женщины. В общем, их соединили. И они поговорили очень хорошо, и Ельцин, настроение которого, видимо, заметно улучшилось во время разговора – стал расспрашивать Лиду о том, чем она занимается. И она сказала, про теннис. «А я вот никогда не играл в теннис», – неожиданно заметил Ельцин. «Так приезжайте, я вас научу», – не раздумывая предложила Лида.

Хотя организовать это – тем паче для опального политика – в ту пору было совсем непросто. Теннис, если помните, всего несколько лет назад вошел в советскую моду – на корт ринулись все, от зубных техников до кинорежиссеров, абонементы стали дефицитом, и дорогим дефицитом. Но все эти проблемы Лида решила – и корт арендовала на свои деньги, и сауну, и – уже не знаю, где и когда научилась, но заваривала она какие-то совершенно целебные и вкусные чаи и пользовала настои разных трав. И уже Коржаков рассказывал мне позже, что после Лидиных чаев и настоев тяжелый, похмельный Ельцин приходил в себя, и даже бледные водянистые отеки вокруг глаз спадали.

Лиду боготворили и Наина Иосифовна, и дочери, но в какой-то момент кто-то из ближнего круга решил, что в качестве тренера и советника по спортивным вопросам Шамиль будет полезнее. В конце концов – это была позиция, обеспечивающая едва ли не максимальную близость к телу, о которой мы уже говорили.

А Лида «решать проблемы» не могла. И просто тихо исчезла тогдашнего из президентского окружения. Как исчезли потом многие. Но я хотела рассказать не об этом. Понимая значение тенниса в наступающей политической эпохе, Шамиль вместе с тогдашним председателем ФС Борисом Федоровым, ныне уже покойным – довольно быстро учредили крохотный теннисный клуб «Петровский» на территории «Динамо», там очень быстро организовался турнир – «Большая кепка» – участниками которого могли стать только избранные, независимо от умения держать ракетку в руке. На втором этаже клуба, прямо над двумя кортами, располагались VIP-раздевалки, одну из которых, разумеется, занимали Ельцин с Коржаковым. Так вот – проникнуть в эту святая святых с нужным документом в дрожащей ручонке и получить резолюцию президента, минуя все положенные согласования, и называлось «подписать на потной коленке». Большое, между прочим, было везение. И сколько тех важных бумажек, пропитанных президентским потом, ушло гулять по стране – не скажет теперь никто.

– Занятная история. Сам пару раз играл в «Петровском», ни в каких турнирах, понятное дело, не участвовал, ничего не подписывал и не догадывался даже, что нахожусь в стенах, где вершилась судьба страны. А доступ к телу, то есть в раздевалку регулировал, разумеется, Александр Васильевич?

– Исключительно. Ну, или кто-нибудь из совсем уж приближенных – Сосковец, Барсуков.

– Наши снежные барсы. Потому так отчаянно и бились за отмену выборов.

– Ну, некоторая логика в этой позиции была, потому что шансов победить – практически нет.

– Но победили же. Приехали натасканные американские политтехнологи, привезли затасканные американские технологии – в любой другой стране провалились бы с треском, но Россия к таким вещам была еще непривычна. Моя старушка соседка в Москве, врач, между прочим, и неплохой, едва не отправилась к праотцам, поглотив какую-то таблетку. «Зачем же вы ее пили? На аннотации какой-то неразборчивый бред, ясно же, что фальшивка?» Знаете, что она мне ответила? «Так ведь по телевизору сказали». Совсем не старая еще интеллигентная женщина, москвичка, с высшим образованием. Она еще не научилась отличать рекламу от информации. Что уж говорить об основной, как это у вас принято выражаться, «электоральной массе». Потому в Россию в ту золотую для технологов пору можно было вести любое старье, и оно сработало за милую душу. Нет, основная идея кампании – страх перед возвратом коммунистического прошлого была, безусловно, верна. И медийно обыграна неплохо. Фильмы, книги, публикации, документалистика. Все страшно – от колючей проволоки ГУЛАГА до колбасных очередей 80-х. Страх отчетливо вбивался в подсознание. И одновременно мысль о том, что беды можно избежать. Неплохо, совсем неплохо. Да! И еще эта совершенно замечательная коробочка из-под ксерокса. Когда опасного и сильного противника удалось устранить за 538 тысяч долларов. Достойно учебника истории.

– Но это же была чистейшей воды провокация.

– А не надо было поддаваться на провокации.

– И между прочим, необходимого числа голосов во втором туре все равно не набрали. Просто договорились с Зюгановым.

– Вероятно. Но что с того? Все это уже технические детали, о которых можно вести приватные беседы. Не более. История не терпит сослагательного наклонения, но также не приемлет она недоказанных фактов, сколь очевидными они ни кажутся порой. А кстати – знаете, что привело американцев к победе?

– Американцев?

– Ну, не кокетничайте. Вам идет, но не в таких случаях.

– Технологии, вы сами только что сказали.

– Это вторично, равно как и коробочка из-под ксерокса и договоренности с Зюгановым.

– Так что же?

– Ставка. Они поставили на правильного человека. Хотя до последней минуты сомневались.

– На Чубайса?

– Нет. Чубайс мог только испортить дело своим напором, который откровенно раздражал Ельцина. Кроме того, он панически боялся Коржакова.

– Ну, не тяните.

– А я вам уже говорил однажды эту вечную истину: cherchez la femme.

– Дьяченко?

– Да. Именно она. Была их главной и самой верной ставкой.

– Я не спорю, ее влияние на отца – особенно последнее время – возросло и довольно заметно, но – главная ставка?

– Вы не поняли. Им во что бы то ни стало нужно было перед выборами – убрать Коржакова. Политически, разумеется. Это не было проблемой, поверьте, история с коробкой, конечно, хороша, но можно было изобрести еще десяток историй и более громких и смешных или почти незаметных. Главное – было в другом. Коржакову долгое время не было альтернативы. Ну, не было рядом с Ельциным человека, в котором он чувствовал почти собственную харизму, который мог порой позволить себе быть на равных, а порой – изобразить полное и безусловное подчинение, который не смог бы существовать в том же режиме и статусе, к которым привык и терять которые – понятное дело – не хотел, кроме как при Ельцине. Который был не слишком умен и не блистал интеллектом, что изрядно раздражало Ельцина в людях. Который был настолько же решителен и беспринципен, сколь сам Ельцин, и потому любые распоряжения отдавались и исполнялись легко – ничего не нужно было объяснять, тем более оправдывать или – еще хуже – оправдываться, изобретать высокие цели и благородные побуждения. Теперь сравните. Кто еще из ближнего круга президента был носителем тех же качеств, свойств, достоинств и недостатков?

Я задумалась надолго. Перебирала людей, вспоминала лица, взгляды, поступки. И я согласилась с ним. Только она – Татьяна. Эдакий Коржаков в юбке. Безмерно преданная, потому что в одной смертельной связке, еще более прочной, чем у Коржакова, прагматичная, циничная, жесткая, готовая на все, признающая и допускающая любые способы решения проблем, если эта проблема угрожает всерьез, не требующая и не терпящая высокой патетики, а главное – кровно заинтересованная в том же, в чем и отец – безопасности, благополучии семьи. Я бы еще добавила от себя: амбициозная и неглупая, истомившаяся от собственной второстепенной роли. Не слишком счастливая в личной жизни – как все женщины в авторитарных, подчиненных интересам отца семьях.

– Я не слишком в курсе ее личной жизни, кроме того, что знаю – сейчас она замужем за Валентином Юмашевым. И у них вроде бы все в порядке.

– Дай-то бог. Но мне представляется, что это скорее союз единомышленников, впрочем, вероятно, прочный и гармоничный, как и все такие союзы.

– Но в тот момент Юмашев был еще достаточно далек от нее, а сублимация личной не слишком счастливой жизни, вкупе с тем, что от общественной, к которой всегда стремилась, она какое-то время была полностью отстранена, дали хороший импульс. На политической арене появился человек, способный заменить Коржакова. И главное – она была готова играть по правилам, предложенным американской командой, хотя бы потому, что именно против этой команды и этих правил так яростно выступал Коржаков. А я так думаю, что в тот момент в мире не было другого человека, которого она ненавидела бы больше, чем Коржакова.

– Еще бы. Он столько лет занимал место, принадлежащее ей по праву.

1996 ГОД. ВАШИНГТОН

Снаружи здание Государственного департамента выглядит как огромная унылая коробка, в которой может разместиться что угодно. Внутри – все так же уныло и одинаково. Белые потолки и белые стены, помеченные цветными полосами, чтобы посетители не заблудились. Стиву здание напоминало космический корабль и – в шутку – он доказывал Дону, что если поднатужиться, именно здесь ничего не стоит преодолеть земную гравитацию и пробежаться по потолку, ориентируясь – опять же – по заметным полоскам на стенах. Надо сказать, что этот разговор возникал довольно часто, почти всякий раз, когда оба направлялись на седьмой этаж, где размещался кабинет госсекретаря. Здесь, разумеется, все было иначе – декорированные красным деревом стены и портреты предшественников миссис Олбрайт на стенах заставляли немедленно забыть о комической стерильности нижних этажей. Но Дон именно в этот момент произносил нечто по поводу решений, которые принимаются в этих стенах, и о том, что по уровню воздействия на мировые процессы – они вполне могут сравниться с космическими. Это был приятный для обоих разговор – потому что Мадлен Олбрайт только что была назначена президентом Клинтоном государственным секретарем США. Оба – и Дон, и Стивен, числились сотрудниками СНБ США, но они оставались ее неофициальными советниками, добровольными помощниками и почти друзьями все то время, пока, покинув Совет безопасности, Мадлен представляла США в ООН. Этот триумвират был весьма продуктивен, а главное – обладал редкой возможностью в чрезвычайно сжатое время выдавать решения проблем, над которыми безуспешно бились другие службы государственного аппарата. Внутри этой троицы было сложившееся и тоже, разумеется, неписаное распределение обязанностей – разумеется, Мадлен определяла задачи и обеспечивала – если требовалось – государственное прикрытие их исполнения. Дон находился в постоянном, плотном и доверительном контакте со спецслужбами, притом, что его люди в погонах не просто терпели Сазерленда, как вынужденно терпят большинство штатских из Госдепа и СНБ, с которыми приходится контактировать по разным вопросам. Но терпели с симпатией, причем в некоторых случаях слово «терпели» можно было бы опустить вовсе. Ему симпатизировали и всегда готовы были прийти на помощь. И он никогда не подводил. Со Стивом в этой компании все было ясно – его задачей были его знаменитые сценарии. Но как-то раз, когда работа Стива была особенно хороша, Мадлен справедливо заметила, что не будь его продукции, ей нечего было бы прикрывать на государственном уровне, а Дону – на уровне ребят в погонах. И это было так. Сейчас, похоже, обоих ждало на седьмом этаже предложение – перебраться в это странное белое здание-космолет и, собственно, продолжить ту же работу однако уже в непосредственном подчинении государственного секретаря США. И это безусловно было хорошо, правильно и означало – вдобавок – существенный шаг в карьере вверх. И настроение – в этой связи – разумеется, было совсем недурным. Но Лиз Лайнберри – личный секретарь государственного секретаря, которая, по слухам, была личным секретарем едва ли не всех государственных секретарей США, окатила их ушатом ледяной воды.

Такое – по крайней мере – было ощущение. У каждого.

– Какое сегодня число, джентльмены? – вопрос прозвучал резко, будто встреча назначена была на другой день и оба просто непростительно запутались в календаре.

Но дело, разумеется, было не в этом. У вопроса был контекст. И первым его осознал, разумеется, Стив.

– 15 апреля, мэм.

– Вот-вот, на столе у нее, между прочим, кипа газет с жуткими фото. А я только что отправила в Белый дом текст, который президент должен будет произнести в разговоре с русским. Соболезнования, и все такое. Не думаю, что она в восторге от этого текста. Словом, вы поняли меня, джентльмены – и твердо знаете теперь, на что можете рассчитывать сегодня.

– Спасибо Лиз.

Очки в тонкой оправе держались у Мадлен, как всегда, на кончике носа. Губы были сжаты в тонкую, едва различимую линию, отчего еще больше становились заметны морщины вокруг, будто линии, которые наметила старость, имеющая свои планы на это лицо.

Она не стала их томить, хотя любила иногда подержать посетителя в трепетном неведении – замечен или нет, вправе ли дать знать о своем присутствии или следует дождаться, когда вельможный хозяин кабинета обратит на него внимание самостоятельно. Она сняла очки – небрежно отшвырнула их в дальний угол стола. Газета последовала туда же. «Потом станет искать и то и другое», – отстраненно подумал Стив, но, разумеется, промолчал.

– Ровно год назад. Надеюсь, вы уже ознакомились с прессой, и нашей, и русской, и вообще. И CNN, ВВС… будто в мире не происходит больше нечего. Один прошлогодний Буденновск.

– Это жареное, мэм. Даже с прошлого года – оно хорошо идет с прилавков.

– Если это все, что ты собираешься мне сказать, Дон, то лучше сходи к Лиз и попроси кофе с булочками. Именно сходи – она это любит.

– Разумеется, мэм.

Стиву показалось, что Дон почти счастлив. А он? Пауза повисла в воздухе, сгущаясь едва ли не до ощутимого удушья. Наконец она заговорила.

– Знаешь, малыш, я всегда знала, что политика – это искусство принимать непопулярные решения. Я и теперь так считаю, хотя – поверь, это не обычное дипломатическое лукавство – мне искренне жаль тех людей. Погибших в Буденновске. И эти беременные женщины в куцых сорочках, босиком бегущие под дулами своих и чужих, – каких детей они родят? Что будет с психикой этих людей, виноватых лишь в том, что 15 апреля 1995 года мать оказалась в роддоме. Но. Если бы кто-то вдруг отмотал время назад, к тому нашему разговору, когда я лежала в больнице после этой идиотской истории с креслом. Стив изумленно поднял брови. По крайней мере, попытался изобразить этот жест.

– Да не гримасничай, сделай милость. Про эту историю говорит весь Вашингтон, а ты мне здесь изображаешь святое неведение. Не лукавь, мальчик, тебе не к лицу. Так вот я и тогда, на больничной койке, сказала бы то же самое – и Дон отправился бы к своим друзьям в Лэнгли, и цепочка потянулась бы дальше через Европу или ближний Восток – не суть. Но этот человек – Басаев получил бы свои деньги и сделал бы то, что сделал, но… Все это я готова повторить ради результата, который не только не наступил, но, как мне кажется, стал еще более далеким и недосягаемым. Влияние Коржакова растет, не так ли, Стив?

– Да, мэм.

– И Ельцин по-прежнему доверяет ему больше, чем кому-либо?

– Да, мэм. Он слишком предан президенту. К тому же располагает информацией, возможно, более полной, чем мы.

– Было бы удивительно иное.

– И эта информация дает ему основания полагать, что Ельцин не в состоянии выиграть выборы. Потому – идея отмены обретает силу, а Коржаков – союзников.

– Из числа наших мальчиков в том числе.

– Да, из числа… мальчиков тоже. Некоторых.

– Слово «наши» ты опустил сознательно, Стиви?

– Скорее, бессознательно. Вы ведь знаете мою теорию – в России пока не умеют играть командой, каждый старается уцепиться за хвост лидера, и чем быстрее он вычислит лидера, тем ближе достанется место у хвоста.

– Ближе к чему, Стив?

– Ну, к тому, откуда растет хвост.

– Важное место, особенно у русских. Знаешь, я однажды решила блеснуть знанием русской поэзии перед некоей пожилой дамой, русской аристократкой, бежавшей от революции и осевшей в Париже. «Умом Россию не понять», – процитировала я Тютчева. «Ее и жопой не понять», – немедленно отозвалась старая дама. Княгиня, по-моему. У них вообще много шуток крутится вокруг мягкого места. Знаешь, к примеру, что «делать через жопу» не всегда означает делать плохо, иногда – нетривиально.

– Ну, это почти как в сексе, мэм.

– Стив! Я гожусь тебе в бабушки.

– Простите, я к тому, что возможность прицепиться к хвосту – есть именно шанс решить вопрос через жопу.

– Не знаю. Расскажи это лингвистам, возможно, их это порадует. Меня же пока исключительно огорчает программа Коржакова и то, что она набирает силу.

– Не все так плохо. Зимой в Давосе группа крупных предпринимателей – список и кое-что из распечаток я вам передавал – договорилась поддержать Ельцина, при условии, что он выполнит ряд их условий. В сущности – это наши условия, мэм – Сахалин, Якутия.

– Я читала. И радовалась. Но. Во-первых, нам ничего пока не известно о реакции Ельцина.

– Встреча состоится на днях, уже известно наверняка, что в ней участвуют Березовский, Фридман, Гусинский, Чубайс, Лемех.

– И ты уверен, что эту встречу с самую последнюю минуту не отменит Коржаков?

– Нет, мэм. В этом никто не может быть уверен.

– Кстати, когда они обсуждали свой ультиматум в Давосе, неужели никто не предложил включить в него отставку Коржакова и его людей? Кто там – Сосковец, Барсуков.

– Этот вопрос прозвучал, но…

– Очень-очень тихо, чтобы, не приведи бог, техника Коржакова не записала такую крамолу.

– Полагаю, что да.

– А наша?

– Почти – ничего. Можно только догадываться. Но я и так знаю – Ельцин никогда не пойдет на эту отставку.

– Почему? Не хочешь же ты сказать, что он читал Макиавелли?

– Полагаю, что нет, но, во-первых, Коржаков лично предан Ельцину, и Ельцин в этом убежден. Во-вторых, Ельцин панически боится не только за свою власть, но и за свою жизнь – в этой связи Коржаков едва ли не единственный человек, который будет защищать и то, и другое до последнего. То есть – собственной жизнью.

– Это соответствует действительности?

– Скорее да, чем нет. Но однозначного ответа не даст сегодня никто. Далее – Ельцин подозрителен, мнителен, он постоянно, отовсюду ждет удара, заговора, подвоха – Коржаков умело играет на этом. Ему удалось создать спецслужбу, подчиненную лично Ельцину. Но располагающую возможностями всех других спецслужб, вместе взятых, – ФСБ, МВД, ГРУ… Над теми – однако – прокуратура и разные парламентские комиссии, и только СБП, как жена Цезаря – вне подозрений. И вне проверок. Под ним ФАПСИ – агентство правительственной связи, а это значит возможность в любую минуту прослушать любую линию связи. Весь собранный компромат он, разумеется, докладывает Ельцину в нужном ракурсе. Или не докладывает – но тогда человек, пойманный на крамоле, плотно заглатывает его крючок…